Пригладив длинные огненные пряди, он облизнул пересохшие губы, посмотрев на Юфнаресса отметил, что тот прячет взгляд. А в сознании его стоял образ, словно живой, и Имрэн не смог не согласиться, что этот образ прекрасен как рассвет, как небо Софро, как сама жизнь. Этот образ рождал надежду, светил издалека как звезда.

— Она любит тебя? — спросил он вновь.

— Не знаю, — ответил Юфнаресс грустно, — она не говорит ни с кем о любви. А посмотреть, так ко многим относится так, словно любит. Но кто знает? Кто может сказать точно, кроме нее? И разве значат хоть что-то слова?

Имри тихонечко наклонил голову, словно соглашаясь. Глядя на Юфнаресса, в какой-то миг отметил, что нет никакого раздражения, нет злости, которая могла бы быть. Отчего-то в душе родилось не раздражение, а сожаление, и сочувствие этому человеку, запутавшемуся, пытающемуся найти выход, слегка смешному.

— Я не хочу о ней говорить, — проговорил Юфнаресс, — понимаешь, это мое, личное.

Имри слегка улыбнулся.

— Ты когда-нибудь любил? — вновь спросил Юфнаресс. Имрэн отрицательно качнул головой.

— Нет. Со мной такого пока не случалось. Но я знаю, что такое любовь.

— Откуда? Если ты не любил...

— Я могу понять, — отозвался Имрэн эхом, — могу почувствовать, если кто-то рядом влюблен. Знаешь, мне чужие чувства почти что свои, они не намного слабее, чем, собственно, мои. Они так же принадлежат и мне, они лишь чуть, как бы это объяснить, отстраненнее.... Нет, не знаю, как объяснить, но просто иногда, представь, — есть ты, но человек, который рядом — это тоже ты, почти ты, ведь ты можешь увидеть мир его глазами. Хоть, конечно, это совсем другая личность.

Юфнаресс недоверчиво покачал головой.

— Ты странный, Имри, — проговорил он, — тебя не понять. Сенатор-то знает о твоих чудачествах? Или для него это тайна за семью печатями?

— Он знает.

— И как?

— Он понимает. Потому, что это не чудачества. Он просто смирился, что я вот такой, немного другой, странный, как ты сказал. К тому же, я не всем рассказываю, как я вижу и как я чувствую, и что для меня открыты чужие мысли.

— И к чему тебе это?

Имри подошел к секретарю, заглянул в его глаза, темные, как ночное небо Софро. Посмотрел и молча пожал плечами. В глазах Антайи можно было увидеть много чего, оттенки мыслей, обрывки чувств.

Они окружали секретаря сенатора, подобно темному, мечущемуся облаку, и только ненависти не было, ни в глазах, ни в мыслях, ни в чувствах. Не было ненависти, не было злобы, не было того, что могло бы заставить Имрэна отпрянуть и отойти, и больше не пытаться заглядывать в душу этого человека.

— Знаешь, — тихо проговорил Имрэн, — ты не обычный эрмиец. Я видел эрмийцев. Скажи, когда ты шел к власти, что заставило тебя остановиться, оглядеться? Задуматься о себе и своих желаниях? Ведь не просто же так они, эти мысли и чувства возникли? Ведь не просто так.

— А если и просто так? — отозвался Юфнаресс.

Имри слегка улыбнулся, словно прикрывая улыбкой ответ.

— Знаешь, Легенды правы, когда говорят, что у Аюми было самое совершенное оружие на свете, — проговорил он, не отводя от Юфнаресса взгляда янтарных глаз. — Хоть это оружие было создано не ими.

— А кем же тогда? — как-то равнодушно спросил Антайи, словно без интереса, а по обязанности.

— Эрмийцами, — тихо откликнулся Имрэн, — только это было настолько давно, что сами эрмийцы уже, может, и не помнят об этом. Это было очень давно, в высшей точке развития Первой Империи. Если я не ошибаюсь, тех высот Империя больше не достигала никогда.

— Не ошибаешься, — подтвердил Юфнаресс, — но что это было за оружие?

— Сами Аюми. — улыбнувшись, откликнулся Имрэн, — самая совершенная из человеческих рас, что когда-либо существовала в мире.

— ...они были совершенны. Раса, созданная в лабораториях Эрмэ, что б служить оружием в покорении миров. Их создатели наделили свое творение разными дарами. Они были людьми, были похожи на людей, и все же несколько иными, чем все известные в те времена эрмийцам расы. Их создатели наделили свое творение редким, немыслимым совершенством, невероятной живучестью. Эта раса была адаптирована к выживанию в условиях открытого космоса, радиации, сверхвысоких температур, ученые Первой Империи словно сошли с ума, наделяя свое творение немыслимой мощью и силой. Им все казалось мало, все казалось, что это творение еще недостаточно совершенно, и в упоении своего разума, как в угаре, они наделяли свое оружие все новыми и новыми качествами, словно учитывая все возможные слабости, и, стремясь защитить его, сделать неотразимым, совершенным, таким, что никто и никогда не смог бы остановить его. Они наделили этих созданий даром пробуждать в людях любовь. Любовь настолько сильную, что граничила с поклонением.

Имри замолчал, посмотрел на Юфнаресса, что ловил каждое слово, расположившись в кресле у окна. Умные внимательные глаза смотрели жадно, с интересом. И казалось, что этот рассказ для него, что дождь, пролившийся на измученную засухой землю.

— Для эрмийцев Аюми всегда были врагами, — уронил Антайи, заметив, что Имрэн замолчал.

— Эрмийцы считали Аюми врагами, — поправил Имри, — ибо у Аюми при всех их возможностях не было никакого желания ни с кем воевать. Создавая свое оружие подобным человеку, ученые первой Империи создали новую разумную расу, и не сразу поняли, что допустили слишком много ошибок. Во-первых, эти создания обладали разумом, что б понять для чего их создали, во-вторых, имели волю и чувства, в-третьих, как оказалось, этими совершенными созданиями оказалось не так просто манипулировать. Благодаря телепатии, которой их наделили, как средством коммуникации, они читали чувства, желания и мысли своих создателей. Но Империи еще повезло с ними. Оружие не обрушило на Эрмэ всей своей мощи. Просто Аюми ушли, покинули Империю вместе со своими создателями, создав свою цивилизацию, цивилизацию, что известна всем, как Странники.

— Почему не одни?

— Так получилось. — ответил Имрэн, улыбнувшись, — Создатели невольно влюбились в свои творения, так, что не представляли себе жизни без них. И прежде чем уйти они уничтожили все записи о ходе своих экспериментов, уничтожили лаборатории и многое другое, без чего нельзя было воссоздать сделанное ими, и даже близко приблизиться к тому. Те, кто видели эту расу, уже не могли жить, как жили, Аюми невольно меняли сознание тех, кто находился рядом, хотя б одно мгновение, доводя кого-то до просветления, а кого-то наделяя безумием. Это была первая встреча Империи и Аюми. После нее наступили сумерки Империи, первые Сумерки, самые продолжительные, когда Империя едва не погибла. Не знаю, почему она сумела устоять, и каким образом не было утеряно знание Властителей. Но зато я знаю, что пока Империя поднимала голову и пыталась прийти в себя, Аюми успели исследовать значительную часть Галактики. Говорят, что они заглядывали в те места, которые сейчас никак не интересуют людей и остаются неисследованными, оттого, что, как ни крути, а в областях близких к ядру, или на дальней периферии, мала вероятность найти тот тип планет, что интересует человеческую расу. Аюми посетили множество миров, их следы остались на многих планетах (я знаю, что говорю) в памяти людской, так как те, кто их видел, не могли их забыть, да и информатории, созданные ими, можно найти практически на каждой планете, что населена людьми.

Имрэн замолчал и, посмотрев на Антайи, отметил, что вид у него необычайно задумчивый. Секретарь сидел молча, раздумывал, но так же заметно было и то, что рассказ произвел на него очень сильное впечатление. Имрэн покачал головой и, спрыгнув с подоконника, подошел к нему, примостился в кресле напротив.

Он не хотел мешать, не хотел прерывать течение мыслей, но тихие шаги вывели Юфнаресса из задумчивости; подняв взгляд, он посмотрел на Имрэна и невесело усмехнулся. Слабый отголосок мысли заставил Имрэна поежиться.

— Да, — проговорил он, — Аюми были людьми, особыми, одаренными, могущими многое, но они были людьми и любили людей. Они любили весь этот мир, всю эту сияющую Вселенную, Антайи. И когда Эрмэ достаточно оклемалась, что б навязать войну остальным человеческим расам, Аюми встали между Лигой и теми, кто их породил. Впервые они вынуждены были использовать свою силу и мощь против ... человека. Осознавая это, и понимая, что должны сделать свой выбор, и то, что у них нет права остаться в стороне. От того они и погибли. Будучи эмпатами и телепатами они чувствовали чужую боль как свою, понимая, что убивают, они погибали сами. И все же, они остановили эту волну агрессии, а Империя получила Вторые сумерки, второй виток регресса, второй спад, который ей все же довелось пережить. И хоть Аюми погибли, в этом мире есть шанс встретиться с ними лицом к лицу.

Антайи недоверчиво покачал головой.

— Имри, — заметил он, — ты о чем?

— О том, что гены Аюми достаточно давно перемешаны с генами людей других рас, что жизнь бурлит и все приходит на круги своя. Прошло достаточно времени, что б случайность сложила тот неповторимый рисунок, который однажды был сложен в лабораториях Эрмэ. Боюсь, что твоя Шеби — Аюми, совершенное, юное создание, что незаметно, понемногу, обретает силу, мощь и способности этой расы. И если это так, то счастье, что она — женщина, ибо их дар как облако, что окутывает тебя, а не как удар молнии в твой череп; дар, что получил бы я, поддайся я потоку времени, позволь я себе повзрослеть. Но я не хочу становиться настоящим Аюми, Антайи, ибо этот дар — не подарок судьбы. Этот дар обрекает на одиночество, потому как природой для Аюми не предусмотрено места в этом мире.

— Сенатор знает? — отчего — то тихо спросил Юфнаресс.

Имрэн согласно кивнул головой. Помолчал с минуту, отметив, что волнуется, как мальчишка на первом свидании.

— Он знает, — подтвердил тихо и, совсем шепотом, добавил, — он — мой отец.

Имрэн протяжно вздохнул.

— Ну и что мне теперь делать? — спросил он у женщины, что расположилась, присев на стволе поваленного дерева.

У нее были светлые, словно напитанные лунным сиянием волосы, что стекали из-под глубокого капюшона. Ее лицо пряталось в его тени, плащ укутывал ее плечи, тонкие хрупкие плечи и стекал, спадая красивыми складками, на траву. Женщина, промолчав, лишь слегка пожала плечами. Имрэн сидел напротив, у ее ног, и смотрел снизу вверх, на светлые пряди.

Женщина пошевелилась, погладила рыжую шевелюру тонкими пальцами. Он вновь вздохнул. Глядя на силуэты деревьев, слабо просвечивавших сквозь ее образ, как-то отстранено отметил, что смирился, уже смирился с этим призрачным ее видом, и с едва чувствуемым отголоском ее мыслей, словно постепенно эти мысли теряли свою силу и накал.

Лишь чувства оставались теми же, в них скользило то же внимание и любовь, как когда-то. И ощущение нежности не проходило, и не было ощущения нереальности. Он чувствовал прикосновения призрачных рук, слышал ее голос, жалея лишь о том, что нигде, кроме Софро, этих садов им не встретиться и не поговорить.

Она улыбнулась, он почувствовал тень улыбки на ее губах, легкий отголосок, как дальнее, дальнее эхо. Когда-то ее улыбка звучала в полный голос, она была ярка и не были так призрачны тело ее и лицо. И глаза сияли, подобно двум звездам на лице ее, тонком, слегка неправильном, прекрасном лице, излучавшем особую, одухотворенную красоту, какой он больше никогда и нигде не видел.

— Здесь был твой друг, певец.... — проговорила она, не ответив на вопрос.

Имрэн недоверчиво качнул головой.

— Ареттар? — спросил он?

— Ареттар, — ответила женщина, — пришел, поговорил, ушел. Такой же, как и был когда-то.

Имрэн тряхнул рыжими патлами, прикусил губу. Женщина слегка коснулась его лица, погладила щеку кончиками пальцев. Юноша прикрыл глаза, чувствуя, как по коже каплями, маленькими искрами солнечных зайчиков расходится тепло ее прикосновений.

Почему-то, когда он закрывал глаза, более явно чувствовались и ее мысли, и ее прикосновения, и ее легкая грусть. Он, не открывая глаз, смотрел в ее лицо и видел легкую лукавинку в глазах, поразительных, глубоких синих глазах, ярких, и таких обычных, для Аюми.

И вновь тихо вздохнул, чувствуя, как из души истекает сожаление, так не свойственные ему сожаление и грусть. Просто, будучи рядом с ней он не мог не вспоминать, юность и дом, и тех, кто был всегда рядом. Не мог забыть, как она всегда смотрела на него, эту нежность в глазах и словно поющих жестах. Даже там она была чем-то особенным, необычным. Совершенно иным существом.

В ней всегда присутствовала эта, необычная, невероятная иность. Очарование, шарм, ощущение солнечного света, исходящего от кончиков пальцев, ощущение, что вся она сплетена из нитей солнечного света, и что жива этим огнем.

Он тихонечко вздохнул. Он знал, как нереальна, как призрачна эта беседа, этот разговор. Ее давно не существовало в этом мире. Но, вспоминая об этом, он словно натыкался на стену, понимая, что обычные человеческие критерии тут не подходят.

Она существовала, и это тоже было правдой, существовал отпечаток ее мыслей, рисунок эмоций, хранимый в недрах информатория. И эти мысли, и эти чувства были б ее мыслями, существуй она, живи, дыши. И эти жесты, могли бы быть ее жестами, а не тем, что он хотел бы почувствовать. И это лицо, спрятанное в тени капюшона, тоже могло бы быть чуть более реальным. Если б все сложилось иначе.

Он никогда не мог поверить в ее смерть, в то, что все, что осталось — только память и отпечаток, только след. Он никогда не мог с этим смириться, и понимал, что отец, как и он, сам, никогда не поверит в это до конца и никогда не смирится. Без нее, ее тихого присутствия где-то рядом, терялось что-то важное. И относится к ней как к фантому, рожденному информаторием, он не мог.

Для него, несмотря на знание и смятение, эта женщина, его мать, все равно оставалась живой. Живой, как те, кто окружали его. Она, пусть это даже было иллюзией, понимала его, она сочувствовала и эхо мыслей, пусть даже тех, которые он хотел услышать, возвращало ощущение тепла, понимания, отгоняло одиночество.

— Имри, — тихо проговорила женщина, коснувшись его плеча, — не надо думать об этом...

Он скупо кивнул, понимая как это глупо, надеяться, что мысль, любая мысль, пройдет не замеченной для нее, для информатория.... Странники так легко читали мысли, так легко впитывали знание, как сухая губка впитывает воду. А она, она всегда была особенной, даже в том мире, который был для нее родным, выделяясь даже в среде Аюми — этого странного, необычного народа.

Вздохнув, мальчишка, в который раз пожал плечами, посмотрел прямо в ее лицо.

— Что мне делать? — спросил вновь, ожидая хоть какого-то конкретного ответа.

— Успокойся, — проговорила женщина, словно чувствуя его волнение.

— Легко советовать. Ты б была спокойна? На моем месте?

— Не знаю, — ответила женщина. Посмотрела на небо, и встала с поваленного ствола. Опустившись прямо на землю, рядом с ним, заглянула в его глаза. — Наверное, нет.

— И что б ты делала?

— Наверное, то, что сочла б необходимым. Ты не знаешь, что более важно, от того и мечешься. Какой ты, по сути, еще мальчишка. Сколько времени прошло, а ты так и не меняешься.

Имрэн слегка передернул плечами.

— Ты же знаешь почему, — проговорил он, — я не желаю взрослеть.

Он упрямо поджал губы, словно давая понять, что не хочет обсуждать эту тему, и отметил, что по привычке приобретенной среди людей, ведет себя с ней, как с обычным человеком. Хотя, ей не нужно было показывать этого, она б почувствовала и так.

— Почему? — спросила женщина, зябко поведя плечами, словно не желая понять его нежелания. Последнее время она все чаще возвращалась к этой теме, напоминая ему.

— Боюсь, — признался он, сорвав травинку крутил ее в пальцах, словно эти простые действия могли отвлечь или успокоить разум, — боюсь того, что может случится потом.

Женщина слегка пожала плечами, посмотрела на него с сожалением. Она сама никогда не сожалела, что наделена качествами, что были необычны для людей, но ... ведь она, практически, не жила среди людей. Был Дом, были подобные ей, Аюми, Странники, существа, среди которых нечего было опасаться своих даров.

Он же жил среди людей. Обычных людей обычных рас, прекрасно понимая, что присутствие среди них Аюми может оказаться подобно взрыву бомбы в людной толпе. Боялся не за себя, а за тех, кто его окружал, но иначе он просто не мог.

Она коснулась его волос своими маленькими ладонями, даря внимание и нежность, словно рассыпая веер солнечных брызг своими прикосновениями, даря тепло, что еще жило в кончиках пальцев.

— Имри, — прошептала она, — я понимаю.

— Ты говоришь, здесь был Ареттар, — проговорил он, меняя тему, и почувствовал, как ладони чуть дрогнули, — давно? Что ему было надо?

— Он пришел к Элейджу, спрашивал о тебе, и еще, хотел узнать координаты флота.

— Зачем это ему? — изумился Имрэн. Женщина слабо улыбнулась.

— Он не сказал. — ответила тихо. — И есть еще кое-что...

— Что тебе не понравилось?

— Не понравилось бы твоему отцу, узнай он об этом. Он был на корабле Эрмэ.

Имрэн присвистнул, вздрогнул и, подняв голову, встретил взгляд ее сияющих глаз.

— Без шуток?

— Какие шутки, Имри?

— А ты, что скажешь ты?

— Что он не изменился. Он все такой же, каким был. Даже Эрмэ его не изменила. Твой друг остался, каким и был. Разве что в этот раз с ним не было аволы, и песен он не пел.

— Ты знаешь, зачем я ему нужен? — спросил Имрэн и почувствовал отрицание.

— Я не говорила с ним, — почувствовал он ответ и вздохнул.

— И где его искать? — вновь спросил Имри

— Он ушел на Ирдал...

— Но теперь он может быть где угодно.

Женщина, соглашаясь, наклонила голову. "Где угодно, — повторили ее губы, — в этом мире, а мир велик ". Имрэн поднялся на ноги, посмотрел на нее, чувствуя сожаление и, понимая, что теперь не сможет спать спокойно, не побывав вновь на Ирдале, не узнав. Отчего-то это известие растревожило его больше, чем он сам хотел бы, чем желал.

Ареттар, он помнил его так отчетливо, как не помнил многих других, певец был его другом, насмешливо — огненный, он был серьезен и отличал шутку от правды так, как немногие в этом мире. Может, помогало чутье дикаря, более тонкое, чем у всех остальных, а, может, то было не чутье дикаря, а чутье поэта.

Аретт всегда был задумчиво — насмешлив, спокоен, собран, и всегда настороже, всегда внимателен. И казалось, что он видит чуть больше, чем окружающие, что ему доступно чуть более, хотя б на чуть....

А дано ему было и в самом деле чуть более. Имрэн поражался интуиции, столь верно ведущей его, словно нюх — охотничью собаку. Иногда казалось, что он не логичен, и решения его — горячечный бред, и так казалось многим. Иногда и самому Ареттару, но, как правило, он оказывался прав.

Иногда, мысли певца невозможно было прочесть, так быстро, как солнечный свет, неслись они, и уследить за ними, было невозможно, и так же невозможно приостановить их бег. А еще.... Иногда, он словно натыкался на стену, пытаясь понять, о чем же думает этот человек, когда, уходя ото всех, он смотрел на отражения звезд в темных водах тихих озер и прудов. Словно в такие минуты он не жил, не дышал, не думал, не чувствовал...

Вздохнув, Имрэн поднялся на ноги, чувствуя что покоя не будет пока он не найдет его. На Ирдале или Раст-Танхам, на Эрмэ или в любом из Закрытых секторов, безразлично, где и как, но чувство, что он должен найти Ареттара не проходило. А еще в сознании всплыла фраза, словно сказанная самим певцом: «Не ищите меня».

Ну, уж нет, — подумал Имри, — найду, и мы поговорим. Один на один, и ты мне поведаешь, что задумал. И если будет нужно, я тебе помогу.

Юфнаресс медленно брел по аллее, чувствуя, как уходят силы, и возвращается тоска. Тоска была столь сильной, что ощущалась физически, как боль. Она подтачивала, заставляя чувствовать себя больным и слабым. И не желалось ничего кроме покоя.

Присев на скамью, укрытую раскидистыми кронами деревьев, Антайи подумал, что здесь, пожалуй, никому нет до него дела. Даже Леди не станет сама его искать. Он хорошо знал нрав Локиты, что б понимать, что своей несговорчивостью нажил себе врага из той породы, каких не приведи судьба иметь никому.

Эта женщина, холодная, умная, опасная, была достойным противником и достойным врагом, и, применяя недостойные средства, всегда умудрялась оставаться на плаву, тогда как некоторые, излишне строптивые слуги шли ко дну, а на ее репутации не оставалось и крохотного пятнышка.

Она умело маневрировала, с легкостью обходя все рифы и подводные камни, избегала подвохов. Разве что Сенатор относился к ней с недоверием. Но что ей было до недоверия сенатора? Она лишь махала рукой, глядя на его усилия и легко, разбрызгивая холодный смех, смотрела на его попытки.

И еще была Шеби, на которую Леди всегда смотрела с неприязнью, переходящую со временем в ненависть. Для Локиты эта женщина была, что кость в горле. Вздохнув, Юфнаресс вспомнил слова Имрэна, этот мальчишка сумел-таки растревожить его душу, привнести в нее то, чего до этого не было в ней — надежду и смятение.

Отчего-то не поверить и забыть его слова оказалось не под силу. Он вспоминал его абсурдное предположение. Но не смеялся. Отчего-то, оказалось, очень легко поверить в то, что танцовщица несет в себе силу Аюми.

Вспоминая ее движения, тихую ауру звука, улыбки и точеные черты и линии ее лица и тела он не мог не сознаться, что она совершенна, совершенна, как Странники из Легенд, и способна на большее, чем можно увидеть простым взглядом, чем можно предположить.

Прикрыв глаза, он воскресил ее образ — точеное лицо, взгляд, спрятанный ресницами, ощущение спокойствия и тепла, что расходилось в теле от одного ее присутствия. Ее голос ласкал слух, словно она своими руками нежно-нежно касалась его лица, волос. Ее голос оставлял после себя странное, горьковато — сладкое послевкусие, и казалось, что она сказала больше голосом, чем могла сказать словами.

Если таковыми были Аюми, то он понимал, отчего память о них пронзила века. Таких, как эта женщина, Шеби, более ему встречать не доводилось. И дело было не в совершенной, гениальной, изумительной красоте, а в том, что поднималось в душе при каждой встрече и воспоминании.

Каждый раз сердце пропускало удар, стоило ее увидеть, каждый раз, горло словно кто-то брал в тиски, и на глаза наворачивались слезы. Он не смел признаться в том, что любил ее, долго лгал самому себе, до тех пор, пока ложь не стала бессмысленна. Пока однажды в какой-то миг, не понял отчетливо, ясно, что она — то божество, та госпожа, которой он служит. Прикажи она, и он выполнил бы что угодно, даже если б его разрубили за это на куски.

Желание служить ей доводило его самого до отчаяния и боли, до состояния, в котором отсутствовали даже крохи разумного. Только какой-то глубинный инстинкт подсказывал, что она совсем не будет рада его преклонению, слепому повиновению, и, сжав зубы, он заставлял себя быть в ее присутствии не более, чем другом, слегка отстраненным другом.

Она никогда ничего ее приказывала. Он даже не знал, чувствует она свой дар или нет. Ведь иногда, казалось, что она не может не знать. Она, которая так близко находилась к верхушке власти, но не желала сделать и шаг, что б взойти на эту вершину.

Глядя на образ, что возродился, стоило ему закрыть глаза, Юфнаресс тихонько улыбнулся. Эта память о женщине, совершенной, как божество, словно бальзамом проливалась на душу, исцеляя от горечей, от бед. Лишь тоска не уходила, тоска о ней. Можно было сойти с ума от этой тоски, от ее накала, от чувств, от ощущения, что она далека, так далеко от него. И к этой тоске примешивался страх. Ведь ее так ненавидела Локита.

Он вспомнил письма, так неосмотрительно выпущенные им из рук. Но тогда казалось, что так будет лучше, будет лучше, если они окажутся подальше от Локиты. Настолько далеко, что она не сможет достать до них. Но сейчас он жалел об этом. Жалел, что некоторые из мыслей, так неосторожно ею доверенных бумаге не сможет обратить против нее самой. Понимая, что иначе надолго не сможет удержать в узде ее желание навредить той, что стала дороже всего остального мира. Но писем больше не было, и он сам не знал, на долго ли хватит его игры, умения блефовать и что будет итогом.

В любом случае, он должен вернуться на Эрмэ. Пусть на день, на час, но должен покинуть этот мир с его миллиардами звезд над головой, что бы, хотя б предупредить ее. Единственную. Шеби.

Он покачал головой, понимая, что должен был рвануть туда давно, но времени не было. Времени не хватало катастрофически, даже здесь, сейчас, и даже на сон. Впрочем, он только был благодарен судьбе за это. Если б не эта тяжелая, свинцовая усталость, наполнявшая тело, он, навряд ли, сумел бы заснуть, перебирая четки мыслей. Он не смог бы спать, а так, он просто проваливался в трясину забытья, в мир без грез и сновидений, из которого его выдирало особое чувство, что говорило о том, что время отдыха окончено и его вновь ждут дела.

Его удивляла способность сенатора, что будто б и не уставал, и нежелание завести еще одного помощника, и злило собственное неумение расправляться с делами так, как это делал Элейдж.

У Алашавара словно имелся в запасе личный океан непочатой энергии и сил, он мог не спать по пять — шесть суток и выглядеть свежим, словно то был отдых на курорте, даже Локита не могла угнаться за этим одержимым, и, капризно поджимая губы, ждала, когда же сенатору все надоест и он, сдавшись, сам уйдет из Сената.

Когда-то она мечтала переманить его на свою сторону, делая это предельно осторожно, но, быстро поняв, что этот план из области фантастики, отступилась, признав, что этот кремень ей не по зубам. Юфнаресс следил за ее лицом, когда она говорила о сенаторе, глядел, жадно впитывая отражения эмоций на ее холодном, бесстрастном лице, понимая и то, что недолго еще она будет ждать, когда сенатор сам решит бросить все и отступиться.

Она без трепета уничтожала уже ненужных исполнителей ее планов, и Антайи знал, что так же без трепета и сомнений она уничтожит врага, того, кто мешал ей, путаясь под ногами. Она уже готова была уничтожить его, и значит, пройдет время, и она вновь вернется к этой мысли в более удачный момент.

Юфнаресс не знал, как остановить ее, как убедить в том, что делает глупости и лишь навлекает подозрения на себя. Но... не хотелось умирать. Не хотелось пополнить список тех, кого она сочла необходимым списать. Улыбнувшись, секретарь сенатора, слегка покачал головой.

Вереница мыслей не иссякала, из одной думы рождалась другая, а не думать, не перебирать эти четки он не мог, не мог не искать выхода, не видя его. Хоть выход, конечно же, был. Он с детства усвоил, что нет безвыходных положений и ситуаций, а опасная ситуация становится смертельной, лишь, если ты, попав в нее, опускаешь руки и сдаешься на милость судьбы.

Именно эта мысль заставила его бороться, отвоевывая у судьбы то, чего, как казалось ему, он достоин. Он усвоил многие правила и приемы, что знала лишь каста Властителей, будучи еще рабом, наблюдая, за тем, как власть имущее диктуют и навязывают свою волю всем. И улыбаясь, насмешливо, надменно, он понимал где-то там, в глубине души, что он выше многих из тех, к кому власть перешла по праву рождения, ибо их учили. А он учился сам.

Позже, много позже, он научился неповиновению, неповиновению скрытому. Ибо тот, кто не повиновался открыто, не имея даже малой власти над тем, кто приказывал, накидывал веревку себе на шею.

Этот дар неповиновения, власть над собой, к нему пришла случайно, тогда, когда что-то внутри заставило его не сжечь письма, что писала Локита, а сохранить их, ибо они и были той маленькой властью, что он имел над ней. Этот дар пришел после череды бессонных ночей, когда он понял, что существует приказ, что ему не выполнить, как бы ему не приказывали. И что б ему не пришлось перенести за неповиновение.

Вздохнув, эрмиец вспомнил Ордо. Вспомнил яркие блестящие глаза, живой взгляд и быструю речь. Пилот походил повадками на метеор — быстрый и яркий. Он был открыт, смел, честен, улыбка редко покидала его лицо тогда, и он верил, что судьба — в его руках, и она не подведет его.

Этот оптимизм был заразителен. Нельзя было не проникнуться им, не откликнуться. И смеясь над шутками Ордо, Юфнаресс забывал, зачем он был послан туда, на Рэну, лишь надеясь, что беды обойдут этого человека стороной. Ему нравился Ордо, нравился невольно, его быстрый говорок, его крепкое пожатие, решительность и честность. Ему нравился этот человек, и, находясь рядом с ним, он забывал и Эрмэ и интриги.

А еще постоянно вспоминался мальчишка, упрямый не по годам, с пронзительным взглядом серых, ледяных глаз, проказливый как щенок, рыжекудрый выдумщик, всегда готовый на разные шалости. И глядя на его полыхавшую оттенками огня шевелюру, Юфнаресс невольно улыбался, как улыбался сам Ордо.

На этого мальчишку без толку было сердиться или обижаться, все его проказы были от избытка сил, а не от зла. Он был подвижен как юла, и не минуты ни сидел на месте. Кровь бурлила в его жилах, заставляя его то бежать вприпрыжку, то вертеться колесом, дергать за косы сестричку, подбивать на шалости друзей. Он был сам огонь, чистое яркое пламя. Глядя на него, Юфнаресс всегда желал, что б Локита никогда не вспомнила об их существовании в этом мире. Потому как она никак не могла желать им добра.

Он вспомнил письмо, короткий приказ — несколько слов в совершенно ином тексте, вспомнил, как сидел несколько ночей, не зная, что делать. Было невозможно решиться исполнить приказ и так же невозможным представлялось его не исполнить. Глядя на текст перед своими глазами, он испытывал искушение сжечь письмо дотла и забыть о нем, но понимал, что Локита непременно напомнит, а напоминание будет страшнее, чем его ночные сомнения, что заставляли его всю ночь метаться, как загнанного в клетку зверя.

Он ненавидел Леди, и попадись она ему под руку в ту ночь, то, наверное, никакая сила не смогла б остановить его. Он бы ее убил. Он ненавидел ее, тем сильнее ненавидел, чем проходило больше времени. Чем больше власти было в ее руках.

Но странное дело, так сложно, практически невозможно было ненавидеть Хэлана, мешало понимание, что и тот — только глина в ее руках. А разве можно ненавидеть глину? Он смотрел на этого безрассудно самоуверенного человека и усмехался, понимая, что как не крути, а он обречен. Обречен с самого начала, и что нет, и не было, у него своей воли и своих желаний, только то, что вложила она. Только то, ну может, чуть более.