Государи московские (№2) - Великий стол

И еще не умирала надежда в сердце Анны, что хоть и через кровь и смерти любимых подымется Тверь и станет на место свое, предназначенное ей по всему, — место матери городов русских, — станет сердцем Владимирской земли. Что поборы наезжих ростовщиков для торгового города! Через год Тверь уже и не поминала о них. Анна с надеждою, но и с тревогой глядела на сына: легок! Горяч, щедр, тороват и хлебосолен — князь прямой, но не хозяин страны! Нет, не воскресить Михаила, не воскресить и Дмитрия… Митя, Митя, зачем ты это содеял! Верно, не мог поступить иначе… И город! Ведь по живому рубят! Растет, ширится, люднеет, несмотря ни на что! Она обходила клети и повалуши, шорные, седельные, ткацкие, щитные, скорняжные, златокузнечные, прядильные и прочие мастерские княжого двора, проверяла дворского, ключников и посольских, чла грамоты, отпускала полти мяса и связки рыбы, меряла зерно и муку. И везли, и везли, двор полнился добром. Через купцов, покупками и меною, притекали новые сокровища взамен потраченных, новое серебро, ткани, сукна, узорная ковань и оружие. И хлеб был свой, не купленный. И раз великое княжение — то и владимирское хлебородное ополье в руках. И значит, можно станет когда-то вновь приказать Новгороду и вновь собирать страну в единые руки, ибо без этого не стоять земле. Москвичи того не возмогут! Юрий уже показал, на что они способны. Распустил всю землю поврозь — властелин! Ордынцы не с его ли стараний теперь на русичей как на собак смотрят?

И подымалась Тверь. И поднялась бы!

Но слишком насмотрелись в Сарае на тверских князей. Михаила и мертвого боялись и считали святым. Дмитрий сумел так умереть, что не посрамил чести своего отца и рода своего. И его, мертвого, тоже страшился Узбек. Не были они рабами, на горе себе, и прикинуться рабами не могли. И Александра невзлюбил Узбек прежде всего за породу, за стать княжескую, за гордость и мужество, которых у самого Узбека не хватало всю жизнь. И потому — мстил. А уж там — фанатики-мусульмане, что хотели уничтожить учение Христа вместе с Русью, уж там Юрий не Юрий, так Иван — тихий, невидный и нестрашный совсем, игра страстей, борьба партий, торговые интересы, высокая и низкая политика…

А так-то, по-людски сказать, — не должно бы было Орде давить Русь, и даже стоило ли принимать Магометову веру? Не лучше было бы устроить союз Руси со степью и основать великую, на тыщи верст, страну, — то, что с боями и болью все равно произошло в грядущих веках! И торговля та, будь она неладна, не с Персией и не с далеким Египтом, а с Русью и паки с Русью связывала — и связала — Поволжье! Значит, и не в торговле дело-то было, а в нем, в Узбеке, в человеке, слепо поверившем книгам арабов, непостоянном, капризном и мнительном, словно гаремная избалованная женщина, завистливом к мужеству других и не прощающем ни в ком величия и прямоты. В нем — в полководце, что с трехсоттысячной армией мог бежать от двухтысячного конного отряда Абу-Саида; в нем — в государе, что четыре года подряд не мог выдать сестру за Эль Малика Эннасира, султана египетского, ибо всем родичам, эмирам и вельможам его требовались дары и дары… Да прикрикни на них, дело-то семейное! Где же тогда твоя абсолютная власть над четвертью мира?! В нем было дело. В человеке. Да и всегда сперва — люди, потом — события.

А потому Шевкал. Сын Тудана, внук Менгу-Тимура, двоюродный брат Узбека, отступник, убийца и трус, жадный к добру и беззастенчивый в средствах, человек, перед которым Кавгадый — венец благочестия. Знал Узбек, кого и зачем посылал на Тверь?! Знал, чем может кончиться Шевкалово посольство? Знал, что Шевкал затем и едет, чтобы неслыханно нажиться за счет разорения стольного и самого богатого города Руси? Чего он хотел в конце концов? Уничтожения Русского улуса? Но тогда зачем Москва, зачем вновь и опять великое княжение, дани и поборы, торговля и послы? Отобрать ярлык у тверичей? На это не нужно было быть и Шевкалу. Разгромить Тверь? Почто ж тогда посылать сперва на смерть своих богатуров с царевичем во главе?

И он же был хозяин улуса Урусутского! Но хозяева, даже жестокие (и тем паче жестокие!), не зорят своего добра, никогда не зорят! Зорят — значит, не хозяева, а ночные тати, хоть и добившиеся власти. И значит, или им уйти, или погибнуть земле, вместе с ними погибнуть. Только так! И — в веках — только так и происходило всегда и всюду, как бы поначалу ни вольготно чувствовали себя тати, добившиеся власти над землей.

А мы скажем: пото и был Шевкал, чтобы вышла Русь на Куликово поле. Пусть не сейчас, не теперь, еще через пятьдесят лет, но Куликово поле будет! За Тверь, за разорение земли, за гордых, что даром легли в землю, за попранные честь и славу великой страны.

Шевкал, явившись в Тверь note 4 и пристойно встреченный Александром Михайловичем с матерью, вдовствующей великой княгиней Анной, вел себя так, словно въезжал в завоеванный город. На встрече он даже не слез с коня. Не успели отпировать на сенях, как Александр Михайлович заслышал шум и крики во дворе. Он вышел на галерею: татары били и гнали княжеских слуг и холопов со двора. Хлопали двери, кого-то волочили, благим матом орала какая-то женка, которую заваливали тут же, у забора, трое дюжих татарских ратников. Александр, бледнея, оборотился к цареву послу. Шевкал стоял тут же, выйдя на галерею вслед за князем, большой, широкий, уперев руки в бока, и хохотал.

— Поди, поди, князь! Тута буду жить! А ты поди! — вымолвил он, отсмеявшись. Напрасно Александр, едва сдержавшийся поначалу, умолял Шевкала не захватывать княжеского двора, напрасно толковал, что править городом и удерживать народ он, изгнанный из своих хором, не сможет, — Шевкал остался неумолим.

Уже к вечеру, захватив только самое ценное добро и казну (чудом отстояли холопы и дружина господские сундуки с серебром, драгими портнами, сукнами и скорой), княжеская семья оставила свой двор, выселившись в загородный терем. Прочее добро, оставленное в бертьяницах, погребах и анбарах, тотчас было расхищено и потрачено татарами. Рассыпали, балуясь, зерно, пивом поили коней, мочились в лари с мукой и солодом. Грубый холст, за ненадобностью, резали на куски и бросали либо подстилали коням под ноги. Ключников, старост, городовых выборных, мытников и вирников, что приходили с грамотами, исчисляющими доходы, били по щекам, рвали из рук грамоты, тут же разрывая их на части, отбирали без счету принос и требовали еще. Людей в богатом платье раздевали прямо на улицах. В торгу брали, что понравится, не спросясь, и на попреки купцов отвечали плетью. Церкви пока не трогали, но уже где и начинали, заходя внутрь, прихватывать то чашу, то дорогое кадило, парчовую ризу, пелену, а то и серебряный, с каменьями и жемчугом, оклад иконы. Причем татарин в остроконечной шапке, сдиравший святыню, вроде бы и не видел ни священника, ни толпы молящихся прихожан. Русичам, что дерзали перечить, татары, кто понимал по-русски, отвечали, смеясь:

— Скоро мы все ваши церкви на мечети переделаем! Будете нашему Богу молиться!

К тому часу, когда дьякон Дюдько повел свою несчастную кобылу и был остановлен татарами, уже до того раскалилось все в городе — люди, камни, бревенчатые стены домов… Солнечным жаром заливало город, и в жару, в пыли, в скверне и ругательстве, как жаждущему море, маячило всем одно: восстание! Перекошенные лица мужиков, неистовые глаза, изнасилованных женок, ограбленные дворы с расхристанными настежь воротами — все кричало, взывало, молило об одном. И — началось.

Не Дюдько, так другой бы. Вместо того чтобы враз отдать повод и, заплакав, поворотить домой, он вцепился в узду своей лошади и, пихаясь, лягаясь сапогами, подворачивая голову, на которую сыпались удары татарских плетей, плюясь кровью, возопил к народу:

— Ратуйте!

А было пятнадцатое августа, праздник Успения Богородицы, город был полон народом, сошедшимся на богомолье, явились даже и из пригородных сел. И — в жаре, в волнах солнечного света и пыли, в высоком звоне праздничных колоколов (звонари тут же забили набат) — началось.

Все можно говорить и писать через века: о недостатке такта, о несдержанности и ошибках тверского князя, но когда грабят добро, насилуют женку и дочь, когда сводят коня со двора, и ты… Ох, как сладко наконец услышать было это вот «Ратуйте!» и увидеть, что кто-то первый начал!

Тех татар, что тащили кобылу Дюдька, уничтожили, даже не поняв еще, что и делают, а там — пошло по всему городу. Где-то били, волочили, топтали ногами, надругаясь, рвали у живых срамные уды — вот те за женку мою! Бабы связанным выцарапывали глаза. Ордынских, ни в чем не виноватых гостей в торгу мужики всех изрубили в куски и потопили в Волге. Такого вроде и не бывало прежде никогда. Шевкал с ратью заперся в стенах княжого двора. Два сумасшедших дурных приступа — лезли аж с голыми руками на стены

— татары отбили с большим уроном для русичей. И тут-то явился в город князь Александр.

Анна изо всех сил удерживала сына:

— Не езди! Уймутся, отсидится Щелкан, — называла так, как говорили в народе, уродуя имя из презрения к ордынскому насильнику, — отсидится, омягчеет, тогда ты его и спасешь, и отпустишь в Орду!

Александр мерил покой крупными шагами, сжимал кулаки. Он еще не ведал, не видел, что творится в городе. Знал — режут. Наконец, ближе к вечеру, не выдержал. Не вынес.

— Еду, мать! Може, тово… остановлю смердов…

Анна бросилась было за ним, ее удержали силой.

Александр въезжал в город с малою дружиной, сквозь оставленные без всякой охраны, настежь отворенные ворота, и первое, что кинулось в очи, — разволоченный донага и страшно изувеченный труп татарина. Конь всхрапнул, обходя лужу густой черной крови.

Издали, от княжого двора, доносило разноголосый ор, ржание, лязг и глухие удары. Понял: бревнами ломают створы ворот. Подъезжая, уже на улице у забора завидел длинный ряд порубанных на приступе тверичей, убитых и тяжко раненных, около которых, обмывая и перевязывая, суетились и хлопотали женки. Дальше была толпа с дрекольем, рогатинами и топорами, а там, впереди, под треск и лязг, били в ворота, били и тут же валились под стрелами татар. Подбегали новые, подхватывая тяжелое бревно, и падали снова… Александра, похотевшего кинуться вперед, удержали за стремена:

— Убьют, княже!

Его узнавали, толпа вокруг густела и густела. От крика осаждающих почти ничего не было слышно, даже конское ржанье тонуло в реве мужиков. Ветра не было совсем. Жар от перегретых дубовых мостовых струился ввысь, и в его невидимых струях чуть подрагивали высокие кресты собора.

Александр уже не помнил, зачем он приехал сюда. Падающие под стрелами на его глазах мужики требовали одного — мести. Не мог он, князь, предать своего восставшего города. И, как воин, сразу поняв, что без долгой осады и многой крови ратной княжеского двора не взять, Александр, сообразив по безветрию, что город наверняка уцелеет, приказал:

— Жечь!

Он именно ничего не делал, не наряжал дружинников, не посылал никого за хворостом и огнем, он только сказал вслух и громко: «Жечь!» И горожане, что давно уже хотели того же самого, и только уважение к дому своего князя удерживало их, тотчас ринули, и уже потащили дрова и хворост, и уже стали с ведрами и бадьями воды на кровлях соседних домов — не загорелись бы хоромы горожан, — и уже рогатками загораживали ворота княжого двора, и уже затрещало и дымно потянуло ввысь, а там и пламя выбилось над узорными кровлями, и донесся испуганный, жалкий крик татар, тотчас перекрытый дружным тысячеголосым торжествующим ревом.

Теперь татары выбивали ворота, заваленные снаружи всяким дубьем. Трещали створы, кто-то лез, а в него с улицы летели камни и стрелы, другому, что спустился по веревке со стены, тут же раскроили голову. Огонь ярел, охватывая клеть за клетью, рушились терема, и в их пламени метались, сгорая, татарские кони, а спешенные всадники в дымящемся платье, скалясь и узя глаза, продолжали бить из луков по толпе, оступившей княжеский двор, пока горящие балки с гулом и грохотом не обрушивались им на головы. Это были хорошие степные воины, и они дорого продавали свою жизнь.

Двор сгорел. Город от огня отстояли. Татарская рать, вместе с царевичем Шевкалом, была истреблена полностью.

Кратко было похмелье на этом пиру! Зимой уже двинулись на город татарские рати. Но за эти несколько хмелевых и веселых месяцев возникла и широко разошлась по Руси, дойдя и до нашего времени, гордая, как народный мятеж, песня о Щелкане Дюдентьевиче, где утверждалось в конце, вперекор всему, что после расправы со Щелканом «…так и осталося, ни на ком не сыскалося».

Сыскалось. И на тех даже, кто ничего и не знал о погроме татар в Твери…

ГЛАВА 60

И то сказать, что струсил Узбек и на этот раз. Не Орду послал на Русь, а вызвал к себе московского князя и ему, вкупе с татарами, приказал покарать непокорную Тверь. Но уже и покарать потребовал жестоко. Пять темников с пятью тьмами отборного войска шли на Тверь помимо московских, суздальских и иных ратей. И стал для города смертным этот погром и час.

Князь Иван теперь дождался своей судьбы. Он как раз возился с меньшим, всего лишь в начале июля родившимся сыном Андреем, когда пришла весть о восстании в Твери. Иван выслушал, держа малыша на руках. Два мальчика подряд — такого он даже и не ждал от Елены. И этот, меньшой, был славный, здоровый малыш, и сейчас, когда уже краснота сошла с лица, смешно так лупил глазки на родителя. Поэтому Иван не шевелился, не стирал даже улыбки с лица, хотя впору было выронить младеня из рук. То есть глупее и проще погинуть, ежели бы даже и захотели тверичи, и то не мочно!

Выслушав, кивнул, отослал гонца. Передал Андрея на руки мамке. Вышел из горницы в галерею. И тут почувствовал вдруг головное кружение и тошноту. И душно стало, словно от дыма на пожаре. Он прислонился к стене, справляясь с собой. Добро, слуг нету близко, а то б набежали тотчас. Одно было ясно: кроме него — никто. Разве суздальский князь, Александр Васильевич? К нему — тотчас послать! Улестить, запугать, обадить… Отдавать великое княжение суздальскому князю вовсе ни к чему!

Страшное ощущение высоты и одиночества все не проходило. Один, совсем один, даже и вечной заступы, митрополита, и того нет! Будто на вершине горней, снегами белеющей, яко Кавказские горы, на изломе скалы, под холодным ледяным небом, на самом-самом острие стоит он, и только небо кругом, и клубятся и ползают тучи, и ветер рвет и сдувает его туда, вниз, в бездну, в черный провал, и нельзя удержаться, а надо устоять, уцелеть, справиться с собою, даже вот — чтобы не стошнило сейчас. Было жарко, но чуть-чуть обдувало ветерком, и Иван понемногу пришел в себя. Москва, его Москва, была зело невеликим городом на горе, и, только-только, всего две недели назад, четвертого августа, освященная ростовским владыкою Прохором, весело белела посередине нагромождения деревянных клетей и хором белокаменная церковь Успения пресвятой Богородицы. К празднику и освящали. Вот и праздник! На несколько мгновений мучительно захотелось ему удержать время. Пусть будет все так: сын в колыбели, недавно отпраздновавшая Успенье Москва, жара и жатва и знатьё, что там, в Твери, погромили татар… Нет, не остановишь время! Он усмехнулся бледно, окончательно опомнясь. Надо думать, до снегов не начнут. Ну, а послов с подарками хану

— немедленно! Что-то измыслит теперь у себя в Твери князь Александр Михалыч?

Тверской князь ничего не измыслил. Да и что он мог? Против него была вся земля и Орда. Запереться в Твери, сидеть в осаде, отбивая приступы, пока не кончатся силы, и люди, и припасы снедные? А потом? Да и бояре его, в чаянии беды, сами загодя стали разбегаться. Нет, о борьбе, обороне града не могло быть и речи. Оставалось одно — бежать. И когда, по зиме, заслышал приближение татарской рати вместе с князем Иваном, загодя пред тем вызванным в Орду, побежал, спасаясь, в единственный русский город, который мог еще принять его и откуда он сам, в случае нужды, мог уйти еще далее, — во Псков.

Он просидит там, а после, изгнанный Иваном из Пскова, в западных землях более десяти лет — и все равно не уйдет от расплаты ханского суда. И мы сейчас оставим его насовсем. Оставим без осуждения, скорее со скорбью, чем с гневом. Его мать, Анна, с Василием и Константином, вернется на пепелище и будет жить там «в великой скудости», потихоньку опять отстраивая Тверь, — и то тоже не наш рассказ и не наша повесть.

Скажем здесь о погроме страны, о скорби смердов, коим их князь не сумел стать заступой и обороною. Скажем о горе жен и матерей, о плаче детей, угоняемых в полон татарский. Скажем о гибели славного града Твери, гибели, схожей с тем, как если бы у древа на возрастии срубили верхушку, и далее стало оно расти и тянуться, но уже не вершиною, а боковым, утолстившимся и пошедшим вверх отростком своим. Так и пошла потом история страны в боковой сук, в Москву, со временем превратившуюся в новую вершину русского древа. Но не надо искать неизбежности там, где ее не было и даже не могло быть совсем. Был бы не Узбек, а, скажем, Тохта, и все бы пошло иначе. Как? Мы не знаем. Историю, как и жизнь, неможно повторить заново.

Я не хочу описывать, как брали и зорили Тверь, оставленную своими князьями и ратью. Были ли там бои, героическая защита ворот и валов смердами, трупы героев и неистовая резня по улицам? Какие терема и храмы и как громили победители? Я не знаю. Вся та Тверь целиком погибла в огне.

Было пламя и дымные столбы над оснеженною Волгой, бежали ручьи талой воды с горящих валов и вновь замерзали, добегая до волжского льда. Рушились, с треском и дымом, бревенчатые стены. Один только черный от копоти и ободранный донага Спасский собор да каменная церковь Феодора и уцелели из целого града.

И что описывать, как татарские темники — Федорчук, Туралык, Сюга и прочие — зорили зимнюю землю Твери, выгоняли на лютый мороз детей и женщин, поджигая избы, и гнали потом полоняников, тех, кто еще мог идти, — других, трупами, оставляли по дорогам… Что описывать, ежели русские рати москвичей, владимирцев и суздальцев творили то же самое, так же зорили, грабили и жгли, обращая в пепел плоды нелегкого труда пахарей, угоняя скот, «сотворяя землю пусту» — по выражению древнего летописца? Разогни и чти древние книги, а я закрою лицо руками и восплачу от скорби и стыда! Не должен человек, даже и в войнах, губить и зорить людей своего племени и землю народа своего.

Татары шли изгонною ратью, длинным полумесяцем смерти, захватив и уничтожив Тверь и Кашин, главные города княжества, и заодно, с наворопа, разорив и опустошив Новоторжскую волость Господина Великого Новгорода. Новгородцы едва откупились от татар двумя тысячами гривен серебра.

Мишук со своим полком не участвовал в тверском взятии, и многие ратники из полка вслух жалели об этом: в Твери-то уж можно бы было наверняка поживиться! Их повели на Кашин, но и Кашина, прежде них захваченного татарами, толком повидать им не удалось, а уж пограбить — и того менее.

Полк, развернувшись изгонною облавою, прочесывая починки и села, забирая полон, расшибая мелкие отряды вооруженных смердов и случайных тверских ратников, что дерзали сопротивляться, защищая свои дома, семьи и скот. Спали мало, все были жадны и измотаны. Торопились набрать полону, ругались, когда приходилось охранять награбленное добро какого-нибудь воеводы — великого боярина московского, который, конечно, и брал не так и не по стольку, как рядовые дружинники, уводя народ целыми толпами, увозя добро десятками возов.

А тут еще пришлось идти вместях с татарами. Те лопочут не по-нашему, а жадны — страсть! Будто и не кормят их! Едва не сцеплялись порою из-за добычи.

Старшой у Мишука попался суровый, страшноватый мужик, дикой силы и какой-то тупой, бычьей храбрости, похоже, страха вовсе не знал. Полону с ним добывали все ратники, но уж зато и сам брал чего хотел и у кого хотел. Перечить не смели. Потому — что подороже — прятали от еговых глаз. Мишук раза два поцапался со старшим, и тот, в отместье, поставил его нынче сторожить сарай с полоняниками. Рядом, у соседнего сарая, куда набили женок и детей, стояли татары, и Мишук должен был смотреть враз: и чтобы не утекли свои полоняники, и чтобы татары не перехватили какого мужика к себе, в повозные ли, в конюхи. От густоты полона избаловались. Чуть не у каждого был свой холоп-полоняник, что обихаживал коней, рубил дрова, стряпал, вьючил и перетаскивал кладь.

Ночь была морозная, и Мишук, то и дело подходя к костерку, невольно ежился, поминая, что те, в сарае, сидят многие без шуб и валенок, содранных ратными. По всему — к утру из сарая десяток трупов придет выносить!

Один старик стонал прямо у самого порога. Заглянув внутрь, на кучно — тепла ради — сбившихся полоняников, Мишук подумал: словно овцы в загоне! Старый да малый, взрослых, в силе, мужиков и нет, почитай! Тоже мне, полону набрали! Он потрогал старика за плечо. Тот поднял голову, поглядел мутно. Видимо, был ранен. «Окончится к утру!» — подумал Мншук. Помявшись, тронул еще раз:

— Эй, ты! Выйди!

Старик попробовал подняться, но упал, и так, на четвереньках, выполз из сарая. В куче полоняников зашевелились, еще кто-то двинулся было.

— К-куда! — зло окликнул он, и черные тени покорно вновь сбились в кучу. Мишук задвинул засов и указал старцу на огонь: — Грейся, старче! Не то замерзнешь до утра!

Тот посунулся к огню, долго держал большие коричневые руки едва не в самом пламени, потом взглянул на Мишука, подвигал бородой, как лошадь, жующая овес, выговорил наконец хрипло:

— Испить бы… и пожевать чего…

Мишук дал старику горячей воды, нагретой им в деревянной бадейке калеными камнями, потом отрезал ломоть хлеба. Все это делал назло старшому

— пущай не ставит полон сторожить вдругорядь! Так только, чтобы не молчать, спросил затем старика, кто он и откуда. Того звали Степаном. Деревню его разорили дня три-четыре назад, убили сына:

— …И второй был, близняки… дак тот на бою погиб, под Торжком… с князь Михайлой ходили… — сказал старик без выражения, тупо уставясь в огонь. Он медленно жевал хлеб, растягивал, бережно глотая. Видно, все эти дни уже и не ел ничего…

— Сам-то тверской али кашинской? — спросил Мишук, стараясь придать голосу строгость. Все ж таки пущай не забывает, что полоняник теперь!

— Переславской я, — неожиданно ответил старик и опустил голову, замолк, трудно пережевывая хлеб.

— Какой такой переславской? — не понял Мишук сразу. — Переславль наша, московская отчина, а тута Тверь!

— Дак я давно уж… с Дюденевой рати ушел, с батькой еще, с Прохором, в Тверь побегли тогды, батьку дорогой похоронили, ну а я с женкой сюды подались, на тихие места. Вот те и тихие… И всюю жисть нам порушили, нехристи окаянные…

Что-то знакомое, что-то слышанное давным-давно начало припоминаться Мишуку. Да нет, куда! Такого и не бывает! Поперхнувшись, он отмотнул головой. Нет, конечно, нет! Батина дружка тута стретить? Такого и в сказках не выдумают!

Успокоившись несколько, все же вопросил, чтобы снять сомнение с души:

— Из самого Переславля али из села какого?

— Из села. Княжево село прозывается. Ты сам-то, случаем, не переславской? Ну, дак знашь тогды, от Клещина-городка невдале стоит.

Мишук глядел и не верил. А старик уже и вновь понурил голову, все так же тупо глядя в огонь, дожевывал хлеб.

Мишук наклонился к нему, тронул за плечо. С чего-то щекотно стало в горле.

— Ты, тово, не выдумал ето все?

— Чегой-та? — не поняв, вскинулся старик и повторил: — Чегой-та? В сарай идтить?

— Ты, тово, из Княжева, из самого Княжева? — спрашивал Мишук, чуя, что ежели старец не соврал, то это беда и беда непоправимая. — Може, из другой деревни какой?

— Княжевски мы! — отмолвил старец, недоумевая. — Почто мне врать-то, паря?

— Прости, отец, так слово молвилось!

Мишук присел на корточки, отложив рогатину, и, заглядывая деду в глаза, просительно (хоть тут бы ошибиться ему!) вымолвил:

— Не помнишь такого в селе, погодка твово, Федей звали, Федором…

— Михалкич, што ли? — перебил его, оживившись, старик. — Федор Михалкич? Ай жив? Друг был первой!

— Умер он, — отмолвил Мишук, и старик враз как опал, померк и взором и голосом:

— Умер, баешь. Ну, царство ему небесное… Так-то свидеться не удалось! И я вот, скоро… тоже… А ты как его знашь? Слыхом ли, родич какой?

— Сын еговый, — просто ответил Мишук.

Сказал и понял: тут уж надо чего-то поделывать, теперича отступи — отца обгадишь.

— Ты, Степан, тово, беги! Счас я обутку тебе, хлеба… — Он засуетился, соображая, чем может снабдить старика на путь. — Пересидишь где-нито, а там рать дет, снова закрестьянствуешь тута!

Но тот только покачал головой:

— Как тебя звать-то? Мишук? Федорыч, значит! Дивно! А мои-то все, вишь… лучше б меня, старика… Не побегу, парень. Сноха у меня тута с дитем, с внуком моим, значит. Тамотка сидит у татар. Авось вместях погонят…

Тут бы и отступить Мишуку, но ему уж, как говорят, шлея под хвост попала.

— Как кличут сноху-то? — спросил сурово. — А внучонка? Ну, вот што: ты тута посиди, не уйди никуда, а я сейчас!

Добраться до заводной лошади, достать красные сапоги из переметной сумы (все одно граблено, так не жаль!) и воротить назад было делом не долгим. С сапогами, прихватив рогатину, двинул Мишук к татарам. Сторожи попались бестолковые, кабы не знатье слов татарских — спасибо Просинье, выучила, — век бы не договорил с има! За тимовые сапоги, разглядев алую мягкую кожу, татары, покричав и поспорив, согласились выдать женку с дитем. После долго выкликали, искали, всё выходили не те. Мишук злился: ночь пошла на исход, и уже мог подойти сменщик, а тогда — конец! Наконец Степанова сноха нашлась, и, слава Богу, была она даже в обутке: лаптей еще не снимали у полоняников с ног. Глянув, однако, на промороженные звезды над черным лесом (самые стояли, как на грех, крещенские морозы!), Мишук сообразил, что радоваться ему еще рано. Старика со снохою и дитем требовалось снарядить в дорогу, не на смерть же посылать людей! И тут, мысленно перекрестись, впервые в жизни решился Мишук на воровство. Овчинные зипуны, обутку, снасть хоть какую-то…

Два зипуна и секиру унес из сторожевой избы, плохо соображая, что ему будет за это утром. Нож, хороший, булатный, отдал старику свой, с пояса. Мешок гречи (пропадать так пропадать!) взял тоже из полкового запаса — попросту сказать, с воза стянул; кремень, огниво, попонку прихватил — дитю укутать годнее. Только коня не решился отдать старику. Ну да, Бог даст, уцелеют, найдут и коня! Разбежавшейся скотины сейчас по лесам видимо-невидимо.

Пока старик с женкой опоражнивали, обжигаясь, мису горячего хлебова, Мишук спроворил все, что было надобно им на первый случай. Принес яловые сапоги для старика, и тот, обувшись и натянув овчину, стал как-то враз и бодрее и выше ростом. Матерый оказался старик, широкий в плечах.

«Выдюжит!» — подумал Мишук, глядя, как тот крепко перепоясывается добытым Мишуком ременным арканом и засовывает за пояс секиру и насадку, для рогатины, подаренную Мишуком.

Женка уже была готова, одета, перепоясана, успела и малого покормить. Оба стояли, глядя на Мишука горячими лихорадочными глазами, все еще веря и не веря своему освобождению. Мишук вывел их на зады, на укромную тропку. Старец размахнул руки, обнял и трижды крепко поцеловал Мишука:

— Спаси тя Христос! Верю теперь, што Федин сынок! Век буду… и внуку…

Обмочив щеки Мишука слезами, отстранился наконец. Женка тоже несмело потянулась и чмокнула его в щеку. И пошли в ночь, впереди старик с секирою за поясом и тяжелым мешком на спине, позади женка с дитем, и внучок пискнул что-то в темноте, а она что-то тихо сказала ему, унимая, — и скоро оба исчезли среди оснеженных елок, только скрип шагов еще долго доносился до Мишука.

Сменившись, Мишук ввалился независимо в сторожевую избу, ел щи, посвистывая и слушая, как старшой, ругмя ругаясь, ищет секиру и пропавшие зипупы.

Наевшись, спрыгнув, он посидел несколько. Ругань уже густела в воздухе, теперь обвиняли друг друга и уже едва не брались за грудки. Тут ввалился сторожевой, в голос выкрикнул:

— Полоняники бают, старец один утек у их ночью! Тогды как раз Михалкич стоял!

Мишук поднялся, твердо поглядев в глаза набычившемуся старшому, кивнул, поведя глазом:

— Полоняники бают, може, и врут, пройдем!

Вышли под утреннюю холодную хмурь. Отошли на зады. Круто поворотясь, Мишук вымолвил:

— Секиру я взял! И мешок с гречей — тоже я. И старика того я выпустил. Старик тот, Степаном его зовут, переславской родом, бати покойного приятель. Отец умирал, наказывал: «На рати, случаем, не заруби!» И вот я… И баба, женка та с дитем, сноха евонная…

— Постой! — опешил старшой. — Кака така женка?

— У татар выменял, на сапоги. Свои сапоги были, из добычи.

— Ну, женку… выменял, дак… — Старшой глядел исподлобья, тем взглядом, каким глядит почасту, склоняя рога, племенной бык, — не то боднет, не то отскочит посторонь. Вроде уже и кулак сжал для удара, но не ударил, а, посопев, спросил:

— И чево ты их… в лес отвел?

— И зипуны отдал има, и сапоги, и крупу, и секиру, и нож, и рогатину… Вот! — перечислял Мишук не останавливаясь. — А теперь хошь бей, хошь убей — все одно!

Он поворотил боком к старшому, оберегая рожу от первого удара, и, крепче расставив ноги, утвердился на снегу.

— Ну, паря… — протянул старшой и переступил по-медвежьи с ноги на ногу. — Ну… У-у-у, пес!

И вдруг здоровая, во всю лапу, затрещина легла меж лопаток Мишука. Чуть удержался он на ногах, выговорил только:

— Бей!

Но старшой, ткнув его еще кулаком под бок, взял руки кренделем и захохотал, закидывая черную бороду и разевая красную пасть.

— Ну, паря! Ну и ну! Ловок! Ай не соврал? — вдруг спросил он, хитровато прищурясь.

— Не. Крестом поклянусь!

— Так-таки и спознались?

— Говорил я с им, он жисть свою сказывал, ночью-то, да я из речей-то и понял… Он и не чаял совсем. А как спознались, в ноги мне: сноху, мол… Ну, я красные сапоги тому татарину в зубы…

— А у нас гречу! — перебил старшой. — Ну, ловок, ловок, Мишук, ну и ну! — Старшой вновь, закидывая башку, залился веселым хохотом. Отсмеявшись, аж выжало слезы из глаз, крепко хлопнул Мишука по плечу, примолвил: