Я тебе ничего не скажу
      И тебя не встревожу ничуть,
      И о том, что я молча твержу,
      Не решусь ни за что намекнуть.
      Целый день спят ночные цветы,
      Но, лишь солнце за рощу зайдет,
      Распускаются тихо листы,
      И я слышу, как сердце цветет.
      И в больную усталую грудь
      Веет влагой ночной... Я дрожу,
      Я тебя не встревожу ничуть,
      Я тебе ничего не скажу.
      Мне хотелось читать эти строки моим первоутренним девушкам первоцветам. Но я не смел. И в застенчивой душе, захваченной первым приближением к таинству любви, зажигались далекие трепетные звезды - "и заря, заря...".
      Когда в 1897 году прекрасный знаток русской поэзии и всех славянских языков и литератур оксфордский профессор Вильям Морфилль пригласил меня в Тейлоровский институт в Оксфорде прочесть четыре лекции о современной русской поэзии, одну из этих лекций я целиком посвятил творчеству Фета и Тютчева, указывая на внутреннюю пантеистическую их музыкальность в восприятии природы и в изображении различных состояний человеческого сердца. Слушавшие меня англичане, почитатели поэзии Блэка, Шелли и Теннисона, особенно отметили именно эту лекцию. (В отрывках лекции эти вошли в мою книгу "Горные вершины". Москва, 1904.)
      Весь залитый светом, солнечный, первозданно влюбленный в небо и землю, Фет, бывший любимым поэтом таких двух разных гениев русского слова, как Тургенев и Лев Толстой, по закону художественного противопоставления, наряду с множеством утренних песен и зорь, наряду с нежнейшими кострами из вечерних огней, так великолепно описывает - не описывает, а музыкально воссоздает - ночь, как мало кто из поэтов.
      Тихо ночью на степи;
      Небо ей сказало: Спи.
      И курганы спят.
      Звезды ж крупные в лучах
      Говорят на небесах:
      Вечный - Свят, свят, свят!
      Здесь поэзия, оставаясь тончайшей поэзией, восходит к величественности богослужения.
      Влияние Фета на меня и на дальнейшую русскую поэзию? Я не очень ценю этот историко-литературный термин, когда речь идет об истинном художнике, владеющем собственными достоинствами. Державин и Жуковский не влияли на Пушкина, а лишний раз, еще и еще раз, пробудили в Пушкине Пушкина. В бранной напевности и в тонком изяществе Державина и Жуковского Пушкин нашел много чисто пушкинского, именно того, чем он особенно мне мил и дорог и что мы назовем пушкинским, хотя частями это возникло в русской поэзии до Пушкина, что очень легко подтвердить примерами и сопоставлениями. Одаренный человек неизбежно вовлекается в те зачарования, в которых он угадчиво находит самого себя. Он сам находит самого себя, но выражает свои творческие силы - и вольно, и судьбинно.
      Моими лучшими учителями в поэзии были - усадьба, сад, лес, ручьи, болотные озерки, шелест листвы, бабочки, птицы и зори. Но, конечно, чтобы звонко пропеть свое собственное проникновение к природе, поэт нуждается в учительстве старших поэтов. Каждый уважающий себя художник со смиренной признательностью помнит и вспомнит своих учителей. Моими учителями были русские народные песни, все русские поэты, одухотворенный английский стих, утонченный Данте, всеоглядный Гёте, упрямая скандинавская поэзия, полные самоутверждения испанцы XVI и XVII столетий, пантеистические гимны индусов и парсов.
      Но сердце по-детски лепечет: "Люблю больше всех Фета".
      Поэзия Фета - сама природа, зеркально глядящая через человеческую душу, поющая снежинками, перекличкою зарниц и птиц, шумом ветра в веющих, вещих узорах листьев, протяжно поющая самым молчанием.
      Хоть нельзя говорить, хоть и взор мой поник,
      У дыханья цветов есть понятный язык.
      "Вечерние огни"
      1934
      1 "Новая Элоиза" (фр.).
      2 "Новая жизнь" (ит.).
      3 Меня всегда услаждало видеть всякого рода качество и упиваться им (ит.). Здесь и далее в этом очерке перевод автора.
      4 Свойство, особенность (ит.).
      5 Виноградник посажен мной, шелковичное дерево - моим отцом, олива - моим дедом (ит.).
      6 Если земледелец не сильнее своей земли, она кончает тем, что пожирает его (ит.).