Гнев божий-конечно фикция, но народный гнев не является таковою. Над положительным правом, милостивый государь, стоит более высокое право истории, и последнее страшно мстит за попранное достоинство народов. А тогда говорят, что народ еще недостаточно созрел для свободы! Как будто бы при данной системе он когда-либо может созреть, как будто бы эта система не рассчитана как раз на то, чтобы не дать ему никогда созреть, и как будто бы существует другая система воспитания к свободе помимо самой свободы. И тем не менее, несмотря на эту систему затемнения, несмотря на все старания-и какие старания! и поддержанные какими страшными, сильными средствами! -несмотря ни на что, европейские народы за последние три года показали, что они хотят свободы, что они достойны свободы и даже что они умеют завоевывать свободу, когда им не предоставляют ее добровольно. Ядовитые испарения умирающего мира могут еще втечение некоторого времени заволакивать небосклон, но жгучее солнце свободы скоро разгонит эти тучи.
      Мое замечание оказалось более длинным, чем я хотел. Теперь я возвращусь к Италии и Австрии.
      Натура народов оказалась сильнее того яда, которым ее поили в течение 35 лет. Вопреки всем стараниям Австрии уничтожить Италию последняя сильна и здорова. Энергия и пыл, с которыми она поднялась в 1848 году, повергли в изумление даже ее врагов и превзошли все ожидания. С такою Италиею Австрия никогда не справится, даже в том случае, если Франция и впредь будет по-прежнему держаться чудовищной политики своего русофильствующего президента, что представляется совершенною невозможностью. Серьезнейшие и важнейшие интересы Франции не позволяют ей допускать перевес австрийского могущества в Италии, и недолго еще будет все более проникающийся демократическими настроениями французский народ равнодушно взирать на страдания и угнетения прекрасной соседней страны. В скором времени-позволю себе сделать предсказание-Италия будет независима и свободна, а ломбардо-венецианское королевство составит часть свободной Италии назло всем австрийским и русским штыкам - я говорю "русским штыкам", так как не подлежит никакому сомнению, что Россия всемерно будет поддерживать итальянскую политику Австрии. Ибо главное ее стремление сводится к тому, чтобы передвинуть центр тяжести австрийского могущества от Турции к Италии и Германии.
      Нет поэтому никакой надежды на то, чтобы Италия когда-либо стала немецкою. Остаются мадьяры, галицийские поляки и остальные славяне, не говоря уже о валахах, которые в Австрии не имеют большого политического значения, т. е. в целом население примерно в 22-23 миллиона, столь же мало поддающихся онемечиванию.
      Начну с Галиции, ибо эта провинция подобно Ломбардии принадлежит еще к тем, на которые ненасытный аппетит германских шовинистов притязает сравнительно мало. Но ведь подобные притязания были бы слишком смешны, так как за исключением императорских чиновников, кучки лавочников-по большей части евреев, говорящих по-немецки, но также и по-польски, в Галиции нет ни одной немецкой души. Как эта провинция стала австрийскою, известно; известно также, какие жестокие средства применялись австрийскою политикою для удержания своей власти над этою провинциею, и несколько зазорно признать эту политику немецкою. Правда и в самой Германии имелось достаточно добродушных людей, тайком радовавшихся "великому социальному разрыву", который резня 1846 года должна была вызвать между крестьянами и дворянами. Надеялись, что дворянство, напуганное этою кровавою демонстрациею, откажется наконец от своих стремлений к восстановлению единства Польши; с другой же стороны рассчитывали навеки привязать крестьян к австрийской монархии, а через нее и к Германии. В обоих отношениях глубоко ошиблись: дворяне и горожане Галиции а массе столь же страстно желают восстановления польской отчизны, как и прежде. Надо совсем не знать поляков, чтобы сомневаться в этом: нужно было бы перебить всех поляков, мужчин, женщин и детей, чтобы положить конец этим стремлениям, и если позорная, варварская демонстрация 1846 года 35 принесла кому-либо пользу, то не Германии и не Австрии, а одной только России. Галицийская аристократия, которая до тех пор была достаточно непатриотична для того, чтобы поддерживать добрые отношения с венским двором, сразу отвернулась от него и открыто начала заигрывать с петербургским двором. Уже в 1846 году появились польские брошюры, которые совершенно открыто говорили, что всякая надежда на восстановление свободной и независимой Польши с помощью Европы отныне должна быть признана нелепою, что немцы являются гораздо злейшими противниками польской национальности, чем даже русские, и что поэтому необходимо хотя бы на некоторое время отказаться от русофобства и всяких дальнейших планов и помышлять только о воссоединении польских провинций, доставшихся Австрии и Пруссии, с Царством Польским под владычеством России (Имеется в виду письмо маркиза А. Велепольского к гр. Меттерниху (см. комментарий 45 к настоящему документу).
      Известно также, какой неодинаковый прием оказан был в Кракове в 1846 году русским и австрийским войскам: русских встретили почти с радостью - явление, которое уже тогда вызвало некоторые неприятные трения между австрийским и русским офицерством. Мне не приходится говорить о том, что польская демократия сильно боролась с такою переменою настроений в пользу России, но что она была чрезвычайно желательна для русского кабинета, и насколько ему позволяла это его деспотическая природа, он старался использовать ее к своей выгоде: бежавшим тогда из Галиции в Царство Польское дворянам было оказано всякое покровительство, - разумеется постольку, поскольку они не принимали участия в тогдашнем восстании; напротив тарновские крестьяне, посмевшие перейти границу Царства Польского, были избиты плетьми. Я уже старался объяснить, почему русское правительство не могло и не может последовать австрийскому приему: крестьянское восстание в Царстве Польском неизбежно вызвало бы такое же восстание в Литве и в России, а этого правительство правильно боится больше всего. Кроме того не так легко возбудить восстание крестьян против дворянства в Царстве Польском, где крестьяне, хотя еще и лишены собственности, но почти свободны, настроены гораздо более патриотично, чем в Галиции, живо помнят еще о революционных боях 1831 года, в которых принимали участие, и ненавидят русское господство, хотя бы из-за рекрутчины. Таким образом, делая из невозможности добродетель, Россия в 1846 году выступила перед лицом Австрии в качестве защитницы преимуществ и прав той части польских помещиков, которые оставались чужды политике, и попыталась использовать эгоизм галицийского дворянства в своих интересах. Впрочем не один только эгоизм, но и другие чувства и соображения нашли свое выражение в упомянутых выше брошюрах.
      Если бы поляки действительно когда-либо пришли к убеждению, что им для восстановления своей отчизны нечего больше ожидать от справедливости, понимания и симпатии более свободных народов Европы, если бы им пришлось отказаться от мысли добиться своего освобождения от преобладающего русского могущества, то все, все они были бы тогда одушевлены единственным желанием: объединиться под скипетром России для того, чтобы обратить против Германии накопившуюся вековую жажду мщения.
      Это - не мечта, милостивый государь, не пустое воображение, а действительная, угрожающая опасность, и я говорю об этом с такою уверенностью потому, что я имел случай лично ознакомиться с чувствами, настроениями и стремлениями поляков. Они конечно ненавидят русскую тиранию, они ненавидят русских как ее орудие и открыто выражают эти чувства, так что поляк повсюду известен как наследственный враг России. Но в глубине своего сердца они ненавидят своих немецких владык с еще большею силою, и немецкое иго для них еще более ненавистно: оно оскорбляет, возмущает их национальную гордость еще намного больше, чем русское.
      Причина этого чрезвычайно проста: поляки - славяне. В русском они ненавидят просто орудие, а не его природу, так как их собственная природа при некоторых отличиях представляет известное родство с нею, несмотря на различие тенденций и неодинаковость образования, а также несмотря на все историко-политические антипатии. Русский говорит на очень сходном языке, почти на их собственном: они нередко понимают друг друга с полуслова, так как основная окраска, основной тон их житейских воззрений как в высших классах, так и в народе являются одними и теми же. Несходство и расхождение в религиозных понятиях, равно как и в области интеллигентской мысли наблюдаются часто, так как поляк более склонен к религиозной мечтательности и мистицизму и обладает большею силою воображения и фантазии, русский же практичнее; но в естественных порывах сердца и во всем том, в чем непосредственно проявляется сила природы, они почти неразличимы друг от друга. Русский и поляк друг друга уважают 36. Совершенно иным является отношение поляка к немцу. Немец поляку глубоко чужд, его натура ему даже антипатична, все его существо, его образ жизни, его привычки, его неистощимое терпение, равно как его самодовольство, его космополитический, направленный исключительно на заработок ум, а с другой стороны его безмерное, всепоглощающее трудолюбие, которое под покровительством немецких правительств захватывало все больше и больше почвы в польских областях, следовательно самые его достоинства представляются поляку или смешными или враждебными. Одним словом это - отношение добродетельного и педантичного, несколько сухого и сурового школьного учителя - ибо немцы в Великом Герцогстве Познанском (1848 год) показали свою суровость-к сангвиничному, нетерпеливому и несколько беспорядочному юнцу. Но если подумать, что в Великое Герцогство Познанское и в Галицию посылались не самые добродетельные и честные школьные учителя, и что немцы в этих провинциях по большей части были представлены самым космополитичным народом в мире, а именно онемеченными евреями 37 или, что еще гораздо хуже, чиновниками и чиновничьими семьями, то легко будет дополнить эту картину.
      Поляк чувствует по отношению к своему немецкому властителю не только ненависть, но и, употребляя наиболее мягкое выражение, пренебрежение, и в этом чувстве поляк оказывается настоящим славянином. Этим я затрагиваю в высшей степени чувствительный и щекотливый пункт, уважаемый господин [защитник], и охотно обошел бы его молчанием, если бы только он не имел такого большого, серьезного политического значения, - а именно ненависть к немцам и презрение к ним, которыми одинаково проникнуты все славянские племена: русские, поляки, чехи, моравы, силезцы и словаки, все южные славяне не только в Австрии, но и в Турции. Эти чувства подобны могучему инстинкту, который ими всеми владеет и образует между ними нерасторжимую, хотя и чисто отрицательную связь. На этой антипатии славян к немцам зиждется весь план русского панславизма 38.
      Должен ли я говорить Вам, что я со своей стороны в высшей степени не сочувствую этой антипатии, поскольку она направлена против всей немецкой нации, а не только против немецких притеснителей? Вы это знаете, а в следственных актах Вы найдете доказательства тому, что я рьяно против нее боролся. Не говоря уже о несправедливости такого чувства, мне не требовалось уроков, данных событиями последних двух лет, чтобы знать, что расовая ненависть между славянами и немцами может и должна была повлечь за собою самые печальные последствия для общего дела человечества и свободы, равно как для блага обеих рас. Но что могут сделать усилия одного человека, даже целого ряда отдельных лиц против столь могучею, вкоренившегося, исторически обоснованного чувства, охватившего массу 80 миллионов славян? Ибо эта ненависть к немцам не является внезапною вспышкою преходящего гнева и не свалилась с неба; она порождена историческими событиями, питалась бесконечным рядом оскорблений, несправедливостей, притеснений и жестоких страданий и в течение нескольких столетий созрела и превратилась в действительный факт, (Эта ненависть столь велика, что слово "немец", одинаково произносимое на всех славянских языках, считается у всех без исключения народов этого племени величайшим ругательством. Слабее всего эта антипатия выражена у русских, но и у этого народа, который является наиболее космополитичным из всех славян и имеет меньше всех их оснований ненавидеть немцев, она все-таки существует и, как я уже выше указывал, при случае поддерживается правительством, несмотря на то, что у него на службе состоит так много немцев-обстоятельство, немало способствующее поддержанию и упрочению этой немцефобии. Состоящие на русской службе немцы, без сомнения лучшие царские слуги, всячески стараются скрыть свое немецкое происхождение и обычно разыгрывают самых пламенных русаков. Нет ничего смешнее, когда слышишь, как такой немецкий чиновник в России ругает немцев и на сквернейшем русском языке клянется "великим Союзом русским"-в известных случаях излюбленный оборот в официальных кругах. (Примечание aвтора.), который словами и писаниями может быть в известной [мере] 39 поколеблен, но разрушен может быть только историческими делами, уничтожен и прекращен может быть только актами справедливости и свободы. Ведь в конце концов немцы должны же признать, что как они ни гуманны по своим представлениям и по всему своему воспитанию, но до сих пор они во всех своих отношениях к другим народам выступали в качестве величайших притеснителей: в Италии, против поляков, против остальных славян. Повсюду, куда они приходили, они приносили с собою рабство. Конечно они действовали просто в качестве орудия своих правительств; но ведь такое же оправдание может привести и русский, так как и он также был и до сих пор остается не чем иным как орудием своей деспотической человеконенавистнической власти. И наконец у русских еще не было Франкфуртского парламента, который по собственному побуждению декретировал противное договорам и оскорбительное для национального чувства включение Великого Герцогства Познанского [в состав Германии] 40 и радостно приветствовал победы Радецкого над населением Ломбардии, боровшимся за свою свободу, не говоря уже об австрийских славянах, которых он признавал естественными слугами имеющей еще быть им созданной немецкой нации. Правда, эта вопиющая несправедливость первого немецкого парламента была вполне перевешена благодарственным адресом, посланным немецким консервативным, кажется даже аристократическим, берлинским обществом бану Елачичу в то самое время, когда тот в пражской "Славянской Липе" писал, что "он со своими кроатами пошел на Вену и принял участие в бомбардировке и штурме этого города не потому, что там происходило революционное брожение, а только потому, что он был местопребыванием немецкой партии" (Это письмо было в то время широко известно и упоминалось в большинстве газет.)
      В Германии только демократы признавали свободу остальных народов условием своей собственной свободы, и поскольку это от них зависело, способствовали ей, и им одним, как я думаю, суждено окончательно победить злосчастную, но не совсем безосновательную ненависть славян к немецкой нации. Последние события, показавшие славянам, что они от падения немецкой Вены и поражения мадьяр в Венгрии, которому они сами содействовали, не только ничего не выиграли, но напротив ускорили гибель их собственной молодой свободы, а с другой стороны уяснившие немцам, что включение Великого Герцогства Познанского [в состав Германии] и кровавое подавление освободившейся Ломбардии были не чем иным как первыми шагами к возвращению всей немецкой нации под иго старой неволи, - эти события, говорю я, вероятно не пройдут совершенно бесследно для обеих рас. А теперь я снова возвращусь к полякам.
      Эта антипатия ко всему немецкому присуща полякам в такой же мере, как и остальным славянам. Среди народных масс, не исключая и галицийских крестьян, она настолько преобладает и выступает настолько открыто, что нужно сознательно закрывать глаза, чтобы ее не замечать. Попробуйте сказать галицийскому крестьянину, что он - немец; его энергичный ответ покажет вам, как оскорбительно для него такое наименование. Напротив у образованных классов это чувство обыкновенно отодвигается в глубину сердца влиянием искусственного образования и живет там, будучи часто даже неосознанным, но редко совершенно подавленным. Пока поляки надеялись, что им удастся отвоевать свою свободу от России с помощью Германии, они старались подавлять в себе эту врожденную антипатию. Теперь же они начинают замечать, что немецкое владычество гораздо более опасно для их национальности, чем даже русское. Русские по крайней мере не денационализируют Польшу, напротив, так как они сами обладают меньшим образованием, то, приходя в соприкосновение с поляками, они многое перенимают у них, и все старания петербургского правительства ввести русский язык в Царстве Польском обычно приводили лишь к тому, что русские чиновники сами научались польскому языку и через несколько лет пребывания там в конце концов предпочитали говорить по-польски. Таким образом о русификации Польши не приходится и думать. Напротив германизация ее представляется гораздо большею опасностью по той причине, что орудиями ее являются не только правительственные мероприятия, но и могучее действие сильно распространившейся во все стороны культуры и прежде всего неутомимое, всепоглощающее немецкое трудолюбие и немецкая промышленность. Поляк же охотнее перенесет самые жестокие мучения, чем даст себя онемечить: мысль о превращении в немца для него столь невыносима, что он для избежания этой опасности тысячу раз предпочтет броситься в объятия России.
      Немцу нелегко будет понять возможность такого акта отчаяния. У немца много разума, но мало страсти; он никак не может понять страстности славянской натуры. Немец, собственно говоря, - космополит, что для ближайшего будущего может оказаться большим достоинством, но для настоящего времени это качество является источником слабости, так как оно отнимает у немецкого народа одно из сильнейших побуждений к концентрации. Только свобода, только новое, так сказать религиозное, одушевление общечеловеческим правом в противовес внутреннему и внешнему, особенно же русскому деспотизму, только могучие моральные и духовные интересы демократии в состоянии объединить немецкий народ и дать ему политическое единство; но этого не может сделать его национальное чувство, которое слишком слабо и едва существует. За последнее время немец много мудрствовал о своей национальности, но мало ее ощущал; до сих пор он чувствовал себя как дома повсюду, где ему хорошо жилось, даже там, где он испытывал в остальных отношениях невыносимый гнет, если только он мог честным путем зарабатывать свой трудовой хлеб: не только в Америке, но и в России. Немецкие колонии существуют в южной России, даже в Сибири, даже в Испании, в Греции; весь мир покрыт теперь немецкими колониями, не ставши от этого немецким, так как немецкий народ наряду с почти безграничной способностью к экспансии не обладает почти никакою способностью к концентрации. Как уже сказано, это-в одно и то же время достоинство и слабость: достоинство для будущего, вероятный демократический дух которого явно ведет нас к полному слиянию всех национальных противоречий в чистой среде общечеловеческого, а в ближайшее время европейского общества; и слабость для настоящего времени, когда движущая и связующая сила узкого патриотизма пока еще не заменена в достаточной мере никакою другою.
      Почти во всех отношениях, особенно же в этом пункте славянин есть антипод немца. Для него национальное чувство стоит превыше всего, даже выше свободы; а за любовью к своей собственной отчизне следует у него расовое чувство: независимость и могущество всего славянского мира пред лицом чужих, особенно же немецких притязаний и захватов. Трудно представить себе, с какою упорною страстью славянин держится за эти чувства; для них он готов пожертвовать всем, для них он в случае нужды способен ринуться под власть самой жестокой тирании, если только она не будет носить немецкого имени. Они составляют его религию, его суеверие, ибо славянин в отличие от немца весь состоит из чувства и инстинкта. Мышление приходит к нему лишь после ощущения, а часто в своей чистой форме и вовсе не приходит; славянин почти не знает, что значит размышлять: его поступки, хорошие или дурные, почти всегда вытекают из цельности его натуры. Что эта натура столь же мало совершенна, как и натура немца, понятно само собою, и я отнюдь не намерен возвеличивать ее за счет последней. Славянин обладает всеми недостатками и достоинствами, каких нет у немца; и то, что он с такими задатками легко может, если только заранее не примет предохранительных мер, сделаться орудием гнетущего деспотизма, русским кнутом против Европы и против себя самого, должно было бы быть ясным всякому, даже если бы события последних двух лет не оправдали в столь грустной форме этих опасений. Таким образом я вовсе не намерен пускаться здесь в апологию славян; я просто констатирую здесь резкое различие между немецкою и славянскою натурами как в высшей степени важный и бесспорный факт, который должен служить основою для моих дальнейших рассуждений.
      Из всех славян одни только поляки за последние два года боролись в рядах защитников свободы. Позже я постараюсь выяснить, что парализовало свободолюбивые стремления остальных славянских народов, а часть этих народов бросило даже под стяг абсолютизма. Здесь я хочу только заметить, что поляки в отношении освободительного движения поставлены по-видимому в более благоприятное положение, чем остальные славяне, ибо в то время, как продвижение революции в Европе угрожает или точнее якобы угрожает совершенно уничтожить национальную самостоятельность этих последних, восстановление польской независимости-по крайней мере так надеется и думает еще подавляющее большинство поляков - обеспечивается успехами революции. "Немцы, - говорят другие славяне, т. е. чехи, моравы, силезцы, словаки, южные славяне, - немцы, - говорят они, - станут нас угнетать тем сильнее, чем более свободными они сами будут становиться; их свобода будет нашим рабством, их жизнь-нашею смертью; они захотят насильно нас онемечить, а это для нас более невыносимо, чем самое отвратительное рабство, и даже хуже смерти". "Немцы, - говорят напротив поляки, - волей-неволей будут принуждены даровать нам свободу для того, чтобы в качестве живой стены выставить нас против русского засилья: их собственная безопасность заставит их даровать нам свободу"-Этим самым, очень хорошо обоснованным аргументом могли бы в конце концов утешиться и остальные славяне; но их положение более запутано н не так легко поддается пониманию, как положение поляков: число тех немцев, которые могут представить себе Германию без Польши, которые даже считают освобождение Польши абсолютным условием германской свободы и сочувствуют полякам, чрезвычайно велико; напротив число тех, которые могут представить себе Германию без двух третей Богемии и Моравии, чрезвычайно ничтожно. Этих славян слишком уже привыкли считать принадлежностью Германии, а к этому присоединяется еще теория округления: говорят, что Богемия врезается клином в сердце Германии, и при этом не помышляют о том, что опасность станет гораздо более серьезною, если этот клин превратится в русский клин.
      Отсюда ясно, почему каждый поляк является сторонником революции, и почему даже такие люди среди поляков, которые по своему происхождению, богатству, воспитанию и привычкам кажутся предназначенными к тому, чтобы быть самыми консервативными среди консерваторов, да и выступали бы в качестве таковых, если бы родились в другой стране или в независимой Польше, теперь выступают в качестве крайних вольнодумцев и даже относятся благожелательно к тенденциям демократии. От революции, от демократии они ждут освобождения своего отечества из-под иноземного ига, а лучшие и них настолько любят свою отчизну, что действительно готовы пожертвовать ради ее возрождения своими личными привилегиями и даже своими предрассудками. Я далек от желания утверждать, что все польские демократы являются демократами только потому, что видят в демократии средство к восстановлению Польши; я говорю только об известной части их и очень хорошо знаю, что главная масса польской эмиграции и молодежи в самой стране искренно и, так сказать, со своего рода религиозным воодушевлением склоняется к демократическим взглядам. Жуткая история Польши со времени ее первого раздел до нашей эпохи была весьма суровою но вместе с тем весьма поучительною школою законченного демократического воспитания, какой конечно не прошел ни один народ на земле. Очищенная своими вековыми страданиями как бы огнем, Польша с неутомимою выдержкою, с беспримерным и непоколебимым героизмом боролась против своей трагической судьбы, ни разу не отчаялась в своей будущности и этим завоевала себе великие права на эту будущность. Это - бесспорно самая свободомыслящая, одаренная в максимальной степени электрическою движущею силою славянская страна, и в качестве таковой она призвана играть крупную роль среди славян, вероятно даже возглавить их борьбу - не против России, а против русского деспотизма, рука-об-руку с русским народом.
      И несмотря на все это попробуйте взять сто самых свободомыслящих поляков и задать им следующий вопрос: предполагая, что Германия никогда не признает Польшу независимою страною, что бы они предпочли: сделаться немцами и в качестве таковых пользоваться свободными демократическими учреждениями, разумеется при условии, что с этого момента они отказываются от всякого польского обособления и признают себя нераздельною составною частью германского отечества вроде Эльзаса во Франции, или же подпасть под суровое русское иго? По меньшей мере девяносто из ста, а вероятно и все сто, не задумываясь ответят, что они предпочитают русское владычество, как бы жестоко оно ни было. Ибо самый решительный польский демократ все-таки остается всегда поляком, а в качестве поляка - славянином, ни один же славянин никогда не решится сделаться немцем. В качестве русского подданного он остается по крайней мере славянином, а так как все русское государство представляет чисто механическую машину, которая вследствие постоянно и неизбежно возрастающей нагрузки рано или поздно должна разлететься на куски, он вместе с тем сохраняет надежду на то, что со временем станет свободным поляком - надежда, которая путем воссоединения всех польских провинций под единым, на первое время хотя бы под жестоким русским владычеством, бесконечно много выигрывает в смысле перспектив и обоснованности.. Тогда Польша стала бы единым целым, а русское правительство, которое уже не в состоянии подавить непрекращающееся брожение умов и мятежные традиции даже в нынешнем небольшом Царстве Польском, в еще меньшей степени сумеет помешать могучему и в своих действиях неподдающемуся учету подъему польского духа, который явится неизбежным результатом объединения растерзанных членов этой неумирающей страны 41.
      Но мне могут возразить, что эгоизм, личные интересы польского дворянства наверное не дозволят ему променять гуманное прусское господство на жестокое русское. Эгоизм? Я вовсе не собираюсь игнорировать его влияние в людских делах; но с другой стороны со мною согласятся, что существуют могучие страсти, которые по временам охватывают целые народы, способны даже заставить их подняться выше своих временных интересов, и что любовь поляков к своей несчастной отчизне, их горячий порыв, их неутомимое стремление к ее восстановлению составляют именно такую страсть. И если бы в истории не существовало никакого другого примера, то Польша служила бы доказательством этой истины, - доказательством, которое длится вот уже целое столетие и с каждым годом не только не ослабевает, но напротив приобретает все больше энергии и величия; я имею в виду эту непрерывно растущую массу польской эмиграции, по большей части землевладельцев, т. е. поставивших и до сих пор еще продолжающих ставить на карту не только свою жизнь, но и то, что в наш век ценится дороже жизни, а именно свое имущество; это множество жертв, населяющих австрийские, русские и прусские тюрьмы, равно как и Сибирь, и украшающих собою русские и австрийские виселицы. Но к чему перечислять дальше?! Кто не знает, что Польша ежегодно поставляет богатую жатву мучеников, дабы этим самым как бы возвестить миру, что она далеко еще не сдалась?
      Но и с точки зрения его личных интересов эта замена принесет польскому дворянству лишь самые ничтожные убытки, а галицийскому дворянству прямо-таки никаких. "У кого есть деньги, тому везде хорошо", - говорит старая и очень правильная пословица; поэтому галицийские аристократы и плутократы наверное будут так же хорошо чувствовать себя под властью самодержца всероссийского, как и под австрийским владычеством. Ведь с конституцией, обещанною в 1848 году Галиции наряду с остальными странами Австрии, дело наверное будет обстоять не очень то блестяще, да в конце концов зачем этим господам конституция? Конституция их редко устраивает, так как у них в распоряжении имеются совершенно иные средства для удовлетворения своих личных интересов. Напротив под властью России они могут обрести успокоение в весьма важном для них вопросе, а именно под защитою русского правительства, покуда у него еще останется сила, они будут обеспечены от тарновских сюрпризов и коммунистической пропаганды австрийских чиновников. Что же касается патриотической части галицийского дворянства, то и она ничего не потеряет: как уже сказано, австрийская конституция, если таковая и будет существовать, не может быть не чем иным как обманчивым миражом, лжеконституциею. Австрия в своем нынешнем состоянии не может при наилучших намерениях предоставить своим народам какие-либо серьезные права, и эта конституция ни в коем случае не будет благоприятствовать восстановлению Польши, единственной цели всех польских патриотов. И я не вижу, чем немецкие и австрийские бомбардировки, осадные положения, экзекуции, военно-полевая юстиция, обыкновенные и чрезвычайные уголовные суды, тюрьмы и виселицы гуманнее русских. Совершенно иначе обстоит дело в Великом Герцогстве Познанском. Там управление бесспорно в тысячу раз гуманнее и либеральнее, чем в Царстве Польском. Эта провинция не отрезана от Европы; помещики, образованное сословие пользуются там всеми преимуществами и удобствами цивилизации европейских стран, а этим сказано немало. Но как раз в этой провинции ненависть к немцам сильнее, чем где бы то ни было, потому что опасность онемечения здесь больше, чем в другом месте.