ГЛАВА 57

Федор возвращался в Княжево с сильно бьющимся сердцем. Уже от Торжка началась разоренная земля. По дорогам пробирались люди, творилась бестолковая суетня растерянных беженцев. Спрашивали о своих. По деревням стоял вой. Там мужик с угрюмо-виноватым лицом, видно ратник, искал уведенную в полон женку, в ином месте жена, узнавшая наконец о гибели супруга, голосила у огорожи деревенского кладбища. Редко еще можно было встретить мужика, везущего бревна, да и тот глядел дикими глазами, не зная, не свалить ли воз, обрубив веревки, да не дернуть ли в лес, следя глазами одинокого ратника: чей — Митриев, Андреев ли?

Снег таял. Мокрое насквозь платье после коротких ночлегов в поле или в дымных холодных избах на полу не просыхало. Где-то на Нерли он сумел отдохнуть. Баба все кормила Федора, высушила его одежду. Он выпросился ночевать в клеть, благо мороз спал. Хозяйка принесла ему шубу и в темноте все сказывала, как пропал мужик, как убегали, как, по счастью, осталась она и еще трое соседок, что унесли и кого увели у них ратные… Потом укрывала его и все шарила по постели, и Федор, жалея, привлек ее к себе, чувствуя, что баба истосковалась даже не телом, душой бесприютна. Что он мог дать ей, кроме случайной дорожной ласки, после которой еще тоскливее, еще холоднее одинокая постель?! Да еще — он уже знал это — проведают соседки, пустят славу: гулена! А уж какая гульба тут, от мужика до мужика забудешь, как и спать… И ему тоже не то что баба нужна, а от страха, от разоренности, от того, что не чаял найти своих, и, обнимая судорожно ласкавшую его женщину, он думал о той, другой… Спаслась? Увели ли?

А теперь еще этот монах все не выходил из головы. На ночлеге, под Усольем, встреченный. Отказался от щей, пил только воду и сосал сухарь. И не был даже особо изможден. Шел, видно, пеш, посох, липовые лапти. И помолился он не ложно, не для других, для себя. Пошептал сосредоточенно, уйдя весь в молитву. Федор разобрал сказанное шепотом: «И хозяев сущих» — верно, в молитве всегда поминал приютивших его. Кончив, осенил себя крестом. Глаза у монаха были как прозрачные камни. У других лишь поблескивают, а тут — словно из родника, Федор знал такие вот глаза, что бывают только от большой веры, постов и книжного научения глубокого.

— Бог видит ли скорби наши? — сказал сердито один из дорожных, метя в монаха.

— Бог видит, — отмолвил тот спокойно. — За грехи наказует Господь.

— Богатым, тем бы и казал! А нас, бедняков, почто тиранит?!

— Господь по душе смотрит, а не по платью. Ему все одно, кто богат, кто беден. Ты и беден, а жаден. Дай тебе богатство, не откажешься! И ныне завидуешь ближнему своему в сердце своем.

Мужик покосился на монаха, посопел.

— А ты откажешься? — буркнул, оглядел монаха, спокойно сосущего сухарь. — Бог богатым мирволит! Им и горе вполагоря!

— Неверно, — возразил монах, — кто богат, тому хуже в горестях. Больше терять — больнее. Что ты потерял ныне?

— Коня! — веско ответил мужик.

— И ропщешь! А кабы стада коней, и утвари многоценная, и храмы, и слуг, и здоровье, как Иов?

— Ты дай мне сначала хоромы те да стада коней. А я уж погляжу опосле, може, и не потеряю! — вымолвил, отворачиваясь, мужик, и тряхнул головой, и посмеялся недобрым натужным смехом. Монах промолчал.

Ночью Федор проснулся. Монах, почуялось, все сидел. В темноте храпели дорожные.

— Не спишь, чадо? — добрым голосом спросил монах.

— Вот ты сказал, отче, о богатых… — несмело начал Федор. — Я про князь Митрия… Значит, он больше всех нас потерял, выходит-то?

— Князь Митрий Саныч еще ничего не потерял и все воротит, — отозвался монах. — Да и не о том слово святительское, не о вещественном, суедневном, а о всей жизни, и ее переменах, и о том муже, с конем его, и о князьях великих, и об умерших уже, и еще не рожденных…

— Воротит? — переспросил Федор, как-то сразу поверив, что монах прав.

— А как он кончит тогда?

— Молить надо Господа о нем! Нынешние люди все плохо кончат. Их земное стяжание, губит, жажда ненасытимая! О земном мятутся они, а не ведают, что жизнь истинная в духе, а не во плоти. Плоть лишь того требует, чтобы не заботиться ею. Вот мое пропитание. Думают, пощусь, плоть истязаю, а мне и не нужно более! Я сыт.

— И не тяжело?

— Нет! Тело очищается. От объядения тяжесть чрева и крови смущение. Я ведь сосу помаленьку, мне сухарь-то заместо целой трапезы! И мыслей греховных нет во мне, и бодр. Ты на кони сколь проезжашь от зарания до вечера?

— Гонцом когда, шестьдесят верст, пожалуй!

— И я столько прохожу в день. Про мнихов глаголют: умерщвление плоти. Нет! Это не так! И кто умерщвляет плоть, то пагуба и гордыня ума! Не воплотился бы во плоти Иисус Христос, горний учитель наш, кабы была плоть столь греховна! Плоти потребно не умерщвление, а направление к духовному. Ты любострастен?

Федор покраснел в темноте.

— А помысли, сколь надо, дабы родить дитя?.. А воспитать его? И дитя от трезвых родителей и от жития умеренного свершеннее бывает, и возрастом и умом, то тоже помысли! К излишествам телесным прибегая, мы тело свое вернее губим, воюя за власть — власти лишаемся. Кто бо отнимет у Христа корону светлую? Ни вельможи, ни цари, ни сам князь мрака не возможет сие! Зри! Власть мужа, духовного подвигом, она и в затворе, и в узище сияет. А отними у вельмож силу и славу их, ввергни в узилище, и что же бысть? Лишь то ценно в жизни сей, что ни отнять, ни купить нельзя!

Жаль мне и мужа того, темен он разумом, жаль и вдовицу, и отроча безутешна, а всего жальче вельмож наших! Темен ум их и ожесточилось сердце. Не ведают сущего и духа божия лишены суть!

Монах замолчал. Федор слушал, затаив дыхание. Хотел вопросить еще, но монах двинулся и заговорил снова:

— Я вот ищу тишины, хощу основати пустынь благолепную. Нынче ходил в Углич, был у князя Романа, толковал с ним. И он страждет, и у него заботы велии! Теперь бреду в мир. К ним я ходил, к вам я вернулся, чтобы буря не разыгрывалась. К ним я отправлялся, чтобы избавить их от горя, к вам возвратился, чтобы не объяла вас печаль. Не только о стоящих потребно попечение, но и о падших, и опять не о падших только, но и о стоящих твердо. Об одних, чтобы воспрянули, о других, чтобы не падали, о первых, чтобы избавлены были от обступивших их бед, о вторых, чтобы не подпали грядущим печалям. Ибо нет прочного, нет незыблемого в делах человеческих. Беснующемуся морю они подобны, и всякий день приносит новые тяжкие крушения.

Все ныне исполнено волнений и смут, всюду страхи, подозрения, ужасы и тревоги. Смелости нет ни у кого, всякий боится ближнего. Вот уже настало время по слову пророчьему: «Не верьте друзьям, не надейтесь на вождей, удаляйся всякий своего ближнего, опасайся доверять сожительнице твоей…» И друг уже не верен, и брат уже не надежен. Исторгнуто благо любви. Междоусобная война проникла всюду. Повсюду множество овечьих шкур, тысячи личин, бесчисленны скрывающиеся всюду волки. Среди самих врагов жить безопаснее, чем среди этих мнимых друзей. Вчерашние ласкатели, льстецы, целовавшие руки, все они враждебны теперь и, сбросив личины, стали злее всех обвинителей, клевеща и браня тех, кому доселе возносили благодарность…

Федор слушал, не шевелясь, и оттого, что монах сдерживал голос, почти шептал, журчание его речи еще сильней проникало в душу.

— Эта неисцельная болезнь, пламя неугасимое, насилие, простершееся по всей земле! Вот этот мужик, и Митрий Саныч, и Андрей Саныч… Но разве не для них изречено слово пророческое: богатство — это беглый холоп, перебегающий от одного к другому? О, если бы оно только перебегало, а не убивало! Ныне же оно отказывает в своей защите, и предает мечу, и влечет в бездну: безжалостный предатель, враждебный особенно тем, кто его любит!

Но не такова бедность, все в ней наоборот. Она — место убежища, тихая гавань, она — несокрушимая защита, довольство, жизнь безмятежная. Ради чего вы убегаете от нее и гоняетесь за врагом, человекоубийцей, лютейшим всякого зверя? Ибо таково богатство. Зачем живешь все время с вечным врагом? Мнишь ли, что он станет ручным? Как зверь перестанет быть зверем? Как же сможет он сбросить с себя свое зверство? Как укротить его? Токмо по слову святителя! Как зверь свирепеет в затворе, так и богатство запертое рычит сильнее льва. Но выведи его из мрака и развеешь по желудкам нищих — то зверь станет овцой. И лодьи тонут, преизлиха нагруженные, и многоценная корабельщикам на пагубу!

И в домах наших то же самое. Когда сверх нужного копишь сребро, то легкий напор ветра и внезапный случай тянут ко дну корабль вместе с людьми. Если же удержишь лишь то, что тебе нужно, то легко пройдешь через волны, хотя бы налетал вихрь. Не желай очень многого, чтобы не остаться без всего. Не собирай лишнего, чтобы не лишиться тебе нужного на потребу. Не преступай положенных пределов, чтобы не отнято было от тебя все имение. Отсеки лишнее, чтобы богатым быть в нужде. Когда стоит затишье — предугадай бурю, когда здоров — жди болезни, когда богат — дожидайся нищеты и бедности. Ибо сказано: «Помни время голода во время сытости, нищету и убожество — в день богатства». Тогда с великим благоразумием управишь свое богатство и мужественно встретишь бедность. Ибо внезапное нападение вселяет смущение и ужас, ожидаемое же — смущает мало. В этом двойное благо для тебя: в дни благополучия не будешь пьянствовать и бесчинствовать, в дни перемен не станешь смущаться и трепетать, ибо будешь ждать противоположного. Здесь ожидание заменит опыт. Человек, готовый встретить бедность, не возносится, когда он богат, не надмевается, не разнеживается, не домогается чужого. Это ожидание, как бы некий наставник, вразумляет и исправляет ум.

Ты приобретешь чрез то еще и другую пользу. Ожидание предварит тяготы, чтобы скорбь не наступила. Скорбь бывает тогда, когда приходит внезапно. Но если человек во власти ожидания, то скорбь его невелика. Имей перед взором всегда природу дел человеческих: она подобна потокам речным, она быстролетнее дыма, расплывшегося в воздухе, она ничтожнее бегущей тени. Не отступай от этой мысли! Если приучишь ум свой ждать превратностей, то превратности не скоро придут к тебе, а если и наступят, то не сильно заденут тебя.

— Что это, дедушка? — с трепетом спросил Федор.

— Иоанна Златоустого слово о сребролюбии, — ответил монах.

Федора вдруг как-то разом отпустило напряжение последних дней, он, уже задремывая, только прошептал: «Спасибо, дедушка!» И тут же уснул. А когда проснулся, мужики храпели еще, а монаха уже не было, ушел. И даже подумалось: «Был ли он или только приснился вчерашним вечером?»

Федор вышел, издрогнув, во двор, проверил коня. Небо серело, светало, пора было в путь. К вечеру он уже подъезжал к Княжеву.

Еще в Купани Федору сказали, что матка его жива, а про кухмерьских не знали толком. И про сестру с зятем он тоже не дознался. Княжевекий дом был цел, сгорел только сарай, тот самый, под которым они зарывали хлеб. Грикша приехал к вечеру. Сидели, перебирали родню-породу и знакомых. Просинья была цела, отсиделись в Угличе. А у деда Никанора погибли два сына, сноха. Олена с сыном спаслись, но у нее погинула невестка, а внучку заморозили в лесах, днями померла…

Дядя Прохор остался жив. Пришел. Такой же прямой, только седины прибыло:

— Ну, как там? Не приняли вас новгородцы!

Сказал, усмехнулся, как и прежде, лишь чуть задумчивей. Примолвил:

— Да, с има тут Лександр, покойник, справлялся, а боле никто!

Прохор как вспыхнул, так и погас. Посидел, понурился. У него погиб сын, Павел, Пашка Прохорчонок.

— Помнишь, Федюха, Павла-то?! — спросил он погодя. — Играли вы с ним…

— Помню… И Козла нет…

— Из вас троих ты, Федор, теперича за всех один остался!

— А Фрося?

— И Фроси нет тоже. Царство ей небесное! А Митрий Лексаныч ворочается? — спросил еще дядя Прохор. — На князя Андрея зол народ!

Мать сказывала:

— Отсиделись в Москве, у нашего «московского князя». Всех принимал. Он да углицкий князь. Ну, тот уж святой! Настроил домов, бают, и для больных, и для странных…

Когда Прохор ушел, мать сказала, не оборачиваясь от печки:

— Твоя-то жива! И мужик ейный жив. Ты только ее не тревожь! Уж как не похотел тогда…

Федор едва не напомнил матери, что не он тому причина, да промолчал.

Вдвоем с братом они вырыли хлеб. Сверху где подпеклось, где и промокло, а все же рожь не погибла. Хватит и посеять и дожить до новины. Трудно будет без коровы. Впрочем, мать уже ладилась в Вески, хоть телку добыть.

ГЛАВА 58

Дмитрий Александрович воротился в Переяславль весной и тотчас начал собирать полки. К нему охотно шли, разоренная и брошенная земля взывала к отмщению, и Андрей чем дольше сидел в Новгороде, тем больше лишался права на престол. Потому что власть — это прежде всего порядок и закон в стране. Власть только непосвященным кажется простым насилием. И дело власти — поддержание порядка. А тот, кто думает, что власть — это пиры и веселья, да пышные выходы и приемы послов, тот (ежели за него не делают дела другие) платит за эту ошибку чаще всего собственною головой и должен благодарить Бога, ежели потеряет только престол и родину.

Когда Александр Невский после Неврюевой рати явился на Русь, он прежде всего начал устраивать землю и стал спасителем. Андрей Городецкий, бросив землю, уехал в Новгород и превратился в насильника и врага.

Тем паче что и в Орде не было доброго порядку. Туданменгу все время проводил с дервишами да молился. Правила мать хана. Угодные ей вельможи делали что хотели. И уже старые монгольские нойоны, сохранившие веру отцов, начинали роптать. А на западе, в половецких степях, все больше и больше забирал власть темник Ногай. С ним, как с самостоятельным правителем, начинали сноситься иноземные владетельные государи. И уже становилось неясно: кто же истинный хозяин в Сарае? А потому и на Руси приходилось — да и можно было — думать самим и рассчитывать больше на свои собственные силы.

Пока еще опоминалась земля, пока подымали пашню и сеяли, Андрей мог сидеть спокойно. Но как только отвели покос, началось подобное току талой воды движение.

Гаврило Олексич, воротясь на пепелище, долго стоял, смотрел, ковырял носком сапога. Молчал. Только спросил: «Кто?» Узнав, что Олфер, молча покивал головой. Сыновьям, Окинфу и Ивану Морхине, велел собирать ратных людей. Что отец не шутит, Окинф понял, увидя вытаращенные, с красными прожилками глаза старика.

— Драться надо! — сказал Гаврило и, сгорбясь, пошел прочь от пожара.

Растревоженные бояре и ратники все судили и рядили, и все сходились на одном: что не Андрей, наведший татарскую рать и ускакавший в Новгород, а Дмитрий и по праву, и по всему должен быть великим князем. И, посудив, порядив, поохав, доставали брони, опробовали клинки, задумчиво жуя бороду, оглядывали сдавших с тела за пахоту коней. Жене бросали, не глядя:

— Ванюху нонече с собой беру, подрос!

И Ванюха, покраснев, тужился, надевал кояр, примерял шелом. А жена строго:

— Порубают вас тамо!

— Ничо, выдюжим!

— Парня-то береги! — сурово напутствовала жена.

И вот они ехали, старик и ражий краснорожий малый. Брони везли в тороках. Сзади холоп с возом. В возу — снедное, лопоть, запасная справа.

И сельский ратник, рядович, отмахав покос и закинув горбушу в клеть, доставал колчан, принимался, посвистывая, подтачивать кончики стрел. И женка, по острым, сведенным в одно глазам мужа догадав, что лучше смолчать, только сморкалась в подол да терла глаза:

— Одной рати мало ироду!

Мужик сложил дом. Эти страшные руки в узластых венах, эти бугристые ладони — одна сплошная мозоль, и стертые в работе плечи, и хрип коня, когда сам припрягался, вытягивая угрязшие возы, и темно-блестящие рукояти сохи, и тын, и клеть, и стая во дворе — и все это дымом, и проскакавший — только проскакавший! — недруг кидает клок огня, и занимается полымем соломенная кровля, и шарят по ларям, волокут скот, уводят жену… Какое уж тут хозяйство! Самый первый вопрос, самое заглавное дело — власть! Власть, хоть того тяжельше, да могла бы оборонить, оберечь, не попустить зря погинуть добру… Да чтобы была своя, заветная, от отцов, дедов, прадедов. Митрий князь в отца место, Ляксандры самого, а тот Ярослава Всеволодовича старшой сынок. Все по праву, по закону! Ну, Ляксандр-покойник с братцем не поладили, дак он же старшой! Тот-то не по праву сел: брату младшему старший, после отца, глава, не моги перечить! А тут что же? Андрей-то уж… следоват… Да эко! Татар навалило с им! И сам глаз не кажет, в Новгород уехал, и на поди! Вздыхая, говорили: «Надо помочь Митрию, мать! За князем и мы в спокое!» Острили рогатины. Пересаживали на длинные рукояти топоры.

Судили-рядили и в теремах великих бояр, где тоже ругали Андрея, жалели Митрия, и тоже доставалась дорогая бронь, с зерцалом и локотниками, шелом с панцирным ожерельем, бахтерцы, колонтари, восточные, добытые в бою или меной, клинки, клевцы и шестоперы, отделанные серебром рогатины. И тут же скликались молодшие, и сидели с дружиною, думали. И гостили друг у друга, и после толков о хлебе, о пожнях, о недавнем разоре и проданной ржи решали:

— Митрию князю надоть помочь!

И дворский, — похолопленный бедный вотчинник: давеча продал последнюю деревеньку и взял на себя обельную грамоту, теперь ведет хозяйство у боярина, в драке — впереди, в бою — рядом, при смерти получит от господина вольную да полдеревни в придачу, служит пото не за страх, за совесть, — и дворский, решив сам про себя, уже упредил боярский наказ, оповестил народ по селам. И холопы, и мужики, что зимой разбегались, прятались по лесам, теперь сряжаются на рать — мужики же они!

И вот выезжает со двора дружина. Ратники, приторочив копья, подрагивают в седлах. Качаются груженые возы. Боярин едет не в возке, верхом. Не в гости, на рать едет! За ним и перед ним — молодшие, свои-ближники, захудалая родня, дружинники, холопы, люди… И вот уж где семьдесят, где сто, двести, где и четыреста душ, дружина в бронях, остальные в тегилеях: от стрел татарских нашили толстые войлочные пансыри. На коне в таком сидишь, как бочка, да зато стрела не пробьет! Новинка, раньше не было такого. Кто в бронях, кто в своей коже шел. И сабли кривые, татарские, нынче, почитай, у каждого. Выучились. Особо те, кто бывал в Орде. Такою достанешь, да с перетягом ежели, человека от плеча вкось наполы развалить можно. Ясы, те учатся рубить: воду льют из кувшина и рубят — чтоб не брызнула вода под саблей. Значит, ровно прошел клинок. Тоже насмотрелись, кто и перенял. Народ глазастый, башки не соломой же набиты и у нас! Татарва башкой голову называет… Тоже переняли.

Ручейки, ручьи, реки. И вот уже в Переяславле гомон гомонится, во граде, и в монастырях непорушенных, и прямо в шатрах, в поле, стоит готовая рать. И уже уходят полки на устье Нерли, уже и до Юрьева — разъезды. И уже князь решает с боярами, куда прежде кинуться: идти ли на Владимир или к Новгороду Великому опять?

ГЛАВА 59

Дмитрий смотрел, как жена, переваливаясь по-утиному, шла по двору. Нет, не похожа она на великую княгиню! Здесь, в разоренном Переяславле, глядя в спину жене, сильно расползшейся, как перестала рожать, он вспомнил почему-то мать и подумал, что и матери он немножко стыдился на людях в последние годы. Экую клушу ему подобрала! Жену он не любил. Когда-то, не признаваясь в этом самому себе, тосковал, придирался, злобился. Потом понял и себя и ее, притерпелся. Подолгу бывал в разлуках и с облегчением расставался вновь. Не радовала. И помочь не могла. Тенью за ним следом, а для дела и нет. Клуша! Досидела тогда с дочерьми в Новгороде до нятья! Другая бы в ночи, верхом, а ускакала… К тому же Довмонту, не чужой, зять! Не из-за нее ли лишиться Копорья пришлось? Обменяли ему город на пленную княгиню с дочерьми да на бояр его полоненных. Вот и Копорья нет, раскопали, по камню развезли. Все труды даром! За город, за мечты, за замыслы дерзкие, далекие — нелюбимую, рано остаревшую женщину… Когда-то в глаза глядела, наглядеться не могла, трепетала, а теперь тоже обдержалась… Вот сейчас будет хлопотать, устраивать дом. Разойдись полки, покинь его все и вся, и также будет хлопотать…

Он жесточел от этого. Не замечая сам, делался с годами преизлиха крут в делах и на расправы скор. И тут: ордынскую морду увидел, старопрежнюю — город разбежался, баскак сидит! Едва сдержал себя. В глазах, чуял, полыхало бешенство. И слова не вымолви, не с Ордой ведь воюешь, с братом! Русские князья для них, что комарье… А ратные люди идут и идут! Теперь, пожалуй, Андреевым боярам и из Владимира будет носа не высунуть! Что ж, он пока в своем праве, в вотчине своей. Надо ордынцам помене полки казать.

Сашка, десятилетний сорванец, бутуз, любимец отца, мало не испугав, кинулся сзади, с маху повис на руке. Дмитрий, натужась, подкинул его одной рукой вверх, тот завизжал испуганно-радостно. Дмитрий поймал его за рубаху и, играя силой, опять подкинул одной рукой, но тут малость прогадал, пришлось подхватить другою, чтобы не уронить сына. Прижал было к себе, но Сашка, бес, не сидит, затрепыхался, заизвивался в руках:

— Тять, пусти, пусти, тять! На коня хочу!

Вырвавшись, он подбежал к отцову, крытому попоной, рослому, золотой масти жеребцу. Вцепился в седло и в стремя. Конь мотанул головой, храпя, заперебирал ногами, косясь на княжича. Коновод, сбычась, с трудом удержал его под уздцы. Сашка уже был в седле и, радостно болтая ногами, кричал:

— Но! Но! Пошел! Пусти!

Дмитрий соступил с крыльца:

— Слезай, ну-ко!

— Тятя-а! — захныкал пострел, стараясь разжалобить отца. Дмитрий не без труда сволок сына с седла, дал тумака несильно, для острастки:

— Брысь!

Конюх, с преувеличенной радостью на лице, подольстил:

— Растет сынок-то!

— Растет! (Хоть этого родила бодрого.) Старший, Иван, рос, а не радовал. Такому княжеских поводий в руках не удержать. В монахи бы уж шел! (Грешным делом подумалось.) Дело еще долгое, может, головой возьмет. Учителя хвалят, прилежен. Давеча притащил какую-то рукопись, Даниила-заточника послание, и толковал складно про корыстолюбие, про старые времена.

Дмитрий вздохнул, с крыльца еще осмотрел Красную площадь, обугленные домишки, тощий торг. И людишки, кто живы, сбежали. Большинство ждет, как куда повернет. Кто и вовсе раздумал ворочаться. К брату Данилу много, сказывали, народу подалось… Конюшни и то порушены. Тьфу! Как терем-то уцелел!

На башне стал бить колокол. Колокол тоже уцелел. Прежний. Голос знакомый, от этого несколько потеплело на душе. А все же попадись нынче Андрей ему в руки! Не знай, что и содеял бы…

Ввечеру сидели с боярами. Идти на Владимир, отбивать? Силы хватило бы, да тогда татарский хан беспременно свою рать пошлет.

— Опять по болотам набегаемси! — сказал кто-то из бояр, и Дмитрий только дрогнул щекой, не оборвал, не окоротил.

— Новгород воротить нать! — сказал Гаврило Олексич. — Тогда и владимирцы сами ся передадут.

Дмитрий смотрел на Гаврилу, медленно соображая. Руки плотно вцепившись в подлокотники, спина напряженно прямая, брови хмуры, взгляд остр. Княжеская шапка на голове. Бояре по лавкам. Тоже в шапках. Кто в колени упер руки, склонив голову да взглядывая изредка на князя, кто на посохе сложив, кто на груди. День смерк. В высоких стоянцах потрескивают свечи. В очередь теперь говорить Мише Прушанину:

— Торговлю ежели… обозы…

Князь перевел очи, разомкнул уста:

— Хлеб не пускать?!

Сказал, как велел. Задвигались на лавках. Давно, с дедов, с тех еще времен, что до Батыя, не делали этого. И торговля нужна была новгородская, ордынское серебро шло оттуда, и так как-то… Голодом ставить на колени…

Заспорили было, но сам Дмитрий не колебался. Новгород стал чужим, далеким. Там Андрей, брат и враг кровный, с которым сейчас не то что пить, в глаза бы глядеть не мог, с души воротит! Брат! С главным прихвостнем своим, с Семеном Тонильичем. Тот-то и есть всех зол причина! Там был его город, его Копорье. Города нет. Все, что любил, обернулось злом и требовало мести.

Дмитрий не подумал о том, что голод прежде всего ударит не по боярам, а по простой чади, что от него может отворотиться и Торговая сторона, а не только Прусская улица. Душа ожесточела и требовала на зло отплатить злом. Заморить, подчинить, заставить! Так, как заставлял он себя любить нелюбимую жену. Он послал в Суздаль, где на Андрея злобились давно, веля, чтобы и они тоже придержали хлеб. Того же потребовал от юрьевского князя и других. По дорогам и волокам были поставлены заставы, и в Новгороде уже начали расти цены на зерно.

Но тут заупрямилась Тверь. Святослав Тверской без новгородского серебра нынче не чаял заплатить ордынского выхода и потому совсем не хотел рушить новгородскую хлебную торговлю. Дмитрий рвал и метал, хотел уже и полки двинуть на Святослава Тверского, но тут вмешалась новая сила, о которой он и подумать не мог. Ему не подчинился младший брат, Данил Московский.

ГЛАВА 60

Андрей вошел один в княжеский городищенский терем, сел на лавку. Положил на стол беспокойные сильные руки. Как легко все-таки подписал он эту грамоту, что просили у него от лица всего города новгородские бояре! Дмитрий им этой грамоты не давал. Дмитрий хотел быть господином во всей земле. Но будет ли он-то господином, ежели княжья печать на грамотах без печати новгородского посадника не станет ничего значить? Ежели торговый суд учнут править без него, князя, по слову тысяцкого? Ежели ему и его боярам запретят покупать села в Новгородской земле?

Не разрешить всего этого он не мог. Дмитрий не одолен и уже воротился в Переяславль. И все же сейчас, наедине с собою, он изумился той легкости, с какой пошел на это, на то, чтобы… Да, так и надо сказать: на отказ от власти! Что же ему нужно тогда? Зачем всё?!

И что его больше всего долит, больше всего страшит теперь, когда он дал новгородцам эти ихние права и грамоты? Своя потеря? Нет! Только то, что Дмитрий на это бы не пошел. (Не пошел, однако, и потерял Новгород!) Противное подозрение, что его все время сравнивают с Дмитрием, вот что не давало жить, вот что долило паче всего! А старики, те еще и отца помнят, Александра, Невского, победителя, и с отцом сравнивают, и еще кто скажет, поди, как тогда покойный Василий: «Дмитрий поболе на отца похож, чем ты!» И еще кричал ему Василий тогда: «Бери Новгород!» Вот он взял. И что дальше?

Все эти празднества, пиры у бояр, венчание на новгородский стол в соборе, все это было как багряное фряжское вино, как кровь, что тоже ударяет в голову. И вот — отрезвление.

Вот здесь, за этим столом, сидели они тогда втроем. Он сидел там, напротив, на перекидной скамье. Дмитрий — здесь. Андрей, и не думая, сел сейчас, оказывается, на место братне. И опять покоробило. Хорошо Даниле, занят в своей мурье… Сын народился!

Семен говорит: «Мне не нужно, я для тебя, для князя». А он, князь, для кого? Сына и того нет. Феодора скоро приедет. Феодора еще молода, должна родить. Не наказан ли он бесплодием? Кем? И за что? (Каин и Авель!) Не убивал я брата своего! А кони всё ходили взад-вперед и кору грызли… и не ушли. (Господи, сжалься надо мной!) Так что же мне все-таки нужно?! Власть? Я сегодня отрекся от нее, подписав ряд с Новгродом. Одолеть брата? Я одолел его. Земля моя — и не его. А можно ли подчинить землю, ежели не хочет того земля?