.. Дивно. Давно то было... Ранее-то и я на здоровье не обижалась, щеки как для выставки. Встает, примеряет на себя вышитую рубаху, синий сарафан, атласную жилетку. А где ж у меня гайтан серебряный? Надевает на шею гайтан. Выкрикивает. Без тулупа добра молодца не женят, а без жакетки девку замуж не берут, без атласника сама я не пойду. Ну чего, Марк Кляус, хороша невеста? Когда мне счастье отхватится? Все снимает, опять прячет в сундук. Сидит долго молча, потом тихо говорит: А ныне-то все во мне спеклось, одичалось, как мелкий хмель на хохлах тех... Все небо мое в громе, да с перевалом.
      Помнишь, как шли по лесу, дивились: телега скрипит, едет телега немазаная, а это лебеди летели, кричали... Отлетели наши белые лебедушки, заступило горе черное. Все у меня теперь старешное - и изба в землю ушла. Как детей у меня забрали жиганы - погляди, вытягивает руки, руци меня враз остарели. Привиделось мне, будто сижу на пенечке в лесе.
      Хмыляет мимо волк старый, язык на сторону - да ко мне. Тут, у ног у моих, лег. Лежит. Привалил чуть посля медведь. Облапил меня сзади. Мне тепло. Тихо... А жду чего-то. Глядь, лошадь белая цокает. Медведь с волком задрожали враз. А я-то, горюша, уже поняла: то не лошадь белая, а смерть моя, оглянулась - и смехом так, смехом на меня скалится.
      Васта опять идет к сундуку. Открывает.
      Васта Трубкина. Чему быть, того не миновать.
      Снова надевает все праздничное.
      Федосей Авдеенок. Гдей-то у ей квас. Я бы кваску испил.
      Еремей Лысов. А я бы овсяных блинов нахрястал. Люблю, спаси Бог.
      Наклонив голову, ни на кого не глядя, из-за перегородки тихо выходит Васта Трубкина. Она идет не в пролом, а в дверь.
      Семен Ребятников. Слава тебе, Господи, ушла.
      Михаил Суков. Чей берег, того и рыбка.
      Иван Авдеенок. Что же, когда теперь объявлять станут?
      Федосей Авдеенок. А чтой-то, Миш, на тебя Марк Кляус серчал?
      Семен Ребятников. Серчал? Знать, надо. ОН теперь к начальству рядом. Начальство приметило - и к слову приставило. А нам понять надо - коль белая-то заря занимается, знать, красное солнышко вот оно, недалеко.
      Еремей Лысов. Спасаться через нас хочет.
      Григорий Шевайтийский. ОН спасается, а меня секут. Вы послушайте, братцы, как меня-то секли. Никак толком не могу обсказать.
      Нюра Шевайтийская. Дурень! Вот дурень, ОН грехи наши на себя берет.
      Семен Ребятников. Чужой грех возьмешь - глядь, и к Богу ближе.
      Нюра Шевайтийская. Чего ж ты не возьмешь?
      Семен Ребятников. Нам и так хорошо. Пускай сокол летает, а мы муравушкой прорастем. Трава-то нам не мачеха, а мать родная.
      Михаил Суков. Поднялся ОН, от родного роду-племени своего - отшатнул, а куда... Кто ж понять может?
      Иван Авдеенок. Евреев жалеет. А евреи Христа распнали.
      Семен Ребятников. Охота ЕМУ туда, куда следу не проложено.
      Федосей Авдеенок. А как же это, Миша, ОН слово понять хочет?
      Михаил Суков. Слово-то, оно круглое - ни зла, ни лиха, ни добра, ни правды - ничего не знает, а из мертвых всегда живо. Кто слово поймет - тот и жив, тому-то и Божеское.
      Григорий Шевайтийский. Да, хорошо ЕМУ в тепле. Меня-то секут, а ОН в платье красном.
      Семен Ребятников. И ЕМУ кара назначена, и ЕГО не минует.
      Клава. Ну вас совсем! Вам-то только из земли да в землю, из земли да э-э! А я до Успения выжну, а Покров все покроет. Поднялась и пошла к пролому.
      Нюра Шевайтийская. Погоди, Клава! Я с тобой. Нечего мне с ними узоры вышивать, им-то время не летит.
      Она идет за Клавой. И на свету пролома видно, как солдат подходит к Клаве. Слышно, как Клава смеется.
      Клава кричит: Немец, послушай нашу песенку. Поет, притоптывает.
      Как сказали небылицу
      Про меня, красну девицу:
      Будто я, красна девица,
      Ткати, прясти не умею,
      Шелком шить не разумею;
      А умею-разумею
      Лишь плясати-танцевати,
      С молодцами лишь играти.
      Нюра Шевайтийская махнула рукой, пошла. Клава и солдат садятся на вырванное из стены бревно.
      Семен Ребятников. Куда это, Михайло, по лавке потянулся?
      Михаил Суков. Хочу радио толконуть. Чего молчит?
      Иван Авдеенок. Евреи мне непонятны - чего они на землю спускались.
      Федосей Авдеенок. Хозяин знает, кого в фатеру пускать.
      Иван Авдеенок. Вот и Марк Кляус жалеет евреев.
      Михаил Суков. У всякого сердце заберет, когда смерть под окошко постучится.
      Стемнело. Снаружи слышится Клавкин смех.
      Клава поет.
      Ох, хмелюшка, хмелюшка,
      Веселая головушка,
      Завейся, мой хмелюшка,
      На мою сторонушку.
      Семен Ребятников. Ишь, разбирает. К ночи раскуковалась.
      Еремей Лысов. Должны объявлять, а молчат. Про нас-то забыли, что ли?
      Федосей Авдеенок. Начальство умудрит. А им что? Скажут ворота отпирать, так добро. А нет - так до утра просидишь. Мы не гости - за скобу-то дергать.
      Еремей Лысов кричит. Михайло Суков живой?
      Михаил Суков. Живой, руки шевелятся. Чего тебе?
      Еремей Лысов. Да так, вот это мальчишкой я свиней раз пасу... Это в огород убегли. А на мне рубаха, рукава долгие, бегу... весною еще. А свинья - в огород. Я пригнал. А мне поесть не дали. Вот оно как, Степаныч...
      Семен Ребятников. Эх, что детишки мои делают? Одиннадцать душ-то! То ли скатерти расстилают, то ли щи хлебают? Не приду я к ним, не погляжу. Прям через гору так бы и полетел.
      Федосей Авдеенок. Может, им и ничего, перемогаются.
      Еремей Лысов. Михайло Суков, жив еще?
      Михаил Суков. Чего?
      Еремей Лысов. Я вот, Степаныч, с 12 лет работал. Пошел раз в гумно, натискал овсяной мякины. А вставал рано. Еще тогда Рождество не пришло. Ну я говорю: дядюшка! А он бородой качает: "Еще натискай, - говорит, - песцом постукай". Вот ленок сушат, в мялках мнут, так и меня всю жизнь мяли.
      Иван Авдеенок. Братеня, чегой-то я забыл, когда у нас праздник?
      Федосей Авдеенок. Три дня, как был, да с водою сплыл. Эх, буде еще разливанная красная вёснушка или нет? И не буде для нас красной вёснушки, братцы, не буде...
      Еремей Лысов. Михайло Суков, ты жив?
      Михаил Суков. Жив.
      Еремей Лысов смеется.
      Семен Ребятников. Чего тебя черти разбирают?
      Еремей Лысов смеется. Я маленький, глупый был гусёк. Ну прям глупый был гусёк. Ой, гусёк. Мать говорит... Смеется.
      Иван Авдеенок. Ну что тебя? Тоже смеется.
      Еремей Лысов. Мать говорит... - смеется... - лен у нас вырос. Говорит: "Катька, пригонит пастух на полдни - ты гляди". Это она сестренке-то, а мне говорит: "Прополи лен, - говорит, - травой заросший". Пошел я. А лен большущий. Сел на середке. И рву - в кучу все кладу. Пришла мать: "Ах ты, дурак! - И носом меня в кучу - толк! толк! - Что сделал? Ну? И лен подергал. Всю поперечку вырвал, дурак". Смеется.
      Семен Ребятников. Ишь ты, Еремей голос веселый подал, полез на взгорочек с разговорочком.
      Еремей Лысов. Я в темноте люблю поговорить. А маленький-то я был, ох гусёк. Смеется.
      В проломе появляется Девочка. Останавливается, не решается шагнуть.
      Девочка. Папаня, мамка зовет.
      Семен Ребятников. Григорий, жив?
      Григорий Шевайтийский. Ну чего?
      Девочка. Мамка спрашиват: ночевать придешь?
      Григорий Шевайтийский. Скажи: пускай спать ложатся.
      Девочка. Мамка спрашиват: не придешь ли, теленок у нас пал.
      Григорий Шевайтийский. Скажи - пускай сами со скотиной разберутся. А нам тут от дела нельзя отставать. Иди, скажи.
      Девочка уходит.
      Иван Авдеенок. Темно.
      Федосей Авдеенок. Солнце-то еще за дубовым воротам да за семи замкам, а замки-то еще не брякали.
      Еремей Лысов. Ох, братцы, какой страх я распечатал - иду из города, лесом иду, аккурат около бочажка на дороге баба лежит с ребенком. Думаю заснула. А она впереди лежит, прям на дороге. Подошел - баба убита, а ребенок по ней ползает, сосет. Ну, думаю, - конец мне - лес, дерева так полосами кружат, закрыл рукам голову, бегу, думаю - сейчас, сейчас пулей по спине стукнет - и готово. Слышу - вроде мягче - это я на луг выбег. Ну, теперь до другого разу.
      Семен Ребятников. А чего тебя в город понесло?
      Еремей Лысов. Хотел пилу продольну купить. А не достал.
      Семен Ребятников. Ты на Петра ходил?
      Еремей Лысов. На Петра.
      Замолчали...
      Михаил Суков. Я вот чего... Эй, вы живы?! А вот чего... Марк-то Кляус про огонь говорил. А ведь верно: огонь-то чище воды, вода-то со ржвой.
      Семен Ребятников. Повытают снежочки с чиста поля, потечет вода - и лужком, и всяко. А у меня-то одиннадцать душ детей.
      Федосей Авдеенок. Повынесет ледочек из синя моря. Тепло-то как буде... А об нас - ни гу-гу, все травкой закроет, эх, ну ладно.
      Семен Ребятников. Так бы ничего. И раньше-то ведь тоже ведь как. Да одна беда - холодна вода. Ведь какой год все по воде, да черными грязями о-о!
      Федосей Авдеенок. Повалимся - ничего. И с малой-то кочки, да все не к пустой земле, а к бархатной...
      Иван Авдеенок. Ветерком потянуло.
      Михаил Суков. Ну, вздохни. Вздохни разок.
      Семен Ребятников. Луна скоро засветит.
      Еремей Лысов смеется. Братцы, раньше народ-то гусёк был - ох, гусёк! Деревянным сохом землю пахали. Пройдут сколько-то там, перегонят на другой шнур - и опять. Ну темный народ-то. Ох, гусёк! Смеется.
      Заиграла музыка - флейта, скрипка. Потом загремели отдаленные выстрелы. Все смолкло.
      Клава вбегает. Евреев убили. А девчушку живую задерновали. Они ее дернуют, а девчушка кричит: "Не надо, дяденьки. Я вам станцую..." Они смеются, не спешат, земельку кидают. Спрашивают: "Кушать хочешь, девочка? Ессен?.." Меня всю вывернуло, как глядела. Ой, не могу, не могу. Убегает.
      Федосей Авдеенок. Иисус говорил: все воскреснут. Вся жизнь человеков слезами поливана.
      Еремей Лысов. Хорошо играли, душевно. Дали бы им до утра дожить, хоть еще чуток.
      Семен Ребятников. Кто разбойник - он и есть разбойник. И с вечера и по белой заре.
      Иван Авдеенок. А что, братцы, трудно ли человека убить?
      Михаил Суков. А ты убей.
      Иван Авдеенок. Коль правда, Марк Кляус грехи наши на себя взял, я бы убил.
      Еремей Лысов. Это зачем же?
      Иван Авдеенок. А так - попытать.
      Еремей Лысов. Вот ты какой...
      Иван Авдеенок. А какой - греха нет. А Кляусу - один, другой - на земле грехов много. Так что человек, что комар.
      Еремей Лысов. Смотри, Иван! Язык - вор, утянет.
      Иван Авдеенок. Ха. Человека прижмешь, а он на тебя - так жалостливо. Глаза большие выкатит - хоть воду черпай. Глядит и молит. А слов-то уж нет, только глядит. А я его за скобу - во!
      Еремей Лысов. А кто глядит-то?
      Иван Авдеенок. А убиенный.
      Михаил Суков. Верно Марк Кляус сказал: огонь - все у человеков прикроет, каждую щелочку.
      Григорий Шевайтийский. А за меня Кляус не ответчик, не его, моя спина ответчица. Верите ли, братцы, как начали меня стебать, а у меня ножичек в кармане. Сам с собой соображаю: полосну себя ли, другого - далеко ли до греха. А они секут, как рожь молотят. И без отдыха. Ну нет мочи. Я реветь, как боров. А меня по жопе, по плечам, по голове. Конец! - кричу - и нету голосу. А все думал - может, не конец, может, перемогнуся. Вот с Федосеем и в речку бежали.
      Семен Ребятников. Я-то вас еще видал.
      Григорий Шевайтийский. Мы с Федосеем в речке отсиживались. Сперва спина у меня была черная - чугуном - как стала обживать - желтая. Вот оно как, братцы.
      Еремей Лысов. А людей, как муравьев.
      Иван Авдеенок. Муравей безгрешен, а ему свою печку жалко, домой бежит.
      Григорий Шевайтийский. Мне б документа достараться - что битый, битый, и как, когда и чего. Братцы, вы меня-то послушайте, братцы.
      Федосей Авдеенок. А и бумажке нынче веры нет.
      Еремей Лысов. А надо бы с гербом да с печаткой.
      Семен Ребятников. Да как достараешься?
      Еремей Лысов. И обезглазишь раньше-то.
      Семен Ребятников. В слезах не увидишь. Не увидишь света белого.
      Иван Авдеенок. А кто наши слезы считал? Вот уж правда: из земли да в землю, из земли да в землю...
      Федосей Авдеенок. Ладно вам злобиться - у всякой птицы свой крик.
      Еремей Лысов. А я бы, братцы, шел и шел, шел и шел. Хоть босно - а шел бы.
      Семен Ребятников. У меня сколько детей! И годов сколько... Только бы мне хлебом не биться.
      Еремей Лысов радостно. Вот и я бы так. А дадут сальца щи зашкварить, и я бы ой! Смеется. Работать охота!
      Федосей Авдеенок. Известно. Как работаешь, так и ласка на тебя другая.
      Семен Ребятников. Вот уж наработаешься. И рук не слышишь. И ноги не идут. И ноги не идут, а руки-то гребут.
      Еремей Лысов. А я-то! Как намаялся. Мне и роса теперь - одеяло жаркое.
      Григорий Шевайтийский. Братцы, про меня не забудьте, я ведь как пшено пареное.
      Михаил Суков. Вон - огонь разгорается, через пустыню перекинулся, да холоднее чужой стороны.
      Луна вырывается из-за туч.
      Семен Ребятников. Поля наши будут вспаханы да перепаханы да без нас... Ой! Проложи дорожку, холодный огонь.
      Еремей Лысов. Спустимся мы по дорожке да глянем вам в глаза - не братцы ли вы родные?
      Семен Ребятников. От ветра в чистом луге трава поднимается, от ветра и ложится. Не мы ли лугами пробежали? Ох!
      А луна все выше да ярче светит на мужиков.
      Федосей Авдеенок. Мы живем в дому без окон. А кто нас спокинул? Кто оставил нас?
      Еремей Лысов. А мы выбегем в чисто поле!
      Иван Авдеенок. А напустится туча, пойдет частый дождичек - о-о!
      Михаил Суков. Не лей! Не лей, частый дождичек! Твои дети замерзши.
      Семен Ребятников. Мы сидим по кустам и кусточкам. Хлебушко держим в рукаве.
      Семен Ребятников. Холодно! Нам бы здоровья и жизнь...
      Еремей Лысов. Нам бы - эх!
      Федосей Авдеенок. А ветерок-то - о-о! Сразу к легче.
      Семен Ребятников. К погоде - ветер.
      Еремей Лысов. Холодно.
      Семен Ребятников. Будет погода.
      Еремей Лысов. Глядите, братцы, дом-то у Васты старый - только дырки светятся.
      Семен Ребятников. Детей у ей отобрали, и лошадь, и корову отобрали, остались только углы. А теперь и стенку - фукнули.
      Иван Авдеенок. Неталанная.
      Федосей Авдеенок. Правда, братеня, - неталанная, и с Марком-то Кляусом всё ей в разрушение.
      Семен Ребятников. Такая у ей кровь, зараженная.
      Григорий Шевайтийский. А моей-то крови сколько натекло, братцы.
      Появляется Нюра Шевайтийская, останавливается. И сразу в крик.
      Нюра Шевайтийская. Ты чего ж домой нейдешь? Ведь теленок пал, слышь!
      Григорий Шевайтийский. Ну?
      Нюра Шевайтийская. Глядите на него! Глядите на старика этого. И бранчливый и квохтучий. Только и знал, что работал, как бурый волк. А как дали ему, как постебали - вот ён и стал самолюбец. Нет в ем жалости, нет в ем прелести.
      Григорий Шевайтийский. Чего ты?
      Нюра Шевайтийская. А! Не пройди, не зацепи. Другая с ума б сошла с такой жизни.
      Григорий Шевайтийский. Ну, разгорелась баба, за крику твоего слова не осталось, и ночь вся пропала.
      Нюра Шевайтийская. Самолюбец! Постебли его - так он жопой в глаза людям.
      Григорий Шевайтийский. Ведь здоровье выбили. Ведь совсем здоровье отобрали.
      Нюра Шевайтийская. О детях бы думал, самолюбец!
      Тихо проходит Васта Трубкина. Нюра Шевайтийская первая заметила, кинулась.
      Нюра Шевайтийская. Ты чего, горюша?!
      Васта Трубкина. ОН-то уж поплыл на черных корабликах, а я-то думаю домой мне надо. Как ты думаешь, Нюра, с детями когда я встренусь?
      Нюра Шевайтийская. Не знаю, горюша. А чегой-то у тебя?
      Васта Трубкина. Головешка.
      Нюра Шевайтийская. Зачем тебе головешка горелая?
      Васта Трубкина. Сожгли моего милого. А я думала: обниму его, хоть один разок прижмусь. Бросает на пол головешку.
      Михаил Суков. Знал ОН судьбу свою. Слово знал - огонь.
      Васта Трубкина обращается к Григорию Шевайтийскому. Нету брата твоего.
      Михаил Суков. И злодеям кара назначена: гореть в аду вечным огнем.
      Иван Авдеенок. А какое второе слово?
      Васта Трубкина. То слово с весной прилетает, Божией птицей поет. И надругались над ним, а ОН терпел. Молитесь за него, молитесь и за меня, осиротелую... Только, видать, время вышло. Идут и сюда поджигатели. Бегите...
      Мужики кидаются к пролому, но уже со всех сторон захватило огнем избу.
      Васта Трубкина. Вот и мне пришел светлый праздничек. И все мы тут, все.
      Горит изба, занимается потолок. Откашлявшись, заговорило радио.
      Радио. Внимание! Внимание!... села Забелин... Помолчало и опять. Внимание! Внимание!.. Треснула балка, рухнула одна стена, из развалин и огня рычало и кашляло Радио. Слышен был и рев машин за пожаром, крики людей. Да что говорят - не разберешь. Рухнула и крыша. Все смолкло.
      Еще тлеют черные бревна, дымят, и уж с востока разгорается заря. И встречу грянули птицы, а за освободившейся Вастовой избой открылись поле, лес неоглядный.
      Запели птицы, потом опять послышались голоса.
      Голос Михаила Сукова. Эй, кто живы!
      И сверху и снизу - отовсюду: "Живы! Живы! Живы! Живы! "
      Голос Михаила Сукова. Денек-то тёпел буде!
      Голос Федосея Авдеенка. Слышите, братцы, скворушка-шпак заливается.
      Голос Семена Ребятникова. А похоже - зяблик.
      Голос Федосея Авдеенка, смеется. Шпак всех птиц перехватит, и по-соловьиному засвищет. Вы послушайте, братцы, послушайте.
      Голос Семена Ребятникова. Ветерок погуливает, траву шевелит.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Появляются двое пастухов.
      Первый пастух смотрит на поднимающееся солнце. Солнышко, отец родной, согрей своих сыновей!
      Голоса. Согрей своих сыновей!
      Второй пастух. Сыновья твои сидят по кустам да кусточкам.
      Голоса. По кустам да кусточкам.
      Первый пастух. Сыновья твои держат хлебушко в рукаве.
      Голоса. В рукаве!
      Второй пастух. Эх, братцы, разрежем хлебушко.
      Голоса. Разрежем хлебушко.
      Первый пастух. Всех по ломтю одарим.
      Голоса. Одарим по ломтю.
      * * *
      На месте тех домов - пустоты. Голоса шпаков соединились с небом. И никогда уже не пропадут.
      1962-1997 гг.
      ОЗЕРЕЦКАЯ ПРОЗА
      ДЕВЯТАЯ ПЯТНИЦА
      Сапоги пьяные потоптались около магазина и, не отрезвев, а еще больше набравшись, пошли скользить по грязи к самой речке. Магазин был на этой стороне реки, а деревня Озерки - на той. А сапоги были и на той, и на этой. И скользили.
      Стальная крученая проволока все скрипела над рекой, гоняя перевоз от берега к берегу. И перевозчик - дедушка Митрий Григорьевич, одноногий старик с необструганной деревяшкой, - сил своих не жалел. А была у нас сессия сельского Совета. Сельский Совет собрали, чтоб кладбище огородить, а еще было разное.
      - Кто имеет слово выступать? А кто имеет слово выступать? Председатель сельского Совета Сергей Иванович забрался на трибуну. У нас все, как у людей, как положено... Перед праздником - собрался сельский Совет - красная трибуна и стол под сукном, и графин, и регламент, и обсуждение, и совещание, и рукой голосуем.
      Сергей Иваныч мужик хороший, семейный, детишек семь человек, целый день с топором да по дому хлопочет, да еще на поле когда сходит.
      - Кто имеет слово выступать? Товарищи депутаты, не молчите вы, - просит их добром Сергей Иваныч. И опять берет свое слово. И рассказывает депутатам про заготовки кормов.
      Постучался в дверь дед Митрий Григорьевич. Вошел тихонько. Сел на краешек скамейки.
      - Чего тебе? - спрашивает Сергей Иваныч.
      - Я у вас посижу. На улице ветрено.
      - Кто имеет слово выступать? А кто имеет слово выступать?
      И мы перешли ко второму вопросу - к огорожению кладбища. И тут вскочил Митрий Григорьевич и своим тенором закричал нам:
      - Восьмой год кладбище собираемся огородить. Это же надо подумать - али лесу у нас нету!
      - Правильно дедушка Митрий Григорьевич говорит, - сказал Сергей Иваныч. - Восьмой год собираемся воскресник организовать. Сельский Совет, товарищи депутаты, этот вопрос должен решить быстро и оперативно. С дороги кладбище видно, а начальство мимо ездит.
      О-о! Легко на помине. Откуда не возьмись, открылась дверь, и вошли гости - впереди в желтых ботинках, а сзади двое в сапогах. Очень нам были интересны эти желтые ботинки. Потому что у нас кругом грязь, непролазная грязь. А ботинки хорошие, желтые.
      Товарищу у нас все не понравилось. Да как же понравится? Какая у нас, что ли, красота? Кругом грязь. А он в желтых ботинках. С заготовками мы опаздываем. Особо еще не понравился праздник наш - праздник Девятая Пятница, к которому мы все аккуратно готовились.
      - Что за праздник такой выдумали? Девятая Пятница? Почему Девятая Пятница? А кто работать станет? Запраздничаете - и три дня прогуляете.
      А у нас, правда, не то что три дня, а которые по неделе не опохмелятся никак.
      Вскочил с места наш председатель колхоза Лексей Иваныч и сказал:
      - Не одобряют наш праздник. Понятно? И спорить тут нечего, и надо голосовать.
      И мы все проголосовали против праздника, чтобы, значит, его совсем отменить и праздновать теперь День молодежи.
      Гости поднялись и пошли. А впереди в желтых ботинках. Шли они сначала друг за другом, след в след, но только грязи нашей не обойти, то есть не то что в ботинках, а никак не обойти. Пока не выпьешь хорошенько, не пройдешь, застрянешь. А тот, главный, в ботинках, все оглядывается, и жалко нам было, как он топал по грязи. А ботинки ведь были совсем новые, желтые.
      И мы начали тоже помаленьку расходиться. А в дверях стояла Таисья. Ждала председателя.
      - Лексей Иваныч! Лексей Иваныч!
      - Чего тебе?
      Таисья уперла на председателя глаза, облизала языком губы и молчала.
      - Чего тебе? Опять? Ты ступай к председателю сельсовета.
      - Лексей Иваныч! Не могу я без справки. Христом Богом молю.
      - Ну ладно, приходи в контору, - и, повернувшись к выходившему следом уполномоченному пожарной охраны, тоже депутату, человеку образованному, с рожей красной и лобастому, - пояснил. - Какой год справки баба добивается. Хочет из колхоза бежать. Сын ее, Леонид, прошлый год помер. Ладно, помогу.
      - Это который Леонид? - спросил пожарник.
      - А тот, что от водки угорел.
      - И водка впрок, значит, ему не пошла, - засмеялся пожарник.
      - Нет. Отчего же? Он тогда в отпуск приехал из Мурманска, хорошо они с дружками погуляли.
      - Лексей Иваныч, - сказал пожарник, - надо бы багры отковать. Я проверял - ни одного ведь нет. А по деревням пожары, пожары. Не ровен час... - И они пошли в кино... И по дороге разговаривали про свои нужные дела.
      * * *
      Показались звезды, помчались звезды по чистому небу. Мужики шли, как у нас всегда ходят мужики на работу. Топоры сзади, за ремнями. И прежде всего старик поглядел на землю, на небо и перекрестился.
      - Ну, с Богом, что ли! Вася, дай-ка мне ту ломинку.
      Вася, в прошлом тракторист, маленький, мордастый, протянул деду доску.
      - Леня, - позвал дед другого парня, высокого, здоровенного, раньше черного лицом до самой зимы, - пособи Васе. Вы вот что, робята, ямки копайте. Столбы становьте. Берите какие покрепче. Председатель Сергей Иваныч об вас, дураках, позаботился. Четвертый год как гниют ломинки да столбы. А что? Тут это просто - сгнить-то.
      Ребята взялись за ржавые лопаты, сваленные здесь же, под маленьким навесом.
      - О-о-ох, - кряхтел дед. Звали его Ефим Цицерин, по прозвищу Синица. Дедушка Синица отбирал ломинки какие попрочнее, без гнили.
      - Трамбовку надо бы! Трамбовку! - весело крикнул Вася и стал прыгать около столба.
      - Что, хорошо? - засмеялся Синица. Косточки-то размять. А-а-а! - и сам ответил. - Как не хорошо? Хорошо. Руки по работе соскучились, прямо беда! Ну-ка, давай примерим.
      - Здесь бы, дед, обрезать.
      - Ножовки-то, робята, нет.
      - Ладно, Синица, давай, пришивай.
      - Гвоздики-то ржавы, э-э-э, прогнутся.
      - По тебе самы подходящи.
      - До петуха, дед, нам не управиться.
      - Как управиться? Ясно, не управимся.
      - Тяжело...
      - О-о... вам-то, молодым, чего?
      - Луна, дедушка, вышла. Перекур бы...
      - Луна - это наше солнце. Хорошо раздернуло - все видать. Теперь обязательно к утру иней падет.
      - Перекур бы!
      - Эх вы, работнички... В наше-то время разве так работали! О-о-о! Ладно. Посидим... Ты садись, Лень, на мою могилку, она помягче, травка хорошая... Дурень ты, Ленька, жил бы себе в Мурманске. Нет, видать, не судьба. И чего? Из-за водки себя погубил. Беда. А Васька сгорел спьяну - это еще того плоше.
      - А ты, Синица, что ж до ста не дожил? Один годок оставался! Тоже, значит, пропил, старый! Эх-х-х-х-х! О-о-о! Хо-хо-хо-хо! Ха-ха! Хи-хи! Э-эо! О-о-о-о!
      Вдруг Леонид встал на четвереньки, пополз и начал головой бодать столб. Васька тут же подскочил и кулаком стал отбивать пришитые ломинки.
      Над кладбищем стоял треск.
      - Погоди, робята, кажись, петух прокричал, - сказал дедушка.
      Прислушались.
      - Нет.
      - Как нет? Прокричал. Я уж знаю. - И дед встал, вытянулся и по-солдатски скомандовал. - По могилка-ам! Рац-ц-бери-ись!
      Леонид завыл:
      - О-о-о! Не хочу-у-у! Не хочу-у-у!
      - Та-а-щить его! - приказал дед Синица и тихонько добавил. - Вот и кончился наш воскресник. Опять, значит, туда... Поворачивайтесь, робятки. Нехорошо оставаться... нехорошо...
      И закомандовал бодро:
      - Ать-два лево! Ать-два... Пошли-и! Ать-два... Понесли-и-и! Не хочу-у! У-у-у-у-у!
      * * *
      Таисия проснулась как от удара. Поглядела на часы. Рано. Подумала: до скота бы еще полежать. А только глаза ее не закрывались. Она села на кровати, заправила по-старушечьи косички вверх под борушку - шапочку черную - и, надев коротайку, пошла на мост.
      Голова ее привычно склонилась над ручною мельницей - для пивка солода чуток помолоть. Да ей что? Не впервой сон на работу променивать.
      Закричал поросенок Сивка. Таисия встрепыхнулась. Побежала готовить пойло. Да только поросенок замолчал, а Таисия забыла, зачем пошла. И опять вернулась к мельничке. Затрещала мельничка, а в голове: как председатель? Обнадежил ведь, обнадежил. А чего? Конечно, хорошо. И не заметила, что в мельничке-то и зерна нет, а все крутила, крутила, без присыпу крутила.
      Утром не успела к председателю зайти. Забежала после фермы домой - скот выгнать, а корова лежит. Глаза мутные. Пришлось звать ветеринара - и только днем разыскала председателя в конторе.
      - Лексей Иваныч! Обещал насчет Сергея Иваныча.
      - Ох, Таисия... И зачем тебе справка? Зачем? Куда ты поедешь? Невестка тебя и на порог не пустит. Она, как Леонид помер, и не показывалась. И писем не шлет. Не шлет ведь?
      - Лексей Иваныч! Лексей Иваныч! - тянула свою песню Таисья.
      - О-ох, привязалась. Вот управимся, тогда поговорим, когда...
      - Ну я пошла, Лексей Иваныч.
      - Погоди-ка, на праздник-то пригласишь, что ли?
      - Милости прошу, Лексей Иваныч. Пиво-то свое я нынче не варивала, а присыплюсь к Бусыревым. У них и кадка большая. А у меня-то все развалилось, все.
      - Ну-ну, ладно... Приду.
      - Лексей Иваныч, гармоню захватите.
      - Без гармони-то не пустишь?
      - Не пущу, Лексей Иваныч. И Марью Саввишну милости прошу. У нас старухи какие соберутся. Выпьем по стакашку с чайком, так нам и хватит. Мы, старухи-то, и расшутимся...
      - Эх, Таисья, может отпустить тебя, что ли? - вдруг крикнул Лексей Иваныч.
      Но тут забрякал телефон. Лексей Иваныч заревел в трубку:
      - А-а! Что? 25 процентов. Что? А-а-а! Что? А-а-а! 25 процентов. - И стал Лексей Иваныч костенеть и уже глаза заводить. Но успел крикнуть. - Ты иди, Таисья, не мешайся здесь... 25... 25 процентов... А-а-а-а-а!
      * * *
      Праздник шел своим чередом. Вся деревня была пьяна. На берегу реки еще недавно горели костры, мужики варили пиво. И текло тонкой струйкой из кадок в долбленые корыта черно-золотое сусло. На гнутых крюках покачивались под ветром прокопченные котлы с пивом. Хорошо пахло хлебом. Драк не было. И только в первый же день пожарный инспектор упился. Ходил от дома к дому, весь красный, как огонь, и предупреждал:
      - Дурачье! Дурачье! Сгорите все. Я сам подожгу. Сам...
      Но его быстро уложили спать.
      * * *
      - А гайтан какой, серебряный, неношеный?
      - Не идет ли? Не идет ли?
      - А я и не увижу. А и мала.
      - Надо бы на угорышек встать. На угорышек.
      - А я туфельки скину, да на перстики.
      - А я в Раменье работала. Так там глухомань. Ох, глухомань. В люльке качаются, так уж в лапотках.
      - А у меня лапотки и матка-то не нашивала. Вся в туфельках, да в сапожках.
      - А в Раменье-то глухомань. Ох, глухомань.
      - Иде-ет! Иде-ет наш светик, наш соколик ясный.
      - Лексей Иваныч, Марья Саввишна, милости просим!
      - Таисья, подноси!
      Таисья, раскрасневшаяся от угара, от праздника и от вина, легко понесла на вытянутой руке маленький подносик с двумя стаканами.
      - Ну, с праздником! Будемте здоровы!
      И все пошли в дом. Взялись за угощение. А Таисья обносила.
      - Лексей Иваныч! Ради праздничка! Лексей Иваны-ыч!
      Говорят, что милый мой
      Горькой водочки не пье-е-ет,
      Посмотрела в воскресенье
      На черемуху полез!
      - О-о-о! Лексей Иваныч! Рыбничку, рыбничку!
      - Мясо вкусное.
      - Ешьте на здоровье, Лексей Иваныч, я корову зарезала. Корова у меня приболела.
      - Лексей Иваныч, сыграйте. А ты, Таисья, спой, спой нескладухи.
      - Это верно, Таисья, - сказал Лексей Иваныч. - Потешь. Нескладухи твои хороши.
      И все пьяно закричали:
      - Потешь, Таисья! Потешь! Потешь!
      - Ну, чего там... - Таисья поставила на стол черный подносик, украшенный алыми розами. Взяла сама стакан с водкой, глотком выпила и вскрикнула:
      За-адушевная товарочка,