В Семичасовой Коломбине всегда сумерки. Здесь, поднимая длинным шелковым платьем красноватые облачка мелкого, как пыль, песка, проходила сквозь вечер Габриель Шабо, бесконечно красивая соседка Холлидея. Пустой отель стоял около поселка художников, и Холлидей часами глядел с балкона вдаль, за пересохшую реку, на тусклую, исполосованную неподвижными тенями пустыню, на африканскую мглу, зовущую обещанием утраченных снов. Темные барханы, чьих вершин чуть касался призрачный свет, убегали к горизонту, словно волны полночного океана.

Даже при этом почти статичном освещении, никогда и ничем не сменяемом сумраке, в русле лишившейся воды реки жили, текли цвета и оттенки. Когда с берега, обнажая жилы кварца и бетонные плиты набережной, осыпался песок, вечер на мгновение вспыхивал, подобно освещенному изнутри потоку лавы. Вдали, за барханами, из тьмы вставали башни старых водокачек, многоквартирные дома, строившиеся когда-то рядом с римскими развалинами Лептис-Магны, но так и не законченные. На юге, куда уходил, следуя за извивами сухого русла, взгляд Холлидея, темнота уступала место глубоким индиговым тонам оросительной системы; тонкие полоски каналов складывались в изысканный узор, чем-то напоминавший очертания скелета.

Холлидею казалось, что этот постепенный переход к цвету, ничуть не менее странный, чем висящие на стенах его номера дикие, сумасшедшие полотна, чуть приоткрывает тайные перспективы этого ландшафта и этого времени, чьи стрелки почти замерли на циферблатах десятков часов, заполнявших каминную полку и столы. Эти часы, поставленные по неуловимому времени нескончаемого дня, он привез сюда, в Северную Африку, в надежде – может быть, здесь, при нулевом психическом потенциале пустыни, они чудесном образом оживут. Мертвые часы, глядевшие прежде с высоты отелей и ратуш на опустевшие теперь города, казались какими-то причудливыми, уникальными растениями африканской пустыни, не нашедшими пока применения ключами, которые откроют дверь в его сны.

Именно с такой надеждой и приехал он три месяца назад в Семичасовую Коломбину. Довесок, присоединенный к названиям всех городов и городков – теперь были Шестичасовой Лондон и Полночный Сайгон, – указывал их положение на почти неподвижной окружности Земли, время бесконечного дня, на которое их забросила переставшая вращаться планета. Последние пять лет Холлидей провел в Норвегии в международном поселении Тронхейм, в мире вечного льда и снега, мире сосновых лесов. Под лучами застывшего в небе, никогда не заходящего солнца сосны, обступившие со всех сторон здешние городки, росли все выше и выше, все крепче смыкая кольцо изоляции. Этот мрачный нордический мир быстро выявил неявные прежде трудности взаимоотношений Холлидея со временем и снами. Плохо спали практически все, не помогали и плотно зашторенные окна; неподвижно висевшее в небе солнце создавало странное впечатление – словно время и потрачено попусту, и не сдвинулось с места, не прошло. Но особенно мучили Холлидея прерванные сны. Раз за разом он пробуждался с отчетливой картиной залитых лунным светом площадей и античных фасадов какого-то средиземноморского города перед глазами. И женщины, идущей среди колоннад лишенного теней мира.

Только уехав на юг, можно было найти этот теплый ночной мир. В двух сотнях миль к востоку от Тронхейма лежала сумеречная зона, полоса обжигающего холодом ветра и снега, переходившая далее в русские степи, где, словно укрытые от чужого глаза драгоценные камни, таились под покровом ледников брошенные селения. Но в Африке ночной воздух все еще оставался теплым. К западу от сумеречной зоны лежала выжженная Сахара, мир расплавленного песка, стеклянных озер, но вдоль узкой полоски терминатора кое-кто еще жил в старых городах, где гнездились прежде бессчетные стаи туристов.

Именно здесь, в Семичасовой Коломбине, заброшенном городке на берегу высохшей реки, в пяти милях от Лептис-Магны, Холлидей впервые увидел, как к нему приближается Габриель Шабо, словно вышедшая из его собственного сна.

Можно было понять, зачем приехала сюда, в Семичасовую Коломбину, Леонора, но что касается доктора Мэллори, его мотивы казались Холлидею столь же смутными, неопределенными, как и собственные. Высокий, какой-то отрешенный врач постоянно скрывал глаза за темными очками, словно подчеркивая замкнутость своей внутренней жизни. Большую часть времени доктор Мэллори просиживал в увенчанном белым куполом зале Школы изящных искусств, слушая оставшиеся здесь пластинки квартетов Бартока и Веберна.

Музыка эта была первым, что услышал Холлидей, появившись в городке. На заброшенной автомобильной стоянке в Триполи, рядом с набережной, он нашел почти новенький «пежо», оставленный здесь каким-то инженером-нефтяником, и отправился на юг прямо по семичасовой линии, мимо покрытых пылью городов и расставленных по берегам пересохшей реки, полупогребенных песчаными заносами серебряных скелетов нефтеперегонных заводов. Уходившая на запад пустыня сгорала в золотом мареве под неподвижным солнцем. Казалось, что искореженные жарой лопасти водяных колес оросительной системы вращаются в раскаленном воздухе, наезжают на Холлидея.

На востоке берега реки четкими линиями прорезали темный горизонт, гряды обнажившегося известняка казались просцениумом сумеречного мира. Когда Холлидей свернул на восток, к реке, небо заметно померкло. Дальше он проехал по тянувшейся вдоль берега старой дороге из рифленых металлических плит. Середина русла, где из-под наносов песка и гальки выступали крупные белые камни, лежала как позвоночник доисторического ящера.

В нескольких милях от побережья он нашел Семичасовую Коломбину. Мертвыми, потускневшими зеркалами выступали из барханов стены четырех туристских отелей. Вокруг Школы изящных искусств барханы занесли плавательные бассейны, крыши дачных домиков едва выглядывали из песка. Около отеля «Оазис» дорога окончательно исчезла из вида. Холлидей остановил машину и по ступенькам поднялся в засыпанный пылью вестибюль. Всепроникающий песок кружевом стелился по кафельному полу, разводами и полосами облепил окрашенные в мягкие цвета двери лифтов, скрюченные листья засохших пальм.

Холлидей поднялся по лестнице на второй этаж, прошел мимо столиков и встал у окна. Зеркальная гладь запылилась и растрескалась. Казалось, что это неверное стекло переносит полупогребенные песком останки города в какое-то другое измерение, словно само пространство пытается компенсировать утрату пейзажем временной координаты, загоняя себя в немыслимое искривление.

Сразу решив обосноваться в этом отеле, Холлидей отправился на поиски воды и каких-либо оставшихся в городе запасов пищи. На вымерших улицах лежал толстый слой песка, песок переливался по ним в пересохшую реку. Кое-где из барханов виднелись помутневшие окна «ситроенов» и «пежо». Пройдя вдоль машин, Холлидей свернул в проезд, ведущий к Школе изящных искусств, угловатому зданию, белой птицей вздымавшемуся в небо на фоне красноватой завесы мглы.

В учебной галерее висели поблекшие репродукции картин десятка различных школ, по большей части – образы миров, утративших уже всякий смысл. Однако в небольшой отдельной нише Холлидей нашел сюрреалистов – Делво, Кирико и Эрнста. Эти странные пейзажи, вдохновленные снами, снами, утраченными им самим, наполнили Холлидея глубоким ощущением ностальгии. И в первую очередь – одна из картин, напоминавшая ему о раз за разом повторявшейся ночной фантазии – «Эхо» Делво, где статная, с классической фигурой женщина идет среди безукоризненно чистых и гладких руин. Бесконечное стремление, содержавшееся в этой картине, синтетическое время, порождаемое уменьшающимися, уходящими вдаль изображениями женщины, принадлежали миру его собственной, никогда не прожитой ночи. Найдя под одним из мольбертов старый этюдник, Холлидей начал снимать репродукции со стены.

По пути к наружной лестнице здания, пересекая крышу как раз над залом, Холлидей услышал музыку. Он вопросительно осмотрел фасады пустых отелей, чьи стены поднимались в закатное небо. За Школой изящных искусств, вокруг двух пересохших плавательных бассейнов, теснились домики, где жили когда-то студенты.

Добравшись до зала, Холлидей заглянул внутрь сквозь стекло двери и увидел ряды пустых сидений. Посередине первого ряда, спиной к нему, сидел человек в белом костюме и темных очках. Холлидей не мог сказать, действительно ли человек слушал музыку, однако когда минуты через три-четыре пластинка кончилась, тот встал и поднялся на сцену. Выключив проигрыватель, человек направился к Холлидею, темные очки отчасти скрывали чуть испытующее выражение высоколобого лица.

– Я Мэллори, – доктор Мэллори. – Он протянул сильную, хотя и узкую руку. – Вы остановились здесь?

Вопрос, казалось, подразумевал полное понимание мотивов впервые им увиденного человека. Опустив на пол этюдник, Холлидей представился, добавив:

– Я в «Оазисе». Приехал сегодня вечером.

Поняв бессмысленность последней фразы, он смущенно рассмеялся, но доктор Мэллори успел уже улыбнуться:

– Сегодня вечером? В чем, в чем, а уж в этом-то мы можем быть уверены.

Когда Холлидей поднял руку и показал старый двадцатичетырехчасовой «Ролекс», который он так и продолжал носить, Мэллори понимающе кивнул и поправил очки, словно желая получше приглядеться к собеседнику.

– Все еще пользуетесь этой штукой? А сколько, кстати, времени?

Холлидей взглянул на «Ролекс». Часы – одна из четырех пар, привезенных им с собой, – были аккуратно синхронизированы с эталонными, которые все еще шли в Гринвичской обсерватории, шли, отмеривая исчезнувшее время вращавшейся прежде Земли.

– Приблизительно семь тридцать. Пожалуй, верно. Ведь это – Семичасовая Коломбина?

– Ничего не возразишь. Забавное совпадение. Правда, сумеречная линия приближается, мне кажется, что прежде здесь было несколько позднее. И все же, пожалуй, это можно принять за точку отсчета.

Мэллори сошел со сцены, где его высокая фигура нависала над Холлидеем подобно белой виселице.

– Семь тридцать, по старому времени – и по новому. Вам придется остаться в Коломбине. Не часто измерения стыкуются подобным образом. – Он скользнул взглядом по этюднику. – Вы остановились в «Оазисе». Почему там?

– Там пусто.

– Хороший довод. Но ведь тут везде пусто. И все равно я вас понимаю; сперва, только приехав в Коломбину, я и сам поселился в этом отеле. Там очень жарко.

– Я устроюсь на сумеречной стороне.

Мэллори слегка наклонил голову, словно признавая серьезность слов Холлидея. Он подошел к проигрывателю и отсоединил провода стоявшего на полу автомобильного аккумулятора. Затем он положил тяжелый аккумулятор в широкую брезентовую сумку и протянул Холлидею одну из ее ручек:

– Вы можете мне помочь. У меня в домике есть маленький генератор. С подзарядкой много возни, но хорошие аккумуляторы попадаются все реже и реже.

Когда они вышли наружу, Холлидей сказал:

– Возьмите из моей машины.

Мэллори остановился:

– Очень любезно с вашей стороны, Холлидей. Но вы уверены, что она вам больше не понадобится? Есть ведь и другие города, помимо Коломбины.

– Возможно. Но, насколько я понял, вокруг, – Холлидей сделал жест рукой с надетыми на нее часами, – достаточно пищи для всех нас. И не надо забывать, здесь правильное время. Или, лучше сказать, оба времени.

– А подходящих мест для житья – сколько угодно, Холлидей. Не только те, которые вы видите вокруг себя. Почему вы сюда приехали?

– Еще не знаю. Я жил в Тронхейме и не мог там спать. Спать. Если получится это, возможно, я смогу видеть сны.

Он попытался объяснить подробнее, но Мэллори поднял руку:

– А зачем, вы думаете, здесь остальные – все мы? Сны приходят из Африки. Вам надо познакомиться с Леонорой. Вы ей понравитесь.

Опустевшие домики по сторонам, справа остался один из плавательных бассейнов. На песке, засыпавшем дно, кто-то изобразил огромный зодиак, украшенный раковинами и осколками черепицы. Они подошли к следующему пересохшему бетонному корыту. Бархан почти засыпал один из домиков, песок переливался в бассейн, однако небольшой участок перед домом был расчищен. Молодая женщина с белыми волосами сидела на металлическом стуле перед расставленным мольбертом, над ее головой свисал тент. И джинсы, и мужская рубашка женщины были заляпаны краской, в умном, сосредоточенном лице с крепким решительным подбородком чувствовалось живое внимание. Она подняла глаза на доктора Мэллори и Холлидея, опустивших аккумулятор на землю.

– Привел тебе ученика, Леонора.

Мэллори жестом подозвал Холлидея.

– Он остановился в «Оазисе» – на сумеречной стороне.

Молодая женщина указала Холлидею на стоящий сбоку от мольберта шезлонг. Он поставил рядом с собой этюдник.

– Это для моей комнаты в отеле, – объяснил Холлидей. – Я не художник.

– Конечно. Можно я посмотрю?

Не дожидаясь ответа, она начала перелистывать репродукции, кивком отмечая для себя каждую. Холлидей повернулся к стоящей на мольберте незаконченной картине – пейзажу, по которому странной процессией двигались причудливые фигуры – архиепископы в фантастических митрах. Он поднял глаза на Мэллори и встретил ироническую усмешку.

– Как, Холлидей, интересно?

– Конечно. А как с вашими снами, доктор? Где вы их прячете?

Мэллори, не отвечая, смотрел на Холлидея глазами, скрытыми за темными очками. Смех Леоноры рассеял легкое напряжение, возникшее между двумя мужчинами; она опустилась на стул рядом с Холлидеем.

– Этого Ричард нам не скажет, мистер Холлидей. Когда мы найдем его сны, нам станут ненужными наши собственные.

В последующие месяцы Холлидей часто повторял себе эту фразу. Создавалось впечатление, что во многих отношениях присутствие Мэллори в городе – ключ к ролям всех остальных. Одетый в белое врач, бесшумно двигавшийся вдоль засыпанных песком улиц, казался призраком забытого полдня, возродившимся в этом сумраке, чтобы, подобно музыке, скитаться меж пустых домов. Даже во время той, первой встречи, когда Холлидей сидел рядом с Леонорой, изредка произнося почти лишенные смысла фразы, но видя только ее бедра и осознавая только прикосновение ее плеча к своему, даже тогда он почувствовал, что Мэллори, зачем бы он ни приехал в Коломбину, сумел хорошо – даже слишком хорошо – адаптироваться к полному недомолвок и двусмысленностей миру сумеречной зоны. Для Мэллори и Семичасовая Коломбина, и сама пустыня стали уже частью внутренних ландшафтов; Холлидею и Леоноре Салли еще предстояло найти эти ландшафты на своих картинах.

Однако первые недели, проведенные в городе на берегу пересохшей реки, Холлидей больше думал о Леоноре и о том, как устроиться в отеле. Он все еще пытался, используя двадцатичетырехчасовой «Ролекс», засыпать в «полночь» и просыпаться (точнее, смиряться с бессонницей) семью часами позднее. Затем, с началом своего «утра», он делал обход репродукций, развешанных по стенам номера (Холлидей устроился на седьмом этаже), и отправлялся в город искать по кухням и кладовкам отелей запасы воды и консервов. Весь день – интервал, ставший в безвременном мире абсолютно произвольным, – он старался держаться спиной к востоку, избегая темной ночи, наползавшей из пустыни через пересохшую реку. На западе песок, сверкающий под перекаленным солнцем, мерцал, как последнее утро мира.

Похоже, в эти моменты доктор Мэллори и Леонора пребывали в самой глубокой усталости, словно их тела все еще хранили ритмы исчезнувшего двадцатичетырехчасового дня. Оба они спали по нерегулярному расписанию – зачастую, навещая домик Леоноры, Холлидей заставал ее спящей в шезлонге, около бассейна, с лицом, прикрытым вуалью белых волос, и заслоненную от солнца стоящей на мольберте картиной. Эти странные фантазии с вереницами епископов и кардиналов, бредущих по причудливым, декоративным пейзажам, были ее единственным занятием.

Совсем иначе вел себя Мэллори: подобно некому белому вампиру, он исчезал в своем домике, чтобы несколько часов спустя появиться из него непонятным образом посвежевшим. Через пару недель Холлидей до некоторой степени сошелся с Мэллори, они слушали квартеты Веберна в том самом зале или разыгрывали шахматную партию рядом с Леонорой, на берегу пустого бассейна. Холлидей пытался узнать, каким образом Леонора и Мэллори появились в городе, но безуспешно – ответа он так и не получил. Можно было догадываться, что они – раздельно – приехали в Африку несколько лет тому назад, а затем двигались на запад, от города к городу, следом за ползущим по континенту терминатором.

Время от времени Мэллори уходил в пустыню по каким-то неясным делам, тогда Холлидей заставал Леонору одну. Они прогуливались вдоль пересохшего русла или танцевали под записи монотонных песнопений масаев, позаимствованные в антропологической библиотеке. Все растущая зависимость Холлидея от Леоноры несколько притуплялась сознанием, что он приехал в Африку искать не эту молодую женщину с белыми волосами, дружелюбными глазами, но ночную скиталицу, ламию[01], обитающую в глубине его собственного мозга. Словно чувствуя это, Леонора всегда держалась несколько отстраненно, с улыбкой глядя на Холлидея из-за постоянно менявшихся на ее мольберте фантастических картин.

Такому приятному menage a trois[02] было суждено продлиться три месяца. За это время линия заката приблизилась к Семичасовой Коломбине еще на полмили, так что в конце концов Мэллори и Леонора решили перебраться в маленький поселок нефтепереработчиков, на десять миль к западу. Холлидей смутно ожидал, что Леонора останется в Коломбине, с ним, но она уехала на «пежо» вместе с Мэллори. Сидя на заднем сиденье, Леонора ждала, пока Мэллори послушает в зале еще один концерт Бартока, прежде чем отсоединить аккумуляторную батарею и поставить ее на место, в автомобиль.

Самое странное, что именно Мэллори попытался убедить Холлидея уехать вместе с ними. В отличие от Леоноры, он чувствовал в своих отношениях с Холлидеем что-то не до конца определившееся и поэтому не хотел терять контакта со своим новым молодым знакомым.

– Вот увидите, Холлидей: вам будет трудно здесь оставаться.

Мэллори указал через реку на завесу мрака, нависшую над городом подобно огромной вздыбившейся волне. Все цвета и оттенки домов и мостовых уже сменились темно-цикламеновым колоритом сумерек.

– Наступает ночь. Вы хоть понимаете, что это значит?

– Конечно, доктор. Я ее ждал.

– Подумайте, Холлидей.

Мэллори смолк, подыскивая убедительную фразу. Высокий, глаза, как всегда, скрыты темными очками, он глядел снизу вверх на Холлидея, так и не спустившегося с крыльца отеля.

– Вы же не сова, не какая-нибудь драная пустынная кошка. Вам надо разобраться с этой штукой при свете дня.

Убедившись в бесполезности уговоров, Мэллори вернулся к «пежо». Подав машину задним ходом прямо в один из барханов, отчего в воздух взметнулось целое облако красноватой пыли, он помахал рукой, но Холлидей не ответил. Он смотрел на Леонору Салли, устроившуюся на заднем сиденье вместе со своими холстами и мольбертами, грудой причудливых картин – отзвуками ее неувиденных снов.

Каковы бы ни были его чувства к Леоноре, очень скоро они были забыты – через месяц Холлидей обнаружил в Семичасовой Коломбине еще одну очаровательную соседку.

В полумиле на северо-восток от Коломбины, за высохшей рекой, стоял особняк в колониальном стиле; когда-то здесь жили администраторы нефтеперегонного завода, расположенного в устье той же реки. На седьмом этаже отеля «Оазис» Холлидей почти не покидал балкона; под монотонное тиканье многочисленных часов, отсчитывавших секунды и минуты своих, давно уже не связанных с действительностью, дней, он пытался уловить почти не ощутимое продвижение терминатора. Иногда белый фасад особняка на мгновение озарялся отраженным светом песчаных бурь. Пыль толстым слоем покрывала его террасы, колонны стоявшей рядом с плавательным бассейном галереи свалились на давно высохшее дно. Хотя здание находилось всего на четыре сотни ярдов восточнее отеля, казалось, что его пустая скорлупа уже попала под власть подкравшейся ночи.

Незадолго до того, как подошло время очередной бесплодной попытки уснуть, Холлидей заметил машину, подъезжавшую к дому. Фары высветили одинокую фигуру, медленно прохаживающуюся по террасе. У Холлидея пропало всякое желание притворяться спящим; по пролетам десяти этажей он поднялся на крышу и лег у самого ее края. Шофер разгружал из машины чемоданы. Фигура на террасе, высокая женщина в черном платье, двигалась как-то неопределенно, наугад, словно человек, едва осознающий свои действия. Через несколько минут шофер взял женщину за руку, словно выводя ее из сна.

Холлидей продолжал смотреть с крыши, ожидая, не появятся ли они снова. Странные, как под гипнозом, движения этой красивой женщины – темные волосы и бледное облачко ее лица, проплывшее, как китайский фонарик, в подступающем мраке, не оставляли сомнения, что он видит черную ламию всех своих снов, – напомнили Холлидею его первые собственные прогулки к реке через барханы. Ощупывание почвы неизвестной, но болезненно знакомой – по снам. Вернувшись в номер, он лег на расшитую золотом тахту в гостиной, увешанной пейзажами Делво и Эрнста, и неожиданно для себя впал в глубокое забытье. Здесь он впервые снова увидел настоящие сны, античные руины под полночным небом, озаренные луной фигуры, проплывающие мимо друг друга в городе мертвых.

Теперь сны приходили каждый раз. Холлидей просыпался на тахте, рядом с огромным окном, за которым внизу виднелась день ото дня темневшая пустыня, и остро ощущая, как растворяется грань между внутренним и внешним мирами. Двое часов, стоявших на каминной полке, под зеркалом, уже остановились. Когда встанут все, он наконец освободится от прошлых своих временных представлений.

К концу недели Холлидей понял, что женщина спит в одно с ним время; она выходила смотреть на пустыню тогда же, когда Холлидей ступал на свой балкон. Хотя его одинокая фигура четко выделялась на фоне закатного неба, висевшего за отелем, женщина, похоже, не обращала на него никакого внимания. Однажды Холлидей увидел, как шофер въехал в город на белом «мерседесе». Одетый в черное, он прошел мимо блекнущих стен Школы изящных искусств, словно лишенная объема тень.

Холлидей спустился на улицу и пошел в направлении тьмы. Перейдя реку, пересохший Рубикон, отделявший его пассивный мир Семичасовой Коломбины от реальности подступающей ночи, он поднялся на противоположный берег, мимо тускло поблескивавших во мраке бочек из-под бензина и скелетов старых, заброшенных автомобилей. Когда он подошел к дому, женщина прогуливалась в саду, среди припорошенных песком статуй; кварцевые кристаллики лежали на каменных лицах, словно иней непредставимо-огромных эонов.

У невысокой стенки, окружавшей дом, Холлидей помедлил, ожидая, когда женщина посмотрит в его сторону. Бледность лица, лоб, высоко поднимающийся над темными очками – все это чем-то напомнило ему доктора Мэллори, та же самая ширма, скрывающая напряженную внутреннюю жизнь. Она смотрела в сторону города, выискивая признаки «мерседеса»; меркнущий свет бродил по угловатым плоскостям висков.

Когда Холлидей подошел к ней, женщина сидела на террасе в одном из кресел; руки она держала в карманах шелкового платья, так что ему было открыто лишь бледное лицо с его изуродованной красотой – казалось, что очки, словно какая-то искусственная ночь, скрывают эту красоту от постороннего взгляда.

Не зная, как представиться новой соседке, Холлидей остановился около столика со стеклянной крышкой.

– Я живу в «Оазисе» – в Семичасовой Коломбине, – начал он. – Я увидел вас с балкона.

Он указал на отель, узким, темно-вишневым прямоугольником выступавший на фоне заката.

– Сосед? – Женщина кивнула, словно признавая и одобряя этот факт. – Спасибо, что зашли. Я – Габриель Шабо. А много вас там?

– Нет, они уехали. Их и было-то только двое, доктор и молодая художница, Леонора Салли. Ей нравились здешние пейзажи.

– Понятно. Как вы сказали, доктор? – Женщина вынула руки из карманов платья. Теперь они лежали на коленях, словно две беззащитные хрупкие голубки. – Что он здесь делал?

– Ничего. – Холлидею хотелось присесть, но женщина даже не пыталась предложить ему второе стоявшее на террасе кресло. Казалось, она ожидает, что он исчезнет столь же внезапно, как и появился. – Время от времени он помогал мне справиться со своими снами.

– Снами? – Женщина повернула к Холлидею лицо, теперь свет выделял впадины над ее глазами. – А что, в Семичасовой Коломбине есть сны, мистер...

– Холлидей. Теперь здесь есть сны. Приходит ночь.

Женщина кивнула, подняв лицо к темно-фиолетовому мраку:

– Я чувствую ее лицом – словно черное солнце. Что вам снится, мистер Холлидей?

Какое-то мгновение Холлидей был готов выпалить правду, но затем пожал плечами:

– То да се. Старый разрушенный город – ну, знаете, такой, полный античных памятников. Во всяком случае, прошлой ночью я видел его... – Он улыбнулся при воспоминании. – У меня еще идут несколько старинных часов. Остальные встали.

По ту сторону реки над дорогой золотом вспыхнуло облачко пыли. К дому быстро приближался белый «мерседес».

– Вы бывали в Лептис-Магне, мистер Холлидей?

– Римский город? Это на побережье, в пяти милях отсюда. Если хотите, я съезжу туда с вами.

– Хорошая мысль. А этот доктор, о котором вы говорили, мистер Холлидей. Куда он уехал? Мой шофер... нуждается в совете врача.

Холлидей чуть помедлил. Что-то в интонациях женщины подсказало ему, как быстро может она потерять всякий к нему интерес. Не желая снова соперничать с Мэллори, он ответил:

– Кажется, на север, к побережью. Он собирался покинуть Африку. А это срочно?

Прежде чем женщина успела ответить, Холлидей заметил темную фигуру шофера. Застегнутый на все пуговицы своей черной униформы, тот стоял в двух ярдах за его спиной. Всего лишь мгновением раньше автомобиль находился на дороге, в сотне ярдов от особняка, – Холлидею потребовалось усилие, чтобы принять этот квантовый скачок, этот провал во времени. Маленькое, с острыми глазами и плотно сжатым ртом лицо шофера бесстрастно изучало Холлидея.

– Гастон, это мистер Холлидей. Он остановился в одном из отелей Семичасовой Коломбины. Может быть, вы подбросите его до реки?

Холлидей уже собирался принять предложение, но шофер не ответил. Холлидей почувствовал, что его пробирает дрожь от холодного воздуха, тянувшегося к реке с ночной стороны. Он поклонился Габриель Шабо и прошел мимо шофера. Затем остановился, собираясь напомнить про поездку в Лептис-Магну, и услышал, как она сказала:

– Гастон, здесь был доктор.

Смысл этого брошенного вскользь замечания остался Холлидею неясен. Он продолжал наблюдать за особняком с крыши отеля «Оазис». Габриель Шабо сидела на окутанной полумраком террасе, а шофер тем временем совершал набеги на Коломбину и тянувшиеся вдоль реки нефтяные заводы. Однажды, поворачивая за угол неподалеку от Школы изящных искусств, Холлидей встретился с ним, но шофер только кивнул и потащил дальше канистру с водой. Холлидей отложил повторный визит в особняк. Кем бы она ни была, зачем бы сюда ни приехала, Габриель Шабо вернула ему сны – сны, которых ему не принесли ни долгое путешествие на юг, ни Семичасовая Коломбина. К тому же Холлидею было достаточно самого присутствия этой женщины, поворота какого-то ключика в мозгу. Большего ему не требовалось. Заводя свои часы, он замечал, что спит по восемь, по девять часов отмеренных себе «ночей».

Однако через неделю сон начал снова ускользать. Решив навестить свою соседку, он отправился через реку, во тьму, теперь еще более плотно окутавшую песок. Когда Холлидей подошел к дому, навстречу ему выехал белый «мерседес». Машина явно направлялась в сторону побережья, Габриель Шабо сидела сзади, у открытого окна; словно раздуваемые темным ветром, ее черные волосы напряженно дрожали во встречном потоке воздуха.

Холлидей остановился, машина подъехала ближе и, когда водитель узнал его, замедлила ход. Голова Гастона повернулась назад, было видно, как тонкогубый рот произносит имя Холлидея. Ожидая, что машина остановится, Холлидей вышел на дорогу.

– Габриель... Мисс Шабо...

Она наклонилась вперед, белый автомобиль резко набрал скорость и обогнул Холлидея, беспомощно смотревшего, как мимо проносится, улетает от него лицо женщины, полуприкрытое черной маской очков. В глазах защипало от брошенной в них темно-вишневой пыли.

Холлидей вернулся в отель и поднялся на крышу, однако машина уже уехала на северо-восток, скрылась во мраке. Пыльный след ее быстро растворялся, сливался с ночью. Вернувшись в номер, он обошел развешанные по стенам картины. Последние часы готовы были встать. Холлидей тщательно, аккуратно завел всю свою коллекцию, радуясь хоть мгновению свободы от Габриель Шабо и темных снов, принесенных ей через пустыню.

Когда все часы снова мерно тикали, Холлидей спустился в полуподвальный гараж. Десять минут он исследовал машину за машиной, забираясь в «кадиллаки» и «ситроены», снова из них вылезая. Ни один из автомобилей не подавал признаков жизни, однако в ремонтной мастерской он нашел мотоцикл «хонда» и, наполнив бак, сумел завести его двигатель. Когда Холлидей ехал по Коломбине, рев выхлопа гулко раскатывался по улицам, однако стоило углубиться на милю в пустыню (там он остановился, чтобы отрегулировать карбюратор), как показалось, что город заброшен давным-давно, многие годы назад, а собственное Холлидея в нем присутствие стерлось столь же быстро, как и его тень.

Он ехал на запад, навстречу ему загорался восход. Небо светлело, неопределенные контуры полумрака уступали место ясным очертаниям тянувшихся вдоль горизонта барханов, попадавшиеся кое-где водокачки вставали подобно долгожданным маякам.

Заблудившись, когда дорога исчезла в море песка, Холлидей повел мотоцикл прямо по пустыне. Проехав на запад еще милю, он добрался до края старого вади[03], попробовал съехать с берега вниз, но потерял равновесие и растянулся на спине, а машина тем временем прыгала с камня на камень и кувыркалась в воздухе. Встав, Холлидей поплелся по дну вади к противоположному берегу. Впереди сверкали в лучах застывшего над горизонтом солнца огромные порталы и резервуары мертвого нефтеперегонного завода, белели крыши рабочего поселка.

Пробираясь между рядами домов, мимо пересохших плавательных бассейнов, которые, казалось, изрыли всю Африку, он увидел стоящий у раскрытых ворот «пежо». Леонора Салли сидела все перед тем же мольбертом, на соседнем стуле расположился высокий мужчина в белом костюме. Сперва Холлидей не понял, кто это такой, хотя мужчина встал и приветливо помахал рукой. Очертания головы, высокий лоб казались знакомыми, но вот глаза... эти глаза как-то не вязались с остальным лицом. И только пару секунд спустя он узнал доктора Мэллори, неожиданно сообразив, что впервые видит его без темных очков.

– Холлидей... как я вам рад.

Обогнув пустой бассейн, Мэллори направился к Холлидею, поправляя на ходу шелковый шарф, обматывавший под рубашкой его горло:

– Мы так и думали, что однажды вы придете... – Он повернулся к Леоноре, улыбавшейся Холлидею. – Честно говоря, мы уже начали немного о вас беспокоиться, правда ведь, Леонора?

– Холлидей... – Леонора взяла его за руку и повернула лицом к солнцу. – Что случилось – вы такой бледный!

– Просто он спал, Леонора. Неужели ты не видишь этого, милая? – Мэллори улыбнулся Холлидею. – Семичасовая Коломбина уже за линией заката. Холлидей, у вас типичное лицо мечтателя.

Холлидей кивнул:

– Очень хорошо покинуть сумрак, Леонора. Эти сны не стоили того, чтобы их искать.

Когда Леонора опустила голову, Холлидей повернулся к Мэллори. Глаза доктора его тревожили. Казалось, что белая кожа впадин изолирует их, что теперь скрыто само лицо, от которого исходит этот спокойный взгляд. Что-то подсказывало, что отсутствие темных очков знаменует некую перемену в Мэллори – в Мэллори, чью роль он так и не сумел понять.

Избегая прямого взгляда доктора, Холлидей указал на пустой мольберт:

– Вы не пишете, Леонора.

– Мне больше незачем, Холлидей. Видите ли... – Она повернулась и взяла Мэллори за руку. – К нам вернулись наши сны. Они прилетели через пустыню, словно пестрые, драгоценные птицы.

Холлидей молча смотрел на них. Затем Мэллори сделал шаг вперед, окольцованные белым глаза словно принадлежали призраку:

– Холлидей, конечно же, мы очень рады снова вас увидеть... возможно, вы хотели бы остановиться здесь...

Холлидей покачал головой.

– Я пришел за своей машиной, – сказал он, указывая на «пежо», сказал очень ровным голосом, стараясь не сорваться. – Могу я взять ее?

– Конечно же, дорогой, конечно. Но только куда...

Мэллори предостерегающе показал на запад, где посреди гигантской завесы восхода обжигающе сияло солнце:

– Запад в огне, вам нельзя туда.

Холлидей пошел к машине:

– Я на побережье. Габриель Шабо здесь, – добавил он через плечо.

На этот раз, спеша навстречу ночи, Холлидей безостановочно думал о белом доме за рекой, доме, погружающемся во мрак пустыни. Он выбрал дорогу, тянувшуюся от завода на северо-восток, и нашел давно заброшенный понтонный мост через вади. Вдали виднелись шпили и верхушки домов Семичасовой Коломбины, тронутые последними лучами заката.

Улицы города были абсолютно пусты, ветер успел уже занести песком следы его собственных ног. Холлидей поднялся в свой номер. За рекой одиноко вырисовывались контуры дома Габриель Шабо. Держа в руках одни из часов, чьи стрелки медленно двигались в бронзовом футляре, Холлидей наблюдал, как шофер подает «мерседес» к дому. Через мгновение появилась Габриель Шабо, черный призрак, почти слившийся с ночью, и машина помчалась на северо-восток.

Холлидей не спеша обошел картины, рассматривая при тусклом свете причудливые пейзажи. Он собрал все свои часы, вынес на балкон и одни за другими выбросил их вниз, на террасу. Потрескавшиеся, разбитые циферблаты, похожие отсюда на глаза Мэллори, глядели на него снизу вверх; стрелки больше не двигались.

Уже в полумиле от Лептис-Магны он услышал, как волны плещутся в темноте о берег, как при тусклом свете луны дующий с моря ветер хлещет по верхушкам барханов. Полуразвалившиеся колоннады римского города поднимались рядом с единственным здесь отелем для туристов, загораживавшим последние лучи солнца. Холлидей остановил машину рядом с отелем, затем не торопясь пошел по окраинам города, мимо заброшенных, обветшавших киосков. Впереди виднелся форум; над его аркадами возвышались установленные на пьедесталы копии статуй олимпийских богов.

Холлидей забрался на одну из арок и внимательно осмотрел погруженные в полумрак улицы, выискивая «мерседес». Идти в центр города не хотелось; он повернулся к своей машине, вошел в отель и поднялся на крышу.

Неподалеку от моря, там, где археологи расчистили от песка античный театр, тускло белел прямоугольник «мерседеса», поставленного прямо над обрывом. Под просцениумом, на ровном полукруге сцены, среди теней, отбрасываемых статуями, то останавливаясь, то поворачивая назад, бродила темная фигура Габриель Шабо.

Глядя на нее, вспоминая «Эхо» Делво, где разделившаяся натрое обнаженная нимфа бродит среди античных строений полночного города, Холлидей начинал сомневаться, не уснул ли он на теплой бетонной крыше. Казалось, исчезла всякая граница между снами и раскинувшимся внизу древним городом, озаренные луной фантомы его сознания свободно передвигались между внутренним и внешним пейзажами. Точно так же темноглазая женщина из дома за рекой пересекла рубежи его сознания, принеся с собой конечное освобождение от времени.

Выйдя из отеля, Холлидей направился по одной из улиц пустого города и подошел к амфитеатру. Он увидел, как Габриель Шабо ступает по древним камням, как блики пробивающегося между колонн света зажигают ее бледное лицо. Холлидей начал спускаться по истертым, ведущим к сцене ступеням, все время чувствуя на себе взгляд шофера, стоявшего на обрыве рядом с машиной. Женщина направилась к Холлидею, ее бедра медленно покачивались из стороны в сторону.

В десяти футах от него она остановилась, вытянутыми руками ощупывая тьму. Холлидей двинулся вперед, не уверенный, сможет ли Габриель Шабо увидеть его сквозь темные очки, все еще скрывавшие ее глаза. При звуке шагов женщина испуганно отпрянула, взглядом ища шофера, но Холлидей взял ее за руку:

– Мисс Шабо, я увидел, что вы гуляете.

На удивление сильные пальцы тисками сжали его запястье. Полускрытое очками лицо Габриель Шабо казалось белой маской.

– Мистер Холлидей... – Она ощупала его руки и отпустила, могло показаться, что встреча принесла ей некое облегчение. – Я так и думала, что вы придете. Скажите, а давно вы здесь?

– Недели или месяцы, не помню. Я видел этот город во сне еще прежде, чем попасть в Африку. Мисс Шабо, я много раз смотрел, как вы ходите здесь, среди этих развалин.

Кивнув, она взяла его за руку. Бок о бок они шли между колонн. За окутанными тенью стойками балюстрады виднелось море, белые барашки накатывались на берег.

– Габриель... почему вы здесь? Зачем вы приехали в Африку?

Они начали спускаться по лестнице, к террасе, и женщина подобрала шелковое платье. Теперь она шла, прижавшись к Холлидею плечом, почти наваливаясь, крепко вцепившись в его руку. Габриель двигалась столь напряженно, что у Холлидея мелькнула мысль – не пьяна ли она.

– Зачем? Возможно, чтобы видеть те же самые сны. Вполне возможно.

Холлидей уже собирался что-то сказать, когда услышал шаги Гастона, спускавшегося вслед за ними по лестнице. Оглянувшись и на мгновение забыв плотно к нему прильнувшее, слегка покачивающееся тело Габриель, он вдруг почувствовал резкий, отвратительный запах, приносимый ветром откуда-то снизу, похоже – из древней, еще римской клоаки. Верхний край выложенного кирпичом отстойника обвалился, волны прибоя докатывались до бассейна и отчасти его залили.

Холлидей остановился. Он хотел показать вниз, но женщина стальной хваткой держала его запястье.

– Там, внизу! Вы видите?

Вырвав руку, он указал на бассейн отстойника, где полуприкрытая водой лежала груда из десятка, не менее, тел.

Только покачивающиеся движения рук и ног в безостановочно плещущей воде позволяли распознать в обглоданных морем и мокрым песком фигурах человеческие трупы.

– Господи, Габриель, кто они?

– Бедняги...

Расширившимися глазами Холлидей смотрел вниз, на отстойник, до которого было всего футов десять. Габриель отвернулась:

– Эвакуация. В городе были волнения. Они здесь уже много месяцев.

Холлидей встал на колени, задаваясь вопросом, через какое время трупы – он не мог понять, арабы это или европейцы, – будут смыты в море. В его снах про Лептис-Магну не присутствовали эти печальные обитатели клоаки. А затем он закричал:

– Месяцев? Только не этот.

Он снова указал, указал на тело человека в белом костюме, лежавшее чуть подальше, у края отстойника. Пенящаяся вода покрывала длинные ноги, но грудь и руки оставались на виду. Поперек лица лежал шелковый шарф, тот самый, бывший на Мэллори в последний раз.

– Мэллори!

Холлидей поднялся в тот же самый момент, как черный силуэт шофера замер на уступе, двадцатью футами выше. Он подбежал к Габриель Шабо, стоявшей рядом с лестницей и, по всей видимости, глядевшей на Средиземное море.

– Это доктор Мэллори! Он жил со мной в Семичасовой Коломбине! Каким образом он... Габриель, вы же знали, что он здесь!

Холлидей схватил ее за руки, яростно рванул вперед; очки свалились на землю. Когда женщина упала на колени, беспомощно пытаясь их нашарить, он сдавил ее плечи:

– Габриель! Габриель, вы...

– Холлидей!

Не поднимая головы, она взяла его пальцы и прижала их к своим глазам:

– Мэллори, это он все это сделал – мы знали, что он последует за вами сюда. Когда-то он был моим врачом, и я ждала, ждала долгие годы...

Холлидей оттолкнул ее, отступил на шаг и услышал, как хрустнули под ногой очки. Он еще раз взглянул на омытое волнами тело в белом костюме, бессильный даже предположить, какой кошмар таится под шарфом, а затем побежал – вдоль террасы, мимо амфитеатра, по окутанным мраком улицам.

Когда он добрался до «пежо», одетый в черное шофер уже был почти рядом, ярдах в двадцати. Холлидей запустил двигатель и резко, подняв целое облако пыли, развернул машину. В боковое зеркальце он увидел, как шофер остановился и вытащил из-за пояса пистолет. После выстрела ветровое стекло словно покрылось изморозью. Машина вильнула, задела один из киосков, но Холлидей справился с управлением, низко пригнул голову и погнал дальше; холодный ночной воздух хлестал лицо мельчайшими, острыми осколками.

Через две мили, когда стало ясно, что «мерседес» его не преследует, Холлидей остановился и начисто выбил остатки ветрового стекла. Он ехал на запад, и воздух постепенно теплел. На горизонте все ярче разгорался закат, суливший свет и время.

1

Ламия – возлюбленная Зевса. После того как Гера убила всех – кроме знаменитой Сциллы – детей Ламии, та превратилась в кошмарное чудовище, похищавшее и пожиравшее чужих детей. Гера лишила Ламию сна, однако Зевс даровал ей способность вынимать свои глаза и таким образом засыпать. Позднее образ Ламии трансформировался в европейской мифологии в ламию, змею с головой и грудью женщины. Такая ламия не только пожирает детей, но и соблазняет мужчин.

2

Брак втроем (фр.)

3

Сухое русло реки или речной долины (араб.)