Одиссея времени - Корабли времени

И полнолуния тоже не было — узкий серебряный серп висел низко над горизонтом, . Что это? Неужели холод каким-то странным образом повлиял на зрение? Почему я не различал ни единой звезды? На Луне проглядывали зеленоватые пятна, и это была единственная отрада — что хотя бы в сестринском (если считать Землю и Луну сестрами) мире все в порядке. Наверное, там остались люди, которые когда-нибудь спустятся сюда, хотя бы из любопытства и наткнутся на мой хладный труп. Представляю, как теперь выглядела Земля из Космоса — и тут мне на память пришло слово, оброненное Нево. «Белая земля»! Вот она, должно быть, какая!

Уголком тающего сознания я еще улавливал этот великолепный искрящийся ледяной ландшафт — иней моментально покрыл панель управления и корпус машины времени. Ее обволокло снежными кристаллами — особенно густыми и пушистыми там, куда попадало мое последнее дыхание. И если Луна была по-прежнему процветающим вертоградом, то не она же была источником этого странного серебристого свечения. Тогда что же?

Из последних сил я повернул голову, оглядываясь. Вот он — высоко в беззвездном небе, у меня за головой, мерцающий, как сквозь густую паутину диск, в десять раз больше полной Луны.

И там, позади, стояло посреди ледяной долины нечто. В существование чего я просто не мог поверить собственным глазам. Оно было пирамидальной формы, высотой с человека, но со смазанными очертаниями, словно находясь в безостановочном движении. Этот был как муравейник, с кишащими на нем термитами.

— Так ты живой? — спросил я у этого призрака. И горло мое тут же намертво сковал лед — больше я не мог ни произнести ни слова, ни даже вздохнуть. Следующие вопросы отпали сами собой.

И тьма объяла меня, и вечный холод сковал своими невидимыми цепями.

Книга пятая. БЕЛАЯ ЗЕМЛЯ

1. Заключение

Я открыл глаза — или, скорее, ощутил, как открылись веки — у меня было такое чувство, будто веки мои срезаны медицинским скальпелем. Зрение помутилось, я не видел ни одного предмета отчетливо, словно зрачок покрылся инеем. Я посмотрел куда-то наугад, неопределенно, в какую-то неопределенную точку в темном беззвездном небе, и боковым зрением заметил нечто зеленое, зеленеющее, — может быть, это Луна? — пронеслось в голове, но я не мог даже пошевелиться, чтобы посмотреть.

Я не дышал. Легко сказать — непередаваемое чувство! Словно меня вынули из собственного тела. Все мое существо, вся личность, было заключено в этом открытом, остановившемся, зафиксированном взоре.

Но не было никакого испуга, хотя — как же так? — без дыхания, мне хотелось сделать судорожный вдох, как утопающему. Но вместо этого наступило странное сонное состояние — словно я вдохнул из-под маски с эфиром. Голова закружилась, мысли и чувства стали вялыми, ватными…

Именно это отсутствие страха убеждало, что я мертв.

Теперь форма двинулась на меня, встав на пути, заслоняя от меня пустое небо. Пирамидальное, с неотчетливыми краями, зыбкое, точно гора, наклонилось надо мной.

Конечно, я узнал его — то, что стояло передо мной, когда мы очутились во льдах после остановки машины времени. Теперь этот аппарат — а чем же еще могло оно быть? — раскачивался надо мной. Странными плавучими движениями — как наклоненные песочные часы, замедляют струю времени. Уголком глаза я заметил, как нижняя часть машины приблизилась к моей груди и животу прикоснулась, и я ощутил тут же отчетливые покалывания в этой области.

Затем чувство вернулись — причем с внезапностью ружейного выстрела! Я почувствовал, как что-то скребет по коже живота, словно разрезая и тут же сшивая ткани. Покалывания стали глубже — и уже отчетливо неприятнее, словно тысячи крохотных жал забирались в желудок.

Вместе с чувствами вернулся и страх — страх остаться без тела, страх смерти. В мои вены хлынул поток химикалий, лекарств. В голове зашумело. — Конус продолжал, склонившись, следовать вдоль моего тела. Крик утонул во мне — потому что я еще не чувствовал, ни языка, ни гортани, ни губ.

Еще никогда я не оказывался в столь беспомощном положении. Меня растянули как лягушку на лабораторной дощечке.

В последний момент руку вдруг ошпарило диким холодом — прикосновение шерсти! Это была рука Нево: державшая мою руку. Неужели его уложили рядом — я представил два операционных стола, соединенных сосудами, пробирками, системами, дожидаясь начала вивисекции. Я попытался разомкнуть эти вцепившиеся пальцы, но не мог двинуть ни мускулом.

И вот тень пирамиды достигла моего лица, заслонив последнее утешение — пятно неба. Теперь иголки плясали в области шеи, лба и лица. Заметам те же невидимые покалывания распространились на глаза. Он был открыты, как будто без век — так что я не мог даже зажмуриться — выставленные напоказ и уязвимые. Невиданное мучение — такого я еще не испытывал!

И когда глаза обдало огнем, проникая в зрачки жидким пламенем, пришел, наконец, спасительный обморок.

Когда я очнулся в следующий раз, никаких кошмаров уже не было. Я все еще плавал на поверхности сновидений: передо мной мелькали лес, песок пляжа и океан, я чувствовал вкус упругих солоноватых моллюсков и лежал с Хилари Бонд, в теплой ночи.

И затем медленно мир со всей ясностью прорезался вокруг.

Я лежал на какой-то твердой поверхности. Стоило пошевелиться, как спину начало щипать покалывать теперь я чувствовал все тело. Руки, ноги и даже пальцы были вытянуты, из ноздрей со свистом паровозного гудка вырывался воздух, в ушах отчетливо бился пульс. Я лежал в кромешной темноте — но теперь этот уже отнюдь не пугало. Главное — я был жив, окруженный знакомыми механическими шумами собственного тела: поскрипыванием кожи, подрагиванием мускулов, похрустыванием суставов. Я испытывал невиданное облегчение, настолько чистое и интенсивное, что не смог сдержать радостного вопля!

Я сел. Подо мной была зернистая поверхность, напоминавшая плотно сбитый и укатанный песок. Было тепло — хотя на мне оставались только рубашка брюки и ботинки. Кругом царила непроглядная тьма, но эхо моего глупого крика еще возвращалось ко мне издалека, так что можно было догадываться о величине помещения, в котором я находился — точнее, даже о «пространстве».

Да, я находился в каком-то большом, но замкнутом пространстве.

Я повернул голову туда, в поисках окна или двери, но никакого выхода не было. Однако тяжесть в голове стала тревожить меня — к тому же нос был прищемлен чем — то острым — и вскоре я нащупал на лице пару тяжелых линз в металлической раме.

Видимо, я что-то задел в этом устройстве — и комната тут же заполнилась ярким ослепительным светом.

Я зажмурился, оглушенный этим потоком света. Но как только сорвал очки, свет исчез, словно его и не было. Я оставался в полной темноте. Но стоило надеть очки — и все вновь было залито светом.

Ясное дело, темнота была реальностью, а свет — иллюзией, созданной очками, невольно вызванною мной. Это было оптическое устройство вроде того, с которым я встречался в Сфере, и которое носили все морлоки поголовно.

Когда глаза привыкли к этому освещению, я и осмотрел себя. Все было в порядке, лучше не бывает. Ни следа хирургического вмешательства в мой сложный и чуткий организм. Никаких шрамов, швов — хотя я до сих пор не мог забыть ощущения распарывания и сшивания живота и грудной клетки. Правда, на куртке и штанах сохранились чуть заметные на ощупь утолщения, словно в этих местах продольные разрезы были заново стянуты нитью. Словно кто-то наспех сшил их.

Я находился к комнате, напоминавшей двадцатифутовый куб. Более обычной обыкновенной комнаты мне не приходилось посещать за время моих путешествий. Представьте себе обыкновенный гостиничный номер девятнадцатого столетия. Только углы в этой комнате были несколько странной архитектурной конструкции — не как в моем веке. Они были не прямыми, а закругленными, так что комната сама изнутри несколько напоминала палатку, натянутую палатку. Дверей никаких не было, стало быть, и выхода тоже, а мебели и подавно. Пол был покрыт ровным слоем плотного слежавшегося песка, о котором я говорил уже раньше. В нем остался оттиск в том месте, где я спал.

На стенах были какие-то аляповатые обои — к тому же ворсистые, словно звериная шкура, и рамы, завешанные тяжелыми шторами. Однако стекол за этими шторами не было — а лишь те же панели стены, заклеенные пушистыми шкурами обоев.

Никаких светильников, ламп и прочих источников света. Только мутное, непонятно откуда исходящее сияние распространялось в воздухе, точно флуоресцирующий туман. Видимо, секрет этого света все же содержался в очках, а не в чем-нибудь другом. Источником света были очки.

На потолке сквозь них различался орнамент и причудливые фрески. В каскадах барокко кое-где угадывались человеческие формы, но настолько переплетенные и гротескные, что невозможно было разглядеть: на карикатуру непохоже, но, во всяком случае, автор не льстил человечеству. Словно у художника была рука Микеланджело, но при этом видение мира как у отставшего в умственном развитии подростка-олигофрена. Итак, представьте, в каком положении я оказался: банальная комната отеля, украшенная для какого-то оригинала или сумасшедшего. Сочетание строгой геометрии куба и невзыскательной планировки с гротесковой живописью. Каково!

Все это снова начинало походить на сон.

Я прошелся, огляделся по сторонам. Под моими подошвами скрипел песок, самый обычный пляжный песок. На стенах я не обнаружил ни единого шва, указывающего на то, что здесь может быть выход или замаскирована дверь. Часть комнаты была укрыта перегородкой из белого фарфора — фута три в квадрате. Как только я ступил на алебастрово-белый пол в этом месте, сверху немедленно хлынула вода с шипением. Я вытер лицо и продолжил осмотр.

В другом углу я обнаружил прямо на песке несколько бутылочек размером с судки для перца и уксуса. В одних была вода, в других неизвестная субстанция, олицетворявшая очевидно еду. Что-то смешанное с орехами, ягодами Питательная смесь из ягод орехов и тому подобного — точнее, отдаленно напоминавшая все вышеперечисленное. Испытывая жажду, я осушил пару склянок с водой. «Судки» оказались неудобными — их содержимое проливалось на подбородок, и они были еще меньше приспособлены для человека, чем собачьи и кошачьи кормушки.

После знакомства с пищей пальцы у меня оказались липкими, и я стал искать раковину. Таковой, естественно, не оказалось: так что пришлось удовольствоваться для этой цели содержимым одной из бутылочек. Песчаный пол превосходно впитывал влагу, и мне пришло на ум, не является ли он и своеобразным кошачьим туалетом. Однако я не стал проверять это на практике.

Отерев руки краем рубашки, я безуспешно пробовал отковырять панели рам, но не преуспел. Поверхность была гладкой, как скорлупа яйца, и абсолютно непроницаемой. Тогда я принялся скрести пол, в надежде отрыть подкоп, и спустя некоторое время обнаружил, что пальцы мои ушли вглубь на целых девять дюймов. Однако радость была преждевременной: под песком оказалась каменная мозаика в римском стиле с такими же, как и фрески, малопонятными рисунками.

Я оказался в полном одиночестве, заключенный в глухие стены. Ни одного звука из внешней Вселенной. Только шум собственного дыхания и стук сердца — и они начинали донимать меня, эти звуки, которых я совсем недавно ожидал услышать с такой жаждой и рвением.

Вскоре неотложные нужды напомнили о себе, что у меня, помимо сердца и легких, есть мочевой пузырь. Я держался, сколько мог, но, в конечном счете воспользовался ямкой в песке и зарыл ее.

Справив нужду, я вдруг испытал небывалый стыд. Представляю, как могли сейчас веселиться гости звездных миров, наблюдая за мной сквозь эти стены! Нечего сказать — прекрасное возвращение в родной 1891-й!

Устав наконец от всего этого, я опустился на песок, прислонясь спиной к стене. Через некоторое время очки были сняты из-за слишком яркого света, мешающего отдыхать. Надев их на запястье, я сложил руки на груди и предался сну.

Так началась моя жизнь в новой клетке. Когда первый испуг отступил, меня охватила страшная скука и беспокойство. Я не собирался повторять опыт заточения, полученный у морлоков. Даже жизнь в опасности несравненно лучше тупого существования в четырех стенах. Тем более, со времени высылки в палеоцен я не читал ни одной газеты. И мне просто не с кем было даже поговорить.

Тем временем судки и перечницы, как я стал их называть в повседневном обиходе, ежедневно пополнялись. Кто-то заменял их в то время, пока я спал, и мне ни разу так и не удалось застать этого «Санта Клауса». Вполне возможно, это делал какой-нибудь хитроумный механизм. Однажды в виде эксперимента, я оставил, засыпая судок под собой. К утру я проснулся от давящей боли — в ребро мне упирался тот же судок, полный воды! Прямо фокусы какие-то!"

Видимо, секрет заключался в самих судках — возможно, они синтезировали материал — хотя бы из воздуха. Видимо, потому же принципу работали и все остальные предметы — песок поглощал отходы, стены пропускали и фильтровали воздух, и потолок отвлекал меня своими причудливыми узорами от невеселых дум.

2. Эксперименты и отражения

Дня через три-четыре такой жизни я ощутил настоятельную потребность в ванной. Размазывать грязь водой из бутылки меня уже не устраивало. Охотнее всего я сейчас бы совершил прыжок в море палеоцена.

Но я не сразу решился ступить на эту фарфорово-гладкую поверхность: стоило поставить ногу, как с потолка на голову немедленно низвергалась вода. Она была теплая, пресная на вкус, и, возможно, пригодная даже для питья.

Такие «души» встречались в современных мне лечебницах и пансионатах. Врачи там горячо доказывали пользу ополаскивания тела под упругими струями воды, но в обиходе это еще как-то не прижилось.

Наконец, сбросив башмаки и прочее, оставаясь в одних очках, я зашел в фаянсовую кабинку. Меня обдало струями, целительными и освежающими. Вода ревела вокруг, как будто я стоял в центре маленького водопада. Тело распарилось, очки запотели. Я опасался, что вода зальет комнату, превратив ее в турецкую парную с бассейном под ногами, однако этого не случилось. Однако струи аккуратно стекали в фаянс под ногами — явно, не без помощи воздушного давления.

А кто сказал, что моя новая душевая должна быть похожа на прежнюю ванну, оставленную в 1891-м? Мой дом на Питершам-Роуд навсегда затерялся в Истории. Римляне, например никогда не пользовались мылом и мочалками, они просто распаривались и смывали грязь с потом, выступающим из пор. Хотя у меня не было под рукой замечательной римской скребницы, я превосходно заменил ее ногтями.

Только я вышел из сауны, как обнаружил отсутствие полотенца, которое мне бы сейчас очень пригодилось. Пришлось воспользоваться собственной одеждой, которую затем же и натянуть на себя. После парной я отдыхал на песке, казалось, что он подогревается снизу. Песок впитывал остатки влаги и быстро сушил одежду.

Сауна навеяла некоторые воспоминания. Я вспоминал турецкие мыльни, японские кадки с горячей водой, русские парные с зеленым веником — все, что довелось мне слышать и испытать на себе.

Внезапно взгляд мой снова остановился на потолке, покрытом странными фресками, . Затем помимо воли скользнул по стенам, рамам, шторам, обоям и вернулся на песок. Вот как. Роспись под барокко, с элементами возможно даже античной живописи, обои, ультрасовременный душ — и песчаный пол, как в пещере. И под ним псевдоримские изразцы. Где же это я оказался, что за смешение эпох?

Внезапно меня начало осенять.

Итак, я нахожусь среди фрагментов различных культур и столетий. Но кто бы мог их собирать — кому это могло понадобиться? И кто они — дети колонистов Прото-Лондона? Наверняка я знал только одно — нас разделяет эволюционная пропасть в сотни раз большая, чем та, что разделяет нас с морлоком. Сколько же должно было втиснуться культурной жизни — а ведь они начинали далеко не с нуля, потомки детей ХХ века — в эти мириады лет? Возможно, все это смешение стилей было устроено специально для меня — так как они уже не знали, к какой эпохе меня определить, и на всякий случай снабдили по возможности всем необходимым.

Как ни крути, получалось, мне предстояло попасть в далекое — и, увы, уже недоступное настоящее — прошлое и одновременно будущее, которое теперь ушло в прошлое. То, что в настоящем не было настоящем. Мне предстояло отыскать свободу и свой век. Мне, затерянному во множественности миров и историй!

Думается, провел я в этой клетке недели две. Свобода пришла внезапно.

Было это так.

Я проснулся во тьме. Без очков. Сел, протирая глаза. Сначала я никак не мог сообразить, что же меня разбудило, что потревожило мой сон посреди ночи — но тут же услышал звук, от которого сердце застыло на миг.

Это было чье-то дыхание. Не мое, мое замерло вместе с сердцем. Чувства мои обострились за время вынужденной изоляции от мира.

Бледный свет, похожий на лунный, падал в мою комнату. Дверь была открыта.

Да, в стене была дверь — как я мог не отыскать ее, ума не приложу. Или они сделали ее только сейчас. Мне казалось, что я запакован, запаян внутри этой комнаты, из которой потерял надежду найти выход.

Ромб света растянулся на серебристо-желтом песке.

Это уже не очки, это был настоящий свет. Свет ИЗВНЕ.

И тут я понял. Это не свет — это сама дверь имела форму ромба. Начиналась она шести дюймов выше пола — то есть порога — и прорезалась как раз там, где находилась рама фальш-окна, которое я тщетно пытался открыть все это время. Дыхание стало слышней — а затем и голос. Схожий с журчанием ручья — голос, который я узнал мгновенно!

Дверной проем уводил в другую комнату по соседству, размером и формой в точности воспроизводящую мою. Но здесь уже не было этих лже-окон, никакого неуклюжего декора, ни песка на полу — стены были совершенно голыми, без обоев и несколько прикрытых экранами окон иллюминаторов, а также дверь, в которой одиноко торчала рукоятка. Мебели здесь не было никакой и комната была загромождена, по сути, единственным предметом, я бы даже сказал — артефактом — той самой пирамидой, что привиделась мне не то в страшном сне, не то в еще более ужасном «наяву», на операционном столе. Это она возилась над моим телом, что-то там разрезая и сшивая. При этой мысли ко мне подступила тошнота. Высотой машина была с человека, широкая в основании, и, как всякая пирамида, наверняка очень устойчивая. Это я отметил бессознательно — на случай, если понадобится свалить ее, «сбить с ног» — точнее, этого трюка у меня уже не получится. Ну, посмотрим, что дальше. Вообразите шестифутовую пирамиду, покрытую металлическими муравьями, и вы поймете, о чем идет речь.

Но не это чудовище привлекло мое внимание — в углу, за пирамидой, в каком-то полушлеме-полуочках — стоял он, Нево.

Я бросился к нему, протягивая руки. Однако морлок довольно холодно отреагировал на мое появление.

— Нево, — заговорил я. — Не скажу, чтобы ты был рад нашей встрече. Совсем спятил в одиночке за две недели?

Тут я заметил, подойдя поближе, что выбитый глаз у него на голове заменяет оптическое устройство. А пирамида вовсе не теснила его в угол. Напротив — от его хитроумных очков отходил электрический шнур или трубка, исчезавшие внутри этой пирамиды. Муравьи на ее поверхности находились в безостановочном движении — вот отчего эта форма с самого начала показалась мне зыбкой, вибрирующей. От такого вида у меня и у самого пробежали по спине мурашки. Я поежился, затем перевел взгляд на Нево. И снова содрогнулся, представив, что мне в череп всадили подобное устройство.

Другой его глаз, живой и серо-багровый, с непониманием уставился на меня.

— О чем ты говоришь? — произнес он. — Наша встреча состоялась по моей просьбе. Вижу, ты здоров, невзирая на душевное состояние. Как прошло замораживание?

Этот вопрос застал меня врасплох.

— Какое еще замораживание? — я незаметно потер кожу, убеждаясь, что со мной все в порядке.

— Значит, все в порядке. Они свое дело знают.

— Да кто — они?

— Универсальные Конструкторы, — он кивнул на пирамиду:

— Вот он и его родственники.

Тут я заметил, как старательно вычесана и прилизана, переплетена его грива. Морлок попал в идеальные условия — никакого солнца и куча автоматов, которые обслуживают тебя: он был как король среди придворных, которые доставляли ему все, что заблагорассудится.

— Вижу, лунный свет пошел тебе на пользу, морлок, — сказал я с улыбкой. — Вот и очков тебе уже не надо.

— Конструкторы вылечили мои ноги, руки, исцелили все переломы — честно говоря, теперь я так же здоров, как когда, когда мы отправились из моего времени на твоей машине.

— Но как же твой глаз — им восстановить не удалось?

— Глаз? — в замешательстве переспросил он. Трубка с глухим «чпоком» отсоединилась от пирамиды. — Нет, глаз они восстановили именно так, как захотел я. Правда, объяснить это конструкторам оказалось непросто.

Он повернулся ко мне.

Его глазница зияла пустой дырой — и лишь на самом дне ее поблескивало нечто металлическое, находясь в беспрестанном движении.

3. Универсальный конструктор

Оказывается, наши потомки еще как позаботились о гостях, которые могли появиться на опустевшей замерзшей планете… В отличие от моего уединенного заключения, Нево не отказывал себе в комфорте. У него было целых четыре комнаты, да к тому же с окнами — оказывается, наши новые хозяева просто не получили заказ от меня — поэтому я сидел как в кутузке) Но самое обидное, как я опозорил в своем лице человечество — автоматы посчитали морлока в отличие от меня разумным существом. А мне выделили кошачий закуток с песочницей!

В одной из комнат — таких же голых, без мебели, я заметил странный предмет. Двадцать на шесть футов, покрытый мягкой тканью. По краям у него были кармашки-сеточки. На столе был единственный шар.

Смысл этого устройства оставался мне загадочен и неясен. Почему только один шар?

В смятении отойдя от стола, я принялся обследовать двери и окна. Все как обычно — двери открывались от нажима на рукоять, но выводили они только в другие четыре комнаты, выхода наружу не было. Оказывается, панели открывались искусно вмонтированными в стене кнопками — и за ними был виден мир нового 1891, мир Белой Земли.

Первое что поразило — земли никакой я сначала и не увидел — только небо! Земли как таковой и не было. Дело в том, что мы находились отнюдь не на первом этаже, как можно было себе представить — а, представьте себе! — в тысяче футов над поверхностью, на самой вершине исполинской цилиндрической башни. Все что я видел, усилило первое впечатление, которое я получил тогда, в последний миг, замерзая в машине времени и оглядывая этот мир, вмерзший в лед. Зрелище было потрясающее, если не сказать фантасмагорическое. Небо цвета ружейного металла, и лед как сахарная кость. Вот она, ужасающая стабильность, о которой говорил Нево. В этом мире не было голубого, зеленого, никакого другого цвета, кроме уныло серого и монотонно белого, которые сливались, образуя оттенки и полутона. Здесь на было ни мокрого, ни сухого, ни запахов, ни растений, ни животных, ни людей. Здесь не было даже пейзажа, ландшафта не было здесь, окружающей среды, вторника — ничего. Здесь были только голый лед и… голый лед. Он застыл в небе, он заморозил землю, навечно спрятав себе под панцирь. Мир теперь стал одной огромной ледяной черепахой, которая никогда не высовывала голову из своей скорлупы. Дневной свет посверкивал на бескрайних полях этой ледяной пустыни, простиравшейся до горизонта. Полная климатическая стабильность, имя которой смерть.

Но было бы неправильно сказать, что у этой ледяной пустыни не было своих обитателей. Монументальные конусоиды двигались там и сям, то и дело попадаясь на глаза, словно туши императорских пингвинов. Они появлялись отовсюду. Были они совершенно одинаковы, как две капли воды похожи друг на друга. Может быть, «родственник» — не совсем правильное слово и уместнее сказать — двойник. Или же это был один и то же конструктор, появляющийся в разных местах? Дело в том, что передвигались эти странные призрачные существа всегда поодиночке. Зато эти металлические остовы было видно издалека, как обелиски, скользящие по мерзлому кладбищу. Мне ни разу не приходилось видеть, как они перемещаются. Они просто появлялись в одном месте и точно так же исчезали, чтобы появиться в другом. Как будто материализуясь из воздуха. (Впоследствии выяснилось, что я был недалек от действительного положения вещей).

Земля казалась мертвой, однако не без следов присутствия разума. Там были и другие величественные сооружения, вроде нашей башни, украшавшие ландшафт. Все это были геометрические формы: цилиндры, конусы и кубы. С моей стороны из окна за панелью открывался вид на Юго-Восточную часть: Бэттерси, Фулем, Митчем и так далее — все, что было за ними. Разбросанные отстоящие на милю друг от друга, башни и прочие странные возвышения составляли собой мертвый пейзаж этого далекого безлюдного Лондона.

Я вернулся к Нево, который все еще не отходил от Конструктора. Его металлическая «шкура» довольно лоснилась, блистая, как рыба чешуей, а тут еще из корпуса высунулась трубка длиной в несколько дюймов, такая же серебристо сверкающая — и потянулась к лицу Нево.

Я узнал это устройство. Конечно же — тот же окулоскоп, что мне приходилось видеть. Секунда — и трубка защелкнулась в глазнице Нево. Я стал обходить корпус Конструктора, осматривая его со всех сторон. Как я уже говорил, походил он на глыбу оплавленного шлака, постоянно двигавшегося, пузырившегося, струящегося мурашами по броне металлического каркаса. Мне уже приходилось видеть такого «хирурга» склонившегося надо мной. Вблизи я обнаружил металлические волоски на броне чудовища. Я не рискнул прикоснуться — мне казалось, что металлическая ресничка такая вот может запросто заползти под кожу или под ноготь — до того они были тонки и подвижны. Если бы у меня под рукой был бы какой-нибудь инструмент, я бы возможно, не удержался от обследования.

В нижней трети пирамиды меня ждал еще один сюрприз. Склонившись к металлической «юбке»" конуса, я обнаружил реснички уже самостоятельно перебегающие по «телу» — то, что я первоначально принял за муравьев. Временами они падали на пол, рассыпаясь тут же в невидимую пыль, или продолжали двигаться самостоятельно: мой путь часто пересекали такие беспризорные части, направляясь куда-то по своим делам. Точно так же они могли вдруг вырастать из пола, вскарабкиваться на броню Конструктора и снова становиться неотъемлемой его частью.

Я обратил внимание Нево на этот предмет. На что был получен ответ.

— Удивительно, — завел я разговор, — Компоненты Конструктора ведут себя как вполне самостоятельные существа, и в то же время они всегда вместе. Нечто вроде муравейника из тонких металлических ресничек. Это организм или все-таки аппарат?

— С одной оговоркой, — заметил Нево, — в муравейник никогда не примут чужого муравья, а эти «реснички» переползают по своему усмотрению куда угодно. Кажется, им все равно, где жить и функционировать.

— У меня такое впечатление, что планета покрыта слоем этих тончайших почти невидимых ресничек. Видимо, тела конструкторов недолговечны, они разрушаются, а потом снова вырастают из ресничек. Это аналоги волос зубов и глаз — они отвечают как за органы чувств, так и за конечности.

— Ничего удивительного — пожал плечами Нево. — В наших телах то же самое — клеточная структура. И клетки беспрерывно рождаются и умирают заменяя друг друга.

— Но можно ли считать, в таком случае, их отдельными существам — даже личностями? Сомнений в разумности у меня не возникает, но может, это всего лишь ходячие муравейники? И вообще, если у меня есть все щетинки, то зачем мне покупать рукоятку щетки? Улавливаете вопрос?

— А нужна ли ему индивидуальность?

Серо-красный глаз морлока скользнул по пирамиде, и металлическая трубка с хлюпаньем всхлипом ушла вглубь его черепа.

— Конструктор не просто машина, если вы это имеете в виду. Этот конечности — сложнейший набор самодвижущихся конечностей, живущих миллионными колониями. У них своя иерархия, Они ответвляются от основного ствола. Самые короткие и маленькие живут на периферии, — он настолько малы, что их и не разглядеть. — и работают они на молекулярном или атомном уровне.

— Но что за польза? — спросил я, — в этих насекомоподобных конечностях? Можно управлять атомами, передвигать молекулы — но зачем? Что за странное непродуктивное бесполезное занятие?

— С другой стороны, — устало вымолвил Нево, которого, похоже, уже начала утомлять беседа, — Имея способность управлять материей на фундаментальном уровне и располагая достаточным временем а также терпением — можно достичь всего, что угодно. Это на деле — идеальные конструкторы, способные воспроизвести любую вещь.

— Да, так же как и материал вашей Сферы, откуда, помнится, вырастало все, вплоть до вас, новых морлоков. Воспроизводящая и поглощающая все что угодно. В том числе и свою движущую силу — разумных существ. Морлок посмотрел на меня — то ли с жалостью, то ли с нескрываемым презрением, как на безнадежного дикаря:

— Ну что ж, а как вы отнесетесь к тому, что без этой технократии мы бы погибли — просто замерзли здесь, на Белой Земле?

— О чем это вы?

— О том, что вас восстановили на клеточном уровне, — отчеканил Нево. Клонировали, если вам так больше нравится. При этом сохранив всю информацию, которая также содержится на клеточном уровне, в нейронах. Оттого вы сейчас себя помните.

— Я…

— Да, хотя вы уже не тот. Вы — новое тело, идеально воспроизводящее модель старого. Так что давайте снова знакомиться. — ехидно усмехнулся морлок. — Меня опять зовут Нево.

— Но, погодите.

— О, ничего страшного, — махнул он рукой, не давая договорить. — На протяжении жизни клеточный состав, как известно, меняется несколько раз. Клетки обезвоживаются, отшелушиваются, мертвеют ткани, заменяются и вытесняются новыми — такова жизнь, ничего не поделаешь. Жить в ней значит ежедневно умирать какой-то своей частью.

От этой новости я не сразу пришел в себя. В самом деле, значит, я уже умер? — и мой организм был мертв, и я прекратил свое существование. Никакая наука моего века не обладала возможностью восстанавливать тело на клеточном уровне. Значит, благодаря новому 1981 году я погиб, и благодаря ему же был исцелен и поднят из небытия.