Государи московские (№1) - Младший сын

» — вздыхал шурин, и Параська вторила, будто век прожила в Угличе. У Романа не было наследников, и Углич взяли себе назад ростовские князья. Дмитрий уступил. По родству так приходилось. Да, видно, великий князь и не хотел ссориться с ростовскими князьями. Угличане уже платили новый налог с мыта ростовскому князю и уже недовольничали. Дмитрий Борисович с Константином делились по жребию, кому Ростов, кому Углич, и не прошали горожан. Шурин поругивал князь-романовых бояр, хвалился вечевым уложеньем, а видно было, трусил и, подсаживаясь к Грикше, выпытывал: нельзя ли податься назад в Переяславль? Грикша не отвечал ему ни да ни нет. Федор отчужденно слушал, кивал сестре.

Скоро отшумели гости, да и некогда было особенно гулять, поспевал хлеб. Праздник как-то на диво быстро сменился буднями. Молодая не умела прибирать ни в клети, ни в избе, плохо стряпала. В Берендееве все больше возились со скотом, хлеба сеяли чуть. Феня хорошо обихаживала скот, лошади ходили за ней, как собаки, а за собой следила не очень. Мать с братом ругали ее неряхой. Мать кричала:

— Служанок нет, нать самой поворачиваться!

Феня неряшливо повязывала повойник, волосы вечно лезли из-под него, со двора приходила мокрая, подол в навозе, пахло от нее, как от лошади. Грикша кривился:

— Грязная она!

Федор темнел лицом:

— Сами сватали!

— А ты учи! — не отступая, зудил брат.

Наконец, свалили страду. Как прежде, как всегда, молотили с Прохоровыми, только уже не в четыре, а в восемь цепов. (Прохор ныне женил уже и третьего сына.) Убрали огороды, отмылись.

По тронутому темным золотом дубняку и ярким свечам берез пробегал холодный осенний ветер. Волоклись рыхлые облака — предвестие ненастных дней. Федор впервые выбрался с молодой женой по грибы. Поехали в челноке на Семино.

— Дай мне! — попросила Феня. Федор пересел к рулю. Она разгорелась, гребла сильно, хоть и неровно, смотрела на Федора ясно. Он вдруг подумал, что ведь любит: как-то быстро и привыкла к нему. Он глядел в задумчивости на дальний берег, слушал скрип уключин и плеск воды…

Ходили по лесу, аукались. Вдруг она пропала — и захолонуло сердце. Но скоро нашлась, ходила в западинке, вот и не слыхала Федора. Грибы уродились. Вечером они несли к лодке полные корзины груздей и волжанок. На берегу Федор предложил: «Искупаемся!» Феня разделась, робея: «Не гляди!» Плавала она хорошо, Федор даже подивился: где выучилась?

Дома стало тише. Грикша уехал с обозом, что отправляли новому митрополиту Максиму в Киев. Перед отъездом брата они побывали у него в Переяславле. (Грикша недавно купил себе хоромину в городе.) Феня, приоткрыв рот, оглядывала городское жило. А нынче, когда укладывались спать у себя, в клети, спросила:

— А мы себе не будем класти хоромы?

Федор усмехнулся задумчиво:

— Ныне не одюжить. Преже поправиться нать! Може, пошлют куда, обещал боярин. — Он усмехнулся опять: поди, и не помнит обещанья того! Накинул руку, Феня сразу вся прижалась к нему.

— Уедешь, а я?

— А ты с мамой.

— Я боюсь… Я, Федя, кажись, затяжелела! — робко призналась она. Помедлив, Федор ответил:

— Дите родим — мать помягчеет…

А сам лежал, застыв. Сказала — и как-то кольнуло враз, вспомнил последнюю встречу, ее с ребенком на руках… «С носом боярин, без носу кошка»… Эх, Феня, Феня!

— Ты чего-то кручинен, Федя?

— Спи!

Как давно было… Ладно ли сделал, что ушел из гонцов? Может, теперь уж и посольское дело правил бы… Теперь с князем не погуторишь… Боярина и то поди досягни… Что-то поделывает московский князь Данил? Данилка… Данил Лексаныч! Строится все! А он тут, в деревне… Захотелось вылезти из этого навоза, из мужицкого хомута своего, куда-то туда, вверх, на волю… Жена — и всё… Засосет ведь!

ГЛАВА 71

В Орде нынче творились дела нехорошие. Голод и смута опустошали степь. Прошлогодний джут побил стада, измерли и овцы, и кони. Туданменгу «стал безумен» и отрекся от власти. Телебуга, ставший ханом, с братом Алгуем злобились на Ногая. Телебуга не мог простить неудачного похода на угров, когда все его войско погибло в горах, и подозревал Ногая в измене. Дело почти уже дошло до открытой войны.

Зимой Андрей привел из Орды царевича с ратью. Но Дмитрий, предупрежденный Ногаем, уже ждал. Собрал владимирские полки, татарскую конницу, а переяславцев стянул и вооружил еще до всякого известия.

Раннее утро. Сереет. Феня вывела коня.

— Полюбил тебя!

Конь, Серко, третий по счету после того, отцова коня, тихо ржал и трогал Феню за плечо. Федор наложил тяжелые торока. Нать бы заводного коня! Дом тоже без лошади не оставишь. Третий конь был Грикшин.

— Зовут, стало, нать! — отвечает Федор на немой Фенин вопрос. — А мыслю, Андрей Лексаныч не снова ля татар подымает? За Семена гневается на князь Митрия.

Феня вся вздрогнула.

— Не боись, не убьют! Мне еще долго жить…

Мать, она тоже вышла, поеживается на холоде:

— Сюда бы татар не допустили! Ни хлеб не зарыт, ничо…

— Може, и не война вовсе.

Мать пожевала сморщенным ртом, покачала головой.

— Зря не созовут!

— Ну, Фень, прощай, слушайся матушку!

Просохшая под осенними холодными ветрами земля далеко разносит топот копыт. Косяки птиц в бледном небе тянутся к югу. По дороге — кучи ботвы убранных огородов, курящиеся дымом соломенные кровли деревень.

Снова привычное Владимирское ополье. Они стояли под Юрьевом. Дважды приезжал сам Гаврило Олексич. Его сын, Окинф, что уже прозывался Великим, объезжал полк. Стояли так несколько дней, жгли костры. Порошило сухим колючим снегом. Любители слухов уже поговаривали, что воротят по домам. Вдруг полк подняли враз. Начались скачки, передвижения. Сперва к Суздалю, не дойдя — поворотили по Владимирской дороге назад. Измотанные кони плохо слушались, ратники ворчали. Чуть не пополошились: «Татары!» Татары оказались свои, от Ногая-царя посланные в помочь Дмитрию. Они шли мимо, и Федор с завистью смотрел на ровный ход мелких и словно двужильных степных коней. Татары оглядывали сгрудившихся, потерявших строй переяславских ратников, выкрикивали что-то по-татарски. Один прокричал по-русски, коверкая слова, дразня белым оскалом зубов:

— Варон лави!

Федор густо сбрусвянел, зло стал распихивать своих людей по местам.

Еще раз столкнулись с татарами, когда те хотели зорить деревню. Окинф ругался с воеводой татарского отряда. Издали показались кони под шелковыми попонами, посверкивающее дорогое оружие. Сам князь Митрий подскакал. Долго о чем-то толковали с татарами. Потом татарский отряд с гомоном двинулся дальше, уходя за холмы.

В эту ночь не спали и не расседлывали коней. Где-то справа, далеко, шел бой, но их не двигали. Подскакал боярин:

— Что за полк? Переяславцы? Почто стоите?

— Не велено!

Боярин пожал плечами, ускакал.

Перед утром их подняли в седла и повели. Люди уже третий день не ели горячего, все были злы и на пределе. Когда показалась татарская рать, полк развернулся лавою. Скакали по стерне, чуть прикрытой снегом, все быстрей и быстрей. Кони уже шли наметом. Сжав зубы, Федор твердил про себя: доскакать, доскакать, доскакать! Посвистывали одинокие стрелы татарских богатуров. Кто-то — не то сражен стрелой, не то споткнулся конь — полетел с седла. Федор усмотрел краем глаза, не поворачиваясь. Татары, подпустив русичей поближе, встретили полк ливнем стрел. Строй смешался, иные закружились на месте, лава остановилась, готовая отхлынуть. Федор, зверея, вырвал клинок, заплясавшего коня — в кровь стременами, конь, с храпом, вылетел вперед. За ним, нарастая, ширилось: «А-ааа!» Татары поворачивали коней, не приняв боя, уходили, пуская с оборота меткие стрелы в неровную череду скачущих русских дружинников. С холма открылось, как вдали на уходивших боковым ударом налетели Ногаевы, свои, татары. Окинф, с вытаращенными глазами, рот кругло открыт, крича что-то, с шестопером в руке скакал к ним по полю и, махая шестопером, указывал в сторону. Подскакивали отставшие. Кони заполошно поводили боками. Снова тронулись. Окинф, почти не поворотясь, мчался впереди. Проскакав кустарник, узрели вспятившийся полк Андрея Городецкого. И опять клинки, как зыбкие колосья, покачивались, сверкая, над головами скачущих ратников, и опять не дошло до прямой сечи. Андреевы начинали поворачивать, строй распадался на глазах, кое-где сшибались, но уже уходили, а из-за холмов выкатывалась новая рать. Дмитриев стяг выплыл и стал на вершине холма. Федор понесся вперед. Справа и слева скакали, рассыпаясь по полю. Он нагонял, подскакивая, ратника в бумажном кояре, из простых. Тот оглянулся на Федора потерянными, побелевшими от ярости и страха глазами. И Федор, сплеча, вкось, рубанул. Тот охнул, скривясь, и начал заваливаться, а Федор уже проскакал и, не оглядываясь, гнал дальше, боясь обернуться, увидеть глаза этого зарубленного им русского ратника. Впереди, в кучке дерущихся, мелькали клинки, кони плясали, крик, перекатываясь по полю, густел, ржали кони, там и тут звенело железо. В толпе посверкивал шелом знатного боярина. Когда Федор подскакал, под боярином грянулся конь, а второй боярин, молодой, отступал, отбиваясь. Конь мотал головой, хромал. Федор пробился вперед, клинки скрестились, и он увидел близко гневные, с сумасшедшинкой, глаза и почуял нешуточную силу удара, и вновь, и вновь… Но боярин в чем-то оплошал. Вспятя коня, запнулся, конь повалился, сронив седока, и Федор, спрыгнув с седла, выбил саблю из рук боярина и приставил свое оружие к его горлу. Кто-то из ратников начал вязать арканом руки пленному, и Федор вдруг узнал своего ратника и удивился — думал, что растерял всех. Бой затихал. По полю, скликая своих, рысили воеводы. Серело. День кончался. Федор, озирая изузоренный, с драгим камением воеводский топорик, что снял с боярина, ехал шагом, ведя пленного в поводу перед собой.

У костра Федор напоил боярина, не разматывая тому рук, поискал, чего бы еще взять, — добыча по праву принадлежала победителю, — отстегнул калиту от пояса, несколько серебряных колец дал ратным, остальное сунул себе за пазуху. Доспехи снять он сообразил поздно и не успел. Подъехал сам Гаврило Олексич. Вперяясь глазом, долго разглядывал пленника. Тут только Федор узнал, что полонил самого сына Олферова, Ивана Жеребца, а старый боярин, сбитый с коня, и был Олфер. Иван, с ненавистью глядя в лицо Гавриле Олексичу, спросил:

— Батюшка жив?!

Гаврило дернул бородой, не ответив. Пока с пленного сдирали бронь и шелом, Гаврило, внимательно поглядев, кивнул, протянул руку, и Федор, закусив губу, отдал дорогой топорик.

— Не забудь, Гаврило Олексич, кто его полонил!

Боярин кивнул головой, помявшись, примолвил:

— Коня получишь из добычи!

Федор со злой обидой бессилия провожал глазами ограбившего его боярина. Оружие, добытое в бою, принадлежит воину, и конь, обещанный Гаврилой, тому не замена. На такой топорик четырех коней купить можно. Вспоминая рукоять, усаженную красными каменьями, большой изумруд в навершии, золотое и серебряное письмо на гнутом лезвии топора, он чуть не плакал с досады. Ратники поглядывали на Федора сочувственно.

Полоненный разом стал ему неинтересен. Они сидели у костра, боярину развязали руки. Он был ранен и терял силы. Переглядывались молча. Вдруг Федор увидел, что по лицу боярина бегут слезы.

— Батюшка убит!

— Може, жив! — отозвался Федор. Тот поднялся, понурясь, сказал тихо:

— А уж Гаврило его не помилует!

Федор промолчал. Он, как и все, знал о старой злобе меж Гаврилой и Олфером и подумал, что теперь Олферу, и верно, наверняка не жить…

Перед утром за Иваном Жеребцом приехали. От боярина Федору привели заводного коня из захваченных. Конь был слегка ранен, и Федор ругнулся про себя, принимая повод. За великого боярина было до обидного мало! Впрочем, Гаврило Олексич обещал его не позабыть, на что только и оставалось надеяться.

Про кончину Олфера князь Дмитрий не спрашивал. Сказали — убит на рати. Прочих полоненных Андреевых бояр пока посадили в железа. Андрею, прошавшему о судьбе своего воеводы, отмолвили то же: на рати убит. Конец Олфера знал и видел только один человек, Гаврило Олексич, старый Олферов местник.

Раненого Олфера тогда, в ночь после битвы, принесли к нему в шатер. Олфер тяжело мотал головой. Гаврило зажег свечи, сел на походный раскладной столец. Олфер утвердил глаза, разглядел Гаврилу, криво усмехнулся.

— Постарел ты, Олфер! — сказал Гаврило без выражения.

— Пить дай! — прохрипел Олфер. Гаврило налил, подержал чару, потом уронил руку, влага пролилась на землю.

— Ты почто, Олфер, терем мой сжег? — спросил он глухо. Олфер кровавым глазом проводил пролитую на землю чару, потянулся — сыромятные ремни впились в руки. Хрипло молвил:

— Убьешь? Как бы не прогадать тебе, Гаврило! Андрей Лексаныч того не простит!

Гаврило горбился, не отвечая. Медленно налил и медленно выпил, глядя в огонь.

— Дай пить, Олексич! — вновь попросил Олфер. Гаврило задумчиво перевел глаза на Жеребца, сильное тело которого вздрагивало, дергаясь.

— Ты мне не гость, Олфер, — ответил он, помедлив, — нет, не гость!

Он вынул клинок, подержал, положил рядом.

— Ладно, Олексич! Все одно сын… отомстит…

— Вот смотри! — Гаврило поднял изузоренный топор. — Узнаешь? Убит твой Иван! На бою убит. Некому мстить за тебя, Олфер!

Олфер следил за топориком в руках Гаврилы, приоткрыв рот.

— Врешь!

Он бешено стал рваться, извиваясь, вдруг у него заклокотало в горле. Олфер затих и, отдышавшись, повторил:

— Брешешь, пес!

Он снова начал биться и завыл. Гаврило Олексич подошел к завесе шатра. Слушая стоны Олфера Жеребца, со злым торжеством, не оборачиваясь, повторил:

— Убит твой Иван. Мои ж люди и прирезали у меня на глазах, — сказал и почуял, что лишнее. Олфер затих, только дышал хрипло.

— Ан врешь!

В голосе Олфера отчаяние перемежалось с отчаянной надеждой. Гаврило забыл о нем, слушая глухие топоты. Вдруг испугался, что сейчас прискачут от Дмитрия и придется отдавать пленника. «Сам же он посылал убить Семена!

— возразил себе Гаврило. — Ну, а он мог, и я тоже могу»,

— Тоже могу! — повторил он и медленно поворотился… Тянуть все же не стоило.

— Ладно, Олфер, напою я тебя! — сказал он, взбалтывая нечто в темной стклянице и — спиной к пленнику — наливая в чашу с медом. Олфер, все так же трудно дыша, следил за Гаврилой. Оскалясь, потряс головой. Гаврило пожал плечами, налил из кувшина в другую чару:

— Гляди! — Выпил сам, потом поднес первую Олферу. Тот водил глазами по лицу Гаврилы.

— Соврал ты мне, а? Олексич? — с надеждой выдохнул Олфер.

— Испей! — строго сказал Гаврило и, приподняв голову Жеребца, поднес ему чашу. Олфер замычал, потом стал пить, крупно глотая. По мере того, как опоражнивалась чаша, запрокидывал голову, наконец отвалился.

— Спасибо тебе, Олексич, спаси тя Христос, так же бы и тебе от Господа, как ты мне — сейчас… А сын жив. Жив!!! — выкрикнул он в голос и вновь забился в веревках. Затих. Гаврило сидел сгорбясь, глядел на огонь свечи.

— Думашь, не знаю, чем ты меня напоил, Олексич?! — трудно сказал Олфер. Гаврило поднял глаза, твердо упершись в очи Жеребцу, пожевал губами.

Олфер начал метаться, крупный пот каплями стекал по лицу.

— Зарезал бы ты меня лучше! — простонал он и начал громко икать.

— Ничо, и так помрешь, — вымолвил Гаврило вполголоса, в задумчивости глядя на клинок.

— Сын, Гаврило, скажи про сына! — хрипел уже неразборчиво Олфер. Гаврило все так же молча глядел мимо него. Олфер затих и вновь забился, ослабевая. Гаврило встал, наклонился над ним. Олфер бормотал:

— Все… прощу… Олексич… скажи… сына… скажи…

Гаврило ловил слова. Олфер страшно захрапел, вытянулся, изогнулся, дрожь с перерывами била его, глаза закатывались, но вот судороги пошли реже, реже, наконец тело ослабло, обмякло и начало холодеть.

Гаврило медленно поднял отяжелевшую руку, перекрестился. Помедлил еще.

— А сын жив у тебя, Олфер, — сказал он мертвому. И вдруг, судорожно схватив порожнюю чашу, изо всех сил ударил ею о землю. Чаша отлетела со звоном, ударившись о столб шатра. Вбежали слуги.

— Прибери! — придушенно-хрипло вымолвил Гаврило. — Умер. От раны умер… Путы разрежь…

ГЛАВА 72

На этот раз Дмитрий поступил с братом жестко. Отобрал владимирские села, посадив своих кормлеников, бояр воротил не сразу и за большой выкуп, обязав клятвою не подымать руки на себя.

Тут и выпала удача Федору. Гаврило Олексич вспомнил его, и Федора послали кормлеником в одно из бывших жеребцовских сел. Он едва побывал в Княжеве, перемолвил с матерью, от Грикши была весть — ворочался уже. Феня бегала с округлившимся животом. Он переспал дома две ночи и вновь уезжал. На просьбы Фени взять с собою, покрутил головой:

— Тамо устроюсь… А зараз как еще! Села-ти Олферовы, чем и встретят!

— сам под усмешкой скрывая робость.

Федор еще прежде читал «Мерило праведное», да и так, в разговорах, хорошо знал, что с кого и сколько надлежит получать князю, сколько идет корму боярину, сколько тиуну, то есть ему, Федору, ибо ехал он, конечно, не наместничать, куда там! Посылали Окинфа Великого, старшего сына Гаврилы Олексича. Федор же будет при нем, как и другие, такие же послужильцы, сидеть в указанном селе и выколачивать княжую дань, кормы боярину и себе, мытное, весчее, конское пятно, тамгу и прочие многие поборы, наряжать мужиков на работы и что там еще. Знал он и то, что разом по приезде ему надо собирать самый большой рождественский корм, и ежели он его не соберет… Без «ежели». Собрать было нужно.

Заводную лошадь, переменяв добытую на свою, домашнюю, Федор взял с собою, простился со всеми и в сером зимнем рассвете выехал со двора. Боярин Окинф должен был ждать с дружиной в Переяславле, на княжом дворе.

Переяславль шумел. После победы над Андреем прибавилось народу. Из стольного, постоянно опасного Владимира люди перебирались под крыло великого князя. Сани обозных стояли на площади перед теремами. Кони жевали сено. Федор от коновязей, не спрашивая, прошел в молодечную. Среди ратников двое оказалось знакомых. Ему налили щей. (Когда-то так бы и просидел голодный на дворе, с тех пор многому выучился.) Окинф вышел, оглядел обоз. Позвал Федора за собой.

— «Мерило» читал, говоришь? Ну-ну! Ты смотри там, они скот, быват, прячут в лесе, дак будут плакаться, не взирай! Не доберешь — свое докладать придется!

Проверив еще немного и оглядев справу, Окинф дал несколько советов, как себя вести, и отпустил Федора.

— Бронь хошь и не бери, все одно: один всех не одюжишь, а саблю для всякого случая! — лениво посоветовал боярин.

Протолклись до полдня, наконец выехали. Возок боярина, обоз, кони и череда ратных, тоже в санях, да вершники впереди.

Во Владимире Окинф захватил жеребцовского наместника, что сидел в городе, ожидаючи вестей, и не без брани и перекоров повез с собою. Впрочем, бояре Андрея сидели пока в железах в Переяславле, и спорить их холопам много не приходилось. Дальше шло так. Приезжая в село, останавливались у старосты, сбивали мужиков на сход и не без покоров-перекоров объявляли волю великого князя. Наместник и волостели Андреевых бояр сумрачно подтверждали слова Окинфа. Тут же чли князеву грамоту, после чего мужики обалдело молчали, потом начинали переминаться, пошумливать, а после и вовсе возвышали голос:

— Как же теперича? Дани давать князь Митрию?

— Ему!

— А Андрею Лексанычу как же?

— Не давать!

— А коли наедут? — выкликал кто-то ехидно из-за спин.

— Ко мне посылай! — приосанясь, бросал Окинф.

— А коли ратны?

— Ратны не наедут! — обещал Окинф.

— Ну, етто так. А кормы кому давать?

— Вот! — Окинф выталкивал очередного из своих послужильцев. — Ему!

— Опеть же, коли приедут наши бояра, не принять-то тоже грех…

Окинф терял терпение:

— В железах ваши бояре, у великого князя!

— А коли Андрей Лексаныч татар приведет?

— Привел, не видли?!

Мужики качали головами, спорили, порою яро. Кто подступал ближе, всматривался, запоминая, вздынув руку. Валенки и лапти топтали снег. Пар от дыхания лошадей курился в воздухе. Избы, тоже словно пригнувшись, ожидали недоверчиво из-под шапок снега. Слепые, оплетенные соломой стены враждебно отгораживались от наезжего лиха. И Федор кожей чуял это недоверие и злой испуг. Словно бы к ним, в Княжево, вместо всегдашних, исстари, из лет, тех же самых переяславских бояр пожаловали иншие — костромские хоть или тверичи… Федор поглядывал на холеное, молодо-заносчивое лицо Окинфа, вспоминал диковатый — у костра — взгляд пленного Ивана Жеребца. А кабы тот… у нас? И как, правда, мужикам не принять своего боярина, коли наедет? Не век же будут держать их в яме, и выпустят когда!

А села тут были ухоженные, хоть и потрепали их ратной порой: где погорелое место вместо избы, где огорожи еще не поставлены, там память о боярском дворе, там — разоренная скирда хлеба… Он уже тут, не доехав до своего села, начал понимать, как не просто будет собрать ему сейчас, под Рождество, главную дань и главные кормы себе и боярину.

«Свое» село Федор как-то и узнал сразу, издали. Все оно, с деревнями, уместилось в западине меж холмов, вдоль вьющейся, сейчас замерзшей и переметенной снегами речки. Лесок, вытекая отдельными мысами, сбегал и вновь отступал, отрезая отдельные деревеньки, тянущие к селу. Окинф остановился на взгорье. Кивнул:

— Вона, Федюха, твое!

— Дворов полсотни тута?

— Шестьдесят семь. Тридцать деревень да село. Самого Семена было угодье… Потом Олферово…

По укатанной, прибитой конями и утрушенной навозом и сеном дороге вереница верхоконных стала спускаться с бугра. Они шагом ехали мимо крайних изб, потом к часовне и боярскому дому, и Федор вдруг до холодного пота перепугался, и таким близким показался ему щеголеватый боярин Окинф… А тут — одному, без ратных! Но уже трусить не приходилось. Подходил его черед.

Дальше все шло, как и в других селах. Ели, кормили коней. Староста от мужицкого мира и волостель принимали ратных гостей. Староста, рыжебородый неулыбчивый мужик глядел сурово, а волостель, напротив, улыбался как-то скверновато, и Федор заранее наливался злобой к нему. Выждав время, он прямо спросил боярина о волостеле.

— Двор его тута! — неохотно ответил Окинф и сплюнул. (Стояли на крыльце господского дома, сожидая, когда соберут сход.) — Ты уж сам построжи когда… И его, и всех! — чуть рассеянно отвечал боярин, и Федор понял, что Окинф мыслями уже в следующей волостке, а тут для него дело решенное.

Пока шумел сход, Федор повторял про себя: дань ордынская по полугривне; дань княжая; рождественский корм: мясо, хлеб, овес и сено. С двадцати пяти обеж один корм: шесть возов сена, шесть коробей ячменя и овса. Всего тута три корма, значит восемнадцать коробей зерна да восемнадцать возов сена. Одних кормов! Да хлеб, да мясо, дани княжеские, тоже хлеб… Класти куда?!

Староста зазывал Федора к себе, но от смущения и опаски, как бы не «обвели» потом, Федор выбрал вдовиную избу и сразу ошибся. Нать было становиться к старосте. Хозяйка варила ему пустые щи, кормов еще не поступало, так что и мяса на столе не было. Федор начал объезжать деревни. Его словно не понимали.

— Везти? Етто куда? Дани-то? Дак тут каки дани…

Скота не было. Хлеб собирали с трудом. Мешки скоро не завлезали в убогую вдовиную клеть. Кому возить, тоже было неясно. Мужики, ссылаясь, что нет лошадей — позабирали-де ратные, — спирали друг на друга. Федор решил, по совету Окинфа, пошарить по лесам. И, в самом деле, наткнулся на следы скота и на полянке в лесу обнаружил большое стадо. Подбежал пастух.

— Что за скот? Гони в село, а ну!

У Федора, как на грех, не было с собой сабли (глупо казалось ездить при сабле по селу), пастух же, вместо того чтобы послушать, взялся за кнут. Подбежали собаки, показался второй пастух, и Федору пришлось самому отбиваться от разъяренных пастухов и животных и с соромом отступить.

Усталый, он воротился на село. Второго коня не было.

— Где конь? — накинулся он на старуху.

— Плохая огорожа… Ушел…

Старуха тряслась, несла явную околесицу, что волки, должно, заели… Федор обшарил все кусты вокруг — коня не было.

Староста прислал ему в этот день тощего барана. Федор решил сходить к старосте. Тот усадил Федора за стол, расспрашивал о коне, отводя глаза, осторожно намекал на волостеля. Посоветовал складывать оброчный хлеб и прочее в господском доме. Волостель встретил с улыбочками, ахал о пропаже лошади, растворил двери, нарядил слуг перевезти хлеб из старухиной клети. Но когда последние кули были уложены и Федор пришел на другой день, все оказалось закрыто, и холопы не желали отворять. Федор кинулся к волостелю, тот разахался, начал искать ключи, зазвал Федора к себе. Коня завели за огорожу, и Федор, почти неволею, оказался у волостеля за столом. Приголадывая у старухи, Федор не мог удержаться — ел и пил много, и от сытной еды, и от стоялого меду его начинало развозить. Тут — он сам не понял, как к тому подошло, — поднялся какой-то спор, волостель почему-то закричал высоким голосом, холопы вбежали в горницу и кинулись в кулаки. Федор, отбиваясь, лез из-за стола. Волостель бестолково метался, вроде бы останавливая расправу, а на деле путаясь в ногах у Федора. Все же он оказался не настолько пьян, как полагали хозяева, да и озлился. Скинул с плеч двоих, третьему раскроил лоб глиняным кувшином и, пихнув волостеля, вывалился через какую-то дверь на задний двор. Без коня, раскровенелый, с подбитым глазом, Федор кое-как добрался до своего двора. Это был конец.

Он еще лежал утром на полатях, весь разбитый и избитый со вчерашнего, а старуха, уже не скрывая раздражения (кормить его она и не собиралась), выговаривала в сердцах:

— Ушел бы куда от меня, подожгут!

Федор оболокся, забрал саблю, единственное свое имущество, и вышел на дорогу. С холма рысили знакомые всадники. Один из холопов, едва ли не вчерашних, звал его на господский двор. Федор пошел, ощущая жгучий стыд. Во дворе ржали кони. Возы скатывались с угора. Окинф с дружинниками, верхами, стоял уже во дворе. Волостель угодливо мял шапку.

— Поди, поди! — позвал, завидя его, Окинф.

Федор тяжело вошел во двор и, минуя боярина, даже не поглядев на него, пошел на волостеля, что сожидал его с кривоватой усмешкой, слегка побледнев. Боярин, видимо, что-то спросил. Федор не слышал, он шел и, дойдя, поднял саблю, и, не вынимая ее из ножен, плашью ударил изо всех сил волостеля по лицу. Тот пал навзничь, и Федор, переступив через него (в ушах звенело, и он по-прежнему не слышал ничего), пошел на волостелевых холопов, привынимая саблю из ножен. Те вдруг кинулись россыпью, а главный, раскинув руки, — к отстоявшемуся Федору. Из хлева уже торопливо выводили его коня, седлали, и пока все творилось, Федор стоял спиной к Окинфу. И уже вбросив в ножны клинок, вскочил в седло и, оборотясь, наконец подъехал к боярину. Волостель, вставши, покачивался на ногах. Кивнув на него, Федор сказал, глядя прямо в глаза боярину:

— Скот отгонял, холопов научил: коня свели в ночь, хотели убить. Вина на мне, боярин! А только не стоило его тут оставлять. Боярское бережет и мужикам не дает, сбивает. С горем чего собрал.

Окинф наехал конем, насунулся на Федора:

— Раззява! Гляди! — высоким голосом выкрикнул: — К утру чтоб!

— А ты! — Он поднял плеть и перетянул волостеля вдругорядь прямо по лицу. Брызнула кровь, тот, согнувшись, побежал косо куда-то по двору.

— К утру соберу! — бросил Федор и кивнул холопам. Те, только час назад готовые порешить Федора, кинулись за ним. Федор шел, круша заворы. Сводили скот, бабы кидались от него по углам. Волостелевы хлева очистили полностью, вскрыли сундуки, доставали серебро. Мужики ходили за ним, помогали, подавали, перетаскивали. К вечеру сами уже гнали скот из лесу. Волостель пробовал соваться, забегал напереды, жалко маячило его кривое, потерявшее улыбочку лицо. Где-то у погребов Федор взял волостеля за грудки и молча откинул на руки мужиков…

Ночью ругались, не спали, староста бегал по деревне. К утру обоз был сбит. Усталый Федор (теперь только почуял, что качало на ногах) пересчитывал кули и головы скота. Окинф обозрел собранное веселым оком.

— Кормы дошлю! — сказал Федор.

Обоз тронулся. Федор, уже без дела, шел по улице. Староста снова стоял у ворот, зазывая к себе. Федор думал было пройти мимо, сдержался, зашел. Хлебал, пил пиво.

— Как же с волостелем-то? — подмигивая, вопрошал староста. Федор жевал, думал. Поднял голову, прищурясь:

— Скажи дураку, воду на ем возить буду, коли… — Не договорил. Тут же повалился на лавку, уснул. Было уже все одно и не страшно.

Проснувшись, Федор опять слегка оробел. Он думал, против него теперь затеется война. Но мужики встречали Федора усмехаясь, снимали шапки. Он не мог понять почему, потом домекался: любо стало, что начал с волостелевых животов и не побоялся раздеть того донага.

Волостель пришел на третий или четвертый день мириться.

— Езжай в Городец! — сказал ему Федор, бычась. (Возы с сеном и овсом, недобранными давеча, уже скрипели по дороге, в сугон Окинфу.) — Конь где?!

— Стоит.

Федор выглянул. Его заводной стоял у крыльца целехонек. Вот те и волки! Федор сошел во двор, ощупал, осмотрел Серого. Хотелось обнять и расплакаться, но он только едва приложился щекой к морде коня.

— У меня свой господин, у тя свой, а, слышно, отпустили Ивана-то Олферыча! Дак того… — толковал волостель.

— Дак пущай с моим боярином и дела ведут. А мне на боярина твово… Я его, может, на рати ял! Ладно, ступай. Не гоню. А только помни: вдругорядь, крестом клянусь, голову сыму напрочь! — мрачно пообещал Федор.

Ему, конечно, повезло. Иван Жеребец и вправду приехал, но как-то и Окинф, объезжая волостку, поспел к тому же времени. Окинф принял Ивана в его же доме, и когда Федор подходил к крыльцу, Иван Жеребец садился на коня, веселый. Видать, два молодые великие боярина не переняли отцовой злобы, или Окинф готовил себе путь какой, словом — проехало. Впрочем, было это позже, о Пасху.

Старуха умильно зазывала Федора назад, но Федор перебрался в другой дом, по совету старосты, к достаточным и хлебосольным хозяевам. Как-то налаживалось. Подкатили Святки, и Федора стали водить из избы в избу, село гуляло, гуляли деревни. Эй! Подпившие мужики орали песню, шли плясом. Облапив Федора, староста лез бородой: