После этого Суворов был отозван в Москву и в апреле стал командовать Владимирской дивизией. Хотя на новом месте обучением и воспитанием войск занимался он, как обычно, чрезвычайно много, но более его интересовало состояние владимирских вотчин.
      Сохранилось любопытное письмо к крестьянам села Кистошь, написанное в августе 1785 года, в котором Суворов выступает и как просветитель и христианин, заботящийся о жизни и здоровье крестьянских детей, и как рачительный хозяин и эконом.
      В начале письма он приводит дурной пример ундольских крестьян, которые не были чадолюбивы «и недавно в малых детях терпели жалостный убыток. В оспе ребят от простуды не укрывали, дверь и окошки оставляли полые и ненадлежащим их питали... Порочный, корыстолюбивый постой проезжих тому главной причиною, ибо в таком случае пекутся о постояльцах, а детей не блюдут. Свидетельствует то и последняя ревизия, сколь мало мои деревни против прочих умножились. А потому имеющим в оспе и кори детей отнюдь не пускать приезжающих, и где эта несчастная болезнь окажется, то с этим домом все сообщения пресечь, ибо той болезни прилипчивее нет».
      Во второй половине года наступил окончательный разрыв между супругами. Девятилетнюю дочь Наталью Александр Васильевич поместил на воспитание в Смольный институт, а только что родившегося сына Аркадия оставил при матери, тем более что не считал его своим сыном, полагая, что мальчик – плод преступной связи Варвары Ивановны с его племянником. Только через несколько лет признал он Аркадия сыном, увидев в нем много схожего с собой.
      В частности, из-за того, что жизнь Суворова была осложнена недавними семейными обстоятельствами, его перевели в Петербург командующим Петербургской дивизией и 22 сентября 1786 года произвели в генерал-аншефы – последний генеральский чин перед фельдмаршалом. Ожидая нового назначения, ибо чаще всего новый чин вел и к перемене должности, и к перемене места, Суворов мог уделять внимание своим хозяйственным делам. Сохранилось еще одно его письмо. Послано оно было тем самым «нечадолюбивым» ундольским крестьянам, которые к тому же еще оказались и корыстолюбивы. Это письмо во многом поучительно и сегодня.
      «Лень рождается от изобилия. Так и здесь оная произошла издавна от излишества земли и от легких оброков. В привычку пошло пахать иные земли без навоза, отчего земля вырождается и из года в год приносит плоды хуже. Под посев пахать столько, сколько по числу скотин навоз обнять может. Я наистрожайше настаивать буду на размножении рогатого скота и за нерадение о том жестоко вначале старосту, а потом всех наказывать буду.
      У крестьянина Михаила Иванова одна корова! Следовало бы старосту и весь мир оштрафовать за то, что допустили они Михаилу дожить до одной коровы. Но на сей раз – в первый и последний – прощается. Купить Иванову другую корову из оброчных моих денег. Сие делаю не в потворство и объявляю, чтобы впредь на то же еще никому не надеяться. Богатых и исправных крестьян и крестьян скудных различать, и первым пособлять в податях и работах беднякам. Особливо почитать таких неимущих, у кого много малолетних детей. Того ради Михаиле Иванову сверх коровы купить еще из моих денег шапку в рубль...»
      Увеличение числа детей, а следовательно, и будущих работников, Суворов почитал первой крестьянской добродетелью. Недаром любил он повторять: «Крестьянин богатеет не деньгами, а детьми, – от детей ему и деньги».
      Как он и ожидал, недавнее повышение в чине повело его к новому месту службы и к новой должности. 6 января 1787 года переведен был Александр Васильевич командиром дивизии в Кременчуг, в армию фельдмаршала светлейшего князя Потемкина-Таврического.
      Новое назначение Суворова было не в последнюю очередь связано с предстоящим путешествием Екатерины в Новороссию и Крым, – области не только присоединенные к России Потемкиным, но и превращенные его трудами и заботами в цветущий край, где были распаханы тысячи десятин земли, построены новые города – Симферополь, Екатеринослав, Николаев, Херсон, Одесса, – создан Черноморский флот и военно-морская крепость Севастополь, многочисленные кораблестроительные верфи, мануфактуры и фабрики.
      Показ всего этого императрице Потемкин считал чрезвычайно важной государственной задачей. Составной частью намеченного великого действа были многочисленные военные парады и смотры. И потому, приехав в Кременчуг, куда Екатерина должна была пожаловать по пути в Новороссию, Суворов едва ли не впервые в жизни самым серьезнейшим образом занялся фрунтом и экзерцицией, готовя дивизию к императорскому смотру, обратив сугубое внимание и на парадное обмундирование, и на все мелочи формы.
      30 апреля 1787 года в Кременчуге состоялся смотр, после которого Екатерина написала своему многолетнему почитателю и корреспонденту барону Фридриху Гримму: «Суворовское войско, которое видела я в Кременчуге, превосходнейшее, какое только можно встретить».
      После смотра Суворов был приглашен в свиту Екатерины и сопутствовал ей до Херсона. Когда императрица возвращалась обратно, был устроен еще один смотр, также приведший ее в восхищение. После того Суворов сопровождал государыню до Полтавы, где присутствовал вместе с ней и всей ее свитой на полутеатрализованном действе – маневрах на историческом поле боя под Полтавой, где в строгом соответствии с минувшей действительностью сошлись два корпуса, один из которых изображал армию Петра Великого, другой – армию Карла XII. «Русским» корпусом командовал Кутузов и по окончании маневров получил из рук Екатерины орден Святого Владимира 2-й степени.
      А 13 августа – через два месяца после маневров под Полтавой – началась новая русско-турецкая война, в которой Суворов и Кутузов встретились снова. На сей раз Суворов получил под команду один из пяти корпусов Екатеринославской армии Потемкина, расквартированный в Херсоно-Кинбурнском районе, где ожидался первый удар турок. Суворов сразу же начал строительство береговых укреплений, хорошо вооружил речную флотилию, базировавшуюся в Глубокой пристани, и особенно сильно укрепил Херсон.
      Однако вскоре перебежчики-греки сообщили, что турки готовят нападение не на Херсон, а на Кинбурн. Суворов тотчас же отправился туда сам, двинув в Кинбурн подкрепления и приказал всему флоту идти из Глубокой туда же. Он подоспел к Кинбурну, старой крепости на одноименной косе между Днепровско-Бугским и Ягорелыцким лиманами Черного моря, когда у крепости уже крейсировала большая турецкая эскадра.
      Турки, пять тысяч отборных янычар, быстро пошли к крепости. Суворов же приказал подпустить их как можно ближе, потому что при таком развитии событий турецкий флот уже не мог обстреливать Кинбурн, опасаясь поразить своих. Суворов внезапно вышел из крепости с полутора тысячами пехотинцев и бросился в штыки. Завязался жесточайший рукопашный бой, проходивший с переменным успехом, – отступали то турки, то русские. Суворова, шедшего в первых рядах, едва не убили, его спас рядовой Шлиссельбургского полка Степан Новиков, уложивший в рукопашном бою штыком и прикладом трех янычар. Через несколько часов Суворов был ранен картечью под сердце и потерял сознание. Русские было побежали, но к этому времени подоспели свежие силы – шесть пехотных рот, легкая конница и казаки – и, дружно ударив по неприятелю, сбросили десант в море. Во время заключительного этапа боя Суворов был ранен еще раз – в левую руку. Турки потеряли четыре тысячи пятьсот человек, русские – тысячу.
      За «спасение Кинбурна», как назвала подвиг Суворова Екатерина, был он пожалован орденом Андрея Первозванного. В рескрипте, приложенном к ордену, императрица писала: «Вы оное заслужили верою и верностью».
      На зиму Суворов остался в Кинбурне, тяжело перенося последние ранения. Лишь 16 июля вернулся он в строй и тут же отправился под Очаков – еще одну сильную турецкую крепость, расположенную в виду Кинбурна.
      Военные действия под Очаковом шли вяло. Блокировав крепость 1 июля, Потемкин все никак не приступал к осаде и не готовился к штурму. Прибыв под Очаков, Суворов весьма лапидарно изложил свое понимание решения
      ситуации: «Бить брешь с флота, в нижнюю стену. Успех – штурм, одним глядением крепости не возьмешь».
      В это же время под Очаков подошел Бугский егерский корпус Кутузова.
      27 июля турки произвели сильную вылазку из крепости, сбили на левом фланге пикеты бугских казаков, но были остановлены любимым полком Суворова – Фанагорийским.
      Затем Суворов сам ринулся в бой с гренадерским батальоном и, заставив противника отступить, бросил в атаку еще один батальон, решив ворваться на плечах неприятеля в Очаков.
      Потемкин, наблюдавший за боем, четыре раза посылал адъютантов с одним и тем же приказом: «Немедленно вернуться в лагерь», – но Суворов продолжал бой. Русские уже потеряли более пятисот человек, когда Суворов был ранен в шею и приказал принявшему от него командование генерал-поручику Юрию Богдановичу Бибикову отходить. Но было уже поздно – русские побежали.
      Потемкин потребовал объяснений. Суворов обиделся и через пять дней уехал в Кинбурн. Там он заболел лихорадкой, дыхание его было затруднено, сильно болела новая рана, начались частые обмороки. Дело дошло до созыва консилиума. Суворов не вставал с постели больше месяца.
      18 августа в довершение всех случившихся с ним несчастий рядом с его домом взорвалась артиллерийская лаборатория, в которой заряжались порохом бомбы: одной из них была пробита стена комнаты, где он лежал. Кусками щепы Суворова ранило в лицо, в правую руку и обе ноги и взрывной волной выкинуло за порог.
      После этого его перевезли в Херсон, а затем в Кременчуг.
      В конце 1788 года Суворов узнал, что 6 декабря Очаков пал после ожесточенного, кровавого штурма. Светлейший же отправился в триумфальное путешествие по Новороссии, где в каждом городе встречали его, как царя, – пушечным салютом, колокольным звоном, фейерверками и нескончаемыми балами. По природе незлобивый и отдававший должное военным талантам Суворова, Потемкин почти одновременно с Суворовым приехал в Петербург, где они оба были на одних и тех же приемах в Зимнем дворце и Эрмитаже. Потемкин представил Александра Васильевича к награде, и Екатерина подарила ему бриллиантовое перо на шляпу с буквой «К», что означало «Кинбурн».
      В эти же дни получил он и новое назначение: ему следовало поехать в передовой корпус Молдавской армии и принять там Вторую дивизию.
      25 апреля 1789 года Суворов выехал из Петербурга в Кишинев и вскоре предстал перед генерал-аншефом князем Николаем Васильевичем Репниным, исполнявшим в отсутствие Потемкина должность главнокомандующего. Репнин ознакомил Суворова с планом предстоящей кампании и сказал, что в этом году боевые действия станут вестись в Бессарабии, а на Валахию никаких видов нет.
      Поэтому Репнин приказал отвести Вторую дивизию от города Бырлада за реку Васлуй.
      Суворов, не терпевший отступления, тем более не мог начинать новую кампанию с ретирады и решил не выполнять приказа Репнина. Прибыв в Бырлад, он вошел в тесный контакт со стоявшим неподалеку союзным России австрийским корпусом под командой принца Фридриха Кобурга, человека храброго и прямого, что весьма импонировало Александру Васильевичу. Суворов быстро установил с принцем непосредственный контакт и, выполняя наказ Потемкина «не терпеть впереди себя неприятельских скопищ», вечером 16 июля двинулся на соединение с австрийцами.
      В его отряд входили три пехотных полка, три полка конных карабинеров, два казачьих полка и пятнадцать орудий. Войска Суворова шли без отдыха целые сутки, и он, приведя их к австрийскому отряду, сразу же приказал ложиться спать, а затем велел отдыхать весь следующий день.
      Принц еще утром пригласил Суворова к себе, но Александр Васильевич отговаривался разными причинами и на свидание не шел. Кобург не мог понять столь странного поведения, как вдруг в полночь с 18 на 19 июля ему привезли от Суворова записку: «Войска выступают в два часа ночи тремя колоннами. Русские – в средней колонне. Неприятеля атаковать всеми силами, не занимаясь мелкими поисками ни вправо, ни влево». Суворов поступил так, опасаясь, во-первых, что принц Кобург, к тому же и старший по званию, примет командование на себя, во-вторых, что у принца корпус состоял из двенадцати тысяч солдат и офицеров, а у него было всего пять тысяч.
      Получив записку, Кобург, поставленный перед фактом, немедленно двинулся по маршруту, приложенному к записке. 21 июля, еще в темноте, союзники форсировали реку Путну и в четыре часа утра выстроили пехоту в пять каре, расположив их в шахматном порядке, а в третьей линии поставив конницу.
      Союзники легко сбили с позиций шесть тысяч янычар, прогнали их через лес и вскоре вышли к окраинам города Фокшаны, который собрались оборонять тридцать тысяч турок во главе с Дервиш-Мухаммедом, занявшими позиции в окопах и за земляными брустверами.
      Дружной атакой, подтаскивая на руках орудия, союзники выбили турок из окопов, и большая их часть побежала, а меньшинство, соблюдая порядок, отошло в болгарский монастырь Святого Самуила, находившийся в тылу неприятеля. Кавалерия погналась за бегущими, а пехота союзников тут же окружила монастырь, и в то же время артиллерия открыла по обители сильный огонь, продолжавшийся более часа. Когда в стенах были пробиты бреши, русские и австрийцы ворвались во двор монастыря и перебили его защитников. Лежащие рядом Фокшаны были заняты без выстрела. Турки потеряли до полутора тысяч человек и пятнадцать пушек, союзники – в два раза меньше солдат и офицеров и ни одного орудия.
      Суворов настаивал в рапорте Репнину на развитии успеха, но генерал-аншеф категорически приказал ему возвращаться в Бырлад. Скрепя сердце Суворов выполнил приказ и провел в бездействии весь август. К этому времени в армию вернулся Потемкин, приказав Суворову и Репнину начинать наступление.
      За Фокшаны Суворов получил бриллиантовый крест и звезду к ордену Андрея Первозванного, а от австрийского императора – золотую табакерку, усыпанную бриллиантами.
      Выполняя приказ Потемкина, Суворов двинулся вперед и 4 сентября получил извещение, что великий визирь идет во главе стотысячной армии к реке Рымник, чтобы разбить австрийцев. 6 сентября об этом узнал от лазутчиков и Кобург. Он попросил у Суворова незамедлительной помощи. Суворов двинулся на выручку союзникам под проливным дождем, из-за которого река Серет почти вышла из берегов и смыла наведенный австрийцами мост. Ночью полторы тысячи солдат и тысяча согнанных местных жителей с неимоверным трудом восстановили мост, но как только войска перешли на противоположный берег, мост снова был смыт.
      10 сентября войска Суворова подошли к австрийскому лагерю, и русский командующий тут же предложил принцу немедленно атаковать турок. Кобург без колебаний согласился.
      Суворов умчался из лагеря, залез на высокое дерево – вспомните, что ему шел уже пятьдесят девятый год! – и с него, глядя в сильнейшую подзорную морскую трубу, провел рекогносцировку местности, отмечая каждый лесок, каждый овраг и каждую лощину. Он увидел, что турецкие войска стоят двумя лагерями на расстоянии шести-семи верст друг от друга, располагаясь в укрепленных местах – под Мартинештами и под Тыргокукули, – расположившись между реками Рымна и Рымник, а за Рымником, у Одая, стоял еще один вражеский стан, который за дальностью Суворов не заметил.
      Разумеется, осматривая вражеские позиции, Суворов не знал, в каком из лагерей стоит сколько войск, как не знал он и того, кто ими командует. Все это – и численность неприятеля, и имена их командиров (а это были: в лагере возле Одая, который Суворов не увидел, – великий визирь Юсуф-паша; под Мартинештами – Ага-паша; у Тыргокукули – Гаджипаша-Сальдар), и множество других деталей и подробностей стало известно только по окончании битвы. Тогда же союзники узнали, что у неприятеля было сто две тысячи человек, что самый крупный контингент – в семьдесят тысяч – возглавлял Ага-паша, что великий визирь стоял с двадцатью тысячами, а Гаджи-паша командовал отрядом в двенадцать тысяч.
      С заходом солнца русские и австрийцы вброд перешли обмелевшую Рымну и двинулись уступами каждый по своему направлению. Суворов после трехчасового упорного боя выбил из лагеря отряд Гаджи-паши-Сальдара – самый малый из трех имевшихся у турок.
      Великий визирь, узнав о начавшемся сражении, послал на помощь пятнадцать тысяч янычар и всю конницу, бывшую под началом Ага-паши, но и эти войска были остановлены и отбиты союзниками и отступили к деревне Бокзы. После артиллерийской подготовки Бокзы была взята приступом с одного удара, и турки бежали в лагерь возле Мартинешт, из которого главная масса войск стала спешно уходить, не принимая боя. Потери турок доходили до пятнадцати тысяч убитыми, союзников – в десять раз меньше.
      И хотя основные силы турок сохранились – более восьмидесяти пяти тысяч сумели уйти живыми, – они лишились почти всей артиллерии, потеряли огромный, богатейший обоз, сто знамен и из-за всего этого были деморализованы.
      Суворов простился с Кобургом и вернулся в Бырлад. Там стоял он до следующей осени, получив от императрицы небывало щедрые награды: титул графа Рымникского, орден Георгия 1-й степени, бриллиантовый перстень и рескрипт, а от австрийского императора титул графа Священной Римской империи.
      В бездействии провел Суворов более года. За это время он писал проекты будущих боевых действий и так хорошо изучил турецкий язык, что поражал своими знаниями переводчиков.
      Кампания 1790 года хотя и началась только в сентябре, зато с первых же дней проходила очень энергично. Русские войска брали одну турецкую крепость за другой. 18 октября пала Килия, 7 ноября – Тульча, 13 ноября – Исакча. В руках турок оставалась лишь одна крепость, но зато сильнейшая – Измаил, – «без слабых мест», с гарнизоном в сорок две тысячи человек, при двухстах шестидесяти шести орудиях, прикрытая с юга Дунаем. Крепость со всех сторон прикрывал вал высотой от восьми метров с земляными и каменными бастионами и ров шириной в двенадцать метров и глубиной от шести до десяти метров. Во главе гарнизона стоял опытный и мужественный военачальник Мехмет-паша-Айдозла.
      Осенью 1790 года под Измаил пришла армия Потемкина и, как и под Очаковом, вяло повела осаду. Вскоре наступила зима, у осаждающих, как и всегда, не было ни дров, ни хлеба. Сам же светлейший роскошествовал в Бендерах, куда привозили ему рескрипты Екатерины, требовавшей заключения мира, а без взятия Измаила о мире не могло быть и речи.
      Меж тем собравшиеся под Измаилом русские военачальники проводили время в бесплодных спорах. Генерал-аншеф Иван Васильевич Гудович, двоюродный брат светлейшего генерал-поручик Павел Сергеевич Потемкин и генерал-майор Иосиф Михайлович де Рибас, по выражению Потемкина, представляли собою «род сейма нерешительного».
      25 ноября Потемкин послал Суворову приказ, в котором писал: «Флотилия под Измаилом истребила уже почти все их суда, и сторона города к воде очищена: остается предпринять с помощью Божией на овладение города. Для сего, ваше сиятельство, извольте поспешить туда для принятия всех частей в вашу команду, взяв на судах своих сколько можете поместить пехоты... Прибыв на место, осмотрите через инженерное положение и слабые места. Сторону города к Дунаю я почитаю слабейшею. Боже, подай вам Свою помощь! Уведомляйте меня почасту. Генерал-майору де Рибасу я приказал к вам относиться» (то есть подчиняться). К приказу Потемкин приложил личное письмо Суворову: «Измаил остается гнездом неприятеля. И хотя сообщение прервано через флотилию, но все он вяжет руки для предприятий дальних. Моя надежда на Бога и на вашу храбрость. Поспеши, милостивый друг! По моему ордеру к тебе присутствие там личное твое соединит все части... Рибас будет вам во всем на помогу и по предприимчивости и усердию; будешь доволен и Кутузовым. Огляди все и распоряди и, помоляся Богу, предпринимайте! Есть слабые места, лишь бы дружно шли... Когда Бог поможет, пойдем выше».
      Приказ и письмо Потемкина Суворов получил в Галаце 30 ноября, уведомив о том светлейшего более чем лапидарной запиской: «Получа повеления Вашей Светлости, отправился я к стороне Измаила. Боже, даруй вам Свою помощь!»
      Ордер светлейшего, обязывающий Суворова принять командование войсками под Измаилом, еще не пришел из штаба Александра Васильевича в Галац, как 29 ноября в ставку Потемкина из-под Измаила пришло решение военного совета, проходившего под председательством Гудовича, в котором говорилось, что от штурма крепости постановлено отказаться для организации «правильной осады».
      Светлейший тотчас же послал Суворову копию решения военного совета и еще один ордер, в котором писал: «Я, получа сей час о том рапорт, представляю Вашему Сиятельству поступить тут по лучшему вашему усмотрению продолжением ли предприятий на Измаил или оставлением оного. Ваше Сиятельство, будучи на месте и имея руки развязанные, не упустите, конечно, ничего того, что только к пользе службы и славе оружия может способствовать...»
      Одновременно Потемкин отозвал Гудовича из-под Измаила на Кубань.
      Суворов с одним ординарцем помчался к Измаилу в тот же день, 30 ноября, как только получил приказ Потемкина о назначении командующим всеми войсками под Измаилом.
      Перед рассветом 2 декабря Суворов прибыл в русский лагерь под крепостью и немедленно собрал военный совет, на котором присутствовали тринадцать генералов и бригадиров. Ограничившись вопросами и не высказав никакого решения, Суворов вышел на крыльцо дома, где проходил совет, сел в седло и поехал производить рекогносцировку крепости. Члены военного совета поняли: генерал-аншеф решился на штурм.
      И уже на следующий день началась подготовка к взятию неприступной измаильской твердыни.
      Суворов сосредоточил две трети войск против наиболее уязвимой приречной части Измаила, остальные же войска должны были производить демонстрацию, отвлекая на себя и рассредоточивая по всему шестиверстному периметру крепости гарнизон города.
      Он скрыл истинный замысел от всех, широковещательно объявляя, что штурм будет одновременно со всех направлений, а о направлении главного удара знал лишь он один. Каждую ночь игрались фальшивые тревоги для дезориентирования противника, на виду у турок были заложены четыре батареи осадных орудий.
      7 декабря, в полдень, в Измаил был направлен парламентер с предложением почетной капитуляции. В большинстве научных трудов, в популярной и художественной литературе приводится такой текст: «Сераскиру, старшинам и всему обществу. Я с войском сюда прибыл. Двадцать четыре часа на размышления для сдачи и воля: первые мои выстрелы – уже неволя, штурм – смерть. Чего оставляю вам на разсмотрение».
      На самом же деле этот вариант был написан адъютантом Суворова под его диктовку и перечеркнут Александром Васильевичем, а в крепость было направлено следующее послание: «От Генерал-аншефа и кавалера Графа Суворова-Рымникского. Превосходительному Господину Сераскиру Мегамету-паше-Айдозле, командующему в Измаиле; почтенным Султанам и прочим пашам и всем чиновникам.
      Приступая к осаде и штурму Измаила российскими войсками, в знатном числе состоящими, но соблюдая долг человечности, дабы отвратить кровопролитие и жестокость, при том бываемую, даю знать через сие Вашему Превосходительству и почтенным Султанам! И требую отдачи города без сопротивления. Тут будут показаны всевозможные способы к выгодам вашим и всех жителей! О чем и ожидаю от сего через двадцать четыре часа решительного от вас уведомления к восприятию мне действий. В противном же случае поздно будет пособить человечеству, когда не могут быть пощажены не только никто, но и самые женщины и невинные младенцы от раздраженного воинства; и за то никто как вы и все чиновники перед Богом ответ дать должны».
      По той же расхожей, далекой от истины версии, командующий войсками в Измаиле якобы так ответил на письмо Суворова: «Скорее небо упадет на землю и Дунай потечет вспять, чем сдастся Измаил». На самом же деле все обстояло иначе. После победы под Рымником имя Суворова наводило на турок ужас, и ни один турецкий командующий не осмеливался говорить с ним непочтительно. Да и сам Суворов никогда не позволял себе каких-либо неучтивостей или ненужных резкостей. Так было и на сей раз: письмо Суворова было жестким, но вежливым.
      Ответ был не столь выдержанным. Мехмет-паша просил Суворова дать десять суток перемирия, чтобы запросить визиря об условии сдачи Измаила. Суворов представил этот ответ на рассмотрение военного совета, созвав его 9 декабря.
      Военный совет посчитал ответ сераскира тактической уверткой, предназначенной для того, чтобы укрепить Измаил еще более. И постановил: «Сераскиру в его требовании отказать. Приступить к штурму неотлагательно».
      После военного совета целый день и всю ночь более пятисот орудий – с суши, с острова Сулина и с флотилии де Рибаса, со стороны Дуная, – беспрерывно вели огонь. В три часа ночи тридцать одна тысяча русских войск двинулись к крепости, а в половине шестого утра девятью колоннами пошли на штурм. На направлении главного удара шли пятая колонна бригадира Матвея Ивановича Платова и шестая колонна генерал-майора Кутузова. Пять батальонов егерей и гренадеров и тысячу казаков вел Кутузов на Кильские ворота Новой крепости – самой мощной цитадели Измаила.
      Дважды войска Кутузова были отбиты, и Суворов послал к нему офицера, чтобы поздравить Михаила Илларионовича со званием коменданта крепости. Причем офицеру было приказано сообщить Кутузову, что гонец с этой вестью уже отправлен в Петербург.
      А после того как Измаил был взят, Суворов писал Потемкину: «Генерал-майор и кавалер Голенищев-Кутузов показал новые опыты искусства и храбрости своей, преодолев под сильным огнем неприятеля все трудности, влез на вал, овладел бастионом, и когда превосходный неприятель принудил его остановиться, он, служа примером мужества, удержал место, превозмог сильного неприятеля, утвердился в крепости и продолжал потом поражать врагов».
      К 8 часам турки были сбиты на всей линии крепостных сооружений, после чего начался ожесточенный бой на улицах города, закончившийся через восемь часов. Двадцать пять тысяч защитников Измаила пали мертвыми, еще две тысячи умерли на следующий день, девять тысяч попали в плен. Было захвачено двести сорок пять орудий, три тысячи пудов пороха, сорок два судна. Русские потеряли убитыми и ранеными около десяти тысяч человек.
      Победа под Измаилом потрясла и Европу, и Турцию.
      Отведя войска в Галац и оставив комендантом Измаила Кутузова, Суворов через неделю после штурма поехал в Яссы, к Потемкину.
      Когда Потемкин при встрече у входа в свой дворец, поклонившись ему, спросил: «Чем мне наградить заслуги ваши?» – Суворов ответил: «Ничем, князь. Я не купец и не торговаться к вам приехал. Кроме Бога и государыни, никто меня наградить не может».
      Это означало разрыв со всесильным вельможей, а следовательно, и с императрицей.
      Суворов вскоре понял, как все еще необыкновенно силен Потемкин, хотя он знал, что у Екатерины появился новый фаворит – Платон Зубов, пустой и вздорный красавчик, кавалергардский ротмистр, по возрасту годный ей во внуки.
      Суворов ждал от императрицы за взятие Измаила фельдмаршальского жезла или как минимум звания генерал-адъютанта, но получил лишь звание подполковника Преображенского полка, причем одиннадцатого по счету. И хотя полковником преображенцев была сама императрица, для себя новое звание Суворов посчитал постыдным, ибо среди десятка других подполковников было немало персон, не имеющих никаких других заслуг, кроме долгой службы или особого расположения Северной Минервы. Суворов, кроме того, был откомандирован от армии и 2 февраля 1791 года прибыл в Петербург.
      За три месяца пребывания в столице он всего пять раз получал приглашения во дворец, а 24 апреля был послан в командировку на шведскую границу для ее инспектирования. И вскоре остался там командующим войсками в Финляндии, проводя во всех крепостях разносторонние работы по их модернизации, строя новые форты, прокладывая новые каналы и возведя наконец свое любимое финское детище – крепость Кюмергард, главную фортецию на южном участке финской границы. Кроме сухопутных войск, Суворову подчинялась и гребная флотилия из ста двадцати пяти галер с восьмьюстами пятидесятью орудиями. Чтобы квалифицированно судить о флоте, шестидесятилетний генерал-аншеф стал брать частные уроки по морскому делу, а затем сдал экзамен на мичмана.
      Занимаясь всем этим, он мечтал о новом назначении, желая быть на поле брани, но о нем как будто забыли, и только письма его друзей и доброхотов свидетельствовали о том, что его все еще помнят, ибо в их письмах изо дня в день сообщалось, что по Петербургу гуляют о нем самые нелепые, порочащие его слухи.
      Ему было горько читать все это, но он переносил хулу и сплетни, как настоящий философ-стоик и непобедимый воин.

Поражение Екатерины в войне с соперницей