15. Времямобиль

Курт Гедель стоял возле окна с распахнутой шторой, скрестив руки на груди.

— Хорошо, пока не дошло до газовой атаки, — были его первые слова. — Мне довелось видеть и не такое. Тогда над Берлином повисли британские бомбардировщики. Величественное зрелище! Тела разлагаются прямо на глазах.

Он повернулся ко мне с печальной улыбкой.

— Газ удивительно демократичен, не правда ли?

Я сделал шаг к нему:

— Профессор Гедель. Пожалуйста… Мы знаем, у вас есть платтнерит. Я видел.

Вместо ответа он быстро подошел к шкафу… Пройдя в трех футах от Нево, профессор даже не обратил на него внимания. Из всех людей, повстречавшихся мне в 1938-м, это была самая толерантная реакция на морлока.

Гедель вытащил из буфета стеклянный кувшин. В нем переливался, дразняще-зеленым цветом, материал, который нельзя было спутать ни с чем другим.

— Платтнерит, — вырвалось у Моисея.

— Совершенно верно. Довольно просто синтезируется из каролиния — если знать рецепт и иметь доступ к ядерному реактору. — Он озорно блеснул глазами. Его глаза озорно сверкнули. — Я хочу, чтобы вы это увидели. Надеюсь, узнаете. Приятно утереть нос этим чопорным англичанам, с их Директориями Того-то и Сего-то, которые не замечают сокровищ у них под ногами. А теперь это ваш выход из Долины Слез, я так полагаю.

— Надеюсь, — нетерпеливо отвечал я. — Больше мне ничего не остается как только надеяться.

— Тогда пойдемте! — воскликнул он.

— Куда, профессор?

— В ангар — куда же еще? Где у вас собирают эти самые… как их — ТХП!

И вздымая перед собой платтнерит, точно светоносный маяк, он возглавил процессию.

И снова мы пустились лабиринтом бесконечных коридоров. Уоллис оказался прав: стража единодушно оставила посты. Нам попалась лишь парочка торопливых лаборантов в белых халатах, спешивших по коридору, никто не потрудился остановить нас или даже поинтересоваться, куда мы направляемся.

И тут со страшным грохотом — «бабах!» раздался новый удар. Трудно было понять — по земле, крыше, остаткам Купола или по самому небесному своду. Я ударился лицом о пыльную дверь и почувствовал, как тепло заструилась под носом кровь — представляю, какой у меня был вид! — и споткнулся о тело — видимо, Нево, под ногами.

Земля успокоилась под ногами спустя несколько секунд. Свет на этот раз погас окончательно.

Меня стал душить кашель от плотно повисшей в воздухе пыльной цементной завесы из бетонной крошки. Я снова ощутил старый забытый страх темноты. В бесконечных коридорах, в неизвестном месте… и даже незнакомом времени. И тут я услышал, как где-то рядом чиркнула спичка. Осветилась часть бородатого лица Моисея, и я увидел, что он подносит огонь к фитилю. Прикрывая пламя свечи в ладонях, он вытянул руки, освещая простершийся впереди коридор. Моисей улыбнулся.

— Я потерял рюкзак, но по твоему совету забил карманы. Так что можешь не благодарить.

Гедель поднялся на ноги, слегка шатаясь и прижимая уцелевший термос с платтнеритом к груди.

— Должно быть, снаряд попал в самое основание Колледжа. Нам сильно повезло, что стены еще держатся.

Длинные темные коридоры простирались теперь перед нами. Дважды пришлось перелезать через завалы, впрочем, без особых сложностей. Теперь я уже окончательно заблудился, но Гедель, чью спину я не упускал из виду, с сияющим платтнеритом под мышкой, похоже, знал, куда идет.

Еще через несколько минут мы добрались до крыла, которое Уоллис называл конструкторским отделом Транспорта Хроно-Перемещения. Моисей воздел свечу над головой, и нам открылась большая мастерская с высоким потолком. Если бы не отсутствие света и длинная диагональная трещина в потолке, мастерская оставалась той же. Части двигателя, колеса и гусеницы, канистры с маслом и горючим, ветошь и комбинезоны, раскиданные как попало, цепи, свисающие на блоках с потолка, отбрасывая длинные узловатые тени. И посреди всего этого недопитая кружка чая на полу, с пленкой пыли на поверхности.

Но вот блеснули поручни и оси времямобиля. Моисей сразу подобрался к нему со свечой и стал ощупывать.

— Что это?

— Вершина технологии второй трети двадцатого века. Универсальный времямобиль.

— М-да, — скривился Моисей. — Элегантный дизайн.

— Это ж тебе не карета. Его назначение чисто функциональное. Съездил, украл, вернулся. Снова узнал, съездил, ограбил. Ну, иногда убил. Заодно. И так далее. Вовремя похищать вражеские секреты и устраивать диверсии во времени. Почти военная машина.

Гедель тем временем поставил платтнерит на пол, отвинтил крышку у одной фляжки, понюхал ее и зачем-то посмотрел в отверстие. Свинчивание второй крышки вызвало у него затруднения, а третья и вовсе не поддалась, сколько он не кряхтел — понадобились молодые силы Моисея, поспешившего с клещами или чем-то похожим на разводной ключ.

— Дайте-ка я…

Наконец Геделю удалось справиться, и он принялся наполнить фляги чистым платтнеритом. Моисей прошел следом за ним, плотно завинчивая крышки, чтобы не пропало ни частицы драгоценного материала.

Я разобрался с дверью — в машину можно было залезть и спереди и сзади — там было несколько сидений, разместиться в которых как я говорил, могли как минимум четверо. Я сел впереди.

Передо мной оказалось округлое колесо руля. Положив руки на руль, я осмотрел контрольную панель: циферблаты, рычаги и переключатели. И еще какие-то рычаги не то педали, торчали под ногами из пола. Судя по количеству обнаженных механизмов и проводов, рабочие еще не завинтили кожух.

Рядом со мной сел Нево, он с любопытством навис у меня за плечом. Остальные пока еще возились с фляжками.

— Вам известен принцип работы ТХП? — подал голос Гедель. — Этот драндулет изобретал Уоллис — я почти не принимал участия в конструировании.

— Тут полно рычагов и ни одной надписи, — откликнулся я.

Занятый разливанием остатков платтнерита, Гедель пробормотал:

— Полагаю, их еще не успели закрепить. Ведь это же недостроенная модель для испытаний. Вас это беспокоит?

— Не хотелось бы окончательно заплутать во времени, — откликнулся я с водительского места. — Но, в конце концов, всегда можно спросить дорогу у местных!

Гедель усмехнулся.

— Итак, заговорил он изменившимся тоном, — Принцип работы ТХП таков. Платтнерит заливается в раму. Образуется контур. Когда он замыкается — вы перемещаетесь во времени. Понятно? Вся остальная механика — двигатель, трансмиссия, коробка передач — это уже для перемещения в пространстве. Для замыкания контура достаточно потянуть на себя синий рычаг на панели перед вами. Вы все поняли?

— Похоже, да.

Моисей завинтил последнюю крышку и забрался на заднее сиденье, бросив под ноги разводной ключ. Затем одобрительно постучал по стенкам:

— Надежная конструкция, — похвалил он детище Уоллиса.

— Думаю, нам пора, — сказал я. — Задерживаться здесь нечего.

— Но куда мы направляемся?

— Какая разница? Главное — подальше отсюда — остальное меня не интересует. Не имеет значения. Наверное, в прошлое — чтобы как-то повлиять на столь плачевное будущее.

Моисей, пора кончать с двадцатым веком. Нам предстоит новый скачок в темное прошлое. Приключения продолжаются!

Смущение на миг посетившее лицо Моисея, рассеялось, и его место заняла железная решимость: выпятив подбородок, он рявкнул:

— Тогда вперед! Точнее, назад!

Нево вздохнул, примиряясь с неизбежностью.

— Профессор! — позвал я. — Занимайте место.

— О, нет, — отвечал Гедель, скрещивая руки на груди. — Мое место здесь.

— Что вы, профессор! Стены Лондона вот-вот рухнут, германские пушки всего в нескольких милях!

— У меня здесь жена, — спокойно ответил профессор. На лицо его легла тень от свечи.

— Где она? Мы заберем ее с собой…

— Я потерял ее. Нам не удалось выбраться вместе. Она осталась в Вене. Боюсь, как бы они не выместили на ней мое отступничество.

В голосе профессора была неуверенность, и тут я понял, что этот человек, подкованный в логике, можно сказать, на все четыре ноги, в повседневной жизни мыслит совершенно алогично.

Но едва я раскрыл рот, чтобы сказать ему это, как над нами ухнул новый снаряд — на сей раз совсем рядом!

Мигнула свеча — и стена мастерской разлетелась осколками — все это произошло в одно мгновение, время словно замерло.

И мы погрузились во тьму.

Машину тряхнуло, и я услышал крик Моисея:

— Ложись!

Мы едва успели пригнуться под градом камней, осыпавших нас со всех сторон, колотя по обшивке.

Я почувствовал сладковатый мускусный запах морлочьей шерсти. И мягкие длинные пальцы на плече.

— Рычаг! — простонал он. — Рычаг!

— Профессор! — прокричал я во тьму.

Но не было ответа. Мне показалось, что я слышу стон — или хруст камней, обсыпавших нас.

— Рычаг! Крыша обваливается, сейчас мы окажемся под обломками.

Моисей стал возиться, перебираясь назад, потом заколотил ботинками в заваленную камнями дверь.

— Если бы хоть одна свеча! — услышал я его пыхтение.

И тут все заглушил грохот падающего потолка. Я рванулся за Моисеем, пытаясь его остановить — и в этот момент мне в руку вонзились зубы морлока!

Сама смерть обрушилась на нас, замыкая в свои удушливые объятия, опрокидывая в первородный мрак — и зубы морлока впившиеся в плоть, и его шерсть, щекотавшая кожу, и все это было невыносимо! Взревев, я сунул кулаком ему в лицо.

Но почувствовал, что, не попав, зацепил рукавом какой-то рычаг на панели. Рев падающей стены моментально стих, и мы погрузились в непривычную тишину серого тумана. Не чувствуя под собой ног — мы падали в серую дымку путешествия во времени.

16. Падение во время

Машину встряхнуло. Я схватился за кресло, но все равно оказался на полу, отбив голову и бока о деревянные пассажирские скамейки. Рука ныла после укуса.

Яркий белый свет залил кабину, словно пламя беззвучного взрыва. Я услышал вопль морлока. В глазах у меня помутилось, зарябило каплями крови… Но вскоре свечение угасло. Сначала мне показалось, что в мастерской бушует пожар, но свет был слишком мерным. Стало понятно, что мы уже не в лаборатории военного эпохи войны. И свет этот был дневным светом. Чуть сереющим от смены времени суток, ровно протекавших рядом. Я не знал, куда мы мчимся — в прошлое или будущее, но времямобиль уже явно вынес нас за пределы эпохи лондонского Купола.

Я попытался встать, и почувствовал кровь на ладонях — мою или морлока. Скользкая и липкая, она мешала подняться. И я снова упал, попутно задев головой скамью.

"Да и чего мучаться? "— пронеслось в голове. — "Моисея больше нет… он вместе с профессором Геделем погребен под тоннами камней в разрушенной лаборатории. Жив ли морлок, нет ли — меня вовсе не беспокоило. Неси меня, машина, в любые времена. Пока не разобьешься о стены Бесконечности и Вечности! Пусть — я даже рукой не двину. Мне все равно. «Игра не стоит свеч», — пробормотал я. — «Даже одной», — вспомнив про свечу, которой так не хватало Моисею.

Мне показалось, что мягкие гибкие руки вновь тянутся ко мне из темноты, и чья-то шерсть щекочет мою кожу своими прикосновениями — но из последних сил я отбросил эти руки и впал в глубокое, темное беспросветное забытье.

И проснулся от резких толчков. Снова пополз по ребристому полу, ударился о скамейку, ушиб череп. Резкая боль привела меня в чувство, и я с некоторой неохотой, принял сидячее положение.

Все тело ныло так, словно я отстоял несколько раундов на ринге. Правда, как ни странно, настроение улучшилось. Хотя меня до сих пор не оставлял ужас потери Моисея — словно бы я пережил собственную смерть. Но после короткого снизошедшего милостиво на меня обморока стало намного легче. Теперь от этой правды можно было отвернуться, как от слепящего солнечного света, и подумать о чем-нибудь другом.

Перламутрово-серое свечение взбаламученных дней и ночей наполняло кабину. Стало заметно прохладнее: по спине пробежали мурашки и изо рта вырывался парок. Нево сидел в кресле водителя, изучая панель с приборами и свисающую кучу проводов из рулевой колонки.

Я попытался встать — и машина заходила ходуном у меня под ногами. Похоже, там, в 1938-м, я получил контузию, которая не оставляла меня. Под головой у меня была какая-то мягкая тряпка — одежда морлока. Я скрутил его и положил на скамейку. Присев рядом, я уронил тяжелый ключ, которым Моисей завинчивал фляги. Металл был скользким от крови.

Тяжелые эполеты давили на плечи — я с ненавистью сорвал их и бросил.

Нево оглянулся на шум: его очки распались на две половинки, и один глаз у него заплыл.

— Приготовься, — прохрипел он.

— К чему?

И тут кабина окунулась во тьму.

Я невольно отшатнулся, чуть не свалившись на пол. Похолодел не только воздух, но и кровь в моих жилах. В висках снова застучало. Охватив себя руками, я пробормотал сдавленно:

— Что случилось? Почему нет света?

В ответе из темноты прошелестел голос морлока:

— Это продлится всего несколько секунд. Надо подождать…

И тут же тьма рассеялась, и серый свет снова просочился в кабину. Разглядев под собой пол, я опустился на колени перед Нево.

— Что происходит?

Ответ его был краток:

— Лед. Мы проходим сквозь Ледниковый период. Льдины и айсберги с севера постепенно сковывают моря и землю — затем приходит период потепления, и они вновь оттаивают. Временами мы исчезаем под пленкой льда толщиной в сотню футов.

За ветровым стеклом сквозь лед я разглядел русло Темзы, покрытой льдом, и тундровую растительность — мелкую колючую траву, розовеющий вереск и редкие деревья. На последних туманилась не то листва, не то хвоя — я не мог разглядеть из-за быстрой смены сезонов. И, тем не менее, это могли быть дуб, ива, тополь, вяз, боярышник. От Лондона, похоже, ничего не осталось: ни призрака высотных домов в сереющих небесах, ни следа присутствия человека, И вообще этот пейзаж казался незнакомым, искаженным ледниковой мерзлотой.

И вот я снова увидел его приближение. — Лед надвигался на нас. И снова нас укрыла тьма. Чертыхаясь, я засунул руки под мышки: пальцы на руках и ногах ломило от холода, лицо пощипывал мороз. Как только льды раздвинулись, перед нами открылся ландшафт с морозостойкими растениями. Я по-прежнему силился понять, где мы — перемахнули в прошлое через всю историю человечества или находимся в отдаленном, но альтернативном будущем, когда на земле уже нет человека. На моих глазах по суше мигрировали глыбы льда высотой с человека, причем с такой скоростью, словно катились на колесах. Это был явный эффект земной эрозии.

— Как долго я был без сознания? — попытался я выяснить у Нево.

— Недолго. Примерно полчаса.

— Так нас уносит в будущее?

— Мы проникаем в прошлое, — сказал морлок, оборачиваясь ко мне и дергая заплывшим глазом. — Я в этом совершенно уверен, потому что временами видел Лондон, который возвращался к своему первоначальному историческому облику.

— То есть — ни к чему? К развалинам?

— А затем к природе, распадаясь на хижины и деревья. Между оледенениями я успел заметить, что мы проходим несколько десятков тысяч лет каждую минуту.

— Надо подумать, как мы будем тормозить. Можно найти подходящий век…

— Не думаю, что мы сможем управлять этим полетом во времени.

— Что?

Морлок развел руками — и я заметил, что шерсть на его руках мгновенно покрылась инеем — и мы снова опустились в темную ледяную гробницу, и голос его зазвучал как под сводами склепа:

— Это примитивная модель машины времени. У нее есть пусковой рычаг — и только. Механизм не отлажен, многие индикаторы и рычаги разъединены, так что вообще непонятно, что здесь работает… Даже если нам удастся что-то исправить, я не представляю, как выбраться из машины, чтобы заглянуть под капот.

Мы снова вынырнули из-подо льда в тундровый пейзаж. Нево завороженно уставился в ветровое стекло:

— Ничего себе: скандинавские фьорды еще не прорезались, а озера Европы и Северной Америки, образованные тающими ледниками, еще только фантазмы будущего.

Мы уже прошли зарю истории человечества. В Африке сейчас можно застать австралопитеков: неуклюжих и кровожадных, но зато двуногих, с обезьяньими чертами лица, маленькой черепной коробкой и выдающимися челюстями…

Громадное холодное одиночество овладевало мной. Я уже смирился с тем, что заблудился во времени, но теперь предо мной маячила еще более удручающая перспектива: остаться в ледяной клетке наедине с морлоком, быть может, навсегда! Ведь может быть, мы остались единственными представителями разума на этой оледеневшей планете.

— Получается, нам не разобраться с управлением, пока мы не достигнем Начала Времен…

— Сомневаюсь, что мы до этого доберемся, — отвечал Нево. — может просто закончиться действие платтнерита. Остается только надеяться, что это случится до того, как мы пройдем ордовик и кембрий [17], и до того как войдем в эпоху до появления на земле кислорода.

— Прекрасная перспектива, — поморщился я. — И это, полагаю, еще не самое худшее.

— Что же может быть хуже?

Я выпростал онемевшие негнущиеся ноги из-под себя и сел на ребристо-холодный металлический пол.

— У нас совершенно нет провизии. Ни воды, ни пищи. Даже теплой одежды! Как мы выживем в этом холодильнике? И сколько? Несколько дней или меньше?

— Палеозойская эра, если мне не изменяет память, продолжается 340 миллионов лет. При такой скорости у нас есть запас времени.

Нево не отвечал.

Я был не из тех людей, кто безропотно покоряется судьбе, и поэтому проявил рвение в изучении принялся ретиво изучать панель управления. Сказать, что я чего-то этим достиг — нельзя, но немного успокоился. Правда, непонятно, отчего. Вскоре я понял, что Нево был прав: мне так и не удалось отыскать способа управлять этим «мобилем», так что моя энергия вскоре иссякла, и я погрузился в мрачную апатию.

Мы прошли еще один жестокий период оледенения, из которого, мне показалось, уже не выбраться живым, и затем наступила долгая бледная зима. Земля все еще была покрыта снегом и льдами, но период постоянного обледенения, похоже, остался в будущем. Я отмечал небольшие перемены в ландшафте, проявлявшиеся тысячелетие за тысячелетием. Похоже, прибавилось зелени на склонах. Неподалеку от машины времени обнаружился гигантский череп, похожий на слоновий, треснувший и обветренный. Впрочем, существовал он в поле зрения всего несколько секунд — достаточно, чтобы разглядеть его — и затем исчез так же быстро, как и появился.

— Нево, насчет твоего лица… Ты должен понять…

Слова извинения давались мне с трудом.

Он посмотрел на меня уцелевшим глазом. Я обратил внимание, что за время, проведенное с нами, он окончательно усвоил человеческую жестикуляцию. Вот так — с волками жить…

— Что я должен понять? — несколько агрессивно, как мне показалось, спросил он.

— Я не хотел причинить тебе вреда.

— Вы его и не причинили, — хирургически холодным тоном заметил он. — Вы его причините потом, в будущем. А сейчас мы летим в прошлое. Так что сейчас извинения не только излишни — они абсурдны. Нельзя извиняться за будущее, оно еще не наступило. Да и вообще, вы такой, какой вы есть, мы представитель и разных видов, таких же далеких друг от друга, как люди от австралопитеков.

Я ощутил себя неуклюжим животным, слоном, отдавившим лапу больной болонке, с громадными кулаками, запятнанными невинной кровью морлока.

— Мне стыдно, — признался я.

Он отмахнулся:

— Стыд — это также концепция, не имеющая смысла. Тем более, в этом времени.

Однако я понял, что стыд могу ощущать в той же мере, как дикое животное из джунглей. Какая мораль может быть в отражении атаки? Рассудок не помощник в таких случаях, когда приходит время действий, а не слов.

И снова я стал в сравнении с ним не многим лучше дикарей их африканских долин, далеких предшественников людей.

Я снова взобрался на деревянную скамью и улегся на ней, положив руку под голову, видя, как мелькают века и века сквозь щель так и не закрытой двери.

17. Наблюдатель

Тянулась холодная зима, и небо стало словно замороженным. На секунду Солнце оказалось за черной тучей. В этом умеренном климате успело появиться несколько новых видов листопадных деревьев, насколько я могу судить: клен, дуб, тополь, кедр и прочих. Временами эти древние леса вырастали над машиной, погружая нас в тень, а затем снова исчезали — точно зеленые занавески раздвигались по сторонам.

Мы вступили во время мощного вращения Земли, сказал Нево. Альпы и Гималаи вылезали на поверхность, вулканы выбрасывали пепел и пыль в воздух, временами затемняя небо на многие годы — чему мы и были свидетелями. В океанах, рассказывал морлок, плавали гигантские акулы, с зубами как кинжалы. А в Африке далекие предки человека понемногу сползали в звериный облик, сокращая размеры мозга, приобретая сутулую обезьянью походку и косные пальцы.

Часов двадцать мы проходили эту долгую дикую эпоху.

Я старался не обращать внимания на голод и жажду, пока века и леса мелькали за стеклами кабины. Это было самое продолжительное путешествие во времени со времени моего полета в историю Уины — и к тому же самое монотонное, и оттого изнуряющее. Картины прошлого были на диво однообразны. Час за часом тянулись — и не происходило почти никаких перемен. Человеческая история, короткая как вспышка щепки в костре, осталась далеко позади (точнее, впереди) и даже дистанция между морлоком и человеком становилась незначимой в сравнении с такими промежутками времени. Можно сказать, что мы, два биологических вида, сблизились поневоле, пройдя такие расстояния.

Эта громадность времени и крохотность человека и его достижений сокрушили меня окончательно. Все мои заботы и проблемы теперь казались жалкими и ничтожными. История человечества стала пустячным отсверком фонаря в темных безрассудных коридорах Вечности.

Земная кора содрогалась как грудь чахоточного, и Машину Времени подбрасывало на волнах ландшафта. Появлялась все более сочная и раскидистая растительность, и новые леса уже наступали на времямобиль и теснили его. Думаю, это были лиственники, хотя вся растительность, вместе с ветками, цветами и соцветиями сливалась в сплошной зеленый ковер, туманом встающий по сторонам.

Воздух становился все теплее. Мои пальцы, накопившие столько эонов холода, понемногу отпустило, и я снял сюртук и расстегнул пуговицы на рубашке. Затем сбросил ботинки и принялся растирать заиндевевшие пальцы ног. Секретный значок-пропуск Барнеса Уоллиса выпал из нагрудного кармана. Я поднял его — этот наивный символ человеческого самомнения и забросил в самый темный угол автомобиля.

Долгие часы, повиснув в зеленом штормовом море, мы впадали в штиль — а я в спячку. Когда я проснулся, зеленая растительность заметно изменилась — стала какой-то как будто светящейся изнутри, напоминая платтнерит, — там сверкали звезды. Казалось, передо мной не листва, а переливающиеся изумруды.

И тогда я увидел его : в сыром тумане кабины, полном тропических испарений, незыблемо висевшего, несмотря на толчки землетрясения, с громадными глазами, мясистой «ижицей» рта и двигающимися усиками не то щупальцами вокруг головы, которые тянулись к полу, не доставая его. Это был не фантазм, не чудовищное видение — облик не просвечивал, заслоняя собой лес — он был так же реален, как Нево или мои башмаки на скамейке.

Наблюдатель пристально изучал меня холодным взглядом исследователя.

Я не ощущал страха. В моем положении бояться было уже нечего. И я протянул к нему руку, но он тут же подался назад. Серые глаза были по-прежнему прикованы к моему лицу.

— Кто ты? — спросил я. — Ты пришел, чтобы помочь нам?

Может быть, он был глухой или вовсе не имел органов слуха — но никакого ответа я не получил. Однако освещение уже изменилось: мне показалось, будто наш аппарат вращается вокруг оси, как раскрученный волчок. — и тут же все исчезло.

Откуда-то приблизился Нево, цепляясь длинными пальцами ног за ребристую поверхность пола. Он снял с себя обноски девятнадцатого века и был в одних очках, со всклокоченной седеющей гривой за спиной.

— Что с тобой? Ты болен? Как ты себя чувствуешь?

Я поведал ему о Наблюдателе — оказывается, он ничего не заметил. И я снова улегся на скамью, не уяснив, что это было — реальность или причудливое видение.

Жара усиливалась и стала невыносимой и воздух в кабине давил.

Я вспомнил о Геделе и Моисее.

Гедель, этот человек без предубеждений, сделал вывод о существовании альтернативных историй, исходя из чисто онтологических посылов — в то время как такому невежде как я понадобилось сделать несколько перелетов во времени, чтобы на собственной шкуре убедиться в этом! Но теперь этот светоч ума, наяву грезивший о Последнем из Миров, в котором будут разрешены все Значения, Смыслы и Разгадки, лежал под грудой обломков, погубленный человеческой ограниченностью, недальновидностью своих современников.

То же самое Моисей — я переживал о нем, как о сыне или младшем брате. Он так и останется навсегда двадцатишестилетним, в то время как я дожил до сорока пяти! Прошлое отрезано от меня, в будущее я тоже не вернулся, и настоящее далеко от меня как никогда. А может, это оно и есть настоящее — мой бесконечный полет с морлоком в кабине. И прошлое погибло для меня вместе с Моисеем. В то же время я чувствовал, что он совершенно самостоятельный человек, со своими ошибками, заблуждениями, вспышками эмоций и загадками натуры — но в то же время совершенно отдельная личность.

И я был виновен в его гибели!

И весь этот скользкий двусмысленный разговор Нево о Множественности Миров свидетельствовали, что Моисей вовсе не я — и даже не мой двойник — он лишь нечто вроде варианта меня — другого меня, тут пожалуй, лучше всего подходит «альтер эго». Но как ни рассуждай, все это нимало не облегчало чувство потери.

Мысли мои мало-помалу расплывались, принимая неопределенные очертания. Я силился не закрывать глаз, боясь уже не проснуться (и проспать, быть может, Вечность), но вскоре, не в силах противостоять охватившей меня душевной и физической усталости, смежил веки.