7. Выход

Впрочем, вы, может, удивитесь, прочитав это элегическое отступление, но, раз уж оно не пришлось вам по вкусу, не следовало его и читать.

Итак, я стал озираться. Обратив весь слух к деталям, к тому, что происходило вокруг меня в этом сплошном свечении россыпи. Впрочем, тщетно.

Итак, очевидно, я стал бессмертной пылинкой космоса, а значит, и бесконечного Разума. Это было столь же чудесно, как и бесчеловечно. Неужели я стал чем-то средним между бытием и небытием? Ну, даже если и так, то оказывалось — я все же не имел этого вечного покоя, не ощущал его в душе с такой силой, чтобы согласиться висеть так вечно. Я по-прежнему обладал человеческой душой, с неистребимой жаждой к действиям и знаниям, которая всегда составляла часть исторической натуры. К тому же, как человек западного толка, так что вскоре я вполне насладился миросозерцанием Вездесущего!..

И тут, по истечении не знаю какого уж времени я понял, что небо вовсе не непроницаемо звездное. Было там некое пятнышко тьмы — как раз напротив меня. Я наблюдал за этим несколько геологических эпох — и на моих глазах пятно расширялось, становясь все более отчетливым. Какой-то круг перед глазами, словно я вглядывался в черный зев пещеры. И там, далеко внутри, я различил смутное облачко, какие-то стержни и диски, сперва размером с пылинки, словно фантомы среди звезд. И был там цилиндр — что поразительно — совершенно зеленого цвета. Мной овладело страстное нетерпение. Что это еще за посторонние тени посреди вечного Дня Оптимальной Истории?

Тем временем устье пещеры росло, наползая. Уж не подсознание ли палеоцена выплывало на меня из темноты? Но что-то потрясающе знакомое угадывалось в них, в этом облаке непонятных космических осколков.

И тут меня осенило: ну, конечно же! Это были части моей машины времени! Медные стержни, кварцевые оси, пробирки с платтнеритом. Мой самый первый аппарат, эти диски были циферблатами-счетчиками, крутящимися среди галактик. Мое первое изобретение (не считая демонстрационной модели, запущенной в небытие перед пораженными друзьями), та самая, погибшая во время атаки германцев на Лондон 1938 года!

Картина разворачивалась и вставала предо мной, так подробна, что я даже различал пыль на счетчиках тысячелетий, по которым вращались стрелки, и тут еще пара цилиндров потолще, покрупнее, всплыли у меня перед глазами — это были мои ноги в пятнистой униформе! Бледные руки, покрытые волосами, появились в обзоре, и в них были рычаги.

Теперь до меня стал доходить смысл этого сидения. Эти пещерные устья были моими глазницами, из которых смутно угадывались очертания носа и части лица, доступных с такого угла зрения. Когда-то я выглядывал из этих темных пещер собственного черепа.

Я чувствовал себя так, словно меня погружают обратно в тело. Пальцы и конечности присоединялись к моему сознанию. Я уже чувствовал рычаги машины времени, холодные и твердые, и легкий пот выступил на лбу. Это было все равно, что пробуждение после хлороформа; медленно, слабея, я приходил в себя. И снова голова моя закрутилась в вихре, снова меня посетило знакомое чувство, говорившее о том, что я путешествую во времени.

А с машины времени была видна только тьма, и в мире не различалось ни зги. Но по возраставшему крену и ныркам можно было догадаться, что машина тормозит. Обернувшись, я снова почувствовал вес головы: после моего бестелесного состояния казалось, будто поворачивается артиллерийская башня. Но лишь слабые неотчетливые следы Оптимальной Истории открывались теперь моему взору: здесь завиток галактической туманности, там кусочек звездного света. В последнее мгновение, прежде чем эта нематериальная связь окончательно прервалась, передо мной возник одинокий круглый корпус Наблюдателя с огромными задумчивыми глазами.

Затем все разом развеялось, и я оказался полностью в собственном теле, причем испытывая приступ необыкновенной, какой-то примитивной радости!

Машина времени вздрогнула последний раз и замерла, как вкопанная. Вот она опрокинулась — и я кувырком полетел через рычаги. Во тьму кромешную.

В ушах раздался грохот. Жестокий ливень забарабанил по черепу и маскировочной куртке. Я мгновенно вымок до костей: замечательное возвращение в телесную оболочку!

Я сидел в каком-то мокром болоте. Рядом шелестела листва под струями дождя. Брызги повисли облачком над моим аппаратом. Где-то рядом переливисто журчала вода.

Встав, я оглянулся по сторонам. На пепельно-сером небе вставали контуры здания. Из-под перевернутой машины исходило бледно зеленое свечение: от стеклянной колбы шести дюймов длиной. Обычная медицинская мензурка на восемь унций. Очевидно, вывалилась из корпуса машины — и валялась теперь на траве. При более близком рассмотрении в ней обнаружился зеленый порошок платтнерита.

И тут за спиной прозвучало мое имя. Обернувшись, от неожиданности чуть не выронив мензурку, я сперва ничего не увидел — голос прозвучал из высокой травы или кустов. Оттуда вышла фигура — до нее не было и десятка футов — с телосложением ребенка, покрытая мокрой слипшейся шерстью, сквозь которую просвечивала бледная кожа. На меня смотрели огромные глаза ребенка.

— Нево?

И тогда будто цепь замкнулась в моем потрясенном сознании…

Я снова оглянулся на дом, и узнал чугунный балкон, с неплотно прикрытым оконцем кухни-гостиной, а затем и знакомые угловатые формы лаборатории.

Это был мой дом, и машина бухнулась как раз на склоне между домом и Темзой. Я вернулся — наконец! — в Ричмонд.

8. Круг замкнулся

И вновь — через столько циклов Историй — мы с Нево побрели по Питершам-Роуд к дому. По булыжнику стучала вода. Вокруг было так темно, что свет платтнерита, который несли двое путешественников во времени, был, наверное, виден издалека. Пузырек светился как слабая электрическая лампочка, однако нас никто не заметил и не остановил.

Я взялся за решетку ограды, с ностальгией всматриваясь в знакомые до боли очертания фасада. Я обернулся к морлоку.

— Да у тебя снова оба глаза, — вполголоса пробормотал я.

Тот пожал плечами:

— А зачем мне теперь протез? Я же воссоздан заново — как и ты.

Я невольно тронул рукой себя — и ощутил прочные ребра и довольно упругие мышцы своего возобновленного тела. И все же это был я. Ведь даже самые мальчишеские воспоминания у меня сохранились, так же, как и все о наших приключениях. И все же я был уже не тем человеком — разобранным в Оптимальной истории, на грани миров и по-новому собранным здесь.

— Нево, — вздрогнул я. — Ты помнишь?.. Это необыкновенное звездное небо и…

— Такого не забудешь. А ты, что — не уверен в своих воспоминаниях?

— Знаешь, — замялся я, — Это как-то неестественно, после такого великолепия, оказаться в столь банальной, пусть и родной, обстановке. Тем более, под нудным английским дождем.

— Оптимальная История, — пробормотал он, разводя руками по сторонам, — более реальна, чем все эти миражи.

Я встряхнул мензуркой: она была плотно закупорена резиновой аптечной пробкой. Странно: я совершенно не мог понять, откуда она взялась, среди деталей машины — и как туда попала.

— Но это, — показал я ему бутылочку — реально?

И, не дожидаясь ответа, стал подниматься на крыльцо.

Почувствовав, как морлок замялся за спиной, я оглянулся.

— Может, я лучше подожду на улице? — раздался голос из темноты.

Я кивнул, вспомнив, как все это, буквально до детали произошло в прошлый раз. И дернул дверной звонок.

Нево ждал меня у машины.

— Все, — махнул я рукой. — Дело сделано.

Первые лучи зари уже просочились сквозь хмурое небо.

— И что теперь? — посмотрел я на тщедушную фигурку морлока.

— И что теперь? — повторил он вопрос — впервые за все время нашего общения.

Вместо ответа я стал переворачивать машину. По-моему, мы и так поняли друг друга.

Машина была совершенно цела. Даже погнутый полоз был как новый.

Позади донеслось пыхтение помогавшего мне морлока. — Вообще-то теперь вы можете вернуться к себе, в свой 1891-й, — сказал он, переходя на «вы». — Ведь мы снова вернулись в первоначальную Историю, незатронутую перемещениями. Ваше будущее уже не затронет прошлого. И вам осталось для полного счастья…

— Что? — сказал я, оглядываясь на него. — Что мне нужно для полного счастья — откуда ты знаешь, морлок?

Машина чуть не выпала из наших рук — он попятился.

— Что знаешь, ты, морлок, о «полном счастье»? О цели жизни? Об исполнении желаний?

Там, в 1891-м у меня остался единственный друг. С которым я обещал встретиться немедленно по возвращении. Но теперь я понимаю, что никогда этого не сделаю. Тем более что ему ничего не нужно рассказывать — он знает все и так о первом моем путешествии. Так что все обратилось на круги своя кроме одного. Я не вернулся к себе. И никогда не вернусь.

— Но почему?

— Потому что нахожу это бесполезным. В моей жизни уже нет места для меня. Тем более, после всего, что произошло. — Я понял, — кивнул морлок. — Ты стал странником в собственном времени.

Я усмехнулся:

— Странником? А ты?

— Мое время уже никогда не вернется, — грустно покачал он головой.

— Да, — вздохнул я, сразу прощая ему все. — Каково это — знать, что за бортом твоей жизни остались тысячи вселенных. Наверное, я становлюсь чудовищем. Друзьям уже никогда меня не понять. Да и я для них навсегда пропал во времени. А между тем, сколько еще будущностей остались не закрыты. Сколько миров остались за бортом, со своими незавершенными историями, страдающими и сражающими в них людях…

Морлок пробормотал что-то неотчетливое.

Я вскарабкался в седло и посмотрел на него оттуда.

— Не желаешь со мной?

— Спасибо, — покачал он головой.

«Решил остаться здесь ручной ученой обезьянкой?» — подумал я, но воздержался от этих жестоких слов.

— И куда же ты?

Он посмотрел на меня. Дождь затихал, и от него уже не надо было прятать лицо. Лишь легкий туман сочился с неба, наполняя его глаза почти невесомой влагой.

В этот момент передо мной пронеслось все, что случилось там, на пороге.

— …Иду, иду, — послышалось из-за дверей. Ключ завозился в замочной скважине, и дверь со скрипом отворилась.

Прямо на меня высунулась свеча в медном шандале, а за ней показалось заспанное лицо. Лицу было лет двадцать пять, его украшал ночной колпак и помятая ночная сорочка, а также всклокоченные волосы над широким лбом.

— Вообще-то, — промямлил он, — уже три ночи, да будет вам известно…

«Мне все известно», — хотел сказать я, но, как и тогда, в первую встречу с самим собой. Но слова, которые должны были слететь с языка, вылетели из памяти. Я снова перед ним: к таким встречам, наверное, невозможно привыкнуть. Передо мной стоял еще один двойник, скажем даже так — временной предок Моисея. Этот был моложе.

Он подозрительно изучал меня.

— Какого черта вам надо? Вы что не читали на дверях надпись: «Вход агентам воспрещен в любое время дня и ночи».

— Кгм, — осторожно сказал я. — Дело не в том…

— А в чем тогда? — повысил он голос. И грозно взмахнув подсвечником, собрался захлопнуть дверь перед моим носом, но тут что-то промелькнуло в его лице — как будто он узнал меня, или мое лицо показалось ему странно знакомым.

— Так в чем дело? — сказал он облокачиваясь на косяк и упирая руку в бок.

Я неловко извлек и протянул ему мензурку с платтнеритом, которую прятал за спиной.

— Вот.

— Что это? — недоуменно уставился он.

— Это… вам.

— Зачем оно мне?

— Ну-у… как бы это объяснить…

— Да уж, объясните, будьте так любезны. Нам своего мусора хватает. Лоб его, собравшийся в складки, был освещен бледно-зеленым сиянием, исходившим из пузырька.

— Сажем, так, это проба.

— Проба чего?

«Вот тупица», — пронеслось у меня в голове. «Упрямый, как сто ослов». Неужели я был таким когда-то?"

Однако, сдержавшись, я ответил, в очередной раз спокойно, не дав себе воли двинуть ему чем-нибудь по лицу — тем более, у него был тяжелый подсвечник, а зная проворство молодого Моисея, от него можно было ожидать любых сюрпризов.

— Скажем так — я этого не знаю сам, — солгал я. — Думаю, вам удастся выяснить.

— Хм… — Он озадаченно (и с некоторым любопытством) посмотрел на странно светящуюся массу. Но он все еще колебался. Пребывал в нерешительности, которая однако, уже взяла верх над раздражением.

— И что я должен выяснить?

Меня опять стали выводить из себя эти глупые вопросы.

— Да берите же, вам говорят… Проведете эксперименты…

— Какие эксперименты?

— Любые!!!

Он смотрел на меня с нескрываемой враждебностью.

— Что-то мне не нравится ваш тон. Что за гадость вы мне подсовываете?

Я почесал взмокшие волосы. Мне они уже казались мокрыми от пота, а не от дождя.

«Этот молодой гений выведет меня из себя», — подумал я. «Надо кончать с ним как можно скорее».

— Вот что я вам скажу: это новый минерал, свойства которого еще не изучены. И вы сами сможете в этом убедиться.

Он насупился еще больше. Очевидно, его подозрения удвоились. Тогда я нагнулся и поставил пузырек перед ним на пороге. Точнее, на ступеньке, потому что на порог меня даже не пустили.

— Пусть останется здесь. Дальше — дело ваше. Займетесь этим, когда появится время, — кои чтобы не тратить его понапрасну. Я удаляюсь.

С этими словами я стал спускаться в дождь.

Уже внизу, направляясь к калитке, я оглянулся и увидел, как он схватился за пузырек — зеленый свет упал ему на лицо. Он воскликнул:

— Но кто вы… как ваше имя?

Повинуясь безотчетному импульсу, я ответил:

— Платтнер.

Сам не знаю, кто сказал это за меня!

— Платтнер? Мы с вами знакомы?

— Платтнер, — повторил я с некоторым отчаянием, и уже не повинуясь себе, а затем добавил еще одно слово, которое никак не могло возродиться у меня в голове:

— Готфрид Платтнер.

Словно кто-то другой сказал это имя за меня — но как только я услышал эти слова, то понял, что они были неизбежными.

Свершилось! — круг замкнулся.

И, не отвечая на его дальнейшие призывы, я решительно двинулся за калитку, вниз по склону Ричмонд Хилл.

— Так чего же ты собираешься ждать, Нево?

— Мне тоже приходится замыкать круги, — ответил он, наконец. — Только мой круг находится в далеком будущем, которого тебе уже не достигнуть.

— Но как же ты туда попадешь?

— Дело в том, — говорил он, как бы и не отвечая на мой вопрос, словно для этого требовались бы более продолжительные предварительные объяснения, — что мы, морлоки…

Ну, и так далее.

Как обычно. Я снова, в очередной раз узнал о том, какие морлоки высоко продвинутая раса и т.п. О том, что высшая их цель — сбор и хранение информации… И вот наконец он дошел до себя.

— А я… — произнес Нево.

— Что — ты? — Он почти никогда не произносил этого местоимения. Все время говорил «мы-морлоки». А тут вдруг такое изъявление индивидуальности! Положительно, он сильно изменился за время общения со мной и остальными представителями рода человеческого!

— Меня всегда интересовало то, что лежит за кругами…

— Что это ты имеешь в виду?

— Если бы ты вернулся сюда и застрелил самого себя в молодости — в этом не было бы никакого случайного противоречия. Даже напротив, ты бы создал Новую Историю, свежий вариант Множественности, в котором ты погиб молодым от руки незнакомца.

— Теперь мне все ясно. Парадоксов в Истории нет, потому что они всегда связаны с Множественностью. Ничего не случится с деревом, если с него сорвать лист.

— Однако, — продолжал морлок, будто не слыша меня, — Наблюдатели доставили тебя сюда, так, чтобы ты сам смог вручить себе платтнерит — и замкнуть цепь событий, которые привели к изобретению первой машины времени — а также к созданию Множественности. Таким образом, сама Множественность замкнулась на себе.

Я понял, к чему он ведет.

— Ты говоришь о замкнутой петле причинно-следственных связей. Змея, кусающая собственный хвост. Получается, и самой Множественности не могло возникнуть, если бы ее не существовало изначально! Получается, все было…

— Предопределено.

Нево рассказал мне, что Наблюдатели, как и Конструкторы, ищут. У них своя цель. Для разрешения Финального Парадокс требуется существование еще больших Множественностей: то есть Множественностей Множественностей.! Все это указывало на переход к иным категориям и цифрам в «энной» степени, от которых дух захватывало. К цифрам, с которыми не шли ни в какое сравнение ни возраст вселенной, измеренный в секундах, ни число атомов в материи.

— Более высокий порядок необходим, чтобы решить эту петлю случайностей, продолжал Нево. Точно так же, как для существования нашей Множественности требуется решить парадокс одной-единственной Истории.

— Слушай, Нево, остановись — у меня съезжает крыша! Ты говоришь уже о параллельных вселенных — разве такое возможно?

— Более чем возможно, — отвечал он. — Как раз туда и направляются Наблюдатели.

Он тревожно оглянулся в небо, предчувствуя наступающий рассвет.

— Мне больше нельзя оставаться здесь. Они заберут меня с собой.

— Когда?

— Этот должно произойти очень скоро. Тебе лучше уйти… Мог ли я мечтать о чем-нибудь лучшем? Приключение, длиною в вечность. А ты?

Я оглянулся напоследок с высоты велосипедного седла на это промокшее, прокисающее в грязи девятнадцатое столетие. На дома, полные спящих людей, выстроившиеся вдоль Питершам-Роуд, вдохнул влажный запах травы, услышал, как где-то хлопнула дверь, извещая о том, что первый молочник или почтальон приступил к своему рабочему дню.

Но я уже никогда не пойду этой дорогой.

— Нево, — и как только ты достигнешь этой великой Множественности — что тогда?

— Существует много порядков Бесконечности. Свет уже тронул его лицо и он поморщился. Голос его вновь стал водянистым, морлочьим, обрел чужеродные интонации:

— Конструкторы смогли завладеть вселенной — но им этого показалось мало. Они бросили вызов Ограниченности и Конечности, коснулись границы Времени, прошли ее и колонизировали Множественные вселенные. Но для Наблюдателей Оптимальной Истории даже этого уже мало. Они ищут новых путей открытий, они жаждут шагнуть за новые барьеры, за сам Порядок Вещей.

— Они что, совсем с ума сошли? Когда они успокоятся?

— Покоя нет. Нет пределов и ограничений. Нет конца тому, что лежит За Пределом — никаких границ, которые Жизнь и Разум не могут переступить, бросив им вызов.

Моя рука сама налегла на рычаг — машина вздрогнула, как трость, колеблемая ветром.

— Нево, я…

Он поднял руку на прощание:

— Вперед, — сказал он, словно бы закончив фразу за меня.

И у меня захватило дух, когда я сорвался с места в вечность.

Книга седьмая. ДЕНЬ 292495940-Й