Я убил смерть

      Дим сидел раздавленный всем - несколько лет жизни-псу под хвост,-но и счастливый, что есть вот такая женщина, которая... которую он, идиот, проглядел и не понял: значит, и в нем самом были не те гайки и винтики, какие нужны. Не те... "Значит, я сжег себя auto-defe". Или? Забавно...
      - Не унывай. Главное, что ты - есть.
      Он дотянулся через стол, взял ее руку:
      - Спасибо. Ты сделала то, что... Я бы, может быть, убил его!.. Но я не умею убивать. Я действительно, черт возьми, князь Мышкин, будь он неладен. Теперь задачка- перепрыгнуть через пропасть в пять лет.
      - Ты просто помолодел. Разве это плохо? Никогда не влюблялась в своих сверстников. Ты теперь даже чуть моложе меня... Ну, не унывай... Димушка.
      - Тебе завтра на работу рано?
      - Иди умойся - в ванную. Я постелю. Да?
      - Да.
      Когда он вошел в спальню, она уже постелила ему и себе-на двух рядом стоящих кроватях-впрочем, она их несколько раздвинула, так что между постелями образовалась некая "нейтральная полоса".
      - Ложись, я умоюсь.
      Она выключила свет, и широкое окно вместе с прозрачной занавеской откачнулось в уличную темноту, а на улице посветлело. Сквозь шевелящиеся ветви сосны в комнату проглянули звезды. Как здорово было лежать в чистейших крахмальных простынях и, оказывается, на собственной кровати! Черт возьми, как хорошо, что он вернулся оттуда! А она ждала его, как ждут жены убитых на войне...
      - Неужели... надо...
      "Кто это сказал?"
      - Неужели надо умереть?..
      - ...надо
      - ...умереть...
      "Что это?.."
      - ...чтобы что-то понять?.. Констанца стояла в халатике.
      -- Кто это сказал-ды или кто-то из нас?
      - Ей-богу, не пойму. По-моему, это сказал я.
      - По-моему - я.
      Она скользнула дымным призраком и растворилась y себя в постели. Рядом! Уже совсем своя и непозволительно недоступная. Он смотрел в потолок, на сомнамбулические колыхания световой сетки.
      Она тоже смотрела в потолок.
      "Чудак,- думала она о нем,- теперь ты будешь думать, что ты еще не созрел для нашей любви и будешь бояться опошлить... Чудаки эти мужчины и слюнтяи. Что с того, что я буду немножко недоступной в эту первую ночь как тогда. Так это только так - для порядка". Он потянул ее за руку, стал целовать пальцы.
      Она сказала:
      - Не надо... сегодня...
      И он остановился, хотя оставил ее руку в своей.
      А она сказала про себя: "Ну, глупый, чего же ты так легко сдался?" Она пожала его руку,- он понял это пожатие как прощение и бережно положил кисть руки ее на одеяло.
      Она лежала не шевелясь. Смотрела в потолок. Он смотрел на ее лицо, на которое наплывала световая рябь.
      Только он хотел спросить, почему она не спит,- зазвонил телефон прерывисто и часто: междугородная.
      - Кто-то не туда попал,- сказала она и, накинув халат, выбежала в коридорчик. Оттуда она позвала удивленно:
      - Дим. Тебя.
      - Меня? - Он очень удивился, подумал: "Может быть, Лика, хотя междугородная, кто же?"
      - Мы вас слишком побеспокоим,-услышал он сквозь шип и гуд усиленный микрофоном далекий голос. - У вас ночь. С вами говорят из редакции американского журнала "Лайф". Нам доподлинно стало известно о вашем уникальном эксперименте... Если вы не возражаете и если это не секрет, мы хотели бы услышать из ваших уст некоторые подробности...
      - Я вас не понял. О каком эксперименте вы говорите?
      - Воскресение, как это сказать,- из пластинки.
      - Это ошибка. Вас ввели в заблуждение.
      - О... мистер Алексееф, не разочаровывайте нас... Вы есть отличный материал...
      - К сожалению, я не понимаю, о чем вы... Я просто был в космическом полете вокруг Солнца, о чем пока...
      - Да, да. Ну это нас не заинтересует. Желаем вам всего наилючьшего. И телефон разочарованно запикал.
      Вслед за этим последовали вызовы из Франции, Бельгии, Англии, Японии, позвонили из АПН. Агентства печати хотели знать подробности. И всех их пришлось отбрить.
      - Но, Ки, откуда они узнали? И что я здесь? И вообще обо всем этом?
      - Ты так на меня смотришь... Я могу подумать, что ты подозреваешь меня?
      - Да нет,- сказал Дим как-то неуверенно, и опять какая-то странная мысль шевельнулась в нем.
      Она смотрела в потолок, ждала, сердилась.
      Он тоже смотрел в потолок - сердился на нее, на себя, на свою неуверенность, на свое неумение понять ее и поверить ей или.
      Или...
      Она уснула с капризным недоумением на лице - в темноте он уже пригляделся к ней,- но вскоре на лице ее забродили какие-то другие чувства, что-то она видела во сне.
      А он так и не уснул. Уже сочилась молочная розоватость утра. Комната наполнялась светом, сосновые ветви заголубели. Он встал и как был, в трусах, подошел к книжным полкам. Между стопок книг были просветы, и там, в этих просветах, торчали причудливые коренья. Он пригляделся, угадывая лешего, Бабу-Ягу, раненого оленя, Дон Кихота. Под иными были подписи: "Буря", "Саломея", "Венера Пещерская".
      Он представил, как она ходила по лесу - молодая ведьма (ведунья, подумал он) - и все эти лесные чуда глядели на нее и обступали со всех сторон. И она умела видеть их и разговаривать с ними. И это было там - в Пещерах.
      Он прошел в комнату, где спали дети.
      Мальчишки посапывали в двух деревянных кроватках.
      Один во сне подергивал себя за хохолок, другой лежал калачиком, прижав колени к подбородку. И вдруг тот, что дергал себя за хохолок, открыл глаза и, совсем не удивившись стоящему над ним дяде, спросил:
      - Ты кто?
      - Твой папа.
      - Отец?
      - Ну да.
      - Я сейчас тебя видел... Мама говорила о тебе, и я тебя каждую ночь видел.
      Мальчик потормошил брата:
      - Лех, а Лех.
      Тот пробудился. Сел опешив - растерянный и розовый, протер глаза.
      - Что я тебе вчера говорил! Вот он - отец,
      И они, словно сговорившись, закинули ноги на грядушки кроваток, сопя, преодолели барьер и бросились на штурм. Они лезли на него, как на крепостную стену, а он только говорил им:
      - Тише, тише, братва, мать разбудите.
      Лика сидела возле окна в раскидном кресле и вязала. В ее восковых пальцах вспыхивали спицы - это были не длинные спицы наших бабушек, а коротенькие, соединенные капроновой нитью, на которую и низалось вязание. Вязка была крупная, в толстую нитку, и уже обозначавшаяся кофта очень смахивала на средневековую кольчугу. Время от времени спицы затихали, вздрагивали. Лика прислушалась, в приоткрытую фрамугу было слышно, как хлопала дверь парадной. Она ждала Лео после защиты диссертации и по этому случаю даже не пошла в театр ее заменили.
      И вот щелкнула дверь в прихожей. Лика бросила вязание на подоконник и боком отскочила, встала так, чтобы открывшаяся дверь заслонила ее. Лео имел обыкновение не задерживаться в прихожей - прямо в верхней одежде вламывался в комнату.
      Он вошел в макинтоше, бросил на стол свой пузатый портфель, который победно клацнул пряжками. Он швырнул его не раздраженно, как это бывало, а великодушно, размашисто, как-то даже щедро. Кинул шляпу в кресло и, ощупывая самодовольно бороду, подошел к зеркалу и тут увидел в зеркале Лику - кожа на лбу и висках натянулась: он не ожидал, что Лика останется дома,
      - Тебя, я вижу, можно поздравить?
      Он кивнул.
      Сочные губы его, проглядывая в витках бороды, лоснились благостной улыбкой.
      Лика бросилась, подпрыгнула и повисла у него на шее, болтая счастливо ногами. Осторожно потерлась щекой о шелковистые кольца его бороды. Хотя он уже два года яосит этот, как она говорила, мужской признак, Лика никак не могла привыкнуть и приспособиться. Она вообще не терпела никакой волосатости, борода же казалась ей каким-то бесстыдством. Впрочем, она догадывалась, что борода ему совершенно необходима - она прикрывала расплывчатость и рыхлость его. физиономии и, что ни говори, делала его лицо интеллигентным.
      Лео вышел в коридорчик, скинул макинтош, вернулся, потоптался, снял пиджак, нацепил его на спинку стула и оказался в сетчатой майке, поверх которой была надета манишка с бабочкой. Прикурил от зажигалки-пистолета и расселся перед столом.
      Лика разогрела борщ и принесла ему дымящуюся тарелку.
      Он ел, аппетитно прихлебывая и время от времени выбирая крошки из бороды. Моргал белесыми ресницами, глаза его светло голубели, и было в них телячье благодушие.
      Ей было неприятно, как он ел - хлебал, прихлебывал, обсасывал кости, ел много, долго, вальяжно. Он очень заботился о своем здоровье, во всяком случае любил говорить об этом, а сам год от года рыхлел. Сначала ей даже нравилось ухаживать за ним, и она подмечала странное в себе - почти рабское желание подчиняться ему и в то же время едва ли не материнское стремление оборонить и защитить его-точно он был каким-то беспомощным. Ее часто коробило от его мужланской грубости, неожиданных слов и причуд, но она сносила все это, увещевая себя, что сумеет со временем повлиять на него и в конце концов он с годами помягчеет, что это у него какой-то затянувшийся "подростковый возраст". Ей страстно хотелось подчинить его, посадить, как медведя, на цепочку. Сломить такого сильного и самобытного - в этом была проверка своих сил, что ли? А может быть, эта мысль появилась уже потом, и она хотела доказать самой себе, что должна и в силах изменить его, хотя кому это надо? - мелькало иногда.
      Он был гуляка и Моцарт,- как он сам о себе говорил.
      Он мог неделями ничего не делать, лежать, читать какой-нибудь детектив, перебирать коллекцию своих значков,- он начал собирать их еще в первых классах школы, но и сейчас трясся от вожделения, если ему попадался какой-нибудь уникальный: такие он получал в обмен у иностранных туристов или привозил из своих заграничных поездок. Эта детская страсть поначалу ее тоже умиляла. Она делала, казалось ей, Лео более доступным.
      В дни получек он пропадал допоздна, а потом, часто среди ночи, заявлялся с честной компанией и кого-то еще посылали в ресторан-поплавок, чтобы через швейцара раздобыть пару бутылок коньяку. И это ей поначалу нравилось.
      - Детка, это мои друзья - физики. Обеспечь нам маринованных грибков и горячей картошечки. Вот тебе полкило икрицы и кильки. Да вот еще маслины,Он вытягивал из карманов пакетики.- Раскидай.
      И она вскакивала, быстро-быстро раскручивала бигуди, влезала в платье, которое Лео сзади привычным движением задергивал на молнию, и бежала на кухню, чтобы приготовить. Это вносило оживление, было много мужчин, которые наперебой спешили сказать ей лестные вещи. И она чувствовала себя этакой Панаевой, которая собирает вокруг себя избранное общество интеллектуалов.. Только, конечно, на современном уровне и в современном стиле.
      Такие "римские ночи" могли длиться неделю.
      Потом однажды все менялось. Лео засаживался за письменный стол, отгороженный шкафом. И это сидение могло длиться неделю-две. Сходит в институт часа на два (и то не всегда), покажется - и опять уткнется в интегралы и дифференциалы, в свое фазовое пространство - мир таинственный и недоступный ей. Его работы сразу же по выходе перепечатывались во всех цивилизованных странах, он слыл одним из выдающихся математиков современности. Во всяком случае, так она могла понять,- к нему приходили письма и приглашения из Англии, Франции, Японии. И это не могло не вызывать уважения: она перепечатывала его рукописи, а он потом от руки вставлял туда свою математическую партитуру.
      И все бы ничего, только уж очень он всегда и во всем старался принизить ее, будто это надо было ему для собственного утверждения. Он вообще говорил: "Женщины дуры" - и искренне был убежден в этом. И внушал ей и внушал, что никакого таланта у нее нет и хождение в театр (он так говорил - "хождение") - пустая трата времени. Она уже начинала верить в то, что нет у нее таланта, а может быть, и действительно: у нее и в самом деле все хуже и хуже было в театре, не получалось ничего, и роли ей стали давать третьестепенные. Ей говорили "не бывает маленьких ролей..." Офелию она так и не отвоевала, потом мечтала о Бесприданнице: думала, вот сыграю, тогда хоть что! Пока ждала и гадала, уже поздно стало - годы вышли, пробовала для себя репетировать - а сквозное действие было одно, как бы молодую сыграть двадцатилетнюю. Вначале ей даже нравилось, что Лео не был "живым укором", нравилась некоторая расслабляющая "богемность". Но потом стала догадываться, что за его холодком к ее артистической карьере стоит нечто совсем иное - не равнодушие, а даже наоборот. Он ревновал. Теперь он требовал, чтобы она ушла из театра,- это было его последним условием. То есть вначале это было даже приятно, во всяком случае, подкрепляло уверенность в крепости их союза, и она была спокойна - пить пил со своей кодлой, за юбками не гонялся, хотя сам не был обижен и даже заезжие длиннохвостые француженки искали с ним свиданий, как с фигурой весьма колоритной -типичным бородачом - "а ля рюс". А он так легонько, элегантно расшвыривал всех. Но уж и ей не дозволял ни на кого взглянуть. Приводил своих же дружков, которые слетались на его получку, как мухи на сахар, она же им прислуживала-мыла утыканную окурками посуду, подтирала после них полы, и ей же каждый раз попадало - тот не так на нее взглянул, тот не так руку пожал, тому она глазки сделала. А тут привел какого-то модернового художника, тот сел за стол и спрашивает: а есть в этом доме хрен? Она побежала, натерла, протягивает ему с улыбкой, естественно. Ну Лео и отплясался на ней за эту улыбочку. Еще и гости не разошлись-муж в коридорчике притиснул: "По художничкам соскучилась?" Больно притиснул, будто шутя.
      - Да и по режиссерам,- Лео достал из кармана конвертик: - Твой почерк?
      - Но это же просто заявление, просьба о роли...
      -Ради этих ролишек, мне говорили... ты запираешься с ним, со своим Гоголидзе, в гримуборной. Но знай,-Лео запрокинул голову и косенько погрозил толстым пальцем,- я не потерплю... предательства,
      - Какая пакость!
      - Пакость,- он повел изумленно вокруг воловьими налитыми кровью глазами, облизнул губы и вдруг стал кидать стулья, пепельницы, хрусталь.Пакость? Я покажу тебе - пакость...- Потоптался, пошел в ванную, подставил голову под кран, шипел, плескался, бормотал... Проходя мимо нее с полотенцем на шее, процедил презрительно: - Пакость... Да, пакость! - и ушел в спальню.
      Лика легла в гостиной на диване.
      В щель между шторами смотрелась полная луна, Лика не помнила, как в ее руках оказалась эта пластинка, похожая на обыкновенную долгоиграющуютолько металлическая.
      - Димчик! Может быть, приспела пора приползти к тебе на брюхе? А, Димчик? - Она сквозь слезы смотрела на пластинку; а что, если он улыбнется ей оттуда? - Димчик, а?.. Может быть, ты придешь и вынешь мне соринку из глаза...
      Заворочался и откашлялся Лео. Сел, скрипнув пружинами, плюнул в плевательницу. Надел шлепанцы, накинул халат и, придерживаясь за стены со сна и подхлестывая себя по пяткам задниками, вышел в коридор. Наткнулся на кучу белья. Чертыхнулся.
      - Лика! Ты где? Что за хохмы?
      -Заглянул в комнату. Увидел ее тень за шторой:
      - А... лунные ванны?..
      - Да... вспомнила вот... нужно постирать сорочку. Завтра не в чем идти...
      - Ухм. Сорочка... да... сорочка должна быть чистенькой. Белье-то давно бы постирать надо. А то действительно мыши заведутся. Чистюленька моя... Ну разумеется, разумеется, искусство превыше всего... А это... что это у тебя там-сковородка какая-то в руке?
      - Да ничего, ничего у меня нет... никакой сковородки! - И она повернулась, дзенькнула пластинкой о мраморный подоконник.
      - Театр теней,- оказал он и ринулся к ней. Оторопевшую, схватил ее за запястье, слегка вывернул руку и взял диск из разжавшейся ладони: -Что это, детка?
      Она пожала плечом, жалко-просяще улыбнулась:
      - Не знаю, какая-то железяка. Подставка... На антресолях я рылась... белье... и... искала свою сорочку... потянула и вот там... Может быть, это вообще с прошлого века еще - дом-то старый, столетней давности.
      Лео рассматривал, ощупывал пластинку.-Зажег бра.
      - О! Великолепный металл. Нержавейка.- Глянул на Лику.-Может быть, летающая тарелочка, пришельцы? Сплав магния и стронция?.. А волос ангела у тебя нет случаем?-Шагнул к обеденному столу, поставил диск на ребро, факирским жестом крутанул. Играя голубоватым лучиком, пластинка повернулась несколько раз вокруг оси и грузновато стала крениться набок, покачиваясь и теряя амплитуду ладони, придержав ее , подхватив ребро сильными
      Лика невольно протянула к ней уже на самом краю стола.
      Лео, однако, деликатно предупредил ее, подхватив диск. Потом подбросил его, поймал за ребро сильными своими пальцами, успев заметить плеснувшийся суеверным ужасом взор Лики, непрерывно следящей за всеми перемещениями диска. Лео усмехнулся, глядя на ее распахнутые нелепо руки и растопыренные пальцы.
      В следующее мгновение, повернувшись на одной ножке и надкусывая кончик ногтя, Лика хмыкнула:
      - Цирк на дому, Кио?
      - Aral
      "Может быть, о чем-то догадывается,- со страхом подумала она, вспомнив тот фантасмагорический дeнь, когда Дим выпускал из чана своих летучих тварей...- Наверно! Говорил же ему Дим о своих планах, об этих записях жизни - наподобие фуги Баха... Еще амеб они тогда вместе записывали, покуда не рассорились... Неужели догадывается?"
      Она подколола шпилькой волосы, пошла подбирать белье. С табуретки поглядывала в проем дверей, на Лео. Тот, усевшись на стул и откинув его на задние ножки, покачивался, посвистывал и раздумчиво постукивал ногтем по пластинке.
      Потом встал и, небрежно и хватко держа пластинку, меж указательным и большим пальцами, проследовал в уборную и вернулся в спальню.
      - Лео!
      Он оглянулся в дверную щель:
      - Ась?
      - Зачем ты?.. Я думала, употреблю эту железяку как подставку для утюга.
      - Да? Хм... Мне сдается, что она достойна лучшего применения.Помолчал, причмокивая.- Если не возражаешь, я возьму ее как подложку для паяльника? Ты же понимаешь, производственные интересы...- Закрыл за собою дверь.
      Побросав белье на антресоли, Лика тихо, на пальчиках подошла к дивану, легла, уставясь в потолок. На потолке шевелились тени. И если присмотреться к ним, то можно увидеть то добрую морду моржа, то мечеть с минаретами, то яхту, то куделявую бородку Лео с усмешливой улыбочкой... Сон не шел. Лика могла бы принять снотворного, яо поняла, что это излишне: она просто боялась уснуть. Впрочем, под утро забылась. Стоило, однако, скрипнуть дверям - она открыла глаза. Лео вышел в одних брюках, засунув большие пальцы рук за голубые нейлоновые помочи, пощелкивая ими по облитым жирком мышцам груди.
      - Лежи, лежи. Я сам себе кофейку сварганю. Мне сегодня пораньше надо. Отнести корректуру реферата. Лежи,
      Она слышала, как он зашел в ванную, зашуршал душ. Скользнула в спальню и сразу нащупала в наволочке диск. А Лео уже навис над ней, держась за притолоку,
      - Детка, что ты?
      - Хотела постелить... вот...
      - А... ну-ну. Постелить?
      Извлек из наволочки пластинку.
      Крутанул ее на столе - вибрирующую, приплясывающую, пластающуюся, невозмутимо прихлопнул:
      - Прекрасная матрица. Тираж на первый случай - сотня штук. Сотня Димчиков. Впрочем, на первый случай достаточно и тридцати. "И тридцать витязей прекрасных чредой из вод выходят ясных и с ними дядька их морской"? А? Вот пойдет потеха. Пускай разберутся, кто-кто.
      - Ты чего? Свихнулся уже совсем?
      - Чего? Столько сразу поклонников твоего таланта! Хорошую клаку можно организовать. А? Хотя они передушат друг дружку. Но ты же это любишь,-олени, бьющиеся насмерть. Олений гон.
      - Ничтожество, ничтожество.- Она зарыдала, прижав разъятыми пальцами глаза.
      - Сберегла? Он всегда у тебя в печенках сидел, А я, дурак, разнюнился. Простака сыграл.
      - Это подло!
      - Да? А держать за гардинами любовника? - Он смотрел на нее наивно-пронзительными глазами, долго и вразумляюще.- Естественно: я беру его за шиворот и спускаю с лестницы. Так поступил бы каждый... всякий уважающий себя мужчина... Не волнуйся, детка,- никаких оленей не будет... Совсем наоборот.
      Он взял пластинку за ребро, как будто хотел сломать. Лика упала на колени, впилась в его ляжки ногтями-. скользя коленями по полу, не чувствуя боли.
      - Не смей!
      Он слегка толкнул ее. Она сидела на полу, растрепанная и обессиленная, в разодранной сорочке.
      - Убийца!
      - О чем ты, киса? Такие эмоции заставляют предполагать грандиозные страстишки. Как легко вы теряете голову, ай король, как рассеянны вы... Ну вот так-то. Признание не отягощает, а освобождает душу. Значит, Димчик? пошевелил пластинкой перед носом поднявшейся Лики, раскрыл створки портфеля, элегантно швырнул пластинку в его недра. Почти не выпуская портфеля из рук, надел манишку, галстук, пиджак и, больше не сказав ни слова, вышел. Пушкой хлопнула дверь.
      Лика бросилась сначала к вешалке, сорвала пальто, надела его прямо на сорочку, потом кинулась к окну, прикрываясь шторой, смотрела, как он вышел из парадной, причесываясь на ходу гребешком. Странно, однако, пошел он не к остановке автобуса, как всегда, а оглянувшись на окна, повернул в проулок.
      Она выскочила на улицу. Подбежала к углу дома и увидела, как Лео опускается в подвальчик, над которым, она знала, висела вывеска: "Вторсырье"..,
      Он мог бы швырнуть пластинку в мусоропровод, в канал, закопать в землю, но ему, как видно, особое наслаждение доставляло сдать спрятанного в магнитных дорожках "Димчика" на переплавку. "Вахлак, жлоб, ничтожество!" Как бы сейчас она исколошматила его за это жлобское самодовольство и тупую силу. Пластинку она все-таки выручила, предложив старьевщику взамен бронзовые канделябры.
      Вечером Лео пришел тихий, покорный, сказал:
      - Прости. Все это больное воображение... бред параноика.- И, вынув из кармашка пиджака золотую цепочку, протянул ей в горсти: - Носи... детка... Ее носила сама Нефертити.
      Он умел это-на крутых виражах вывернуться наизнанку.
      Но все уже катилось под горку.
      Четко, как чеканка по черненому серебру, запомнился этот вечер.
      В черной воде канала кувыркались лунные зайчики.
      Ликины каблуки цокали по гранитным плитам и гулко отражались от уснувших громад домов. Рука Лео лежала на ее шее, под белошерстным воротником голубой стеганки. Он слегка сжимал ее шею сзади пальцами, как будто - огромный и сильный - бережно нес ее, как несет кошка махонькую мышь, показывая всем и хвастая своей победой.
      Теперь всякий раз, когда она была занята в спектакле, он непременно приходил встречать ее. Конечно, это не от великой любви,-думала она,-и не потому, что ему так уж не терпится скорее увидеть ее, а чтобы она опять, как говорил, не дернула налево с кем-нибудь из деятелей искусств. И то, что Лео приходил, как цербер, и вел ее под конвоем своей ревности, разумеется, не доставляло ей большого удовольствия. Нужен он ей, этот главреж, как рыбке зонтик - то есть в смысле мужчины. Хотя, конечно, приятно, когда на тебя еще смотрят, это прибавляет уверенности и вообще... Как-то Лео проговорился, что он, может быть, потому так уж захотел на ней жениться, что вокруг вилось столько мужиков... И ей тогда понравилось, как он об этом сказал. Да... Когда она думала о женско-мужских отношениях, ей обычно представлялся олений гон: за оленихой, ломая ветви, бегут несколько самцов, а потом бьются сильнейшие, и один из них остается надо всеми. В этом сравнении с природой ей чудилась цельность первозданности, первобытная, идущая от земли цельность, замызганная позже наслоениями человеческих табу - лжи, расчета, всяких задержек и фобий, из которых уже не выбраться. Ей нравилось, хотя бы где-то там изнутри, чувствовать в себе эту олениху, которая бежит от... Этот бег в ней-был самым веселым и пьянящим чувством. Но теперь бег кончился. Теперь своей хамоватостью, мужланским самомнением Лео вызывал желание высвободиться. Она хотела этого и боялась, и надеялась, что все еще образуется, что все повернется как-то или Лео переменится и вообще что-то произойдет, и он поймет ее, и поможет ей найти себя, хотя бы не будет мешать. Но он все давил и давил - да, это его пальцы на шее.
      - Убери, пожалуйста, руку.
      Лео удивленно, с высоты своего роста, посмотрел на нее. Как бы слегка приотпустил ее. Она чувствовала его недобрый взгляд - в затылок; гуляй-гуляй.
      "Цок-цок" - отдавались гулкие шаги в душе. "Цок-цок", "Цок-цок". "Цок-цок",
      Струился месяц в реке, как рыбья чешуя.
      Так же звучали шаги в ночи: они шли с Димом - этой же набережной канала, забранного в гранит. Лет шесть назад это было?
      "Цок-цок", "Цок-цок".
      Была такая же тихая светящаяся ночь.
      И было все впереди. И она верила в свою звезду. Вега! Она отыскала ее сейчас на небосклоне-затерянную-свою. Игольчатый луч ее шевельнулся в канале.
      Вспомнила, как расставались с Димом на юге в то лето, когда они познакомились, и, лишь смутно надеясь на встречу в каком-то далеком будущем, она сказала ему;
      "Когда вам захочется встретиться со мной взглядом, посмотрите на Вегу,- я обязательно почувствую ваш взгляд". Дим улыбнулся и обещал ей.
      Потом - это было уже с Лео, он уезжал в командировку, она сказала ему: "Писем писать не будем, но каждый день в одиннадцать часов и ты и я давай посмотрим на Вегу, как будто скажем друг другу спокойной ночи". Это было, наверно, наивно, но зачем так нехорошо он усмехнулся и только пожал плечами?
      "Цок-цок", "Цок-цок". Она идет под конвоем его взгляда.
      В тот вечер, когда они шли с Димом, она сказала ему;
      "Тысячи молоточков стучат в мой мозг. Если я через год-другой не сыграю так, чтобы обо мне сказали - это актриса, а не так себе, я просто сойду с ума или стану злой, как цепная собака".
      "Цок-цок".
      "Я не стала злой, как цепная собака, и не сошла с ума, но чего-то во мне не стало - меня не стало".
      На горбатом мостике Лео окликнул Лику:
      - Постоим, детка.
      Она полуобернулась:
      - Что тебе?
      Он прислонился к решетке - в японской куртке с вывороченным воротниковым мехом:
      - Какая тебя муха укусила? Муж тебя встречает, другая бы песни пела. Ну что тебе надо? Или не нравится, что встречаю?.. Ты скажи.
      - Не нравится.
      - Вот как.
      - Надоела твоя бдительность, надоела, не хочу.- И она двинулась дальше.
      Он сделал шаг, потянул ее за руку, взял затылок ее в ладонь.
      - Бунтуешь? Не идет тебе.
      - Ничего.
      - Ищешь повода?
      Она молчала, отвернув лицо.
      - Захотела свободы - иди. О нем думаешь, об Иисусике,-угадал? (Она поняла, что он говорит o Диме.)Два сапога. Нб знай: я человек страстей. Я могу... Ты знаешь. Во мне есть такое, чего я и сам боюсь.
      Она рванулась и пошла. Он догнал. Взял за плечо, повернул.
      - Пусти.
      - Не пущу!
      - Неужели ты думаешь, что после твоих угроз я еще буду стоять с тобой?
      - Дура,- ведь люблю же. Не бегал бы за тобой.
      Он сжал ей руки в запястьях. Она запрокинула лицо в небо, закусила губу, чтобы не закричать от боли.
      - Давеча ты сказала, что у тебя задержка
      -Ну...
      -Это правда?.. Все еще? - Он искал ее глаз.
      - Какое это теперь имеет значение и вообще - какое это имеет значение?
      - Не смей убивать ребенка. Мне надоело, я хочу семьи. Мне не нужна жена-кинозвезда - перекати-поле. Я хочу семьи! Ты для меня и так хороша. Я тебя и такую люблю еще больше. Я прошу - оставь. Слышишь?
      Она покачала головой: нет.
      Он оттолкнул ее и пошел в другую сторону - наугад, прямо по мостовой.
      И тогда она, помедлив, сама не поняв себя, побежала за ним. Он убыстрил шаг. А она едва поспевала и забегала то с той, то с другой стороны.
      - Не стыдно... женщину... ночью... среди города...
      На них шало мчалось такси. Лео поднял руку. Машина, завизжав, остановилась. Открыл дверцу, втолкнул Лику, сам протиснулся с трудом, уселся, широко разъяв колени и сутуло наклонясь. Лика забилась в угол.
      В шоферском зеркальце дрожало отражение виска и носа Лео.
      Лику била дрожь, и она сжималась в. комок, чтобы умерить ее. Он думает: так можно чего-то добиться... Еп хотелось пнуть его ногой: он был ей отвратителен своим самодовольным спокойствием и убежденностью в своей правоте. Она просто ненавидела его в эту минуту за то, что он заставил ее бежать за ним, как собачонку. В конце концов, это комплекс неполноценности - непременное желание унизить, чтобы самому выиграть в своих же глазах.
      "Господи, я как загнанная мышь, неужели на свете нет человека, который понял бы меня?"
      Они ехали мимо сада, и в сквозящих ветвях голых деревьев заними, посверкивая, ошалело гналась луна.
      Кажется, Лика слишком громко вздохнула-почти простонала,- из зеркальца на нее взглянули встревоженные глаза шофера. И Лео недобро покосился.
      Возле дома тронул таксиста за плечо. Вышел, распахнул дверцу рыцарским жестом:
      - Адье, мадам... Я еще проветрюсь.
      И вновь уселся в машину, размашисто хлопнув дверцей.
      Этой ночью Лео, разумеется, не пришел. Она так и думала, что он не придет. Не впервой уже. Теперь ночь, две, три, четыре будет вынашивать свою обиду. Такое сладострастное мучительство он отрабатывал, еще на мамочке, убегая из дому с тринадцати лет. Сам провинится в чемнибудь - промотает школу, предпочтя ей Дину Дурбин в кинотеатре старинного фильма,- и дома уже не появляется: пусть мамочка помытарится, посходит с ума. Для ночевок зимой он приспособил старое кресло-развалюху, укоренив его на чердаке точечного дома, возле труб водяного отопления, и припас дешевую библиотечку Шерлока Холмса. Время от времени он все же позванивал домой из автомата уже за полночь и молчал в трубку, прислушиваясь к материнским интонациям,-дошла или не дошла до "кондиции". Если "дошла", значит, можно возвращаться и даже просить деньгу. Сначала деньга шла на мороженое или многосерийный вестерн, потом, с возрастанием потребностей, на возвращение "долга", за который могут "убить", на блок сигарет, коктейль или даже на импортные джинсы -в зависимости от количества выстраданных им (и мамочкой) ночей...