Пятьдесят оттенков темноты

Я покачала головой. Одна из немногих вещей, которые мне не нравятся в Италии, – это кофе. Капучино мне не подходит, потому что я не пью молока. От эспрессо я бы не отказалась, если бы его можно было заказать полпинты, а не чайную ложку.

Джейми сказал:

– В следующий ваш приезд я вам что-нибудь приготовлю.

Я поняла, что мне оказана честь. В этой стране «высокой кухни» он, будучи англичанином, добился известности как повар и как эксперт в области кулинарии. В этот момент мне вспомнилась Вера и ее превосходное владение единственным разделом кулинарного искусства, в котором сильны английские женщины, – выпечкой. Я видела, как она смазывает маслом и переворачивает слоеное тесто на столешнице из серого в прожилках мрамора, видела в ее руках мраморную скалку с деревянными ручками, вновь почувствовала во рту вкус ее ватрушек с лимонным кремом, викторианских бисквитов и других сладостей, которые выкладывались к чаю.

Джейми поразил меня.

– Моя мать хорошо готовила, – сказал он.

Испытанное мною чувство было похоже на то, что мы ощущаем в присутствии человека, проблемы с психикой которого всем известны, но который ведет себя и говорит настолько рационально, что мы забываем о психозе или шизофрении, пока нам вдруг не напоминает об этом его замечание, приходящее из мира по ту сторону разума, где обитают только сумасшедшие. Я ни в коем случае не ставлю под сомнение здравый ум Джейми – он абсолютно нормален. Скорее его слова открыли дверь в мир невероятного, и первая реакция любого человека – сильный испуг, который затем сменяется жалостью к тем, кто утешается иллюзиями.

Он снова поднял на меня глаза, похожие на глаза медведя. Потом вскочил и быстрым движением смахнул что-то невидимое с плеча.

– Пойдемте, – сказал он. – Я покажу вам могилы. Тут Айза Благден[10] и миссис Холман Хант[11].

После этого мы с ним долго шли назад по Борго Пинти. Именно тогда Джейми рассказал мне о Фрэнсисе и о картинах и попросил проверить, на месте ли названия, которые дал им Фрэнсис. Мы снова пожали друг другу руки, собираясь расстаться, и он, впервые за все время смутившись, сказал мне:

– Если кто-нибудь когда-нибудь захочет написать обо всем этом – вы понимаете, о чем я – и если они обратятся к вам… я имею в виду, что к вам могут обратиться точно так же, как к любому другому… я не буду возражать. Насчет Фрэнсиса не знаю, но я возражать не буду. В сущности, я бы даже приветствовал, если бы все прояснилось, – мне бы хотелось знать правду.

– Но вы же сказали, что ничего не помните, – заметила я.

Смех Джейми эхом разнесся по узкой улице, так что люди стали оглядываться на нас. Попрощавшись, он ушел.

Я не могла согласиться с Джейми, что любой потенциальный биограф Веры обратится ко мне с той же вероятностью, что и к любому другому. Во-первых, я не думала, что такой биограф меня найдет, поскольку после смерти Веры дважды меняла фамилию. А во-вторых, я приходилась ей всего лишь племянницей, в то время как еще живы ее сын, муж и сестра. Хелен достигла того возраста, когда сама жизнь становится хрупкой, когда каждый день воспринимается как подарок, на который ты все же надеешься, когда понимаешь, что у тебя нет будущего, о котором можно говорить. Память о текущих событиях у нее ослабла, но воспоминания о прошлом остались яркими, а что касается проницательности, то я не знаю ни одного человека – любого возраста, – кто мог бы сравниться с ней. Тем не менее, когда Хелен сказала, что скоро мне придет письмо с просьбой о встрече, я не восприняла ее слова всерьез. Этот писатель, мужчина по имени Дэниел Стюарт, вероятно, задумал написать книгу о Вере и обратился за информацией к Хелен, но меня – я в этом не сомневалась – он проигнорирует. Как бы то ни было, Хелен клялась, что не называла ему моего имени. Может, это Джейми?

Стюарт – довольно распространенная фамилия. За прошедшие годы я, наверное, встречала многих Стюартов и Стьюартов, но, увидев подпись в конце письма, почему-то подумала о Марии Стюарт, сцены из жизни которой разыгрывали мы с Энн, а также о том, что Гудни-холл был спроектирован Стюартом, чем Иден и Тони всегда гордились. К письму прилагалась книга: «Питер Старр, или Непонятое убийство», выпущенная издательством «Хайнеманн», стоимостью девять фунтов и девяносто пять пенсов.

На бланке был указан лондонский адрес, недалеко от нас, по другую сторону от Кромвель-роуд.

«Дорогая миссис Северн, – писал Стюарт. – Вероятно, вы уже слышали от других о моем намерении заново проанализировать дело Веры Хильярд. Ваше имя и адрес мне сообщил ваш кузен Фрэнк Лодер Хиллз; сам он, однако, не пожелал делиться воспоминаниями…»

Разумеется, Фрэнсис. Исключительно ради того, чтобы доставить мне неприятности, подумала я, а затем – как предположил муж – подать в суд на меня и Стюарта, если Фрэнсису покажется, что мы его оклеветали. Далее Стюарт писал о своем ощущении, что Вера была осуждена несправедливо. Очевидно, он специализировался на переоценке дел об убийстве, рассматривая их заново, с точки зрения того, кого он называл злоумышленником.

«Мистер Джеймс Рикардо, проживающий во Флоренции на Виа Орти Орчелари, любезно поделился со мной своими детскими воспоминаниями. Мистер Энтони Пирмейн в настоящее время находится на Дальнем Востоке, но…»

На Дальнем, на Дальнем… Географический трюизм из газет, радио и телевидения, увидев или услышав который я каждый раз вспоминала о том, как в утро казни Веры отец читал вслух – невыразительным, монотонным голосом птицы майны. «На Дальнем…» – произнес он, сложил газету и умолк.

«Миссис Хелен Чаттерисс уже поделилась своими воспоминаниями, а мистер Чед Хемнер обещал рассказать мне о собственных впечатлениях. Плохое здоровье заставило его отказаться от намерения самому написать биографию Веры Хильярд».

«Если вы соблаговолите прочесть мою книгу о Питере Старре и если вас удовлетворят мои способности к такого рода расследованиям, я бы хотел прислать вам копии черновиков первой и второй главы. Первая глава посвящена самому убийству. Я понимаю, что в тот момент вас не было в Гудни-холле, и поэтому вы не в состоянии оценить точность описания. Из всех очевидцев в настоящее время жива только миссис Джун Стоддард, но ее воспоминания о том событии – как она сама призналась – весьма расплывчаты».

«Однако моя вторая глава ставит целью познакомить читателя с историей семьи начиная с вашего прадедушки, Уильяма Лонгли. Ваше подтверждение этого рассказа, а также любые исправления, которые вы пожелаете сделать, окажут мне неоценимую помощь. Вы увидите, что я опирался в основном на письма, имеющиеся в распоряжении миссис Чаттерисс и семьи Хаббард, а также – в определенной степени – на информацию о Вере Хильярд из книги Мэри Гоф-Уильямс «Женщины и смертная казнь».

Письмо обрывалось внезапно. Как будто Стюарт понял, что увлекся и начинает рассуждать так, словно я уже одобрила его идею и согласилась сотрудничать. Ужасно не люблю читать книгу с определенной целью. С тех пор, как мне приходилось это делать, прошло много лет, и в те времена – когда произошло убийство в Гудни-холл – книги, которые я была вынуждена читать, казались мне стоящими; это была настоящая литература, лучшее из всего написанного. Что я могу сказать о произведении Стюарта? Неплохая книга, совсем неплохая, написанная простым и понятным языком, без вымышленной сенсационности. В жизни Старра – как и в жизни Веры – хватало сенсационности, и в преувеличениях не было нужды. Тем не менее я не дочитала книгу до конца; смысла не было, потому что я уже поняла, каким будет мой ответ на письмо – положительным. Я прочла достаточно, чтобы сделать вывод и надеяться, что автор будет деликатен, не слишком резок и поймет, что такое невыносимое бремя любви.

Она вернулась в мою жизнь после отсутствия, длившегося почти треть века. Хелен и Дэниел Стюарт вернули ее мне, и теперь она здесь, у меня, стеснительная гостья, какой всегда была, когда ночевала в чужих домах. Я живо представляла ее: не Веру с фотографий из «шкатулки», юную, чистую, с открытым взглядом, а мою худую, нервную, придирчивую, часто нелепую тетю, с ее странной, ни на что не похожей привычкой – такой же бессознательной, как взмах руки у Джейми или нервный тик, – вдруг прижимать ладони друг к дружке и опираться на стиснутые руки, словно ее терзает внутренняя боль. За прошедшие годы воспоминания о ней не раз приводили меня в самую маленькую, не используемую спальню, где стоял «сейф», заставляли поднимать крышку и еще раз перебирать содержимое, останавливаясь, чтобы рассмотреть фотографию, прочесть строку из письма или просто погрузиться в ностальгические грезы при взгляде на вещицы, которые отец сохранил на память о своих сестрах.

Что бедная Вера подумала бы о нравственном климате нынешних дней? Я могу представить ее упрямый и недоверчивый взгляд. Произошла сексуальная революция, и мир изменился. То, что случилось с ней и Иден, не могло бы случиться сегодня. И мотив, и само убийство принадлежали тому времени, произрастали из него; сегодня они не только невозможны, но и абсолютно непонятны молодым, если им не объяснить нравственные нормы той эпохи. Вера вернулась ко мне, присутствовала в моем доме, словно призрак, видимый лишь одному человеку, лишь тому, кто проявляет интерес, и поэтому я попыталась кое-что рассказать своей дочери, попробовала просветить ее.

– Но почему она не… – перебила меня дочь. – Почему она не сказала ему? Почему просто не жила с ним? Почему хотела выйти за него замуж, если он так к ней относился? – И еще: – А что с ней могли сделать?

В ответ я лишь растерянно пробормотала:

– Тогда все было иначе.

Действительно, иначе. Знает ли Стюарт, тоже молодой человек, до какой степени иначе? А если нет, поверит ли мне на слово? Или я сама пойму – когда, скорее всего, начну размышлять, сообщая ему голые факты, исправляя очевидные ляпы, слегка погружаясь в воспоминания, но все время, раздумывая о реальной книге, – что пленка с записью Вериной жизни проигрывается только в моей голове?

3

Дело сделано – они схватили Веру, отобрали нож, который она хотела направить на себя, связали ей руки. В самый последний момент Джейми увели из комнаты. Плакал ли он тогда? Может, кричал и звал мать? Никто никогда не говорил об этом, словно миссис Кинг подхватила какое-то маленькое бессловесное существо, ошеломленное и растерянное, – хотя, возможно, именно так и обстояло дело. Стюарт все правильно описал – все, вплоть до Вериной одежды, сшитой из одеял и сохранившихся довоенных вещей, вплоть до фриза в детской и даже до брызг крови, попавших на сине-белый коврик и блестящую каминную решетку.

Насколько мне известно. Как верно заметил Стюарт, меня там не было.

Я видела, что суть этой загадки он излагал в разговорном стиле, повторяя общепринятую версию. Оставить ли его в невинном заблуждении? Или рассказать о главном вопросе, до сих пор оставшемся без ответа?

Джейми знает ответ. По крайней мере, так он утверждал в письме, которое я получила сегодня. Намек на это его убеждение прозвучал во время нашей встречи на Английском кладбище, но, как наиболее пострадавший и ранимый участник драмы, Джейми вряд ли может быть беспристрастным судьей. Разумеется, он совсем не хотел бы выступать в этой роли, но как тогда относиться к его заявлению, что он ничего не помнит до шестилетнего возраста? Совершенно очевидно, что его убежденность основана исключительно на влечении сердца, на тоске по обожаемому существу, на преклонении перед тем, кто постоянно является к нему во сне, хотя воспоминаний о нем не сохранилось.

Во второй главе Стюарта, в истории нашей семьи, места для Джейми не нашлось. Возможно, Стюарт сократил текст, поскольку толком не знал, куда вставить Джейми.

Семья Лонгли жила на викторианской вилле (писал Стюарт) в деревне Грейт-Синдон, в Эссексе, меньше тридцати лет. Виллу никак нельзя было назвать семейным гнездом. Артур Лонгли купил дом на небольшое наследство, полученное женой одновременно с его вынужденным уходом на пенсию из страховой компании «Пруденшл». Если у Лонгли и были какие-то корни, то лишь в оживленном городке Колчестер. Там с начала девятнадцатого века они владели обувной мастерской в домике с витриной почти у самого замка.

Колчестер считается самым старым английским городом, известным из письменных источников. Римляне называли его Камулодунум; именно в этих местах с ними сражалась королева Боудика. Для саксов он был Кольнекест, и река до сих пор называется Кольн. Сторожевая башня романского замка построена в 1080 году, и если смотреть на башни и крыши из голландской черепицы в солнечный день, то можно представить, что вы в Тоскане. Сегодня в Колчестер ведут два шоссе, и он опоясан «экспериментальной» кольцевой автострадой; имеется также объездная дорога, зачастую более запруженная, чем проезд через центр. В городе есть многоэтажные автостоянки с фасадами из красного кирпича, не очень удачной имитацией средневековых крепостей, безжалостная система улиц с односторонним движением, а внутри древних римских стен – лабиринт из старинных домов, превращенный в пешеходную зону.

Именно здесь, в совсем иные времена, в более мирной и безмятежной атмосфере шил и ремонтировал обувь Уильям Лонгли, а затем, разбогатев, нанял трех человек, которые работали в задней комнате его дома. Мастерская Уильяма до сих пор существует – в тупике, которым кончается Шорт-Уар-стрит, – и в ней теперь разместилась бухгалтерская фирма. Дверь между магазином и мастерской сохранилась, вместе с круглым стеклом диаметром в два дюйма, вставленным в дубовую доску, – через него Уильям мог незаметно следить, как шьют обувь его работники.

В 1859 году Уильям женился на Амелии Джекмен из Лэйер-де-ла-Хай. У них родились три дочери, а потом сын. Мальчик, названный Артуром Уильямом, получил гораздо лучшее, чем отец, образование, но, тем не менее, должен был унаследовать семейное дело. Юный Артур подавал большие надежды в средней школе Генриха VIII, основанной в 1539 году, и у него были другие планы. Соблазны среднего класса, такие притягательные для рабочего человека из этих слоев общества, склонность к тому, что в наши дни называют «вертикальной мобильностью», заманили его в ловушку, и отец не стал сопротивляться. Уильям Лонгли взял в обувную мастерскую мужа своей дочери Амелии, а Артур устроился в «Пруденшл» на должность страхового агента. Начинал он достаточно скромно, объезжая свой район на велосипеде и проживая вместе с родителями и незамужними сестрами.

Несмотря на свое честолюбие, Артур никогда не зарабатывал много денег. Район нельзя было назвать процветающим, и комиссионные оставались весьма скромными. Богатство пришло к нему в результате женитьбы. Его первая жена была единственной дочерью джентльмена по имени Эйбел Ричардсон, землевладельца с солидным доходом. Романтические обстоятельства их знакомства можно назвать классическими. Мод поехала на верховую прогулку, и лошадь сбросила ее как раз в тот момент, когда по окраине Сток-бай-Нейленда проезжал на велосипеде Артур. Мод растянула лодыжку, и Артур, который был сильным, юным и пылким, полмили нес ее на руках до дома в Уолбруксе. В последующие недели события развивались абсолютно естественно: молодой человек пришел справиться о здоровье девушки, а Мод при помощи сочувственно настроенной горничной устроила так, чтобы в следующий раз его визит пришелся на то время, когда папа занимался собаками (он был местным «хозяином гончих»[12]), а мама отправилась с визитами.

Имеются свидетельства, что Эйбел Ричардсон решительно противился намерению дочери выйти замуж за страхового агента, выходца из низших слоев общества, практически без гроша в кармане. Тем не менее через год он уступил мольбам Мод. Причем уступил до такой степени, что не стал отказываться от обещания, сделанного раньше, еще до появления в их жизни Артура Лонгли, – дал за дочерью пять тысяч фунтов.

В 1890 году пять тысяч фунтов были приличными деньгами, вероятно, сегодня эквивалентными сумме раз в двадцать большей. Артур и Мод купили одну из новых вилл на Лейер-роуд и устроились там с большим комфортом. Жили они не по средствам, даже несмотря на регулярную финансовую поддержку со стороны Эйбела Ричардсона. Мод держала собственный экипаж. Прислуга включала кухарку, горничную, поденщицу, приглашавшуюся для «грязной работы», а также кучера, который одновременно выполнял обязанности садовника.

Дочь Мод, миссис Хелен Чаттерисс, в настоящее время пожилая дама, чей возраст приближается к девяноста, так вспоминает о своем доме:

Мне едва исполнилось пять, когда все закончилось. Поэтому мои воспоминания туманны и отрывочны. Я помню, как ехала с матерью в очень красивом экипаже, запряженном гнедой лошадью. Моя мать обычно оставляла визитные карточки, но я убеждена, что многие дома местной аристократии оставались для нас закрытыми из-за того, что мой отец не был джентльменом.

Из всей работы по дому мать только расставляла цветы и мыла самый лучший фарфор. Каждый день после обеда она ложилась отдохнуть, надевая белые хлопковые перчатки, чтобы сберечь руки. Мою няню звали Бити. Ей только исполнилось шестнадцать, она была дочерью одного из фермеров, арендовавших землю у моего дедушки Ричардсона, и часто брала меня с собой, когда навещала родителей, которые жили в домике с одной комнатой и кирпичным полом. Узнав об этом, мать ее уволила.

Мне говорили, что отец занимается важным бизнесом, но я помню, что он почти все время сидел дома. У него был кабинет, где отец запирался на все утро. Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что это время он проводил за чтением романов. Выходя из дому по делам страховой компании, отец брал нашу вторую лошадь, чалого жеребца. Я не помню у нас в доме приемов, званых ужинов и всего такого; только мои бабушка и дедушка Ричардсоны приезжали довольно часто, а бабушка с дедушкой и тетки Лонгли – реже. Думаю, моя мать их стыдилась.

Эта жизнь внезапно закончилась в 1901 году, когда мать Хелен умерла при родах. Ребенок – мальчик – тоже умер. Состояние Мод Лонгли, или то, что от него осталось, перешло к ее дочери – мера предосторожности, на которой перед заключением брака настоял Эйбел Ричардсон, – и после смерти жены Артур Лонгли остался бедным человеком. Он отказался от дома, экипажа, лошадей и переехал в небольшой коттедж на западной окраине города, отпустив всю прислугу и оставив только служанку, выполнявшую всю работу по дому.

Отказался Артур и от дочери. В любом случае, ее разлучили с отцом, и она стала жить в Сток-бай-Нейленде с Эйбелом и Мэй Ричардсон. Это обстоятельство до сих пор, по прошествии более восьмидесяти лет, не дает покоя миссис Чаттерисс – несмотря на счастливое детство в Уолбруксе с бабушкой и дедушкой, которые ее оберегали, баловали, окружали роскошью.

Полагаю, отец боялся, что не справится с такой ответственностью, – пишет она. – Или в этом убедили его мои дедушка и бабушка. Я бы страдала гораздо сильнее, не будь у меня такой удивительной бабушки, которую я полюбила больше, чем мать. После смерти матери мы с отцом виделись редко.

В 1906 году Артур снова женился. Миссис Чаттерисс впервые узнала о его браке в результате случайной встречи в Колчестере, у церкви Святого Ботольфа. Именно там находилась частная школа, которую она посещала, – ее привозили из Стока и отвозили обратно в экипаже, запряженном пони. До того момента, как Эйбел Ричардсон первым в округе купил себе седан «Роллс-Ройс» – кожаная обивка с пуговицами из слоновой кости и приборная панель черного дерева, – оставалось еще два года. Однажды днем, после школы, она увидела, что у ворот ее ждет отец с какой-то незнакомой дамой. Ее представили Хелен как «новую мать», но впоследствии не было предпринято никаких попыток упрочить отношения. Бабушка и дедушка несколько месяцев ничего не знали, а когда все открылось, очень рассердились – скорее из-за того, что их держали в неведении, а не из-за самого факта повторной женитьбы Артура Лонгли.

Ему было тридцать девять. За двадцать два года работы в «Пруденшл» он не продвинулся по службе и, после того как удача от него отвернулась, вернулся к своему чахлому бизнесу и к велосипеду. Родители Артура умерли, семейное дело перешло к зятю, Джеймсу Хаббарду, а небольшие деньги достались двум незамужним сестрам. Невеста тоже была без денег, хотя и с определенными надеждами на них. Айви Нотон уже исполнилось двадцать восемь, когда она вышла за Артура; Айви служила гувернанткой в семье его клиента. У девушки не было соответствующей подготовки или образования – она всего лишь до шестнадцати лет посещала школу и умела играть на фортепьяно. Но люди, нанявшие Айви, – Ричардсоны их знали – были торговцами зерном с большими претензиями, и сама возможность похвастаться тем, что они могут позволить себе гувернантку для трех своих дочерей, приносила им удовлетворение, независимо от качества образования, которое могут получить девочки… За работу мисс Нотон полагался полный пансион, а также пятьдесят фунтов в год.

Они с Артуром сняли собственный дом. Через девять месяцев после свадьбы, весной 1907 года, у них родились близнецы. Тетушка Айви, мисс Присцилла Нотон, которая имела собственный дом и подвизалась в качестве портнихи, стала крестной матерью детей; второй крестной матерью была дочь Артура Хелен, которая за месяц до этого прошла обряд конфирмации[13]. Близнецы, мальчик и девочка, получили при крещении имена Джон Уильям и Вера Айви. Как и ее муж, Айви Лонгли была страстной любительницей романов – их сблизил именно разговор о литературе, – и по случайному совпадению у героинь их любимых книг оказались одинаковые имена.

Мой отец предпочитал Уиду[14], – пишет Хелен Чаттерисс, – и больше всего ему нравились «Мотыльки». Главную героиню звали Вера, как и главную героиню романа Мэриона Кроуфорда «Любовь табачного фабриканта». По словам отца, это была любимая книга моей мачехи. Именно так они пришли к имени Вера.

Вера Лонгли и ее брат – мальчик и девочка – разумеется, не были однояйцовыми близнецами. Похожи они были не больше, чем просто брат с сестрой, но обоих отличали очень светлые волосы и яркие синие глаза – характерные черты второй семьи Артура Лонгли. Сам Артур, его мать и две сестры были светловолосыми, а вторая жена – блондинкой с очень белой кожей и светлыми глазами. Предки Айви Лонгли были рыбаками с побережья Норфолка, и ходили слухи, что один из ее дедушек, моряк, привез домой жену с Фарерских островов. Джон рос красивым мальчиком, а Вера была обычным ребенком, внешность которого меняется по мере взросления. На фотографии в четырнадцатилетнем возрасте она предстает милой девушкой с резкими чертами, копной светлых, почти белых волос, большими глазами и серьезным, почти суровым выражением лица.

За четыре года до того, как был сделан этот снимок, страховая компания «Пруденшл» отправила отца Веры на пенсию – медицинское освидетельствование показало, что у него слабое сердце. Ему было пятьдесят, и шел третий год Первой мировой войны. Та война напрямую не коснулась семьи Лонгли, хотя сын Амелии, Уильям Хаббард, погиб в сражении при Вими-Ридж. Вскоре после вынужденного ухода Артура на пенсию умерла Присцилла Нотон, оставив своей племяннице Айви дом и 500 фунтов. Лонгли решили переехать в сельскую местность и весной 1919 года обосновались в Грейт-Синдон, деревне в десяти милях от Колчестера, в Дедемской долине.

В отличие от ныне не существующей виллы Артура на Лейер-роуд, на месте которой стоит многоквартирный дом, это был явно не «дом джентльмена». Агенты, через которых Артур покупал дом, описывали его как коттедж. Хотя по сегодняшним меркам это нечто более солидное. Нынешние владельцы, Пол и Розмари Оливер, сменили название дома с «Лорел Коттедж» на «Финчес» и сделали перепланировку первого этажа, объединив столовую и кухню в одну большую гостиную; маслобойня превратилась в кухню, а гостиная – в столовую. Однако во времена Лонгли и, возможно, Веры на первом этаже были четыре комнаты, а лестница на второй этаж находилась в самом центре дома. Когда в дом переехали Артур и Айви с двумя детьми, наверху было четыре спальни. Самую маленькую Артур превратил в ванную комнату, оставив большую спальню им с женой и по отдельной комнате сыну и дочери.

Стены «Лорел Коттедж» сложены из не содержащего железа кирпича желтовато-серого цвета, который называют белым кирпичом, и покрыты кремовой штукатуркой, крыша шиферная. Дом был симметричен: дверь в центре, подъемные окна по обе стороны от нее и три окна наверху. Палисадник делился на две равные части дорожкой, которая шла к входной двери, или дверям, потому что их было две, из деревянных панелей снаружи и стеклянная внутри. В большом саду за домом, у забора, рядом с воротами стоял флигель, который когда-то был жилым, но теперь не использовался и в котором в дождливые дни играли дети семьи Лонгли; Оливеры превратили его в гараж.

Какое детство было у Веры Лонгли в Колчестере и затем в Грейт-Синдон? Может, она пережила какую-то душевную травму? Через два дня после дня рождения, когда ей исполнилось двенадцать, она писала своей единокровной сестре:

Дорогая Хелен. Большое спасибо за денежный перевод. Я собираюсь купить на него теннисную ракетку. Завтра я уезжаю на каникулы в Кромер, в Норфолк. Надеюсь, на море будет чудесно. С любовью, Вера.

И летом того же года, 1919-го:

Дорогая Хелен, папа показал мне твое письмо. Я с огромным удовольствием буду подружкой невесты на твоей свадьбе. Надеюсь, ты будешь очень счастлива, выйдя за капитана Чаттерисса. Спасибо, что предложила мне быть подружкой невесты. С нетерпением жду встречи. С любовью, Вера.

Свадьбу сыграли осенью. Хелен познакомилась с двадцативосьмилетним Виктором Чаттериссом, служившим в индийской армии, когда он приехал домой в отпуск. На свадебных фотографиях Хелен Вера на полголовы выше других девушек – неуклюжая, худая, с большими серьезными глазами, в доходящем до середины икр платье из какого-то блестящего материала с кружевными вставками. Похоже, она была любимицей отца, который писал своей сестре Кларе:

…Моя маленькая Вера превращается в привлекательную девушку, гораздо более красивую, чем можно было надеяться. Она напоминает мне тебя в этом возрасте – такие же волосы цвета чистого золота, причем, похоже, они уже не потемнеют. Мне кажется, Вера умнее брата, что, с одной стороны, не может не вызывать сожалений, а с другой – гордости. Ее школьный табель просто превосходен. В прошлом полугодии она была лучшей в классе по английскому языку и истории. Я уступил ей и разрешил брать уроки игры в теннис; это дополнительные расходы, которых лучше бы избежать, но Вера делает такие успехи, что мне не хотелось отказывать. Кроме того, это поможет ей в жизни, правда? Я убежден, что должен дать девочке все самое лучшее. Впрочем, она сама все тебе расскажет, когда приедет на следующей неделе…

Клара, которая была на пять лет старше Артура, поздно вышла замуж и уехала вместе с мужем в Кромер, где Вера иногда проводила каникулы. Бездетная тетка из Кромера ее очень любила, и Вера писала Хелен в Индию, что «тетушка Кло» заказала ей два длинных платья у собственной портнихи и отвела к фотографу, чтобы сделать студийный портрет. Кроме тенниса, Вера занималась бальными танцами. В 1921 году она получила школьную награду за успехи в учебе, а потом еще одну – томик Раскина[15] «Сезам и лилии» в переплете из телячьей кожи, за лучшую работу по рукоделию в течение трех полугодий подряд. На первый взгляд у Веры было счастливое и благополучное детство.

В 1922 году, когда сыну и дочери исполнилось пятнадцать, а мужу пятьдесят пять, сорокачетырехлетняя Айви Лонгли родила еще одного ребенка. Девочку назвали Эдит – уже тогда это имя считалось старомодным. В 1908 году, когда близнецы были еще маленькими, Айви писала своей тетке Присцилле Нотон, что боится иметь еще детей. После рождения сына и дочери она несколько месяцев болела. Роды были тяжелыми и продолжительными и привели к частичному выпадению матки; сама кормить близнецов грудью Айви тоже не могла. Она писала мисс Нотон:

Мне всего тридцать, и у меня еще могут быть дети – ужасная перспектива! Говорят, что подробности родов – боль и тому подобное – забываются, но я все помню. Кроме того, в нашей семье уже были близнецы, и не только у меня: сестры матери, которые умерли в младенчестве. Иногда я представляю, что в сорок лет у меня родится нежеланный ребенок…

Вторая дочь появилась на свет, когда Айви, должно быть, уверилась, что опасность миновала. Все указывало на то – в том числе прецеденты, – что ребенок станет обузой. Пожилой отец с больным сердцем, мать на пороге менопаузы, открыто заявляющая, что «не любит детей», брат и сестра, вступившие в подростковый возраст, каждый с давно установившейся ролью в семье. Джон, как и его отец, учился в средней школе Колчестера и был в таком возрасте, когда мальчики в обществе сверстников очень стесняются любого проявления сексуальности со стороны родителей. А разве можно найти более убедительное свидетельство сексуальности, чем рождение ребенка? Кроме того, родители Джона были старыми – отец на двадцать лет старше, чем у большинства одноклассников. Что касается Веры, то причины ущерба лично для нее на первый взгляд вполне очевидны. Новорожденный ребенок того же пола должен был перетянуть на себя родительскую любовь, прежде предназначавшуюся ей.

Однако ничего такого, похоже, не случилось. С самого начала Эдит – вскоре она стала называть себя Иден – была всеобщей любимицей. Не будет преувеличением сказать, что ее обожали, по крайней мере отец, брат и сестра. Отношение миссис Лонгли к ребенку оставалось тайной. Она редко писала письма и, по всей видимости, вообще ни с кем не переписывалась в период между смертью тети и отъездом старшей дочери в Индию. Не сохранилось и ее фотографий – если таковые существовали – вдвоем с Иден. Вместе их можно увидеть только на одном снимке, где также присутствуют Артур Лонгли, Джон, Вера и Клара Доусон. Снимок был сделан на пляже в Кромере: Вера держит на коленях трехлетнюю Иден, а на заднем плане в шезлонге сидит Айви, лицо которой скрыто в тени широкополой шляпы.