Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Суматоха в Белом Доме

ModernLib.Net / Зарубежная проза и поэзия / Бакли Кристофер / Суматоха в Белом Доме - Чтение (Весь текст)

Автор:

Бакли Кристофер

Жанр:

Зарубежная проза и поэзия

Читать книгу полностью (441 Кб)
Скачать в формате fb2 (208 Кб)
Скачать в формате doc (185 Кб)
Скачать в формате txt (175 Кб)
Скачать в формате html (208 Кб)
Страницы:
1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15

Кристофер Бакли
Суматоха в Белом Доме

Моей жене с любовью

Пролог

      10 января 1989 года, в пятницу, в одиннадцать часов сорок восемь минут утра распахнулись тяжелые железные ворота Белого дома, и несколько мгновений спустя президентский кортеж остановился у Северного входа. В соответствии с традицией, вновь избранный президент с супругой, мистер и миссис Такер, были доставлены в зал, откуда им предстояло сопровождать президента Рейгана и первую леди к автоколонне, готовой совершить путешествие на Капитолийский холм к зданию Конгресса.
      В Вашингтоне стоял ясный, холодный зимний день, прекрасный день для проведения церемонии инаугурации. Даже в воздухе чувствовалось напряжение, всегда соприсутствующее подобным историческим событиям. Для команды Такера этот день знаменовал собой не столько конец двадцатидвухмесячной гонки, сколько начало воплощения мечты.
      В ожидании мы с Майком Фили, пресс-секретарем вновь избранного президента, сидели в нашем лимузине, отделенном от президентского несколькими машинами службы безопасности. Внутри было не продохнуть от сигарет Фили, и я даже забеспокоился, как бы у меня не случился приступ астмы.
      Прошло десять минут. Фили занервничал. Потом и я призадумался. Действия президента расписаны по минутам, и задержка, подобная теперешней, в то время как вся нация ждет обоих президентов, не предвещала ничего хорошего.
      Сидевший впереди охранник прижал к уху наушник, потом сказал в микрофон, укрепленный на рукаве рубашки: «Говорит Танго Один. Не повторите еще раз, сэр?» Внимательно выслушав сообщение еще раз, он повернулся ко мне.
      – Мистер Вадлоу, Феникс требует вас немедленно в кабинет Рузвельта.
      «Феникс» было кодовое имя, присвоенное президенту Такеру секретными службами.
      – Господи! – Фили посмотрел на часы. – Это ужасно.
      – Расслабься, – весело отозвался я, потому что в то утро проснулся в прекрасном настроении. – Может быть, они фотографируются.
      Меня провели по западному коридору прямиком в кабинет Рузвельта. Вновь избранный президент, миссис Такер, несколько сотрудников Рейгана и членов кабинета, которые должны были сопровождать бывшего и вновь избранного президентов на Капитолийский холм, сбились в кучу в дальнем углу. У всех были мрачные лица. Президент помахал мне рукой. Приблизившись, я понял, что сейчас стану участником драматических событий, хотя, возможно, свою роль тут сыграла подсветка.
      – Герб, – проговорил Такер почти шепотом, – у нас тут неприятности. – Он тяжело вздохнул. – Президент не может покинуть Белый дом.
      Я не понял.
      – Прошу прощения, сэр?
      – С ним врач сейчас. Обсуждается, не вколоть ли ему адреналин.
      Во время переходного периода близкие к президенту Рейгану люди в частных беседах деликатно намекали мне на то, что их шеф выказывает все более тяжелые признаки старения. (Через несколько недель ему должно было исполниться семьдесят восемь лет.) Министерство обороны не так давно разработало план на случай непредвиденных обстоятельств, по собственной двусмысленной формулировке сотрудников, план «непрерывной командной цепи». Мои мысли сразу же завертелись, но не вокруг наших эмоций по отношению к происходящему, а вокруг 120 000 зрителей, приглашенных VIP, прессы, агентов безопасности, воздушных диспетчеров (мне удалось договориться насчет отмены взлетов и посадок в Национальном аэропорту во время инаугурационной речи президента) и всех остальных, кто ждал начала церемонии, грозившей превратиться в кошмар.
      – Вы говорили с ним?
      – Говорил, – ответил вновь избранный президент. – Он сказал, что у него болит спина, что он устал, что на улице холодно и что сегодня ему не хочется никуда двигаться.
      – А-а-а… – выдохнул я, не зная, какие подобрать слова.
      – Он был очень мил. И даже сказал, мол, он надеется, что не причиняет мне неудобств.
      – Понятно. А он не сказал, когда ему захочется выйти отсюда?
      – Сказал. Весной.
      – Весной…
      Несколько недель у меня ушло на составление плана инаугурационных торжеств. Я продумал все, включая вывоз 2800 фунтов лошадиного навоза, – неизбежной неприятности во время парада. Но такое мне не приходило в голову.
      Миссис Рейган и Джим Нотт, полномочный начальник штаба президента Рейгана, находились в Овальном кабинете и пытались уговорить президента одеться. В это утро он не желал вылезать из пижамы.
      Вновь избранный президент Такер повернулся к собравшимся и тихо произнес:
      – Господа, наверное, нам придется обсудить сложившиеся обстоятельства без свидетелей. Почему бы нам не перейти в зал совещаний?
      Пока мы все спускались на первый этаж в Западном крыле здания, министр обороны Р. Ганнибал Баудитч пробормотал себе под нос, но довольно громко:
      – Раскомандовался, будто он уже президент.
      «Отлично», – подумал я. Переходный период оказался нелегким.
      Восемь человек, представители Рейгана и Такера, заняли места вокруг гладкого белого стола из ясеня. Здесь всегда возникало ощущение, будто находишься в банковском подвале. Шипящий звук, исходивший от пола, защищал зал от прослушиваний. Каждый раз, когда открывалась дверь, загоралось красное табло: СОСТОЯНИЕ ПОМЕЩЕНИЯ: ОТСУТСТВИЕ ОХРАНЫ ТАЙНЫ ПЕРЕГОВОРОВ. Перед нами стояли семь телефонных аппаратов, шесть белых и один красный.
      «Спокойно, Вадлоу», – сказал я себе. Должен признаться, меня нервируют красные телефоны.
      Не считая вновь избранного президента и меня, все остальные принадлежали к ближайшему окружению Рейгана: Баудитч, Нотт, Мортимер Биллингтон – глава Совета национальной безопасности по прозвищу «Попрыгунчик», Вергилий Хупер из бюджетного департамента («Мясник»), генеральный прокурор Аттикус Симпсон, командующий Уильям Кримминс и врач президента. Вице-президент Буш за день до этого ушибся, играя в теннис, и до сих пор находился в госпитале. Но как раз его мне здесь не хватало. Он бы намного понизил средний возраст собравшихся за столом.
      На часах было 12:06 пополудни.
      – Господа, – заговорил избранный президент, – я понимаю, насколько это нелепо, и надеюсь, что мы быстро найдем решение проблемы. Нас ждет очень много людей. Вы знаете президента лучше меня. Итак, ваши предложения.
      Первым высказался Баудитч.
      – Перейти на уровень защиты 3.
      Уровень защиты 2 разработан на случай ядерного нападения с воздуха. Самый низкий уровень – пятый; самый высокий – первый. Уровень защиты 2 подразумевает, что все войска США во всем мире переводятся на военное положение. Предложение Баудитча было неожиданным.
      Избранный президент отозвался, не меняя, как мне показалось, ровного звучания голоса:
      – Понятно. Причина?..
      – Господин избранный президент, – напористо продолжал Баудитч, – у нас положение высочайшей… – он задумался, – …критичности. За все четыре года мне ни разу не пришлось выйти за пределы четвертого уровня.
      – За это мы вам чрезвычайно благодарны, сэр, – перебил его Такер.
      Баудитч нахмурился.
      – Это говорит о выдержке президента и моей, несмотря на… – он шумно откашлялся, – …несмотря на оскорбительные обвинения во время кампании.
      «Ну, пошло-поехало», – подумал я.
      – Ваши друзья в Москве…
      – Мои кто? – переспросил Такер.
      Забавный был контраст: сорокавосьмилетний президент и почтенный седовласый Баудитч.
      Ответа не последовало. Вместо этого Баудитч принялся ходить вокруг да около того, что – насколько я сумел вникнуть – Советский Союз непременно воспользуется сложившейся у нас ситуацией. Когда же президент спросил, какие у него основания так полагать, Баудитч попросту сослался на «инстинкт», а потом еще несколько минут бормотал что-то насчет своей долгой службы на благо страны. Необходимо было прервать этот поток слов, который, судя по всему, раздражал президента.
      Столкнувшись с такой довольно глупой и быстро ухудшающейся ситуацией, избранный президент повернулся к мистеру Биллингтону, семидесятидевятилетнему директору Совета национальной безопасности, и попросил его дать свою оценку положения вещей. К сожалению, Биллингтон не следил за дискуссией, так как был туг на оба уха.
      Избранный президент кончиками пальцев потер лоб.
      – Прекрасно, сэр, – устало произнес он и повернулся к врачу Рейгана. – Вы что-нибудь можете сделать?
      Врач предложил ввести два кубика адреналина, однако оговорился, мол, президент в таком возрасте, что возможны «нежелательные последствия». На вопрос избранного президента, какие могут быть нежелательные последствия, врач сказал: «Смерть».
      Перед моими глазами появился заголовок в газете:

РЕЙГАН УБИТ ИНЪЕКЦИЕЙ, СДЕЛАННОЙ ПО ПРИКАЗУ ТАКЕРА.

      Я редко выступаю на совещаниях, но тут деваться было некуда, и я честно высказал свое мнение насчет желательности такого выбора.
      Вергилий Хупер из бюджетного департамента заговорил о страховых выплатах, а также возможности сэкономить на службе безопасности и пенсии президента в случае его кончины. Кажется, я понял, почему Хупер получил кличку мясника, хотя все равно уверен, что на его посту требуется жесткий человек.
      Зазвонил один из белых телефонов, перебивая мрачные рассуждения мистера Хупера. Трубку взял Джим Нотт.
      – Беда, – сказал он. – По телевизору сообщают об отсутствии новостей из Белого дома. Фондовую биржу уже начинает лихорадить.
      – Господин Такер, – откашлявшись, заговорил Баудитч, – думаю, настало время, когда я должен сделать звонок.
      – Минутку, – с едва заметным раздражением произнес Такер. – Подождите минутку.
      Генеральный прокурор Аттикус Симпсон, которому уже исполнился восемьдесят один год и который был вторым по старшинству в кабинете Рейгана, проскрипел, де Такер должен ввести пункт четвертый в поправку 25, то есть создать конституционное обеспечение на случай, если президент будет объявлен недееспособным, то есть неспособным доработать свой срок до конца.
      Избранный президент помолчал несколько минут, а потом сказал:
      – Не хочу, чтобы он уходил вот так.
      Баудитч фыркнул:
      – Вот уж не думал, что вас волнует, как он уйдет.
      На секунду мне показалось, что избранный президент сейчас рявкнет на окруживших его носорогов, однако у него на редкость замечательная выдержка.
      Я взглянул на часы. 12:35. Мы чудовищно опаздывали. Тогда я попросил одного из помощников включить телевизор. Показывали первый ряд зрителей с западной стороны Капитолия, где члены Верховного суда украдкой поглядывали на часы. Промелькнула моя жена Джоан, сидевшая возле колонны. Она выглядела весьма респектабельно в новом пальто с отделкой из бобра. Было довольно шумно, все смотрели на часы и качали головами.
      «Думай, Вадлоу», – сказал я себе. Однако ничего путного не приходило мне в голову. И это было самое неприятное.
      Зазвонил телефон – красный телефон. Только этого еще не хватало. За трубкой одновременно потянулись Такер и Баудитч, который буквально вырвал ее из рук избранного президента. Непристойное зрелище.
      Баудитч, что-то ворча, слушал, потом прижал трубку к щеке.
      – Господин избранный президент, – произнес он не без некоторой торжественности, – мы только что получили сообщение: эскадрилья Блэкджекс покинула воздушное пространство Советского Союза.
      От его слов я ощутил, как по спине у меня пробежал frisson – это значит по-французски «мороз по коже». Примерно минуту было слышно одно лишь шипение.
      Такер оказался захваченным врасплох.
      – Понятно, – произнес он. – Замечены какие-либо враждебные действия?
      Баудитч потерял терпение:
      – Сорок мегатонн – это враждебно или нет?
      Избранный президент подумал.
      – Если они упадут на мою голову, то враждебно.
      Протянув руку и забрав трубку у Баудитча, он спросил, не является ли полет такого рода обычным делом. Выслушал ответ и улыбнулся:
      – Благодарю вас. Благодарю от всей души. Держите нас в курсе. Еще раз благодарю.
      Он положил трубку и посмотрел на Баудитча взглядом, не предвещавшим ничего хорошего. У Баудитча некрасиво отвисла нижняя губа.
      – Так на чем мы остановились, джентльмены? – спросил Такер.
      Зазвонил еще один белый телефон. Трубку взял Нотт.
      – Первая леди, – сказал он, закончив разговор. – Все бесполезно. Он не собирается вылезать из пижамы. И как будто только что заказал ланч.
      За столом зашептались. Я наклонился к избранному президенту и тихо произнес:
      – Через пять минут нам необходимо ехать к Капитолию. С ним или без него. Больше нельзя ждать.
      Мы едва не касались друг друга головами.
      – Давайте вести себя разумно, – прошептал он в ответ. – У нас есть врач, который способен убить его. У нас есть генеральный прокурор, готовый объявить его маразматиком. И есть министр обороны, мечтающий, чтобы я развязал третью мировую войну.
      Все правильно. Начало было многообещающее. Мы отвергли войну. Но уже сходились на убийстве президента или вызове людей в белых халатах, которые вывезли бы его из Белого дома. Тут опять зазвонил телефон. Помощник подал мне трубку.
      – Какого черта у вас там происходит?
      Это был Фили. Шепотом я кратко изложил ему обстоятельства дела.
      – Черт бы вас побрал. Пресса выходит из себя. Скажи ему, Советы уже подняли шум, и пора разгребать дерьмо.
      Я передал вновь избранному президенту некоторые соображения его пресс-секретаря, стараясь, чтобы нас никто не слышал. Такер кивнул. Я отметил про себя, что придется поговорить с Фили насчет некоторых его выражений.
      – Господа, – объявил Такер, – думаю, у нас есть решение. Мистер Баудитч, будьте добры, информируйте президента, что мы подверглись нападению со стороны Советского Союза и ему надо принять на себя командование военными действиями.
      Мгновенно преобразившись и став похожим на бульдога, которому вдруг дали шестнадцать унций мяса с кровью, Баудитч схватился за телефон. Естественно, за красный.
      – Говорит Цезарь. Уровень защиты 2. – Прикрыв трубку ладонью, он повернулся к Такеру. – Разумное решение, сэр. Мои поздравления.
      Несколько мгновений потребовалось вновь избранному президенту, чтобы понять его.
      – Мистер Баудитч, что вы сделали?
      – Сейчас позвоню президенту. Надо его проинформировать.
      – Стойте. Насколько я могу понять, вы объявили ядерную тревогу.
      – Следуя вашему указанию, сэр.
      – Отмените тревогу, Баудитч. Немедленно.
      Баудитч помрачнел.
      – Если вы считаете…
      – Отмените, Баудитч.
      На дне океанов командиры субмарин ждали подтверждения. От Гуама до Южной Дакоты эскадрильи бомбардировщиков поднимались в воздух.
      – Я думаю, господин избранный президент…
      – А я думаю, господин министр, что вы сошли с ума. Отмените тревогу.
      С наигранной бесстрастностью Баудитч медленно произнес команду, отменившую боевую тревогу, объявленную им несколько мгновений назад. По всему миру военные силы Соединенных Штатов вышли из состояния войны. Вновь избранный президент расслабил узел галстука.
      Он вернулся в Овальный кабинет и сообщил президенту Рейгану, что Объединенное командование ПВО североамериканского континента подтвердило свою готовность поразить цели на восточном побережье в течение двадцати одной минуты. Он также сообщил президенту, что во имя национальной безопасности и во имя обеспечения дальнейшей работы Белого дома тот должен немедленно отправиться на личном вертолете на военно-воздушную базу в Эндрюс. В Эндрюсе ему предстоит занять Чрезвычайный воздушный командный пост национальной безопасности и оттуда вести третью мировую войну. Надо сказать, что президента весьма воодушевила такая перспектива, и он немедленно принялся снимать пижаму.
      Дальше все развивалось стремительно. Уже через пять минут вертолет № 1 летел на Южную лужайку Белого дома. Как только президент Рейган попадет в Эндрюс, его переправят на главную базу военно-воздушных сил.
      Оставалась всего одна проблема. Что если он начнет отдавать приказы ракетным частям? Все же он пока президент. Решили, если он отдаст приказ уничтожать советские города, его военный советник примет соответствующие меры и дезавуирует приказ. На самом деле, президент уже мог наслаждаться заслуженным покоем на своем ранчо.
      В 12:41 избранный президент и миссис Такер наконец-то уселись в лимузин, и мне было дано задание поработать вместе с Фили над речью, чтобы как-то объяснить задержку. На все про все у нас было семь минут.
      Я предложил историю о некоем подозрительном объекте, замеченном по ходу движения президентского кортежа службой безопасности, которая не позволила президенту выехать из Белого дома до окончания «санитарной обработки», как принято выражаться в этом ведомстве.
      Фили возразил, сославшись на то, что «Вашингтон пост» в два счета разоблачит нас да еще обвинит во лжи в первый же день служения американскому народу.
      – Послушайте, давайте скажем всем, что Рейган сошел с ума, писал на портьеры, короче говоря, по полной программе, и к тому же попытался развязать третью мировую войну. Не наша вина, что мы опоздали, черт бы его побрал.
      – Нет, – возразил я, – не думаю, что это понравится нашему президенту.
      Что-то бурча, Фили принялся писать в блокноте. Закончил он в ту секунду, когда мы въехали на Капитолийский холм.
      Прессы было много, но ей отвели место на приличном расстоянии. Служба безопасности свое дело знает. Однако до нас все-таки доносились крики: «Где президент? Что случилось?»
      Избранный президент ограничился тем, что помахал репортерам, хотя уже было известно, что у него вошло в привычку подходить к заграждению и отвечать на вопросы – нехорошая привычка, с моей точки зрения, которая, кстати, во время избирательной кампании не один раз приводила к неприятностям.
      Мы с Фили бросились догонять Такера, когда он шел в толпе по мраморному коридору Конгресса. Фили сунул ему в руку листок бумаги.
      Тот прочитал его и нахмурился.
      – «Эмоциональное потрясение»? Хуже некуда, Фили. О чем вы думали? – Он смял бумагу и зажал ее в кулаке. – Придется самому расхлебывать.
      И опять все стремительно закрутилось. Помню, как вышел на январский холод, помню чистое голубое небо, вспышки, оркестр военно-морского флота, игравший мелодию из «Великолепной семерки», наш гимн.
      – Где вас всех носило? – прошептала Джоан. – Публика рвет и мечет.
      – Предотвращали катастрофу, – таинственно ответил я.
      Судя по виду людей на возвышении, Джоан была права. Радости я не приметил ни на одном лице. Некоторые выглядели словно обкуренные. Да и то сказать, попробуй выдержи четыре градуса мороза. Судья Маршалл посинел – очевидно, у него сдавало сердце. У меня заледенели кишки, завязавшись прежде в гордиев узел. Я полез в карман за таблетками, но от них остались одни крошки.
      Такер шел к возвышению. По толпе пробежал шумок в ответ на беспрецедентное нарушение протокола: избранный президент намеревался сначала сказать речь, а уж потом давать клятву.
      – Господин главный судья, сенатор Хастингс, уважаемые члены Конгресса, друзья, американцы, – сказал Такер, – полагаю, вы ждете от меня объяснений.
      Увы, эти слова станут лейтмотивом президентского правления Такера.
      – Президента нет с нами. Он… не смог быть с нами. Ему пришлось покинуть Белый дом и город, где он провел последние восемь лет. Но он сказал мне, что не сомневается, вы поймете и простите его. Президенту оказалось не под силу справиться с чувствами. Поэтому он попросил меня попрощаться с вами вместо него.
      Все молчали.
      – Итак, он оставляет свой пост, но наши молитвы и наша благодарность навсегда с ним.
      Послышался шум лопастей, то стихавший, то вновь усиливавшийся. Избранный президент умолк, и десятки тысяч голов повернулись в сторону надвигавшегося гула. Наверное, нет американца, не знакомого с драматическими телевизионными кадрами, передававшими остроту того момента, когда президентский вертолет пошел на вираж, как бы прощаясь, прежде чем исчезнуть за Капитолием. Когда стих шум мотора, я увидел, как люди полезли за носовыми платками, не в силах сдержать слезы, а потом воцарилась почти благоговейная тишина. Помнится, мне подумалось: до чего же трогательно. Однако не исключено, что носовые платки понадобились, поскольку надвигалась очередная эпидемия гриппа, которым в тот исторический день заразилось множество людей.

Книга первая
Медовый месяц

1
В овальном кабинете

Президент как будто не понимает серьезности положения. Неужели нам суждено в ключевые моменты его правления забиваться в туалеты, чтобы посовещаться? Жаль.
Из дневника. 12 февраля 1989 года

      Я не предлагаю вам, как делают многие мемуаристы из Белого дома, рассказ о моей родословной, насчитывающей четыре сотни лет. Но поскольку меня часто спрашивают, почему я говорю так, как говорю, то придется кое-что объяснить.
      Я родился в Англии во время второй мировой войны. Мой отец служил в инженерных войсках, и был ранен: попал в аварию из-за неисправного крана. Его поместили в английский госпиталь, где он встретился с моей матерью, служившей медсестрой. Потом они поженились, и родился я. Когда война закончилась, отец вернулся в Бойсе, что в Айдахо, и стал работать помощником управляющего на бумажной фабрике. Маме нравилось в Айдахо, но она все равно скучала по Англии и внушила мне любовь к своей родине. Учился я в Англии и там же влюбился в девушку, работавшую бухгалтером в благотворительной организации. Однако, будучи единственным сыном, вернулся в Бойсе, чтобы родители не страдали от одиночества в осеннюю пору своей жизни.
      Поступив на службу в компанию «Дьюи, Скрюэм и Хау, бухгалтерская отчетность», я познакомился с Томасом Нельсоном Такером. В Бойсе он был видной фигурой, сыном антрепренера Томаса Оглторпа Такера, грузного господина, двигавшегося с грацией тюленя. Моя жена Джоан и я не принимали участия в блестящей жизни «всего Бойсе» – le tout Boise, как говорят французы, поэтому я знал о нем главным образом из хроники светской жизни, которую читал весьма нерегулярно. У мистера Такера, как я называл его вплоть до дня инаугурации, были кое-какие неприятности с департаментом налогов и сборов из-за небрежностей в оформлении деклараций о доходах. Делами старого Такера занималась наша компания, и ничего удивительного, что меня позвали навести порядок в документации. Что ж, я был рад помочь.
      Так началась дружба, которая стала самой важной частью моей жизни, если, конечно, не считать религии и семьи. С первого же момента я понял, что молодому человеку уготовано большое будущее. И не ошибся. Я стал его финансовым помощником на успешных губернаторских гонках. Был чем-то вроде министра без портфеля, улаживал его личные дела, скажем, поездки, встречи, даже домашние проблемы. Если бы у меня был щит, то на нем следовало бы написать: SEMPER IBI. Всегда рядом.
      Я действительно с самого начала был рядом – в отличие от многих других, например руководителя администрации Бэмфорда Ллеланда IV и председателя Совета национальной безопасности Марвина Эдельштейна. Когда, став губернатором, Такер крутил любовь с Джессикой Хит, это я привозил ее в губернаторский особняк на заднем сиденье своего «форда». И когда они обручились, я уговаривал ее взять его имя. Ну а когда у них родился Томас, я стал крестным отцом мальчика.
      Но у меня тоже было политическое чутье. Отлично помню, как однажды вечером губернатор сказал мне, что собирается огласить требование к федеральному правительству убрать все ядерное оружие из Айдахо и объявить штат безъядерной зоной. Конечно, я мог бы посоветовать ему не идти напролом, но я сказал себе: «Смелее, Вадлоу. Как раз такие инициативы могут в один прекрасный день привести Томаса Такера в Белый дом». Что ж, я не ошибся.
      Когда наступил великий момент и штат Огайо вознес нас на вершину власти, меня почти сразу охватили сомнения насчет переезда в Вашингтон. Как это повлияет на Джоан, ведь она ни разу не ездила в восточном направлении дальше Денвера, да и на наших детей, Герба младшего и Джоан младшую? И я решил, что переход из одной жизни в другую должен быть как можно менее болезненным. Поэтому я не стал снимать особняк в модном Джорджтауне или Маклине, а нашел в Арлингтоне милый скромный домик с садиком, от которого можно было пешком дойти до церкви.
      Во время переходного периода я много раз бывал Белом доме, однако, как оказалось, это не помешало мне испытать самый настоящий страх, когда в 6 часов 48 минут утра я, приветствуемый охранниками в форме, въезжал в Юго-западные ворота. Надеюсь, потрясение было ни чем иным, как осознанием исторической значимости момента. По пути в свой просторный кабинет на первом этаже западного крыла Белого дома я ответил целому хору голосов, на разные лады повторявшему: «Доброе утро, мистер Вадлоу». «Что ж, – подумал я, – мне это нравится».
      Едва я вошел, моя преданная, аккуратная, деловая секретарша Барбара подала мне листок бумаги. Это был список событий и обязательств из разряда «в ваше отсутствие». Она поставила галочку рядом с «Пожалуйста, зайдите». Под этим написала всего лишь одно слово: «Президент».
      Президент. Было бы нечестно, если бы я стал утверждать, что от этого слова дрожь не пробежала у меня по спине. Я положил листок в карман. Возможно, когда-нибудь моего внука попросят принести его в школу и показать товарищам в классе.
      Прошедшие двадцать два месяца на огромной скорости, как кадры кинопленки, промелькнули перед моим мысленным взором, и вдруг на меня навалилась усталость. Служение демократии оказалось серьезным испытанием. За эти месяцы я поднабрал вес, и лоб у меня стал выше еще, наверное, на целый дюйм. Когда же я поднимался по лестнице, у меня запотевали очки, да и коленки ныли в сырую погоду. Конечно, мне уже почти пятьдесят, и нет ничего странного, что возраст дает о себе знать. Однако если мое здоровье оставляет желать лучшего, то смогу ли я стать, спрашивал я себя, достойным советником президента Соединенных Штатов Америки?
      Ничего себе размышления, да еще в тот момент, когда я только-только приближался к порогу власти.
      – Мистер Вадлоу!
      Голос Барбары вернул меня к реальности.
      – Как вы себя чувствуете?
      – Отлично, Барбара. Как хорошо настроенная скрипка.
      Однако мою секретаршу невозможно было обмануть.
      – Принести вам горячей воды?
      Я не пью ни чай, ни кофе; по утрам добрая чашка горячей воды успокаивает меня и одновременно стимулирует – это такая своего рода подготовка к работе.
      В первый раз я пришел на службу в свой новый кабинет. По моей просьбе Август Хардести, управляющий Белого дома, переделал его в стиле, который предпочитала администрация Резерфорда Хэйеса, одного из моих любимых президентов.
      Мы с Хардести уже обменялись парой резких слов. По мне, так он старый привередливый крючкотвор и, наверное, республиканец. На наше появление в Белом доме он смотрел с нескрываемым раздражением слуги, проданного вместе с поместьем и вынужденного способствовать осквернению святыни. Чуть ли не сквозь зубы он проинформировал меня, что не имеет чести быть «декоратором».
      Но мой кабинет он все же переделал в стиле 1870-х годов. Огромная медная плевательница помещалась рядом с письменным столом, который, должно быть, в последний раз покрывали лаком еще при жизни Хэйеса. Я насчитал восемь трещин. Дубовая крышка стола до того покоробилась, что напоминала не очень сильно, но все же волнующееся море. Но вершиной всего, а точнее вершиной наглости и неуместности, был телефон – древнее сооружение со слуховой трубкой. Чтобы достойно завершить карикатуру, старый козел поставил еще один такой же аппарат кричаще-красного цвета с надписью «охрана». Когда я попытался крутануться в кресле, то чуть не повредил себе позвоночник. При ближайшем рассмотрении обнаружилось, что я сижу на комоде красного дерева.
      – Барбара! – едва сдерживаясь, крикнул я. – Позовите Хардести!
      Тут зазвонил проклятый допотопный телефон: дррррин – дррин.
      Я услышал голос президента, но так, словно он говорил в другой конец длинной трубы, приставленной к моему уху:
      – Герб! Вас почти не слышно! Где вы, черт побери?
      Чувствуя себя оскорбленным, я сослался на техническую неисправность. Хардести сполна заплатит мне за это.
      Задрав ноги на стол, без пиджака, с распущенным галстуком и в облаке дыма, президент сидел за столом, который когда-то принадлежал ФДР. Я не удивился, увидев его в такой позе, но дым меня поразил. То, что он курит, было одной из величайших тайн предвыборной кампании.
      Со времен Никсона ни один кандидат в президенты не курил и уж точно не курил на людях. Мы тщательно следили, чтобы он не засветился с сигаретой, но пара фотографий все-таки проникла в прессу.
      Когда же одиннадцатилетняя дурочка в штате Айова прямо перед камерами спросила его, не может ли он бросить курить «ради нее», нам стало совсем не по себе.
      Всю ночь тогда он просидел перед телевизором, курил сигарету за сигаретой и мрачнел с каждым произнесенным в его адрес приветствием по поводу предстоящего великого события.
      – Что будем делать, Герб? – спросил он со страдальческим видом.
      Я ответил, что «нам» ничего не остается, как выполнять «наше» обещание.
      – Только не это. И уж во всяком случае не посреди кампании.
      Пришлось напомнить ему, что лично я ни о чем его не просил. Обещание он дал крошке Мэри Макиннис.
      Я нашел специалистов, привез ему гипнотизера, но у него лишь портилось настроение. Правда, один раз он продержался без единой сигареты целых восемнадцать часов.
      И все же невозможно было даже представить последствия, если бы обнаружилось, что Такер не сдержал слово, данное одиннадцатилетней девчонке, и ему пришлось курить в туалете. Мы покрывали его, а он клятвенно обещал бросить курить в тот день, когда станет президентом.
      Кампания продолжалась, и до самого конца никто ничего не разнюхал, хотя нам приходилось нелегко. У меня постоянно была при себе бутылка с листерином, и перед интервью он украдкой делал из нее глоток.
      В день, когда его избрали президентом, он сказал мне, что назавтра после инаугурации, даже если «разверзнется ад или наступит вселенский потоп», он бросит курить. Ну вот, первый день после инаугурации, а в кабинете дым коромыслом.
      – Господин президент, могу я быть с вами откровенным? – спросил я, в первый раз ступая на ковер в Овальном кабинете.
      – Нет.
      – Так не пойдет. – Нелегко говорить таким образом с президентом Соединенных Штатов Америки. Но долг есть долг. – Могу я позвать Фили, чтобы он набросал тезисы ваших заявлений? «ТАКЕР НАРУШАЕТ СЛОВО, ДАННОЕ МАЛЕНЬКОЙ ДЕВОЧКЕ, В ПЕРИОД ПРЕДВЫБОРНОЙ КАМПАНИИ, НАЦИЯ…»
      – Фили выкуривает по две пачки в день.
      – Фили не президент. Кстати, он каждое утро выхаркивает по кусочку легких. Отвратительное зрелище.
      – ФДР курил. Он был великим президентом. А если с мундштуком?
      Я ответил, что мундштук не решит проблему. Но все было бесполезно. Единственное, чего удалось добиться, так это подтверждения условий, на которых мы сошлись во время кампании. В тот же день я договорился, чтобы в Овальном кабинете поставили особые, разработанные НАСА очистители воздуха, якобы из-за сенной лихорадки, время от времени мучающей президента.
      Майор военно-воздушных сил Арнольд, личный врач президента, очень расстраивался из-за его курения. Вскоре мне довелось стать свидетелем одного из визитов доктора, чьи проповеди уже начали раздражать пациента. Пока Арнольд говорил, президент закурил очередную сигарету и спросил, не бывал ли Арнольд в Гренландии. Когда майор выразил удивление, к чему, мол, такой вопрос, президент напомнил ему о расквартированных там наших военно-воздушных базах. И не надо заставлять его предвкушать то несказанное удовольствие, с каким он распорядится насчет перевода на одну из них майора Арнольда.
      – Северная Гренландия, а, Арнольд?
      Больше майор не заговаривал о курении. Он заказал специальный краситель, которым президент маскировал никотиновые пятна на указательном и среднем пальцах.
      В первый же день, но позднее, когда мы с Фили были в Овальном кабинете, я обратил внимание на стопку книг на столе. Именно тогда мне пришло в голову, что ни на одной фотографии Овального кабинета я не видел на столе книг. Фили тоже обратил на это внимание и не долго думая посоветовал президенту позвать кого-нибудь из фотографов Белого дома, чтобы тот снял его читающим за письменным столом.
      – Дуракам это понравится.
      Фили пришел в политику из низов и терпеть не мог интеллектуалов; поэтому, наверное, он недолюбливал Марвина Эдельштейна, председателя Совета национальной безопасности. Выросший в пенсильванском рабочем городке, Фили не мог скрыть подозрительного отношения к главе администрации.
      – Ну как? Будем раскручивать ваш образ как «президента читающего»?
      – Нет, – ответил президент. – Как раз наоборот, я пытаюсь сообразить, как бы сделать так, чтобы меня не поймали за чтением.
      Все книги были мемуарами о Белом доме: «Кризис» Гамильтона Джордана, «Свидетель власти» Джона Эрлихмана, «Испытание властью» Эммета Ньюза, «Тысяча дней», «Рядом с Кеннеди», «Безрассудное честолюбие», «Снимая завесу». На глаз, книг пятнадцать.
      – Помните, что сказал Оскар Уайльд? – спросил президент.
      – Кто? – не понял Фили.
      – Господи, Фили. Оскар Уайльд.
      – Да будь я проклят, откуда мне знать?
      Овальный кабинет вряд ли подходящее место для подобных выражений, но у Фили уже давно установились прекрасные отношения с ним. Фили был откровенен с президентом, и тому это нравилось, ведь в коридорах власти нет недостатка в льстецах и интриганах. После меня Фили был самым близким к Такеру человеком.
      – Фили, доставь мне как-нибудь удовольствие, прочитай книжку. Оскар Уайльд сказал, что у великих людей всегда есть ученики, но биографии пишут Иуды.
      – О-хо-хо. Вы слышали о парне, который…
      – Фили, ты не понял.
      – Чего я не понял?
      – Того, что я сказал о мемуарах, Фили. Меня от них тошнит. Мне становится плохо, стоит только подумать, что и ты, и Герб, и Эдельштейн, и Бэм Ллеланд, и все остальные когда-нибудь будут писать книги.
      – Так не думайте об этом.
      У Фили всегда и на все был ответ.
      – …даже слуги. Ты читал книжку слуги Форда?
      – Ну, читал, – отозвался Фили. – Он там еще о холодном молоке пишет. Господи, надо же…
      Мы поболтали о тайных страстишках Дональда Никсона и о Линдоне Джонсоне, любившем заниматься делами, сидя на толчке, но я видел, что президент глубоко обеспокоен перспективой растиражирования своих грешков и пристрастий в карманных изданиях, непременных спутниках наших сограждан в аэропортах. Однако его заботило и что-то еще.
      – Сегодня я пошутил, – сказал он. – В присутствии восьми человек. Все смеялись.
      – Ну и?.. – спросил Фили.
      – Шутка была несмешной. Поэтому я и рассказал ее. Хотел посмотреть, будут ли они смеяться. И они все смеялись.
      Последние лучи солнца скользили по голым дубовым веткам. Президент явно был настроен пофилософствовать.
      – Кто знает? – Он обвел взглядом Овальный кабинет. Я почувствовал, что наступил исторический момент, когда президент примеривался к почти неограниченной власти и тяжелой ноше, которую ему предстояло нести четыре года. – Это место может превратить нас в дерьмо.
      Зазвонил телефон. Президент взял трубку и тяжело вздохнул. Потом он повернулся к нам:
      – Джимми Картер.
      – Ему-то что надо? – спросил Фили.
      – Похоже, собирается дать мне совет.
      – О боже, – вздохнул Фили. – Скажите ему, что вас нет.
      – В первый день президентства?

2
Сотрудники

Написал злое письмо в сатирический отдел «Нью-Йорк таймс». Они назвали меня президентским «чистильщиком сапог». Джоан очень расстроена.
Из дневника. 4 июня 1989 года

      Признаю, мы с Бэмфордом Ллеландом IV не нашли общего языка. Его привел к нам Сиг Беллер после Нью-Гемпшира, когда мы поняли, что у губернатора есть шанс победить на выборах в президенты. И с его появлением у нас многое изменилось. В течение первых двух дней он уволил пятнадцать человек. Мне показалось, он хочет избавиться и от меня тоже. Тогда я встал на дыбы и показал ему, что кое-чего стою. Он извинился, но, не сомневаюсь, лишь потому, что довольно быстро узнал о моей «неприкосновенности», которой я был обязан долгой личной дружбе с Первой Семьей Америки.
      Бэм Ллеланд был гнусавым бостонцем, довольно богатым (наследник) и воспитанным; пожалуй, даже чересчур воспитанным. Просто ходячая энциклопедия этикета с восточного побережья. Кроме того, он являлся обладателем гладко зачесанных назад напомаженных волос, подтяжек, портфеля из змеиной кожи, галстука-бабочки, запонок элитного клуба, очков в тонкой оправе и отменно знал французское меню. Свое состояние он приумножил, женившись на еще большем состоянии, и в результате получил возможность содержать такую игрушку, как 130-футовая яхта «Сострадание». Несчастное доказательство неумеренных трат находилось в Норфолке, штат Вирджиния, в недостаточно глубокой для такого судна бухте. К тому же яхта компрометировала нас, если учитывать, что президент Такер был поборником равноправия. Упоминая о яхте, Ллеланд всегда называл ее «лодкой моей жены». И не один раз Фили и я пытались уговорить президента, чтобы тот заставил Ллеланда избавиться от дискредитирующего нас имущества.
      Марвин Эдельштейн – второй член Лиги Плюща – профессор Йельского университета, политолог, был автором книги «В направлении крупинки СОЛИ», которая произвела сильное впечатление на губернатора. В свои тридцать девять лет Марвин считался слишком молодым для такого высокого поста, как председатель Совета национальной безопасности. У него был блестящий ум, однако он грешил высокомерием и, наверное, поэтому отлично ладил с Ллеландом. Они говорили на одном языке. Несмотря на это, я очень хорошо относился к Марвину. И немного жалел его. Ведь ему очень хотелось, чтобы его уважали, даже более того, чтобы его любили.
      Марвин обожал тайны и шифры, без которых, кстати, на его должности не обойтись. Но у него секретность стала почти самоцелью. Стоило нам взять трубку незащищенного телефона, и он вводил код, понятный разве что ему самому и какому-нибудь очень опытному шифровальщику. Прежде чем отправиться куда-нибудь с секретной миссией, он вручал нам ключ к шифру, разработанному единственно для этой поездки. Естественно, никто не обращал на это внимание.
      В первый раз, когда он попытался опробовать свою систему на мне, она не сработала. Как-то днем секретарша оповестила меня о звонке от имени «Максимального результата», и я решил, что очередной шизофреник проник в коммутатор Белого дома, поэтому попросил ее отключиться. Она так и сделала, но через несколько минут этот Максимальный результат вновь был на проводе.
      – Он говорит, что вы срочно нужны ему, – сказала Барбара.
      Я же ответил, что меня нельзя беспокоить по пустякам и посоветовал проинформировать чудака о суровых наказаниях, грозящих тому, кто занимает важные правительственные линии. Не прошло и минуты, как Барбара опять включила переговорное устройство.
      – В чем дело, Барбара? – с раздражением отозвался я.
      – Мистер Эдельштейн из Цинциннати.
      Тут только я вспомнил о шифре, а Марвин был почти в истерике.
      – Что у вас там такое? – едва не кричал он. – Почему ваша секретарша не выполняет своих обязанностей? Это же я!
      – Да-да! Как у вас дела, Марвин?
      – Не называйте меня! – Он боялся. – Шифр! Вы забыли о шифре.
      – Прошу прощения. У меня куча дел.
      Марвин направлялся в Гавану на встречу с Фиделем Кастро, но из соображений секретности настоял на полете через Цинциннати, и это было выше моего понимания.
      – Ну, и как там у вас?
      – Я встретился с Огурцом. Приправа была изумительная.
      В это время я обшаривал ящик стола в поисках листка бумаги с кодом. Безрезультатно.
      – Отлично, – отозвался я, не зная, что сказать. – Как прошел ланч?
      Марвин довольно долго молчал.
      – Вы не поняли, о чем я говорю? Не поняли?
      – Марвин, я куда-то задевал листок. Но он должен быть тут. Подождите, сейчас я его найду.
      – Неважно. Не ищите. В следующий раз я выйду на связь через Корону. Все. Я отключаюсь.
      – Роджер , – сказал я, рассчитывая на снисхождение.
      У меня не было намерения вытаскивать на свет подковерную дипломатию Марвина или смеяться над его постоянным требованием соблюдать секретность. Кстати, без второго никак не может быть первого. Тем не менее система Марвина давала сбои.
      Если не считать меня, то дольше всех с президентом работал Майкл Фили, который участвовал в кампании с самого начала. Филз, как мы его называли, недолго – четыре дня – прослужил пресс-секретарем Джеральдины Ферраро. (У него остались самые неприятные воспоминания об этом времени.) Филз был драчливым парнем ирландских кровей с багровым лицом и буйной шевелюрой (я частенько просил его причесаться перед пресс-конференцией). И его никак нельзя было обвинить в излишней чувствительности. Впрочем, ни один пресс-секретарь не может себе ее позволить. Его коронным номером был уход в отставку. Крики «к чертям собачьим этот бардак!» были делом столь же обычным, как упоминание о Духе Величия или, скажем, нашем Боинге 707. Был такой день, когда он подал в отставку дважды. Президента забавляли недостатки Фили, к тому же у него был удивительный дар подбирать злых шакалов и беспринципных свиней для пресс-службы Белого дома; естественно, о дамах только хорошее.
      При любом президенте штат сотрудников Белого дома делится на два класса: тех, кто допущен к президенту, и тех, кто не допущен. Допуск – денежная единица двора, и к нему относятся со всем почтением. Хал Джаспер, помощник президента по средствам связи, был до того испуган перспективой «выпасть из обоймы», как здесь говорят, что, даже подхватив тяжелую ветрянку, являлся на работу. Ему приходилось пользоваться косметикой, чтобы замазать следы болезни на лице. Бедняжка Хал был убежден, что если президент сможет обойтись без него неделю, то наверняка решит вообще без него обойтись. К несчастью, он заразил ветрянкой президента, который, несмотря на всем известное свое великодушие, остался недоволен и отлучил Хала от себя.
      Различные кабинеты, или «конторы», внутри Белого дома не очень отличаются от средневековых герцогств или графств. Там тратят столько же времени на интриги и заговоры друг против друга, сколько на руководство страной. Это печальный, но факт из жизни Белого дома. Мне приходилось из кожи лезть, чтобы свести до минимума напряжение между управлениями внутренней политики, пресс-службы, внешней политики и прочими. Иногда мои усилия ни к чему не приводили, и я только удивлялся, до чего глубоки противоречия между отделами.
      Например, однажды в четыре тридцать утра раздался телефонный звонок. Голос в трубке назвался чиновником, обслуживающим зал совещаний, и сообщил, что президент приказал особо приближенным сотрудникам немедленно прибыть в Белый дом. Испугавшись, не случилось ли чего с президентом, я рванул туда, ведя машину на недопустимой скорости. Однако вбежав в зал заседаний, обнаружил там только дежурного, который, зевая, сказал, что президент спит и все как будто спокойно.
      У меня порядок с чувством юмора, но подобные «детские шалости» в Белом доме недопустимы, и я попросил генерального прокурора поручить ФБР расследование инцидента, а также составил довольно суровую бумагу, предупреждающую младших чиновников, что подобные шутки будут рассматриваться как достаточная причина для увольнения.
      Со временем я стал ощущать себя амортизатором. Когда я возвращался домой, Джоан обычно говорила: «Милый, похоже, тебя использовали как амортизатор».
      «Правильно, Джоан, я им себя и чувствую, – отзывался я. – Конечно же, в переносном смысле слова».
      Однажды подчиненные Ллеланда сняли с меня допуск, и я обнаружил, что не могу получить документы, которые мне срочно понадобились. Когда я выразил свое негодование Ллеланду, он вежливо отверг мои претензии к его сотрудникам и сослался на какие-то бюрократические издержки. Меня это нисколько не позабавило.
      Говорят, месть – то блюдо, которое лучше всего сервировать холодным, и так получилось, что как раз еда тоже была в моей компетенции, поскольку столовая Белого дома, где командовали военные моряки, была в моем ведении. Каждый раз, когда клевреты Ллеланда выкидывали очередную оскорбительную шутку в мой адрес, качество их обслуживания ухудшалось: еду им подавали с задержкой, к тому же она становилась переваренной или пережаренной, а кока-кола разбавленной.
      Привилегии определяют все в Белом доме, и по ним судят о положении того или иного сотрудника. Близость к президенту, лимузины, теннисный корт, обслуживание суть показатели власти. Честно говоря, я бы не возражал, если бы больше внимания уделялось не полету на борту самолета № 1, а успешному выполнению работы.
      Мое решение засеять травой теннисный корт Белого дома стало результатом одного неприятного инцидента, происшедшего летним воскресным утром 1989 года. Из-за ошибки в расписании на корт одновременно явились помощница президента по связям с общественностью Джин Логан и Марвин Эдельштейн, каждый со своим почтенным партнером. Вспыхнула жаркая дискуссия, в ходе которой, естественно, последовали оскорбления. Когда у меня дома в десять часов утра раздался телефонный звонок, от приятно начавшегося воскресенья остались одни воспоминания. Джин Логан была вне себя.
      – Он все это делает специально! – визжала она. – Евреи никогда не играют в теннис!
      Джин, выпускница элитной Мадейраскул, вела образ жизни, подобающий ее кругу, то есть доступ туда был весьма и весьма ограничен.
      Я пытался успокоить ее, когда зазвонил второй телефон. Извинившись, я взял трубку. Звонил Марвин.
      – Скажите этой антисемитской суке, чтобы она никогда больше не трясла своими сиськами на теннисном корте, – заявил он.
      Требовалось Соломоново решение.
      – Полагаю, парная игра не обсуждается? – спросил я без всякой надежды.
      Нет. Марвин первым арендовал корт. И корт по праву принадлежит ему.
      Если эго Джин Логан было нежнее папиросной бумаги, то нрав сравним разве что с крылышком колибри. Она наорала на меня, обозвала неприличными словами и сказала, что будет решать «проблему» на самом верху.
      – Не сомневаюсь, президенту это понравится, – не удержался я от ехидства.
      В то лето я оказался втянутым примерно в дюжину скандалов из-за теннисного корта. К августу терпение мое истощилось, и в один прекрасный вечер по моему приказу в девять часов прибыли рабочие, а к утру теннисного корта как не бывало. На его месте зеленела лужайка. От этого моя популярность, может быть, и не возросла, но я все равно считаю, что поступил правильно. Наше дело – управлять страной.
      Каждому высокопоставленному чиновнику требуется «толкач» (точное и выразительное слово), чтобы не думать об осуществлении своего решения. Моим первым исполнительным секретарем был Ху Цанг, тридцатитрехлетний выпускник Кеннеди-скул. Работник он был незаурядный, то же самое, впрочем, можно сказать о его наружности. Каждое утро Ху приезжал в пять тридцать и на лужайке упражнялся в боевых искусствах. Охранникам из секретной службы потребовалось время, чтобы привыкнуть к этому зрелищу.
      Поначалу Ху пришлось несладко. Приближенные Ллеланда – Фетлок и Уитерс – отвратительно с ним обходились и называли не иначе, как Чашкой с рисом. Ху поставил меня в известность об этом. Я вызвал Фетлока и Уитерса и сказал им, что дал разрешение Ху применить несколько приемов тэквондо, которыми он блестяще владел, как только они опять обзовут его. С кличками было покончено.
      Позже Ху предал меня, но я простил его. Впрочем, это к делу не относится. Ху был вне конкуренции как «толкач» и государственный чиновник. Меня глубоко опечалило его недавнее признание, но я уверен, что он подаст апелляционное прошение и будет полностью оправдан, а там кто знает, может быть, и вернется на правительственную службу. Позор нам, если такие молодые люди, как Ху, отворачиваются от карьеры на государственном поприще.
      Бетти Сью Сковилль, личный секретарь президента, была с ним с самых первых шагов в Бойсе и боготворила его. Она не сомневалась, что Такер останется в истории как величайший президент XX столетия. Однажды, переусердствовав с мартини, она призналась мне, что создает «маленький музей», как она выразилась, из его личных вещей – носовых платков, кожаной ленты от шляпы, ручек, контактных линз, сигаретных окурков – в ожидании того дня, когда они потребуются Смитсоновскому институту. Я обещал никому не раскрывать тайну ее «музея». Стоит прессе пронюхать об увлечении Бетти, и газетные пираньи следа от нее не оставят.
      Все, кто поступает на работу в Белый дом, должны проходить жестокую проверку со стороны ФБР. На нее уходит несколько месяцев и тысячи долларов налогоплательщиков. Мой опыт показал, что это напрасная трата денег и времени, так как выуживаются только клинические психопаты и агенты КГБ. Если бы служба безопасности работала как надо, у нас не было бы проблем хотя бы с Митчем Баксбаумом.
      Митч отлично зарекомендовал себя во время предвыборной кампании, и я ничего не имел против, когда Фили предложил его на должность представителя президента и директора отдела связей с прессой и планирования. Но успехи успехами, а в его биографии, оказывается, было пятно: учась в университете, он подрабатывал в порнофильмах. Думаете, ФБР это раскопало? Увы, не ФБР, а «Вашингтон пост». В отчете же ФБР, который я прочел, о раздеваниях Митча перед камерой было написано как об «активном участии в университетском киноклубе». Правда, это тоже было. Отказ президента выгнать Митча был, наверное, красивым жестом, однако он дал повод правым выстрелить по нам, и они тотчас им воспользовались.
      От составителей речей, в отличие от политиков, не ждут высоких моральных принципов. Как правило, эта публика не бывает в церкви и ведет такой образ жизни, что лучше ей не показываться на людях. Очень часто спичрайтеров набирают среди журналистов, чем и объясняется их несоответствие облику государственного чиновника.
      ФБР не нашло никаких изъянов в здоровье нашего спичрайтера Чарли Манганелли. Мне оставалось только радоваться, ведь в течение некоторого времени я замечал за ним резкие перепады настроения, которые больше походили на наркозависимость, чем на метания творческой личности. Президент тоже подозревал худшее, так что когда я рассказал ему об отчете ФБР, он тоже обрадовался. Он доверял Чарли, и ему нравилось его общество.
      Когда же алкоголизм Чарли стал очевиден, мне пришлось списать это на тяжелую работу (ведь она и в самом деле была нелегкой) и заставить его лечиться. Чего я в то время не знал, так это главной проблемы бедняги Чарли – проблемы с наркотиками. Когда же он случайно упомянул о ней в доверительной беседе, я пришел в ужас. Не думаю, что он понимал сложность своего положения. Пришлось найти для него самую-самую закрытую реабилитационную программу в одном из военно-морских госпиталей. Главному врачу я сказал, что если хоть одно слово о болезни Чарли вылетит из стен его учреждения, я лично прослежу за тем, чтобы в дальнейшем он лечил тюленей на Диего-Гарсия. Мне всегда нравился Чарли. И он до сих пор время от времени посылает мне весточки из своего мексиканского притона, куда в конце концов забросила его судьба.

3
Президентская семья

Подробно познакомился с проблемами брата президента. Никакого оптимизма.
Из дневника. 5 октября 1989 года

      В первый (а также во второй, третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой) раз я увидел фильм с Джессикой Хит в Бойсе. Не то чтобы я любил кино (разве что с Алеком Гиннесом), но Джоан обожает смотреть фильмы, и раз в месяц, в субботу вечером, мы отправлялись в кинотеатр. Признаюсь, жестокость и секс в «Ночном море» привели меня в смущение, но, если честно, будущая миссис Такер была на высоте.
      Кое-кто советовал губернатору не связываться с актрисой – но только не я.
      С первой же минуты, когда нас познакомили, я понял, что она отлично ему подходит: молодая, чувственная, красивая, умная. Ну, и темперамент тоже при ней. Лучше не придумаешь, настоящая современная женщина. Она-то уж не даст губернатору заскучать.
      Мы подружились. Она знала, что всегда может на меня положиться, и полагалась. Зачем нужен Герберт Вадлоу, если не для этого? Бывало, когда они с губернатором не разговаривали, она звала меня, и я шел в ее комнаты, чтобы внимать ее монологам. Мне это нравилось. И, кстати, помогало кое-что понять.
      Джессика была в восторге от перспективы жить в Вашингтоне, но все-таки немного нервничала.
      – Не бойтесь, – сказал я. – Ведь я тоже буду там.
      Для тех, кто видел фильмы с ее участием, в первую очередь «Разыскиваются в Миннесоте», очевидная чувственность первой леди не стала открытием. Но так как это все же немного необычно для дам такого статуса, то служащие Белого дома были в большей или меньшей степени, но шокированы.
      Через несколько недель после переезда ко мне явилась миссис О'Двайер, тяготевшая к раз и навсегда установленному порядку шестидесятилетняя ирландка, которая возглавляла штат личной прислуги. Она очень нервничала, сжимала пальцы и говорила, до чего все «неправильно» и до чего слуги «растеряны». Ей никак не удавалось сформулировать причину смятения, да, собственно, и не надо было. Я сам все понял.
      Пришлось объяснить ей, что президент и его супруга все еще переживают начальную стадию любви, и нам всем остается лишь благодарить Бога за то, что мы работаем на такую счастливую пару. Слуги должны радоваться, а не пугаться, ведь пугаться нечего.
      – Но в двенадцать часов дня, мистер Вадлоу? В гостиной?.. На полу?..
      Меня это тоже удивило, однако, покашляв, я предложил, чтобы в будущем, во избежание неловкости, слуги стучались, прежде чем войти в личные апартаменты хозяев. При этих словах миссис О'Двайер как будто окаменела и заявила, что неловкость в данном случае не на совести слуг.
      В первое лето президентства Такера, кстати необычно жаркое лето, ко мне в кабинет зашел Билл Дейл, начальник одной из смен службы безопасности Белого дома. От него не могла укрыться ни одна деталь, и президент благоволил к нему. Сидя в моем кабинете и говоря о неожиданно возникшей «необычной проблеме», он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Пришлось подбодрить его, сказав, что все мы в Белом доме одна семья и не стоит смущаться.
      Он сообщил, что ночью президент и первая леди, почти раздетые, покинули личные апартаменты и долго плескались в новом бассейне на Южной лужайке. Из сумбурного сообщения Билла я понял, что они не только плескались.
      Естественно, это дело мужа и жены. Проблема состояла в том, что президент отпустил сопровождавших его охранников до утра. Однако служба безопасности обязана – в самом деле, обязана, – все двадцать четыре часа не спускать с президента глаз. Билл со своими людьми спрятался за рододендронами, поддерживая радиосвязь со снайперами на крыше. Президент обнаружил их и разозлился. Нынешней ночью он, рассказывал Билл, вылез из бассейна в чем мать родила и, мокрый, с хмурым видом подойдя к ближайшим рододендронам, приказал Биллу и его людям убираться в дом.
      Какие бы ни были инструкции, трудно не подчиниться прямому приказу президента Соединенных Штатов Америки. Бедняга Билл отошел на несколько ярдов и, несмотря ни на что, продолжал наблюдение, пока президент и первая леди не вышли из бассейна, не пересекли, держась за руки, словно подростки, лужайку и не скрылись в Белом доме.
      Даже я, как ни близок был к первой семье Соединенных Штатов Америки, не мог указывать президенту, что ему делать и чего не делать со своей женой.
      На другой день я организовал доставку в Белый дом нескольких сотен фунтов льда и, пока президент с супругой развлекали за обедом гостей, лично приказал высыпать его в бассейн. Одновременно инженерная команда получила указание понизить температуру воздуха в президентской спальне до девятнадцати градусов. Если кому-то мои методы покажутся нечестными, не забывайте, что я старался только ради безопасности президента и первой леди.
      Операция «глубокая заморозка», как я назвал ее, не была успешной. Президент открыл все окна в спальне и приказал нагреть воду в бассейне. Моему ужасу не было предела.
      Наконец мне в голову пришло радикальное решение. Я посоветовал майору Арнольду положить легкое успокоительное в те две унции рома, которые президент обычно выпивал после окончания работы. Арнольд испугался. Через час мне позвонил министр обороны и спросил, какого черта я себе думаю. Нации в случае ядерного нападения не нужен командующий, потерявший способность соображать.
      В конце концов ненавистные агентам секретной службы рододендроны стали каждую летнюю ночь выставляться возле бассейна, обозначая «свободную зону» для президента. Нельзя сказать, чтобы агентам это нравилось, но покой дороже.
      Президент осознавал, что ему придется пойти на жертвы и ограничения. Например, в Айдахо он позволял себе длительные прогулки в горах. Теперь во время прогулки за ним неизменно следовали 435 человек (включая связистов). Но кое-что у него вызывало особое раздражение – например, когда в прессе критиковали высказывания его жены.
      Миссис Такер отличалась потрясающей прямолинейностью, к тому же природа не отказала ей в чувстве юмора. Казалось, она попросту не способна дать скучное интервью, а это приводило к неприятностям; например, репортерше из дамского журнала она заявила, что считает Вашингтон скучным городом. Господи, ну и шум поднялся! А потом в «Тайм» напечатали, что, по ее мнению, китов как вид «переоценивают».
      Несмотря на склонность к блеску и театральным эффектам, свойственную людям ее профессии, Джессика была вполне практичной женщиной. Как-то даже призналась мне, что всегда помнит о воплях, обрушившихся на бедняжку миссис Рейган, когда та заказала сервиз за 209 000$, которые выложила из собственного кармана. Наверное, поэтому, когда миссис О'Двайер проинформировала ее о том, что постельное белье в Белом доме выносилось и даже начинает рваться, она и пальцем не пошевелила. Потом президент стал время от времени жаловаться, что просыпается «в рванье». В конце концов, он попросил меня за его собственный счет заменить все постельное белье в Белом доме, (это обошлось в 3200$). За время пребывания в Белом доме ему пришлось еще кое-что оплатить самому, например, замену гардин в Королевской спальне.

      Своего сына Тома младшего, которому было четыре с половиной года, президент называл Хлопушкой. Но миссис Такер это не нравилось, и она вела в одиночку бесполезную борьбу, приучая служащих Белого дома называть мальчика по имени. Том был умным и общительным ребенком, не смущавшимся при виде телекамер. В тот вечер, когда в Нью-Йорке шло последнее голосование, он сидел на полу в номере отеля и чертил каракули на нашей фирменной бумаге. Когда мать спросила, чем он занимается, малыш ответил, что пишет речь, которую собирается произнести. Отец был в восторге, мать – в ужасе от столь явных политических устремлений. Она прочила сыну карьеру в искусстве. Когда я попросил показать мне его творение, он согласился, только если я пообещаю «не рвать его к чертям собачьим». Мне стало очевидно, что ребенок слишком много времени проводил с Фили, и я взял это на заметку. Малыш показал, как будет говорить с возвышения, и я сказал, что речь хороша, исправлять ничего не требуется. Когда же он понял, что причиной всеобщего волнения является не он, а его отец, то был глубоко разочарован.
      Тем не менее, Том был настоящим политиком, и не только с точки зрения умения держаться в кадре. Вопреки заявлениям прессы, именно ему принадлежала идея отправить послание советскому премьеру Кропаткину с предложением назначить встречу в верхах. Он рассказал о письме, которое готовит, только одному человеку, потому что, как он позднее признался отцу, боялся утечки информации. Мы же узнали о письме, когда нам в два часа ночи позвонили из нашего посольства в Москве и истерически прокричали, что полный текст послания появится в утреннем выпуске «Правды» со следующими комментариями: сын президента Соединенных Штатов Америки больше, чем сам президент хочет подписать соглашение о разоружении.
      Последовала буря, во время которой президент требовал от Хлопушки назвать человека, которому он продиктовал письмо. (Я подозревал Фили.) Однако даже под угрозой порки Хлопушка держался твердо и дерзко отвечал отцу, что дело касается национальной безопасности, а следовательно, «совершенно секретно». На другой день сенатор Кеннеди высказал издевательское предположение, мол, президент собирается назначить сына главой Совета по контролю над разоружением.
      Когда Хлопушка не занимался государственными делами, он постоянно попадал в неприятности. На официальном банкете в честь премьер-министра Великобритании Маргарет Тэтчер ему каким-то образом удалось переложить несколько живых устриц с сервировочного подноса на стул министра обороны Алистера Хорна. Хорну, чопорному британцу, это не понравилось.
      Думаю, в первую очередь виновата сама жизнь: он находился под неусыпным наблюдением. Будучи весьма популярным, Хлопушка спровоцировал довольно много попыток похищения, а так как мать очень боялась за него, то она все реже и реже выпускала его из дома. К концу отцовского президентства в секретной службе он значился под шестым номером.
      Трудно назвать такую жизнь нормальной для ребенка. Иногда он приходил ко мне и просил, чтобы я уговорил первую леди отпустить его в кино или на вечеринку со школьными друзьями. Один раз она согласилась отпустить его на вечеринку, и ничего хорошего из этого не вышло. Родителям Тэда Пинни пришлось не по вкусу, что их дом превратился в военную крепость.
      Несмотря ни на что, Хлопушка очень любил своих телохранителей. Правда, учитель был захвачен врасплох, когда мальчик принес на урок холостые патроны и со знанием дела рассказал о различиях между автоматом УЗИ и М-14. Да и мать тоже. Телохранители обожали его, и все угрозы, особенно похищений, расследовались с величайшей тщательностью.
      На постоянный контроль Хлопушка реагировал соответственно, всячески стараясь обмануть своих охранников-защитников. Вне Белого дома это было невозможно, внутри – весьма затруднительно, но со временем мальчик стал настоящим асом. Однажды поздно ночью он просто-напросто исчез из своей спальни (видимо, пойдя по стопам родителей). Когда первая леди заглянула к нему и обнаружила, что его нет, она запаниковала и подняла тревогу. В поиски включились пятнадцать агентов службы безопасности, две немецкие овчарки, несколько человек из обслуги, первая леди и сам президент. Почти полчаса Белый дом сотрясался от криков! Наконец мальчика вместе с его хомячком Теодором обнаружили на втором этаже в вентиляционной трубе.

      Родители президента уже покинули этот мир, зато живости его братца Дэна можно было позавидовать. Президент искренне любил брата, однако его образ жизни оставлял желать лучшего. Я всегда говорил, что если бы Дэн Такер закончил колледж, он не стал бы тем, кем стал, не шатался бы бесцельно по жизни, цепляясь за каждую юбку и еженедельно меняя свои увлечения, – то он бросался в изучение буддизма, то летал на воздушном шаре, то выступал с группой «Синяя трава». Знаю, все это звучит привлекательно, но в тридцать пять лет у мужчины должно быть дело. Мне его выкрутасы перестали казаться забавными, когда он в середине предвыборной кампании решил купить долю в денверском наркобизнесе – в так называемых «магазинах для наркоманов», которые можно назвать иначе: «Наркотик в массы».
      Плохо было уже то, что он влез в эту историю, но еще хуже, что у его партнера, мистера Езекиеля Брауна по кличке Пилюльница, имелся в полиции длинный «послужной список», согласно которому все аресты без исключения совершались по одной причине – наркотики. Естественно, мы узнали об этом последними, из утренней «Денвер пост». Я запомнил это на всю жизнь.
      Мы находились в полете на высоте тридцати семи тысяч футов над Теннеси, когда раздался телефонный звонок и мы услышали Роджера Бонда, который был вне себя от ярости. Он занимался прессой в Вашингтоне. «Ох, – повторял Роджер, цитируя статью, – это ужасно, просто ужасно».
      В тот раз Фили не изображал безмятежность. Он плевался, шагая взад-вперед, повторял, что парню место за решеткой, и несколько раз требовал отставки.
      Какое счастье, что Билли Картер создал прецедент. У меня нет сомнений, что американский народ великодушен и прощает своим избранникам грехи их младших братьев.

4
Открытые двери

Вчера вечером – обращение к американцам. По моему мнению, исторический и безоговорочный успех, хотя утренние газеты придерживаются другого мнения. Джордж Уилл сказал, что президентское обращение к нации «больше напоминает талон на автостоянку, чем ультиматум». Теперь еще надо заниматься Общенациональным советом по переходу на метрическую систему мер. Большая ответственность.
Из дневника. 28 января 1990 года

      Несколько дней после обращения президента все были охвачены волнением. Вновь появилось ощущение перспективы, новых горизонтов. Я был уверен, что фраза, которую он использовал для своего законодательного проекта («Великое начинание») зажжет воображение нации, и какое-то время только и было разговоров, что о новом Камелоте на Потомаке. Это было суетное время, когда голова шла кругом от официальных обедов, уикэндов в Кэмп-Дэвиде и деятельности, связанной с сокращением военно-морского флота. (Президенту казалось, что его личное присутствие на списании каждого военного корабля должно успокоить моряков, и они не заметят значительного сокращения бюджета ВМФ.) Мы засиживались в Овальном кабинете допоздна. Президент говорил о своей мечте обновить все составляющие политической и экономической жизни страны. Еще он говорил о нормализации отношений с Кубой. Воздух в кабинете был насыщен флюидами власти, и я старался не дышать глубоко. В то время я с головой ушел в работу Совета, разрабатывавшего программу перевода Америки на метрический стандарт, – не самое простое дело. Джоан с пониманием относилась к моим поздним возвращениям. Все-таки она молодчина!
      Мне хотелось освободить президента от рутины, чтобы он мог «творчески мыслить», как я говорил, вот я и старался «заслонить» его собой, беря на себя многие жгучие проблемы. Например, вице-президента Дугласа Рейгелата.
      «Бинго», как его называли друзья, был резвым парнем, устремленным лишь к одному – попасть на самый верх иерархической лестницы. И, насколько я понимал, он не собирался тратить впустую восемь лет. Стоило службе безопасности упомянуть об излишнем риске для президента, собиравшегося посетить тот или иной регион, как Бинго веселел и произносил что-то вроде: «Мы не можем позволить страху управлять нами». Оставалось только удивляться. Меня особенно раздражало, как он вел себя на совещаниях, выступая когда ему заблагорассудится и даже перебивая президента – президента! – ему непременно надо было высказать свое мнение по всем вопросам. Ничего не попишешь, брак по расчету. Он был навязан нам съездом, а теперь вел себя так, словно его голос что-то значил. По мне, так вице-президента должно быть видно, но не слышно.
      Еще мне казалось, что с ним чересчур сдружился Ллеланд. Это он предложил, чтобы Бинго взял на себя проведение в жизнь президентского проекта реформы государственной инфраструктуры. Против этого я возражал как мог, зная, что Бинго, мечтавший о власти, повернет все в свою пользу. Однако надо же было ему что-то делать. К моему ужасу Ллеланд предложил передать ему проект введения метрической системы – на том идиотском основании, будто это все равно «не имеет никакого значения». Моя инициатива не имеет значения! Тогда я сочинил для него записку, в которой высказал все, что думал по этому поводу. Мне стало окончательно ясно: Бэмфорду Ллеланду и вашему покорному слуге не суждено было стать соратниками. Вот так наступила пора ударов в спину.
      Однажды президент вызвал меня в Овальный кабинет.
      – Герб, я хочу открыть дверь и впустить сюда свежий воздух. После Рейгана здесь никак не проветрится.
      Поначалу я не понял, о чем говорит Такер; вообще он довольно часто обращался к метафорам.
      – Не хочу утратить связь с американским народом, – продолжал он. – Не хочу самоизолироваться.
      – Очень благородно с вашей стороны, сэр.
      – Если я когда-нибудь начну говорить «мы» вместо «я», обещайте мне кое-что. – Я обещал. – Вы меня остановите.
      Естественно, я обещал исполнить эту почетную обязанность. После этого он сказал, что хочет, каким бы жестким ни было его расписание, каждый день встречаться с каким-нибудь «простым американцем».
      Я потерял дар речи. Идея, конечно, красивая, но практически невыполнимая.
      – Насколько «простым»? – переспросил я.
      – Простым, Герб. Чтобы были черные ногти. Чтобы я почувствовал запах пота.
      Перспектива выглядела малоприятной, и я не сумел сдержаться. Слова вылетели прежде, чем я успел опомниться.
      – И у нас будут сельские пляски в Восточной комнате?
      Увы, мой сарказм пришелся ему не по душе.
      – Идея неплохая, – проговорил он бесстрастно.
      Я решил больше не возражать. К тому же, у меня не было сомнений, что к нему вернется здравый смысл. Тем временем операция «Открытые двери, или Обыкновенные американцы» была поручена мне.
      Реакцию Джин Логан легко было предвидеть. Истерика.
      При том, что Джин показала себя во время предвыборной кампании незаменимой добытчицей средств, она была довольно ограниченной женщиной. Ллеланд уговорил президента поручить ей связи с общественностью. (Фили подозревал, что у Ллеланда с Джин Логан есть какие-то отношения, но суть не в этом.) Мы с Фили надеялись, что президент поручит ей что-нибудь не самое главное, типа Национального комитета по искусству.
      – Это не серьезно! – взвизгнула она, когда я сообщил ей новость по телефону.
      – Тише, тише. Мы на работе.
      – Где прикажете их искать? – прошипела она.
      Общительность не входила в число талантов Джин. Она принадлежала Вашингтону, и, как говаривали в начале восьмидесятых, у нее не было привычки протягивать руку кому попало.
      Глупо.
      – Не знаю, Джин. – Голос у меня звучал кисло. – Может быть, ваша гвардия подскажет что-нибудь.
      – Ну да. Как же.
      Начался не самый приятный период в моей жизни. С Джин приходилось воевать по каждому пустяку. Наши взгляды на «простого американца» не совпадали. Ее американцы одевались у Лоры Эшли и ездили на «вольво».
      Мой «обыкновенный американец» был обыкновенным, серым, скучным и пахучим. За этим я взялся проследить лично. Если президенту хочется нюхать реальных людей, то пусть понюхает – может быть, к нему вернется здравый смысл и он остановит недостойный спектакль. Особенно гордился я ароматным упаковщиком цыплят из Мэриленда.
      – Приходите не прихорашиваясь, – сказал я ему по телефону.
      Джин находила моих «обыкновенных американцев» – как мы продолжали называть их – карикатурными, и мы с ней постоянно цапались.
      – Ничего себе, – проговорил я как-то вечером, прочитав ее список «простых американцев» на следующие две недели, – двое учились в Гарварде, двое в Принстоне, один в Йеле, одна в Вассаре и еще в Уэллсли!
      – Знаете, – отозвалась Джин, поправляя указательным пальцем челку, – я не решилась вписать выпускника Стэнфорда.
      – Джин, вы не правы, он-то как раз попал бы в свою компанию. Но никуда не годится, что все они учились в колледжах. К тому же Гарвард, Принстон…
      – Что плохого в хорошем образовании? – фыркнула она.
      Месяц спустя у меня уже не было сил для дискуссий. Я снял Джин с программы «Открытые двери» (она не возражала) и подключил Ху Цанга. Какое-то время к нам приходили преимущественно «восточные» американцы, и мне опять пришлось вмешаться.
      Ху отлично показал себя на этой работе. Это он учредил пропускную контору, которая занималась «обыкновенными американцами» и оценивала их, отсеивая слишком умных и слишком глупых. Кандидатов, желавших участвовать в беседе с президентом, тщательно проверяла служба безопасности, потом служба здоровья, потом экономисты и этнологи. Только после этого их зачисляли в «обыкновенные американцы».
      Пресса не проявила чуткости, зато проявила цинизм и поначалу отнеслась к программе подозрительно, назвав ее чистой воды рекламой. Президента разозлила такая беспочвенная критика. На пресс-конференции он сказал:
      – У простых американцев, которые приходят ко мне, больше здравого смысла, чем у самых высокооплачиваемых редакторов.
      После этого пресса умолкла, и Боб Петросян отметил, что рейтинг президента на той неделе поднялся на один пункт.
      Несколько недель спустя правый журнал «Хьюман ивентс» сообщил, что программа «Обыкновенные американцы» внедрена КГБ. Правда, правда.
      Президент расцветал во время своих бесед с «обыкновенными американцами». Когда государственные дела требовали его особого внимания и ему слишком много времени приходилось проводить на встречах с уравновешенными, застегнутыми на все пуговицы людьми, то после этого он с нетерпением требовал «подать ему простого американца». (Я всегда держал одного про запас в отеле напротив.) Они были его связью с Америкой, которую он любил, и после таких бесед он выходил посвежевшим и опять готовым нести тяжелый груз президентства. Со временем, признаюсь, он и меня переубедил. По правде говоря, наш президент был умным человеком.
      Однако два случая стали началом конца программы «Обыкновенные американцы» в Белом доме.
      Президенту предоставили двухстраничные заметки о человеке, который должен был прийти к нему в тот день. Это означало, что драгоценное время можно было не тратить на вопросы типа «кто вы и откуда?».
      День выдался тяжелым: утром президент выступал с речью перед Национальной ассоциацией промышленников, затем состоялось заседание Законодательного собрания, потом заранее назначенные встречи с адмиралом Бойдом из Объединенного комитета начальников штабов и членами Сенатского финансового комитета. После чего у него состоялся неформальный ланч с Массо, послом Франции.
      Массо был милым, но невероятно разговорчивым галлом, чье самое короткое воспоминание о Сопротивлении занимало не меньше часа. Президенту не нравилось тратить время на пустые разговоры, но так как сын Массо был президентом Франции, а он высоко ценил добрые франко-американские отношения, то приходилось за это расплачиваться. Во время таких ланчей филиппинец Аквино от души наливал президенту мартини (от которого тот отказывался, проводя подобные встречи).
      Ланч продлился дольше положенного на двадцать минут, и когда я явился со своей дальнейшей программой, президент выглядел усталым. Он распустил узел галстука и отдувался. Судя по первому впечатлению, выпито было не меньше трех мартини.
      – Как посол? – спросил я.
      Президент закатил глаза, с чуть покрасневшими белками.
      – Великолепно. Я как будто сам видел взятие Руана. Кого вы привели?
      Я подал ему несколько листков бумаги с заметками о некоей миссис Смит.
      – Отлично. Я могу прямо сейчас. Знаете, Массо, наверное, дышит через задний проход, ведь он ни на секунду не умолкает.
      – На днях, господин президент, вы скажете что-нибудь вроде этого в своей речи и…
      – Ладно, ладно.
      Ему не нравилось, когда я делал такого рода замечания, однако я считал своим долгом следить за языком президента.
      Мы обсудили расписание, я вернулся в свой кабинет и занялся организацией европейского турне вместе с Лесли Дэчем, ответственным за подготовку президентских визитов.
      В 2 часа 18 минут раздался звонок. У меня сразу появилось невнятное ощущение, что президент чем-то недоволен.
      – Вадлоу, давайте быстро сюда.
      Он сунул мне распечатку о миссис Смит.
      – Читайте вот тут.
      Трагическая история. Дочь миссис Смит была алкоголичкой. Ее единственного сына убили во Вьетнаме. Социальные службы только что аннулировали страховку ее мужа, который находился в больнице с эмфиземой. А два месяца назад автоцистерна повалила телефонный столб рядом с ее домом, отчего вспыхнул пожар и сгорело все ее имущество. Я поморщился. Каким образом Ху пропустил женщину со столь непростой судьбой?
      – Трагическая история, господин президент. Я предвижу ваши замечания. Надеюсь, беседа прошла нормально?
      Президент закурил сигарету и потер переносицу.
      – Я говорил с ней пять минут. Сказал, что наша страна в неоплатном долгу перед ней за гибель сына. Сказал, что мне очень жаль ее дочь, и предложил помочь с устройством в центр Бетти Форд.
      – Очень великодушно, сэр. Очень великодушно.
      – Еще я выразил ей соболезнование в связи с болезнью мужа. Рассказал о дяде Люке, который тоже был алкоголиком. И пообещал, что до захода солнца сдеру кожу с тех, кто лишил ее мужа страховки, и вывешу ее на памятнике Вашингтону. Вадлоу, это было вдохновенное представление. Вы бы гордились мной.
      – Не сомневаюсь, сэр, – ответил я, правда, не вполне уверенно, так как предполагал, что это еще не конец.
      – Знаете, Вадлоу, что я почувствовал, когда все закончилось?
      – Удовлетворение, сэр?
      – Нет, Вадлоу. Я почувствовал себя идиотом. Суть в том, что женщина, которая приходила, была миссис Кора Смит из Мамаронека, штат Нью-Йорк, а досье было составлено на миссис Сильвию Смит.
      – Ох, – выдохнул я. – Не может быть.
      Президент скомкал бумажки в твердый шар и выбросил его в корзину для мусора.
      – Да, Вадлоу, может.
      Но самое страшное ждало нас впереди, так как миссис Кора Смит продала эту историю в дамский журнал, и, естественно, президент стал притчей во языцех. Он был ранен в самое сердце. Ллеланд ухватился за это, чтобы раскритиковать мою программу «Открытые двери». Его прихвостни опять набросились на Ху со своими дурацкими прозвищами. Однако наш президент не исповедовал квиетизм, и не успели мы оглянуться, как он уже был в седле. Тремя днями позже у меня зазвонил телефон, и Такер потребовал очередного «простого американца». А через месяц случился эпизод с мистером Левереттом. Почему от спецслужб ускользнул тот факт, что он состоял на учете у психиатра как эксгибиционист? Я был раздавлен.
      Оглядываясь назад, я понимаю, что этот эпизод показал слабую работу спецслужб. Кстати, я доложил об этом на совещании на следующий же день, но Ллеланд сделал вид, будто не заметил ни моего выступления, ни меня самого, так что программа «Открытые двери» была закрыта и с «простыми американцами» президент больше не встречался.

5
«Цитадель»

Вчера произошел серьезный инцидент с участием канцлера Германии. Ллеланд попытался свалить все на меня, но я уверен, президент понимает, что я не в состоянии контролировать ионосферу. Все же неприятно.
Из дневника. 17 июля 1990 года

      В министерстве обороны – через несколько дней после избрания – нам рассказали о существовании «Цитадели». Если честно, я был в ужасе. Сама мысль устроить из исторического помещения, известного всей нации, бомбоубежище поразила меня своим дурновкусием. Военные утверждали, будто это совершенно необходимая мера, но про себя я решил, что это очередная дорогая игрушка, какими забавлял себя президент Рейган.
      Причины для устройства «Цитадели», как нам сказали, были следующими.
      Когда Советский Союз создал новое поколение запускаемых с подводных лодок баллистических ракет, время полета которых, по сообщению военных, было сокращено с четырнадцати минут до четырех, пришлось полностью поменять противоракетную защиту Белого дома.
      Прежняя система защиты базировалась на принципе эвакуации президента из Белого дома и переправке его на командный пост национальной безопасности в течение двенадцати минут.
      Еще одна система защиты предполагала эвакуацию президента при помощи вертолета на одну из семидесяти пяти президентских баз, откуда тот мог напрямую руководить ядерной контратакой. Имелась и другая система защиты, которая предлагала главе правительства перейти в бомбоубежище, построенное еще во времена президента Трумэна под Восточным крылом Белого дома.
      Все эти системы уже не работали. Во время учебных тревог президента доставляли на его пост самое меньшее за полчаса. С президентскими базами тоже не все было в порядке. Советы знали их расположение и могли оставить от них мокрое место, пусть даже президент и добрался бы на одну из них вовремя. Бомбоубежище под Восточным крылом могло выдержать двадцать пять пси – в свое время этого было достаточно, но в наше время сравнимо разве что с целлофановой упаковкой.
      Президент Рейган одобрил «Цитадель» как наименее дорогой, весьма надежный и эффективный проект «выживания». Как только КПВОСА (командование противовоздушной обороной Северной Америки) убеждалось «с большой долей вероятности» в запуске ракеты, Национальный военный командный центр в Пентагоне информировал президента. Он, его семья, «избранный персонал» собирались в Овальном кабинете, который погружался в землю на сорок пять футов.
      Система была автоматизирована. При условии, если ракеты оказывались на расстоянии одной минуты полета, «Цитадель» сама по себе приходила в действие.
      Уму непостижимо, как такое могло быть, но ведь было, тут все правда. Строительство было окружено наивысшей секретностью: якобы потребовалась реставрация отдельных помещений, пока президент Рейган находился в очередном трехмесячном отпуске. Человек шесть знали о «Цитадели». Ее существование тоже являлось государственной тайной. Конечно же, мне было приятно, что я включен в число избранных, однако мысль о том, что бедняжке Джоан и детям придется одним, без меня, погибать, если случится ядерная катастрофа, приводила меня в ужас. Государственная служба слишком многого требует от человека.
      В один прекрасный день, посреди совещания, на котором присутствовали Фили, Марвин, Ллеланд и я, президент решил посетить «Цитадель». Он открыл ящик стола, снял защитное устройство и нажал на красную кнопку. Что-то стукнуло, щелкнуло, и Овальный кабинет ушел глубоко под землю. Посадка прошла мягко. Потом одна стена открылась, и за ней оказалось просторное помещение с черными мониторами на стенах, большим столом для совещаний посередине и примерно двадцатью кушетками.
      – Эй, – не утерпел Фили, – нельзя ли воспользоваться этим на уик-энд? Ко мне должны приехать друзья.
      – Извини, Фили, – отозвался президент, – «Цитадель» только для избранных.
      – Понятно, вам обязательно потребуется пресс-секретарь, чтобы объяснил, почему вы живы, когда кругом одни покойники.
      Примерно через год после того, как мы обосновались в Белом доме, произошел неприятный инцидент с участием «Цитадели» и германского канцлера.
      В Овальном кабинете проходила встреча президента с канцлером Шмеером и несколькими высокопоставленными чиновниками, когда компьютер в Пентагоне интерпретировал некое явление в ионосфере как массированную ракетную атаку со стороны Советов. Автоматически включилась система «Цитадель». Без всякого предупреждения Овальный кабинет стал пощелкивать, постукивать и опускаться под землю.
      Мы быстро обменялись с президентом испуганными взглядами. Прежде «Цитадель» ни разу не срабатывала самопроизвольно, и мы решили, что в самом деле началась война. Бедняжка Джоан, подумал я тогда.
      Президент подался к столу и схватился за телефон, соединявший его с военным командованием. «Что там у вас?» – потребовал он объяснений. В это время я молился, в ужасе размышляя о том, какое сообщение он получает от дежурного офицера. У президента прояснилось лицо.
      – Ложная тревога? Слава богу.
      – Тогда извольте вернуть нас в исходное положение.
      Президент положил трубку и принялся жать на кнопку «отмена» в одном из ящиков стола. Напрасно. Мигали лампочки. Наше «погружение» продолжалось. По какой-то причине, несмотря на происходящее, я не мог отвести взгляд от портрета Вашингтона кисти Чарльза Уилсона Пила над камином. Из-за вибрации он слегка покачивался. Когда же мы наконец остановились, картина, громко стукнувшись о стену, повисла под опасным углом в сорок пять градусов. Символично, подумал я. Президентство Такера тоже оказалось в подвешенном состоянии.
      Послышалось электронное жужжание, а потом восточная стена кабинета поднялась, открыв командный пункт и пункт выживания «Цитадели».
      Канцлер Шмеер и министр иностранных дел Германии переглянулись. Президент, сжав зубы, вновь взялся за телефон.
      – Отлично, – проговорил он резко и положил трубку.
      После этого едва заметно улыбнулся чиновникам, помахал мне, чтобы я подошел, и, развернув кресло спиной ко всем, прошептал:
      – Вытащите нас отсюда. А я попытаюсь их занять.
      После этого он опять повернулся к гостям.
      – Канцлер, – проговорил он, широко улыбаясь, – приношу мои самые искренние извинения.
      Он сказал, что организовал небольшую демонстрацию, желая показать, как мы продвинуты в ядерной сфере, однако таймер вышел из строя.
      Пока президент показывал канцлеру «Цитадель», министр иностранных дел Эхт коснулся моей руки и тихо проговорил:
      – Нам не стоит тут задерживаться.
      – Конечно. Ланч через десять минут.
      – Дело не в ланче. У канцлера… – он махнул рукой, – у канцлера Platzangst.
      Мне стало страшно. Немецким языком я никогда не занимался. Переводчик сопровождал президента и канцлера, и звать его было нельзя.
      – Ему плохо в помещении без окон.
      А мне разве хорошо без окон?
      – Лифты, маленькие комнаты, – сказал он и рукой обвел простор Овального кабинета.
      – А! Клаустрофобия?
      – Да, да.
      – Понимаю.
      И я совсем загрустил.
      Министр иностранных дел Германии присоединился к президенту, который объяснял канцлеру функцию консоли со множеством встроенных телевизионных экранов. Любопытно, что он мог сказать по этому поводу? В Белом доме все знали: президент не разбирается в технике, причем не разбирается до такой степени, что связистам приходилось не раз и не два втолковывать ему, как действует, например, переговорное устройство. У канцлера, как я заметил, на лбу выступил пот, хотя в помещении было прохладно. Пришлось срочно звонить полковнику Эду Свайгерту, директору отдела технической поддержки.
      – Какого черта у вас там происходит? – злобно прошипел я.
      – Сэр, мы сами ничего не понимаем. Скорее всего, началось на Унимаке.
      – На Унимаке?
      – Да. Это там, где алеуты. Неприятности на одной из наших линий. Компьютер показал, что на Унимаке…
      – К черту компьютер! Мне плевать, где и что показал компьютер. Пусть даже в Сиаме.
      – Это невозможно, сэр. С Сиамом у нас нет…
      Я скрипнул зубами.
      – В другой раз, Свайгерт, если не возражаете. А сейчас вытащите нас отсюда.
      – Сэр, мы стараемся.
      – Стараетесь! Что значит стараетесь!
      – Да, сэр. У нас проблемы с водой.
      – Свайгерт, мне кажется, скоро у вас не будет ни одной проблемы.
      – Не волнуйтесь, сэр. Наши люди уже идут к вам. Подождите еще несколько минут. Вы сможете подняться по туннелю, если это не покажется вам неудобным.
      – Не покажется неудобным! – возмутился я. – Вы хотите, чтобы я попросил президента Соединенных Штатов Америки и канцлера Западной Германии ползти по туннелю? Приятель, ты там с ума не сошел?
      Он вновь повторил, что они делают все возможное.
      – Делайте больше.
      – Да, сэр.
      Я отправился сообщать президенту то, что узнал. Канцлер ослабил узел галстука, но все равно дышал тяжело. Министр иностранных дел ФРГ мрачно взглянул на меня. Тем временем президент рассказывал канцлеру о функциях командного поста в «Цитадели». Мой собственный словарный запас в области современного Армагеддона был невелик, но, боюсь, фраза о «способности поражать тяжелую цель» прозвучала маловразумительно. Впрочем, это не имело значения, поскольку не предполагалось, что президенту придется командовать ракетной атакой, направленной на иноземные цели, где бы они ни были. Мне удалось отвести президента в сторонку, пока Марвин Эдельштейн и государственный секретарь Холт продолжали беседовать с несчастным канцлером. Я доложил президенту о состоянии дел на тот момент.
      – Ничего себе, – проговорил он, узнав о туннеле, и посмотрел на дородного канцлера. – Да он еще и не пролезет, не дай бог.
      Тут я сказал ему о клаустрофобии канцлера.
      – Думаете, он нам это припомнит?
      Я ответил, что вряд ли, и президент достал портсигар. До этого случая он ни разу не курил прилюдно.
      – Сэр, – попытался я остановить его, – может быть, не стоит?
      – Сейчас не время обсуждать это, Вадлоу.
      Он щелкнул крышкой портсигара, и этот звук напомнил мне о ноже гильотины, который еще отрубит несколько голов, когда все завершится.
      Спустя пару минут я опять позвонил Свайгерту. Посреди моей очередной грозной тирады восточная стена Овального кабинета с громким шумом стала закрываться, а в следующую секунду кабинет дернулся и довольно быстро стал подниматься. Хотя я и стоял, опершись обеими руками о президентский письменный стол, но все равно упал на него, не удержавшись на ногах. Прямо передо мной панически метался канцлер, пытаясь протиснуться в Овальный кабинет, и только когда пол кабинета достиг потолка бункера, это зрелище сделалось недоступным для моих глаз. До этого все остававшиеся внизу наблюдали за моим подъемом, не скрывая охватившего их ужаса.
      Через несколько мгновений опять что-то щелкнуло, и в Овальном кабинете стало тесно из-за заполнивших его агентов службы безопасности и военных.
      – Где Феникс? Где Феникс?
      Все смотрели на меня с осуждением, как будто я съел его.
      – А как вы думаете, где он? – прошипел я сквозь зубы. – Заживо похоронен. И не один, а с главой нашего важного союзника. Идиоты! Спускайте меня обратно!
      Кто-то нажал на кнопку, и Овальный кабинет опять опустился на глубину сорока пяти футов. Когда я вернулся в «Цитадель», дела там обстояли далеко не лучшим образом. Я обратил внимание на перевернутые стулья и разбитые очки Марвина Эдельштейна. Канцлер был уже не в силах бороться с клаустрофобией. Уставившись в одну точку, он задыхался. Рядом с ним, не переставая что-то тихо говорить, стоял министр иностранных дел.
      – Поднимаемся? – спросил президент, едва сдерживая ярость.
      По пути наверх все стояли, словно в лифте. Майор Арнольд тотчас занялся канцлером, которому довольно быстро помогло легкое успокаивающее средство. Министр иностранных дел не сводил с майора пылающего взгляда, пока тот делал инъекцию. За ланчем кто-то обратил внимание на «подавленный» вид канцлера. Естественно, служба безопасности приложила особые усилия, чтобы не допустить к нему прессу.
      «Цитадель» отключили на другой же день, а Эд Свайгерт отправился в месячную командировку на радарную станцию на острове Унимак с целью «проверки исправности оборудования», ставшего причиной инцидента, который мог привести к непредсказуемым последствиям в мировой политике. Вряд ли это можно было вменить мне в вину, но у президента, похоже, этот неприятный эпизод ассоциировался со мной. Несколько дней он не звонил мне.

Книга вторая
Первое упоение властью

6
Задание: Гавана

Латиноамериканский темперамент утомляет, но на карту поставлено многое.
Из дневника. 6 января 1991 года

      Утром первого дня нового года президент сообщил мне, что собирается нормализовать отношения с Фиделем Кастро.
      Я приветствовал столь смелую идею, однако мы выиграли выборы с очень небольшим перевесом голосов, и у меня, естественно, возникли опасения насчет реакции республиканцев на эту инициативу. Как всегда, президент опередил меня.
      – Это не должно быть похоже на курс Никсона в отношениях с Китаем, – объяснил он. – Если я скажу что-нибудь хорошее о Кастро, правые сожрут меня с потрохами.
      Не самое изысканное выражение, но по существу он был прав. Здесь надо было действовать с большой осторожностью. Президент не желал «никакой румбы, никаких поцелуев», поставив целью «подписание двустороннего договора и обмен послами».
      Как ни странно, но он попросил меня сопровождать Марвина в «пробной» поездке в Гавану.
      – Вы будете моими глазами и ушами, – сказал он.
      Об этом я рассказал Джоан вечером после вкусного ужина. Я знал, что она воспримет новость без удовольствия.
      – Дорогой, – заявила она, – ты ведь знаешь, тамошняя еда тебе не подходит.
      С Джоан не поспоришь. Когда несколько лет назад мне пришлось по делам отправиться в мексиканскую Гвадалахару, у меня начались большие проблемы с желудком. Пришлось долго лечиться, и мой личный врач предупредил меня, что еще одна такая поездка, и он ни за что не ручается.
      – Но, дорогая, я не могу сказать президенту Соединенных Штатов Америки, что отказываюсь от исторической миссии из-за латиноамериканской кухни.
      – Увы, не можешь, – стараясь не заплакать, проговорила она, – но я уже представляю, как ты сгибаешься над раковиной или унитазом и тебя выворачивает. Мне трудно это вынести.
      Тем не менее, долг есть долг. Мое решение могло разбить сердце Джоан, но она была храброй девочкой и искренней сторонницей Томаса Н. Такера. Тремя днями позже я покинул Вашингтон. В одном из моих чемоданов лежали продукты на три дня и большой запас таблеток. Джоан не из тех, кто отправит мужа в дорогу, не позаботившись о его здоровье.
      Удовлетворяя страсть Марвина к секретности, мы летели в Гавану через Бангор, штат Мэн. Там он собирался произнести речь на непривлекательном во всех отношениях форуме, посвященном внешней политике и устроенном Бангорской торговой палатой. После речи, давая интервью местным корреспондентам, он рассказывал, как мечтал провести два дня с удочкой в заливе Пенобскот. Бангорцы недоумевали. «В январе, мистер Эдельштейн?» – спросил корреспондент газеты «Бангор дейли ньюс». Попавшись на нелепости, Марвин ответил, что считает зимнюю погоду «бодрящей». Я возблагодарил Бога, когда после долгой путаной поездки по улицам города, дважды сменив автомобили, чтобы избежать слежки, Марвин наконец поднялся на борт самолета, не имевшего номера, но принадлежавшего Военно-воздушным силам США.
      В аэропорту имени Хосе Марти мы были в четыре часа утра. Я устал и жутко хотел спать. Вместо этого пришлось пить виски с министром иностранных дел Гальваном. «Завтрак» состоял из чашки кофе, кстати плохо смолотого, кусочков ананаса и яиц, из которых, не исключено, назавтра должны были вылупиться цыплята.
      Министр иностранных дел Гальван в сущности неплохой парень, но болтливый от природы, как большинство латиноамериканцев. Два часа и шесть минут он не закрывал рта. Очень быстро я понял, что он рассматривает «инициативе» как идею команданте Кастро. На самом деле, «инициатива» принадлежала президенту Такеру, и когда представился случай, я счел для себя необходимым указать на это.
      Марвин пребольно стукнул меня под столом ботинком, едва не поцарапав мне ногу.
      Однако министр иностранных дел Гальван будто ничего не слышал и продолжал весело разглагольствовать о возможных визитах Кастро в Вашингтон и Такера – в Гавану как «демонстрирующих всему миру пример мудрости нового руководства Америки». Марвин ничего не говорил, только кивал головой. Ситуация выходила из-под контроля.
      Кашлянув, я попробовал втолковать министру иностранных дел, что президент Такер стремится к реальным результатам, ему не нужна показуха, и мы считаем, что обмен не президентами, а послами был бы отличным началом наших новых отношений.
      Министр иностранных дел Гальван несколько раз мигнул, вновь раскурил сигару и заметил, что мы, наверное, устали с дороги.
      Как только мы оказались в отеле, Марвин сделал мне внушение, что я, мол, лезу не в свои дела. Пришлось выпрямиться во весь рост и проинформировать его, что я прилетел в Гавану по личному распоряжению президента, у которого нет желания быть загнанным в угол по его, Марвина, милости. Марвин удалился писать телеграмму. Я же залез под одеяло, которое оказалось сырым и пахло плесенью. Конечно, на Кубе влажный климат…
      В тот же вечер нас повезли на встречу с Эль Команданте. Кастро жаждал общения и уверенно говорил о своих «достижениях». Обед длился целую вечность, но я вежливо отказывался от одного блюда за другим. В какой-то момент Команданте прервал себя, чтобы спросить через переводчика, почему я не ем. Пришлось сослаться на больной желудок. Он помрачнел и своим обычным зычным голосом позвал врача. Но я настоял на том, что обойдусь без врача, если буду придерживаться диеты.
      Тогда, сказал он, мне надо обязательно попробовать «прекрасного» кубинского пива.
      В ответ на мой отказ, обоснованный тем, что я вообще не пью спиртные напитки, Кастро дал ясно понять, что своим отказом я обижаю кубинский народ. Марвин, сидевший напротив, наклонился над столом и прошипел:
      – Да сделайте вы глоток, ради бога.
      Что ж, на войне как на войне. Я сделал глоток из бокала. Кастро выразил свое удовольствие, и беседа продолжалась.
      Честно говоря, я не очень хорошо помню, что было дальше. Кажется, в бокал что-то постоянно подливали, несмотря на мои возражения. Насколько мне помнится, было много тостов. Один раз я даже оказался в объятиях кубинского лидера. От его бороды пахло сигарами, и она больно кололась. После повторных тостов за нормализацию отношений нас погрузили в джипы и повезли осматривать новую гидроэлектростанцию. Когда Команданте заговорил о чешских турбинах, я не выдержал. Что было потом, не знаю.
      К счастью, на другой день нас вернули в Вашингтон. Марвин изображал королевское величие и почти не разговаривал со мной. Но я был ему за это благодарен, потому что в первый раз в жизни испытывал прелести похмелья: как будто на меня одновременно навалились грипп, мигрень и еще пара болячек. Когда же перед посадкой в самолет на военно-воздушной базе в Эндрюсе он потребовал от меня изменить свою внешность, я ответил, что ни при каких обстоятельствах не надену отвратительную бороду. И до сих пор бороды вызывают у меня неприятные ассоциации.
      Когда я шел по Западному крылу Белого дома, со мной здоровались как с больным, понижая голос и старательно уступая дорогу. Даже полностью поглощенный своими неприятностями, я не мог не обратить на это внимания и удивился. В конце концов, я выполнил президентское задание, хотя и на грани возможного. Не помню уж, как доплелся до своего кабинета. И тут же вошла Барбара.
      – Он ждет вас.
      В висках стучало. Превозмогая слабость, я направился в Овальный кабинет. Президент был сдержан.
      – Добро пожаловать, – коротко проговорил он. – И будьте любезны объяснить вот это!
      Телеграмму, которую он протягивал мне, я видел как в тумане. Это был отчет о наших переговорах с кубинцами, подписанный Марвином. Себя он изобразил почти Бенджамином Франклином, зато из меня сделал этакого простака из детской сказки. Увы, из-за дурного самочувствия я не мог даже как следует постоять за себя.
      – Черт бы его побрал, – прошептал я.
      – Это все, что вы можете сказать? – спросил президент.
      – Да здесь сплошная неправда. Он бы отдал им Флориду, если бы они попросили.
      – Поэтому вы облевали их новую электростанцию? И, кстати, штаны Кастро тоже? Герб, как вас угораздило?
      Я все объяснил как мог, но было ясно, что президент разочарован. Следующие несколько дней я старался не попадаться ему на глаза, надеясь, что его недовольство мной сойдет на нет.
      Вся администрация лихорадочно готовила почву для «нормализации». Через неделю после моего бесславного возвращения было назначено совещание в Овальном кабинете. Президент, казалось, был смущен неожиданно бурной реакцией политических кругов.
      – Звонил Холт, – сказал он. – Спрашивал, когда «мы собираемся» в Гавану. Петросян бьет копытом, потому что боится, как бы Флорида не стала сданной картой в будущей политической игре. Рейгелат в восторге. Считает, что какая-нибудь из антикастровских группировок обязательно взорвет меня. Напомните, Бэм, – повернулся он к Ллеланду, – как у нас появился Рейгелат.
      – Северо-Восток.
      – Ах, да. Правильно.
      На этом совещании он сообщил нам, что решил не ехать в Гавану и не приглашать Кастро в Вашингтон. Марвин заерзал в кресле и попытался отговорить президента от этого решения.
      – Прений не будет, – заявил президент. – Я так решил. Кастро – диктатор, а диктаторы любят парады. Тогда они чувствуют себя законными правителями. Ему не нужно быть признанным Соединенными Штатами Америки, ему надо, чтобы Соединенные Штаты Америки его уважали. Признание он получит, а вот уважения не дождется.
      После этого президент высказал пожелание, чтобы я вернулся в Гавану для организации встречи в верхах. Я не поверил своим ушам и при всех спросил, почему он предлагает это именно мне, если учесть неприятности, сопровождавшие мою первую поездку.
      Он ответил, что Клэй Кланахан из ЦРУ считает мои «неприятности» хорошо срежиссированной игрой, и ухмыльнулся.
      – Марвин был заранее готов согласиться на обмен визитами. А вас никак не удавалось уговорить. Клэй думает, это была очень эффективная комбинация. Ну, – хохотнул он, – я тоже парень не промах.
      Вадлоу, сказал я себе, мы уже не в опале. Марвин не скрывал своего недовольства.
      Не глядя на него, президент взял настольный атлас и открыл его на Карибских островах. Указкой он провел прямую линию от Ки-Уэста до Гаваны.
      – Вот тут, – сказал он, начертив маленький знак «икс». – Восемьдесят два градуса западной долготы. Двадцать три градуса пятьдесят минут северной широты… скажем, двадцать четыре градуса. Как раз посередине. Сообщите Команданте, что я встречусь с ним здесь. – Он сделал пометку карандашом. – С вами будет Лесли Дэч, – добавил он с хитрой улыбкой.
      Фили, Марвин, Ллеланд и я обменялись взглядами.
      – Вы уверены, что это необходимо? – спросил я.
      Но президент только улыбался.

7
Лесли

С нормализацией все ненормально. Серьезные сомнения. Говорил с Джоан по телефону. Самым отвратительным было, когда посольский оператор сказал: «Позвольте напомнить, что линия прослушивается». Джоан расстроилась, узнав, что наш личный разговор слушают коммунисты.
Из дневника. 16 января 1991 года

      Лесли Р. Дэч, руководитель президентского «авангарда», несомненно, был лучшим специалистом в своем деле, но абсолютно не желал входить в тонкости политики. Ему ничего не стоило перекрыть Бруклинский мост в час пик, чтобы дать дорогу президентскому кортежу, или закрыть аэропорт в пятницу накануне Дня труда. Когда президент готовился посетить Южный Бронкс, Дэч потребовал за ночь снести несколько больших жилых зданий, потому что с них снайпер мог с легкостью разглядеть президентский профиль.
      Его девизом было «Прочь с дороги». Эта фраза стала священной и для подчиненных Дэча. (Одна из секретарш даже вышила ее на подушке, которую я по понятным причинам запретил фотографировать.)
      Во время предвыборной кампании Такера Лесли сумел поссориться практически со всеми, с кем контактировал. Наверное, это неизбежно, и все же необходимо было соблюдать вежливость, поэтому мы после каждого инцидента посылали письмо с извинениями типа:

      Губернатор искренне сожалеет о неудобствах, причиненным Вам мистером Дэчем, сотрудником группы подготовки визитов. Мистер Дэч получил от него выговор и заверил, что такого больше не повторится.
      Губернатор с удовольствием пользуется случаем выразить Вам свою благодарность за помощь в его предвыборной кампании и надеется, что в будущем тоже сможет рассчитывать на Вашу поддержку на благо избирательной кампании и нашей страны.
      Искренне Ваш,
      Герберт Вадлоу,
      Исполнительный секретарь губернатора Томаса Н. Такера.

      Лесли не скрывал своего презрения к дуракам, относя к этой категории большую часть человечества. Однако он был настолько хорош в своем деле, что мог считать себя неприкосновенным. Ему ничего не стоило сотворить чудо, а большинство политиков любит, когда вокруг них творятся чудеса. Это внушает им иллюзию собственной божественной ауры.
      Лесли, Марвин и я полетели в Гавану, на сей раз без всякого грима и маскарада. Марвин все еще ворчал по поводу решения президента не превращать двустороннюю встречу во что-то непристойное и, насколько я подозревал, не совсем отказался от своей версии «нормализации отношений» между странами.
      – Герб, он упускает грандиозную возможность, – сказал мне Марвин, когда «Джет Стар» летел на высоте 33 000 футов над ночным Мексиканским заливом. – Получается какая-то тайная встреча посреди океана… Какой смысл?
      – Марвин, президент знает, что делает. Нам надо просто выполнять свою работу.
      Он понизил голос, чтобы Дэч, сидевший напротив нас, его не услышал.
      – Больше всего меня раздражает он. – Марвин кивнул на Дэча. – Ведь он сумасшедший, неужели вы не видите? И все испортит.
      – Успокойтесь. Какая разница, понравится он кубинцам или не понравится? Скорее всего, не понравится. Дэч никому не нравится. Но Дэч – гений.
      – Насчет этого я не сомневаюсь!
      – Президент доверяет ему.
      Марвин заерзал в кресле.
      – Тогда почему у меня схватывает живот от дурных предчувствий?
      – Марвин, я понятия не имею, что у вас с желудком. Но на всякий случай предлагаю вам пить только воду из бутылок и не есть салатов. Среди чудес мистера Кастро не значится борьба с инфекцией.
      С этими словами я вернулся к своим бумагам.

      Гальван выразил очевидное разочарование, когда Марвин проинформировал его о решении президента встретиться с Кастро на двадцать четвертом градусе северной широты и восемьдесят втором западной долготы вместо Пенсильвания-авеню. Мгновенно убрав с лица улыбку, он сказал, что Команданте на такой вариант не согласится.
      – Вряд ли это можно рассматривать как всего лишь вариант, – вмешался я, прежде чем Марвин начал ходить вокруг да около.
      – Он с вами свяжется, – мрачно произнес Гальван.
      – Когда?
      Вопрос задал Лесли, а мы с Марвином принялись на два голоса уверять министра иностранных дел, что находимся в полном его распоряжении. Одна обида в адрес Лесли была уже «зарегистрирована», и Гальван повернулся к нему.
      – Я вам сообщу. Команданте занятой человек.
      Лесли смотрел как бы сквозь министра.
      – Ага, отлично, я тоже занятой человек. Поскольку мистер Эдельштейн и мистер Вадлоу тут…
      – Лесли! – попробовал вмешаться я.
      – …то почему бы вам не взять трубку и не позвонить Команданте? Естественно, если ваши телефоны работают, хотя мне говорили, что они не работают.
      Только этого не хватало, подумал я.
      Тут Марвин и министр иностранных дел принялись кричать на Лесли. Но это было все равно как писк комара для автомобильных «дворников». Лесли зевнул.
      – Послушайте, Рики, так мы ни до чего не договоримся, вы согласны?
      Министр иностранных дел едва не взвился под потолок от ярости.
      – Рики?
      – Рикардо, если вам угодно…
      – Я – Гальван! А для вас «ваше превосходительство»!
      – Хорошо. Послушайте, почему бы вам не отвезти нас к сотруднику, который отвечает за свое дело?
      – Что?
      – Вам надо его остановить, – шепнул мне Марвин. – Так вести себя недопустимо.
      Как же, Лесли остановишь! Когда он порекомендовал министру иностранных дел связать нас с чиновником, «облеченным властью», Гальван пригрозил выслать его из страны.
      – Я пробуду в этом номере ровно час, – сказал Лесли, глядя в окно на пляж. – После этого ищите меня где хотите.
      Гальван пулей вылетел из номера.
      – Я голоден, – как ни в чем не бывало произнес Лесли. – В этой стране приносят еду в номер?
      – Лесли, – не утерпел я, – вы все испортили.
      – Да вряд ли, – зевнув, отозвался он. – Все должно быть ясно с самого начала. Таким образом экономится уйма времени.
      Я позвонил президенту по специальной линии из шведского посольства и подробно отчитался о наших «успехах».
      Наступила долгая пауза.
      – Хотите, чтобы я отозвал Лесли домой? – спросил я.
      – Домой? Господи, ни в коем случае. Я бы сделал его послом.
      Марвин вырвал у меня трубку.
      – Господин президент, вы не можете поручать своему «авангарду» заниматься внешней политикой.
      Когда он положил трубку, я спросил, что сказал президент. Вид у Марвина был несчастный.
      – Он сказал: «Полагаю, как президент я могу делать что хочу».
      Вскоре мы получили сообщение, что Кастро примет нас в одиннадцать часов вечера. Приглашение было адресовано exclusivamente сеньору Эдельштейну и сеньору Вадлоу.

      Кастро не стал меня обнимать, как при первой встрече, за что я был ему крайне признателен, так как Эль Президенте днем был «на учениях» и от него несло потом. Поначалу мне показалось, что он отправит нас восвояси, настолько он казался разочарованным предложением президента Такера. Но Марвин был красноречив, и в конце концов Кастро согласился на историческую встречу. Уходя, он сказал мне через переводчика: «Так как мы встретимся на море, надеюсь, у вашего президента желудок покрепче, чем у вас».
      Великое событие было назначено на четырнадцатое марта.
      Кубинское правительство не согласилось проводить встречу на американском судне, ну а мы отказались проводить ее на кубинском. Безвыходное положение разрешилось, когда Канада предложила свой новенький авианосец. Тут Лесли взялся за работу, и канадцы пожалели о своей любезности, так что мне пришлось потратить немало времени и сил, чтобы успокоить взбешенных офицеров Канадского флота. Капитан пошел на многое. Он согласился освободить свою каюту и украсить взлетную полосу флагами США и Кубы. Он даже с вежливым добродушием принимал частые нападки Лесли на состояние корабля, который не уступил бы и собственной яхте королевы. Но когда Лесли жизнерадостно информировал капитана, что «заизолирует» корабль «сверху донизу» для защиты от телевизионного проникновения, капитан приказал ему убираться и три дня, которые я провел в страшном волнении, отказывался принимать обратно. Президент пожелал, чтобы корреспондентов было не больше двухсот, из-за чего представители четвертой власти завопили о «наступлении на свободу слова». Консервативная пресса чуть не получила апоплексический удар, в первую очередь, «Хьюман ивентс», «Нэшинал ревю», «Комментари», которые называли президента «красным Томом». Мы могли бы обойтись и без поддержки «Дэйли уоркер», но как и когда в Америке наступило потепление, никто вроде бы не заметил.
      Сам президент был удивлен – он не ожидал настолько бурной реакции на свою инициативу.
      – Вы это видели? – проворчал он однажды утром, уставясь в «Тайм» на то место, где был анонс «Гавана-91». Заголовок занимал всю верхнюю часть разворота: «РЕВОЛЮЦИЯ – И СЕГОДНЯШНИЙ ДЕНЬ!» – Господи, что я наделал? – простонал президент.
      Одни сигары чего стоили. Их курили везде, даже в Белом доме, пока президент не наложил на них запрет. Но и в магазинах далекой консервативной Вирджинии, где не многие знали о Че Геваре, открытие Кубы было очевидно. Мой собственный сын Томас младший, еще подросток, неожиданно перестал бриться, а однажды пришел из школы домой в защитного цвета униформе и высоких шнурованных ботинках. Джоан была вне себя. На другой день она позвонила мне на работу, что делала в редчайших случаях.
      – Он на заднем дворе играет с мачете. Изрезал кору на всех кленах.
      «Морская встреча в верхах», как ее называла пресса, едва не была отменена за два дня до назначенного срока. Мне позвонил мистер Докал, занимавшийся в Гаване тем же, чем я в Вашингтоне. Он кипел от ярости. И у него были на то причины.
      Майор Арнольд был обладателем замечательного средства на случай тропической лихорадки – и он завел о нем разговор с Лесли. Так вот, Лесли, действуя на свой страх и риск, невозмутимо сообщил представителю Докала, что все кубинские чиновники, которым предстоит контактировать с президентом, должны быть «продезинфицированы» людьми из министерства здравоохранения США. Пришлось сказать пыхтевшему от злости Докалу, что, несомненно, они с Лесли не поняли друг друга и волноваться не о чем.
      Следующий мой звонок был адресован Лесли.
      – Вы совсем выжили из ума? – кричал я в трубку. – С чего вы взяли, что высокопоставленные кубинские чиновники позволят кому-то опрыскивать себя?
      – Успокойтесь, Герб. Вы когда-нибудь видели, как проявляется эта лихорадка? Большие отвратительные фурункулы…
      – Нет, Лесли, это вы послушайте меня, и внимательно. Никаких орошений Фиделя Кастро или кого бы то ни было из кубинцев не будет. Если хоть один из ваших людей явится на судно с аэрозольным баллончиком, я лично позабочусь о том, чтобы вас повесили. Вы слышите?
      – Угу.
      Мне не нравится угрожать людям, но Лесли понимал только такой язык.

8
24° северной широты, 82° западной долготы

Лично я считаю «морскую» встречу дипломатическим шедевром и огромным пером в шляпе нашего Такера. Попытка Ллеланда повесить неудачу на меня. Обидно, что Марвин на стороне Ллеланда. Джоан очень поддерживала меня на протяжении всего времени.
Из дневника. 15 марта 1991 года

      Я помню тот день, как будто он был вчера: по яркому голубому небу плыли редкие белые облачка, дул легкий ветерок, поблескивала темно-синяя гладь Флоридского пролива. Наконец с легким шумом американский вертолет сел на палубу авианосца, и через пару минут прибыл советский МИ-26 с президентом Кастро и другими кубинскими лидерами на борту. Гимны. Почетный караул. (Признаюсь, кубинцы показались мне немного нецивилизованными.) Это было внушительное зрелище.
      Наш авианосец ходил по внутреннему кругу, а был еще внешний круг, состоявший из американских и кубинских морских судов. Далеко на горизонте маячил советский ракетоносец «Современный». А в глубине притаилась атомная подводная лодка «Чаттануга».
      Круговой маршрут получился не случайно. Куба хотела, чтобы авианосец был ближе к острову. США хотели передвинуть его к северу. Восток был под нашим наблюдением, запад – под наблюдением кубинцев и Советского Союза. Марвин прибыл в Гавану с адмиралом и метеорологом. После трудных переговоров была предложена идея кругового движения. Кубинцы согласились, но потребовали, чтобы судно двигалось по часовой стрелке. При этом, как заметил министр иностранных дел Гальван, «запустить» часовой механизм, то есть начать движение, надлежало с их стороны. Прочитав этот пункт, президент объявил ситуацию «дурацкой» и согласился.
      То, что Эль Команданте поддался чарам первой леди, было очевидно. Должен сказать, мне редко доводилось видеть ее столь прекрасной. (Море придавало миссис Такер дополнительное очарование.) На ней был абрикосового цвета костюм с гофрированным воротничком и чулки цвета слоновой кости; и моряки ни на секунду не сводили с нее глаз.
      Низко поклонившись, Эль Команданте запечатлел поцелуй на ее руке, после чего предложил ей свою руку. Она приняла ее и сопровождала Эль Команданте, пока он обходил батальон Монкада. Президент Такер шел за ними на приличном расстоянии. Это было грубое нарушение протокола.
      Ко мне бросились Ллеланд, за ним Фетлок, у которого глаза вылезли на лоб, и Уитерс; однако что я мог поделать?
      Когда обход почетного караула подходил к концу, Эль Команданте обнаружил, что миссис Такер говорит по-испански, и был очарован еще сильнее. Президент скрипел зубами, но заставлял себя улыбаться.
      Ланч сложился более удачно, – хотя согласование меню прошло не без трудностей. Кубинцы требовали свою (отвратительную) кухню – жирную свинину и жареные бананы. Мы настаивали на добрых сытных североамериканских блюдах: жареной индейке с разнообразными гарнирами. Тогда они предложили цыплят, но вареных и с черной фасолью. В ответ мы предложили цыплят с молодой картошкой и зеленым горошком, жаренных по южному рецепту. Когда уже казалось, что нам придется обойтись без еды, вмешались канадцы. Их меню было приемлемо для обеих сторон, так что нам подали копченую форель и торт Мельтон-Маубрэй в сопровождении вина из долины Оканаган. К сладкому я неравнодушен, да и о вине мне сказали, что пить его можно, – а для чего же еще оно собственно предназначено?
      Президент и Кастро сидели рядом, первая леди – по левую руку от президента. Кастро начал с комплиментов миссис Такер, мол, он видел все ее фильмы. Похоже, это очень расстроило президента, который наверняка вспомнил ее роль в «Миннесоте», где первая леди не один раз появлялась дезабилье. Если не считать нескольких любезных фраз, которыми президент и Кастро обменялись в самом начале трапезы, Эль Команданте почти все время говорил с первой леди. Ко времени десерта я уже опасался за эмаль на зубах президента, который яростно ими скрипел.
      В конце ланча президент поднялся со своего места и произнес одиннадцатиминутную речь о важности встречи, о необходимости диалога и взаимопонимания, которую закончил призывом «крепить дружеские связи» между двумя странами. Речь мне понравилась, тем более она как нельзя лучше соответствовала важному историческому моменту.
      Представители Эль Команданте уверяли нас, что он тоже будет говорить одиннадцать минут – это было решено заранее. Всем известно, что Кастро может произносить речь без передышки и пять часов, так что этому пункту было уделено особое внимание. Одиннадцать минут, уверил меня Докал.
      Все, кто следил за тогдашними событиями, помнят, что Эль Команданте проговорил пятьдесят пять минут. В течение двадцати минут того, что потом назвали «El Discurso Enorme» (буквально: чудовищная речь), президент Такер был внешне спокоен, как вулкан накануне извержения. Он не пошевелился, даже когда Кастро заговорил об «истории преступной внешней политики» США, vis-a-vis Кубы. Телевизионщики тоже были в ярости, потому что передача шла в прямом эфире и Эль Команданте отнимал время у сериалов. Короче говоря, всем было плохо, кроме Эль Команданте, чьи затянувшиеся разглагольствования значительно ослабили позиции президентской администрации. На обратном пути в Ки-Уэст мы почти все время молчали.

Книга третья
Хандра

9
После Гаваны

Президент злится.
Из дневника. 4 апреля 1991 года

      Следующий год выдался не самым лучшим для тех, кто работал в Белом доме. Скандал в администрации, промежуточные выборы, советское вторжение в Пакистан, обращение брата президента в мусульманство – одно за другим, одно за другим.
      Президент работал по восемнадцать часов в сутки, пытаясь спасти Великий Курс. Однако из-за потери многих мест в конгрессе во время выборов в ноябре 1990 года ему приходилось драться как тигру, чтобы спасти свои законодательные инициативы от длинных ножей республиканцев. Казалось, нет ничего приятнее для бойких, чисто выбритых новичков, как перспектива отвергнуть самые прогрессивные преобразования.
      В это время президент начал разочаровываться в своем кабинете.
      Совещания становились настолько непродуктивными, что это угнетало, и мы попросили президента упорядочить их. Пришлось напомнить ему об обещании, которое он дал во время предвыборной кампании, – обещании вернуться к кабинетному правлению.
      – Мой кабинет, – пробурчал он, – меня тоже разочаровал.
      Всепоглощающее желание госсекретаря Холта добиться перемирия на Ближнем Востоке привело к тому, что он почти не обращал внимания на остальной мир. Таким образом, известие о том, что на трети территории Пакистана повышен радиоактивный фон, слегка встревожило его, лишь потому, что могло «повлиять» на Иордан.
      На одном из совещаний он сорок пять минут говорил о какой-то малопонятной подробности в речи Рубала, министра иностранных дел Южного Йемена. Побелевшие глаза президента напоминали яйца в заливном. Раздраженный Фили, не умевший сосредоточиться дольше, чем на пять минут, раздавил десятую сигарету и прервал Холта:
      – Господин секретарь, несмотря на все наше уважение, это не стоит и кучки дерьма.
      У Холта лицо стало цвета перезрелого граната. Президент сделал Фили замечание, но довольно мягкое, предполагающее благодарность. Вероятно, он был согласен с оценкой речи госсекретаря.
      В сентябре «Пост» опубликовала материал о главе исполнительного совета по внутренним делам при президенте Фреде Игле. Этот день стал черным для всех, кто советовал президенту назначить Игла на пост главы совета. В сущности, я был главным просителем, веря тогда – и теперь, – что история отношения нашей страны к краснокожим братьям представляет собой самую печальную страницу в летописи американского народа.
      Пресса представила много подробностей этого дела, однако суть в том, что как региональный представитель в Бюро по работе с индейцами он продал земли (более того, территорию захоронений), исконно принадлежавшие сиу, южнодакотскому племени. Скандал был усугублен тем, что Игл происходил из племени шайенов, исторических врагов сиу.
      Президент защищал Игла, хотя внутри у него все клокотало. Не один раз он отпускал ехидные замечания в мой адрес, например: «Как вам удается отыскивать такие таланты, Вадлоу?» Все это время шеф постоянно пребывал в стрессе в связи с расследованием и сенатскими слушаниями. Кое-как он одолевал трудности, но они не могли не сказаться на нем. Его можно было увидеть, например, нетрезвым, а то он вдруг принимался произносить сбивчивые речи, скажем, об использовании космического пространства.
      Все, что мы могли сделать ради президента, это сократить совещания кабинета до одного в два месяца. Но он все равно шел на них, как на прием к дантисту.
      Суть в том, что президент изменился за два года. Он стал менее терпимым. Его Великий Курс обернулся фикцией: конгресс не желал понимать инициатив главы правительства и оказывал им стихийное сопротивление; приветствовалось только ничегонеделанье. Каждый раз, когда президент выступал с каким-нибудь смелым проектом, на его пути появлялась сотня препятствий. А ему не хотелось «играть роль», ему хотелось что-нибудь делать. Все, кто когда-либо работал в правительстве, понимают разницу.
      Думаю, этим объясняется его недолго прожившее предложение, последовавшее за визитом в Центр реабилитации наркоманов, о введении разрешения частным лицам топить или расстреливать любое судно или самолет, ввозящие наркотики в Соединенные Штаты Америки.
      Такие разрешения не выдавались после войны 1812 года, когда частные лица имели право пускать ко дну британские корабли. Генеральный прокурор Страцци, жесткий либерал, был явно потрясен идеей президента, хотя понимал, что никто никогда не даст «добро» на такую программу.
      Отношения с конгрессом были хуже некуда. Когда сенатор Блиффен от Луизианы смешал с грязью нашу метрическую инициативу как «неамериканскую», ни один из его коллег не поднял голос против этого откровенно абсурдного заявления.
      Тим Дженкинс, наш представитель в конгрессе, считал, что мы должны устраивать больше роскошных приемов для конгрессменов и их жен. От этого предложения президент попросту отмахнулся. «У нас было уже столько этих чертовых приемов, – сказал он, – что от их блеска у меня темно в глазах».
      Во время обсуждения бюджета в Овальном кабинете президент вышел из себя, когда ему сказали, что не хватает денег на министерство инфраструктуры. На чье-то предложение взять несколько миллионов у силовиков он пробурчал: «Если я еще больше урежу бюджет Пентагона, военно-морскому флоту ничего не останется, как вернуться к парусникам». Тем не менее, отношения с адмиралом Бойдом из Объединенного комитета начальников штабов у него были не ахти какие.
      Я заметил, что президент стал цитировать в беседах свои речи. Не особенно приятная привычка, однако прецеденты уже были. Историки отмечали, что президент Кеннеди часто повторял жене: «Не спрашивай, когда обед; спрашивай, что на обед». Такер, по крайней мере, не говорил о себе в третьем лице.
      Президент был особенно склонен к самокритике в своих речах, он словно извинялся за чуть подгоревший обед во время ужина. Наш главный сочинитель речей Чарли Манганелли всегда включал в его речь что-нибудь в этом роде. Но в один прекрасный день Чарли озадачил меня. Он только что получил от президента черновой вариант речи с поправками, где были вычеркнуты строки, содержащие элементы критики в свой адрес, а на полях написано: «Не по-президентски – исключить».
      – Герб, скажите, он не делает себя под Никсона?
      Я сказал, что президент в стрессовом состоянии.
      – В стрессовом состоянии? – переспросил Чарли. – В стрессовом состоянии? У меня работают четыре человека, которые три месяца не видели своих жен. Я провожу больше времени в самолете, чем на земле. Герб, кажется, я старею. Одна из моих сотрудниц – Джулия – на прошлой неделе упала в обморок. Скажите ему, если он не хочет стрессов, пусть произносит поменьше своих проклятых речей!
      Он был прав, в расписании президента действительно наблюдался перебор с речами, но он считал, что чем хуже дела в Вашингтоне, тем важнее ездить по стране и общаться с народом.
      Еще через три дня, когда я был в кабинете президента, он оторвался от чтения бумаг и, хмурясь, спросил:
      – Что нашло на Манганелли?
      – Сэр?
      – Читайте вот тут.
      Это была последняя речь, подготовленная Чарли, предназначенная для торжественного обеда в Обществе Элеоноры Рузвельт. Начиналась она так: «Я не заслуживаю чести, которой вы удостоили меня сегодня вечером. По тому, как в последнее время идут дела, я заслуживаю лишь преждевременной отставки».
      Должен признать, это было слишком.
      – Передайте ему, что президент в ярости. Еще один такой выпад, и он опять будет сочинять рекламу йогуртов.
      Вот оно – о себе в третьем лице. О, Господи, подумал я, недобрый знак.
      Изображая веселость, я сказал ему, что Чарли всего лишь использует формулу, которая сослужила отличную службу в прошлом.
      – Герб, это Белый дом. – Президент как будто говорил искренне. – Я думаю о его репутации.
      – Понятно.
      – С репутацией надо осторожно.
      – Да.
      – Такая речь Манганелли может повредить репутации Белого дома.
      – Он…
      – Он думает, это так просто? Они собираются вручить мне медаль Элеоноры Рузвельт. – Он махнул на бумаги у меня в руках, как будто я держал собаку, забредшую к нему в кабинет. – Передайте ему, пусть будет совсем другой текст. Пусть найдет иное звучание темы.
      – Да, сэр.
      – И еще передайте ему, пусть больше не цитирует Джона Кеннета Гэлбрейта. Мне нужны новые идеи.
      К этому времени стало доподлинно известно, что у вице-президента свои цели в политике. В речах – я настоял на их предварительном прочтении – он почти совсем не упоминал президента. Изучив их, будущие историки могут сделать вывод, что Рейгелат был лидером страны, так много он распространялся о «своем видении будущего Америки».
      Должен признать, этот человек умел и динамично говорить, и увеличивать финансовый фонд партии. Но когда он дал интервью Энн Деврой, в котором заявил, что скорее всего не пойдет на выборы в 1992 году, так как ему хотелось бы провести несколько лет «в близком общении с народом», мы поняли, какую проблему чуть было не прозевали. Кроме того, нам стало известно, что кое-кто в Национальном комитете демократов молчаливо поддерживал Рейгелата в желании самостоятельно идти на выборы в 1996 году и поэтому приветствовал его отмежевание от Такера.
      Итак, было решено отправить вице-президента в несколько зарубежных поездок, например в Мавританию, Оман и Сардинию.
      – Пусть пообщается с тамошним народом, – прошипел Ллеланд.
      Вице-президент прибежал в Западное крыло с криками, что его неправильно поняли, однако было уже немного поздновато.

10
Инцидент с оладьей

Сегодня утром неприятный инцидент в кабинете Рузвельта. Сомневаюсь, что тамошние стены видели подобное безобразие со времен Линдона Джонсона. Говорил с Хардести о маргариновом пятне. Он в ужасе.
Из дневника. 25 июня 1991 года

      Я чувствовал, что приближается развязка. Несколько месяцев Ллеланд и его прихлебатели распространяли слухи в прессе о том, что президент якобы недоволен тем, как я «провалился» с делом Коры Смит, с кубинской инициативой и так далее. Странно, что он не возлагал на меня ответственность за капризы погоды. Мне казалось, что у президента есть дела поважнее – так оно и было, – но сам я очень расстраивался из-за лживых наветов. Расстраивалась, конечно же, и Джоан.
      Прежде президент презирал льстецов, а теперь приближал их к себе, получая удовольствие, нет, наслаждаясь их обществом. Впереди всех были Ллеланд и Марвин, и, естественно, их клевреты. Уитерс, как я заметил, стал пятясь выходить из Овального кабинета, чтобы не показать президенту спину. В конце концов я решил поговорить с президентом по душам. Однако каждый раз, когда я предлагал потолковать, он ссылался на занятость. «На следующей неделе», – говорил он и забывал об обещании. Это оставляло неприятный осадок.
      Если честно, то и для президента это было не самое счастливое время. Его брак рушился на глазах. Первая леди все еще изредка откровенничала со мной, и я знал, что они с президентом не ладят. Она даже поговаривала о том, чтобы «взять отпуск» и сняться в каком-нибудь фильме. Приходилось одновременно ободрять и сдерживать ее.
      Президент всегда был вспыльчивым, но во времена губернаторства он принимал легкое успокаивающее средство, и результат был отличный. Теперь, увы, он перестал себя контролировать – не хватало времени на здоровье! – и это сказывалось.
      Давая интервью известному журналисту Джону Лофтону из «Вашингтон таймс», он посоветовал тому «прочистить мозги» в ответ на резко поставленный вопрос о «разрушении американской экономики и обороноспособности». Говорят, поскольку на этом Лофтон не остановился, президент накричал на него и выгнал из Овального кабинета, что и засвидетельствовала пленка, которую демонстрировали по телевизору.
      Через несколько дней после этого инцидента мы – узким кругом – завтракали как обычно в кабинете Рузвельта. Были Ллеланд, Марвин, Фили и я. «Большая четверка», как нас называла пресса.
      Фили пару дней провел, улаживая последствия президентской выходки. С его губ то и дело в адрес президента срывались нелестные характеристики – «осел» была самая частая.
      Если бы кто-нибудь другой произнес такое, я бы немедленно потребовал извинения. Но Фили – это Фили. Смешно было ставить под сомнение его преданность президенту. Он любил его не меньше меня.
      Однако Ллеланд фыркнул, довольно громко ударил по верхушке сваренного всмятку яйца и сказал:
      – Мне кажется, не стоит так говорить. Все-таки президент Соединенных Штатов Америки.
      – Бэмфорд, почему бы вам не засунуть это яйцо себе в зад?
      – Прошу прощения, что вы сказали? – Ллеланд положил ложку.
      Фили повторил, на сей раз громче.
      – Я не потерплю такого обращения со стороны служащего администрации, – произнес Ллеланд так, словно имел в виду горничную.
      Фили рассмеялся.
      – Если вы думаете, что мы работаем на вас, то сильно заблуждаетесь. Имейте в виду, Бэмфорд, мы вам не команда вашего баркаса.
      Ллеланд изобразил высокомерную усмешку.
      – На самом деле, Фили, у меня яхта. Однако трудно требовать от человека вашего круга, чтобы он понимал разницу.
      – Я вам скажу, что это, – отозвался, багровея, Фили. – Это настоящее несчастье, черт бы вас побрал. И ваши снасти нужны вам для того, чтобы оставаться в контакте с Э.Ф. Хаттоном!
      – Господа! Господа! – повторял я.
      Президент с минуты на минуту мог войти в Овальный кабинет, который находился в нескольких футах от нас. Не хватало еще, чтобы до него донеслись их крики.
      – Послушайте меня, Фили, – сказал Ллеланд, у которого побелели губы. У него всегда белели губы, когда он злился. Фили говорил, что это свойство всех прихожан епископальной церкви из высшего света, так как несколько веков они женились и выходили замуж только в своем кругу. – Вы неряшливо работаете, сомнений нет. Это стало очевидно три дня назад. Лофтон дурак, и его не должно было здесь быть. Если вы пожелаете свалить последствия вашей профессиональной непригодности на меня, то я это переживу – мне все равно. Но если вы попытаетесь замарать президента, тогда вам придется иметь дело со мной. И я обещаю доставить вам много неприятностей.
      При этих словах Ллеланд слегка поднял брови.
      – Неряшливо? – переспросил Фили, откинувшись на спинку стула.
      – Именно так, – ответил Ллеланд, вновь берясь за яйцо.
      – Знаете, что такое неряшливо?
      Ллеланд не ответил, делая вид, что поглощен едой.
      – Вот что такое неряшливо.
      С этими словами Фили запустил свою английскую оладью, по-видимому, в Ллеланда, но она, пролетев совсем близко от моего носа, не достигла цели и попала в прекрасную картину «Вид сверху на Йосемитскую долину» кисти Бьерстадта.
      Никто не произнес ни слова. Мы смотрели на Бьерстадта. Маленькое пятнышко масла сверкало как раз над индейской деревней. Фили подошел к картине и краем салфетки стер пятно. Эдельштейн кашлянул и посмотрел на Ллеланда. Ллеланд посмотрел на Эдельштейна.
      – Знаете, – сказал я, пытаясь наладить беседу, – никогда прежде не замечал эту картину. А ведь она очень хороша. Посмотрите, как падает свет на склоны гор.
      Я всегда считал, что смешное замечание разряжает обстановку. Фили рассмеялся. Следом за ним коротко хохотнул Марвин. Однако Ллеланда мое замечание вывело из себя. Обозвав меня дураком, он пулей выскочил из кабинета.
      После завтрака я отправился к Хардести, чтобы он проследил за восстановлением картины, прежде чем ее придется всерьез реставрировать. Он несколько раз спросил, что случилось, и, надеясь его рассмешить, я сказал, что подозреваю происки Советов. Но он даже не улыбнулся.
      Когда мы вскоре встретились с Такером, Фили стал жаловаться ему на свою несчастную жизнь, которая настала после того, как президент посоветовал Лофтону «прочистить мозги».
      – Лофтон вывел меня из себя, – сказал президент. – Он поставил под сомнение мой патриотизм.
      – Ага, – отозвался Фили. – Что ж, теперь все будут ставить под сомнение ваше здравомыслие.
      Год назад президент рассмеялся бы, а теперь, даже не попытавшись улыбнуться, резко сменил тему.

11
Отлучение от президента

Все идет не так, как мне хотелось бы. Джоан держится молодцом, а я боюсь за детей. Трудно, когда твоего отца выставляют на посмешище.
Из дневника. 7 июля 1991 года

      После случая с оладьей все изменилось. Президент перестал мне звонить. Во время полета в Омаху на моем месте сидел Фетлок. Я не смирился и отбил свое место, однако это была пиррова победа. Помощники Ллеланда не разговаривали со мной до самого возвращения домой. Из-за этого у меня возникло ощущение, что я вел себя как капризный ребенок, у которого отобрали любимую игрушку. Пока мы летели, поступило несколько телеграмм о положении на Бермудах. Когда я попросил, чтобы их показали мне, то оказалось, меня лишили соответствующего доступа к секретным материалам. Я взвился и сказал, что как член высшего руководства не могу быть отлучен от важных сообщений.
      – А что если президенту потребуется мое мнение на сей счет? – спросил я у Ллеланда.
      Его улыбка мне не понравилась.
      – Ну, из-за этого не стоит беспокоиться.
      Фили тоже был исключен из «команды», и ему это тоже не нравилось.
      Я решил, что надо добиться ясности. Когда мы возвратились в Вашингтон, я позвонил Бетти Сью Сковилль, личной секретарше президента, и попросил ее записать меня на прием к нему.
      Через три часа я позвонил еще раз. Бетти ответила, что президент спросил: «А в чем, собственно, дело?» Такого еще не случалось. Я взорвался: «Дело в здоровье республики!» Я был не прав, но так уж получилось.
      Удивившись, Бетти обещала перезвонить. На другой день она нашла меня и сообщила, что у президента есть «окошко» в расписании.
      – Отлично.
      – Между тремя тридцатью пятью и тремя сорока.
      Пять минут? Чудовищно! Я, который проводил много часов в Овальном кабинете, обсуждая с главнокомандующим насущные проблемы, теперь ограничен пятью минутами.
      Президент поздоровался со мной довольно тепло, однако в его поведении ощущалась рассеянность, которую я не сразу распознал.
      – Ну, Герб, вы хотели меня видеть.
      Я спросил, все ли у него в порядке. Он отвел глаза.
      – Сейчас тяжелое время, трудно концентрировать внимание.
      Я спросил, принимает ли он комплекс биодобавок. И тут он стал терять терпение.
      – Необходимо уменьшить количество внутренних контактов. На меня наваливают кучу мелких проблем. Слишком много подробностей. Не надо было вовлекать меня в проблемы с джакузи. Это не мое дело.
      Когда-то я показал ему несколько брошюр с моделями джакузи, чтобы узнать, какая ему больше нравится.
      – Теперь все будет идти через Ллеланда, – сказал он.
      Показалось, будто мне на грудь навалили сразу несколько телефонных справочников. Стало трудно дышать. Президент продолжал, не глядя мне в глаза:
      – Это временно. Наверное. И, Герб, это никак не связано с вашей работой. Вы отлично справляетесь. Правда, отлично справляетесь.
      Для меня его слова звучали так, будто он говорил об увольнении.
      – Герб, – сказал президент, – мы недавно думали…
      Мы?
      – Не могли бы вы пока перебраться в Восточное крыло? Джесси будет в восторге. Вы ведь отлично ладите.
      Восточное крыло. Царство первой леди.
      – Пока?
      – Ну, конечно. Пока она не найдет нового управляющего. Торндайк не слишком хорошо справлялся.
      – Да, – подтвердил я. – Не слишком.
      – Герб, она очень высоко вас ценит. Собственно, мне незачем даже говорить вам об этом.
      Зачем же он тогда говорит? Я подумал, что лучше спросить в лоб:
      – А официально я, конечно же, остаюсь тут… в Западном крыле?
      – Ну, да.
      Особой уверенности в его голосе я не услышал.
      Потом он заговорил о «несовместимости» в Западном крыле.
      – Герб, я не очень приветствую несовместимость. Думаю, большая часть наших проблем из-за несовместимости.
      – Из-за несовместимости? – не понял я.
      – Да. Из-за несовместимости.
      Я кивнул. Потом покачал головой.
      – Нет, не понимаю.
      – Все эти трения, – недовольно произнес он, – между вами и управляющим. Это наносит вред институту президентства. В кабинете Рузвельта кидаются едой. Боже, если бы об этом узнали…
      – Ах, вы об этом… Чепуха. Никакого ущерба.
      – Чиновники высшего уровня кидаются едой в кабинете Рузвельта – и вы называете это чепухой? Вы понимаете историческое значение его кабинета? Ведь это там я подписал законопроекты об инфраструктуре, о переходе на метрическую систему, об образовании.
      Чего уж говорить о нобелевском свидетельстве Тедди Рузвельта на каминной полке, мысленно произнес я.
      – Это было прекрасно, сэр. И законы отличные.
      – Я тоже так думаю, – произнес он, как мне показалось, самодовольно.
      – Тем не менее, господин президент, у меня такое чувство, что мистер Ллеланд превратил незначительный эпизод с оладьей в нечто такое, чем он на самом деле не был. – Настал решительный момент. Слишком большой путь прошли мы вместе с президентом. Нельзя было упускать шанс поговорить начистоту. – Если честно, господин президент, я разочарован тем, как легко ему удалось убедить вас в обратном.
      Наконец-то он посмотрел мне прямо в глаза. Достучался-таки я до него.
      – Герб, нас всех ждет работа. Мое решение касается доступа в этот кабинет. Благодарю вас.
      Он взял папку, на которой было написано «совершенно секретно», и сделал вид, будто углубился в чтение. Таким образом он подал мне знак, что разговор окончен. Дверь негромко захлопнулась, а я как будто слышал, как проскрежетали замки и прогремели цепи. Путь назад был отрезан.
      А перед дверью ждал своей очереди Фетлок. Фетлок! Мне показалось, что он ухмыляется. Но я взял себя в руки и с невозмутимым видом вернулся в свой кабинет.
      Словно в трансе, прошел я мимо Барбары. Потом сел за стол и огляделся по сторонам. Кабинет был маленьким и скромным по сравнению с элегантным Овальным кабинетом. Спокойно, Вадлоу, сказал я себе. Лучше уж отвыкать от пустых стен.
      Барбара постучала и просунула внутрь голову.
      – Как вы себя чувствуете, мистер Вадлоу? Принести горячей воды?
      Я попросил ни с кем меня не соединять.
      Поглядел на настольный календарь. Пятое июля 1991 года. Восемьсот девяносто семь дней в администрации.
      Сколько еще дней мне осталось! Я не знал. Однако в Западном крыле не иметь доступа к президенту все равно что быть в пустыне без воды.

      Сразу после этого наступило худшее время в моей жизни. Когда я добрался домой в тот день, Джоан уже обо всем знала. Я сразу понял это по ее лицу – ей даже не надо было ничего говорить. Обняв меня, она сказала:
      – У тебя всегда будет доступ к моему сердцу.
      И тут я чуть было не дал волю чувствам.
      – Милая… – пролепетал я.
      – Ничего не говори, – храбро улыбнулась мне Джоан. – Выпьешь чаю?
      – Знаешь, – с отчаянной удалью произнес я, – пожалуй, я и в самом деле выпью чаю.
      В последовавшее за этим днем жестокое время Джоан была как надежная скала, хотя ей тоже досталось. В церкви она видела, как перешептываются ее близкие подруги, в супермаркете у себя за спиной она слышала неприятные реплики. Тем не менее, ей не пришлось сидеть в конце стола на посольских обедах. Мы не были «своими» в вашингтонском обществе. Я всегда считал приемы пустой и утомительной тратой времени, которое можно провести, читая хорошую книжку или смотря интересную программу по телевизору.
      Джоан была хорошей пионерской закваски, такую не сломаешь. Ее предки проделали долгий путь из Сент-Луиса на Запад, через всю страну, в поисках лучшей доли. Многих из них ждала смерть от рук жестоких краснокожих предков нашего главы исполнительного совета по внутренним делам при президенте.
      Когда я думал о страданиях Джоан, кровь вскипала у меня в жилах.
      Несладко пришлось и детям.
      Герб младший стал угрюмым и замкнутым. Однажды он вернулся домой с подбитым глазом. Сказал, что играл в футбол.
      – В футбол? В июле?
      В конце концов он признался, что получил синяк в драке. Мальчишки дразнили его из-за моего понижения. Началась потасовка, перешедшая в настоящее побоище.
      Досталось и маленькой Джоан. Девочки перестали с ней разговаривать, и она засыпала в слезах.
      Трудно смотреть в глаза девятилетнего ребенка и знать, что ты потерял его уважение.
      А в офисе тем временем телефон звонил все реже, но даже когда звонил, обычно я слышал в трубке голос министерского работника не первого уровня, спрашивавшего, можно ли использовать ту или иную комнату для пресс-конференции. Больше двух лет от меня зависели высшие чиновники. А теперь мне приходилось контактировать с хозяйственными службами на предмет свободных помещений.
      Барбара и служащие Белого дома делали все, чтобы развеселить меня. Уж точно, друзья познаются в беде. У Барбары всегда была наготове горячая вода, а Санборн, управляющий, внимательно следил, чтобы его подчиненные относились ко мне, как к королю, которым я перестал быть. Каждый день в меню были мои любимые мясной рулет и баклажаны.
      Победив, Ллеланд вел себя как высокомерный seigneur. А его прилипалы Фетлок и Уитерс получали удовольствие, унижая Ху, которого теперь не допускали на президентские совещания. Когда же Ху потребовал объяснений, ему со смешками ответили, мол, они «стараются упростить процесс принятия решений». Восточный характер очень помог Ху (на Востоке умеют переживать обиды, не показывая вида), однако бедняге пришлось немало пострадать из-за моего отлучения.
      У Фетлока был свой любимчик – Фред Скроггинс, управляющий хозяйством Белого дома, – и он послал Ху извещение, в котором безапелляционно указывал на то, что распределение мест на автомобильной стоянке ответственных сотрудников Западного крыла подверглось пересмотру с целью «способствовать удовлетворению требованиям оптимизации размещения автомобилей сотрудников Белого дома».
      Такое положение Генри Киссинджер наверняка назвал бы «нетерпимым», то есть в высшей степени обидным. Естественно, это должно было ударить лично по мне.
      Я остановился на решении, которое стратеги из Пентагона называют массированным возмездием. Не я начал войну, но я поклялся небесами, что если им нужна война, они ее получат. Меня отлучили от президента, но мое оружие осталось при мне.
      Не прошло и часа, как я дал указание Санборну исключить и Фетлока и Уитерса (я улыбался, делая это) из списка ответственных сотрудников. Пусть едят вместе с помощниками всех уровней и сочинителями речей! Человек я в принципе не злой, но если меня довести, тоже могу показать когти.
      Я от души посмеялся, представляя их лица, когда Санборн объявит, что их стол, как недостаточно ответственных сотрудников, был переставлен с целью «способствовать удовлетворению требованиям оптимизации размещения».
      Когда я рассказал об этом Фили, он несколько повеселел, тем более что только что получил «требование» – так какая-то невежественная скотина из штата управляющего хозяйством скромно назвала внутренние распоряжения – представить список своих абонентов за последние два месяца. Ллеланд решил докопаться-таки до его тайн. Ничего не поделаешь, Фили подчинился «требованию», но сначала подложил Ллеланду свинью, вставив в список номера из справочника своего врача, так что Ллеланд получил лишь фамилии нобелевских лауреатов в области микробиологии.
      Предсказать реакцию Ллеланда на мой выпад не составляло труда: его охватила беспредельная ярость. Он прислал мне служебную записку, сообщавшую, что, так как он часто завтракает вместе со своими сотрудниками, то необходимо вернуть их в список «ответственных сотрудников». Я ответил ему уведомлением, в котором было сказано, что «на сегодняшний момент идет полный пересмотр привилегий сотрудников Белого дома» и он будет «в положенный срок» поставлен в известность о его результатах. Ха!
      Ад, через который пришлось пройти Фили, отлично описан им самим в мемуарах под названием «Произвол власти». В то кризисное время мы часто встречались в баре «Обмен». Там было грязновато, зато атмосфера казалась мне вполне подходящей. Отличное место для встреч таких, как мы с Фили: сумеречное endroit, куда приходили выпить секретари и агенты службы безопасности. Иногда там можно было встретить чиновника семнадцатого уровня или сотрудника из списка С.
      В лучшие времена мы с Фили обычно встречались в «Мэзон Бланш», где я пил имбирное пиво. Туда заходили самые высокопоставленные сотрудники, так называемый узкий круг. Теперь нам не хотелось идти туда и видеть улыбку мэтра Антуана. Мне было жаль Фили. Его жене далеко было до стойкости Джоан, да к тому же они принимали участие в «светской жизни». Он признался мне, что на одном приеме жене пришлось сидеть рядом с военным атташе Чили, о чем в прежние времена никто и помыслить бы не мог. Она стала пить по утрам и проводить много времени в «Нейман-Маркус».
      – Знаете, Герб, – сказал Фили как-то вечером, выпив два «бурбона», – это повлияло и на нашу сексуальную жизнь.
      Я поморщился от такой откровенности, но, поняв, что ему, необходимо выговориться, постарался сосредоточиться на его проблемах, хотя и чувствовал себя совершенно беспомощным. Меня ждал «мужской разговор».
      – Может быть, вам обоим надо меньше пить, – отозвался я. – Говорят, это влияет.
      – Нет. Неужели вы не понимаете? В этом городе мужчина настолько мужчина, насколько он близок к президенту.
      Мне потребовалось время, чтобы обмозговать его наблюдение. Наверное, в нем и была доля правды, но у нас с Джоан проблем, подобных той, что мучила его, не возникло.
      Оставляю читателям фрейдистские интерпретации. Об этом эпизоде я упомянул, только чтобы показать, какая эмоциональная буря возникала в связи с отлучением от президента.
      Говорят, надо достичь дна, прежде чем обстоятельства начнут меняться в лучшую сторону. Не знаю, насколько это верно, но через неделю я оказался на дне. Мне сообщили с помощью уведомления – уведомления! – что штат сотрудников, обслуживающих Белый дом, передается в ведение Уитерса.
      Санборн горевал не меньше меня.
      – Держитесь, – сказал я. – Грядут перемены. Мистер Уитерс – это не я.
      Естественно, я пожелал ему служить мистеру Уитерсу так же преданно, как он служил мне, но это было не совсем искренне.
      Когда наступил последний день моей службы в прежнем качестве, Санборн и его сотрудники пришли попрощаться со мной. Они подарили мне большую деревянную ложку для салата, сделанную на Филиппинах, на которой поставили свои подписи. Мне изменял голос, когда я произносил благодарственную речь.
      Несмотря на добрые чувства, которые я испытал из-за такого проявления преданности и уважения, мне было не по себе. Тридцать семь дней миновали с тех пор, как я в последний раз видел стены Овального кабинета. Не то чтобы мне уж очень требовалась власть, но, не имея возможности прийти к президенту, я не мог дать ему совет, в котором он, как я думал, отчаянно нуждался. Ллеланд и его новый союзник Эдельштейн контролировали не только доступ к президенту. Они получили власть над ним самим.

12
Бездна

Президент недоступен.
Из дневника. 12 августа 1991 года

      Администрация не ладила с конгрессом, с прессой, с народом, но ни Фили, ни я не могли прорваться сквозь проволочное заграждение (фигурально говоря), поставленное Ллеландом и его приближенными вокруг Овального кабинета.
      Второго августа президент объявил о своей злополучной инициативе «Территория ради прогресса», согласно которой Соединенные Штаты Америки отдают Мексике 180 000 квадратных миль, захваченных США во время войны с Мексикой. Не буду говорить о достоинствах – наверное, они были, – но, если по-честному, президенту зря сказали, что это может понравиться стране, а особенно штатам Техас, Нью-Мексико и Аризона, которые теряли свои земли. На этом деле были отпечатки пальцев Марвина – как же, на редкость смело, уникально, абсурдно.
      Если поднятая в ответ на этот недолговечный проект шумиха вокруг Белого дома и имела положительные последствия, то лишь для союза Ллеланда с Эдельштейном. Тогда-то я впервые подумал о себе и Фили как о союзниках.
      Внешняя политика была подвергнута критике тремя неделями позже, когда обстреляли Военно-морскую базу на Бермудах. Антиамериканские выступления становились обычным делом на этом острове. Но в тот же день на площадке для гольфа было совершено нападение на мистера Джорджа Мюррей-Триптона, мэра Сомерсета и владельца «эксплуататорского» концерна. Когда нашли его бесчувственное тело, то на тележке для клюшек прочитали: «американский прихлебатель» (sic).
      Я поддерживал решение президента не посылать американских морских пехотинцев для наведения порядка, хотя моего мнения никто не спрашивал. Наступило время, как сказал президент, «трезвого расчета». Я посоветовал ему – в письменном виде – «повысить моральный статус нашего присутствия», приказав начальнику базы на Бермудах устроить прием и пригласить на него побольше бермудцев. Думаю, это смягчило бы ситуацию. К сожалению, мое письмо не было прочитано, потому что не дошло до президента. Ллеланд ввел новую практику: все бумаги, поступающие на имя президента, должны проходить через руки его гоплита Фетлока.
      Правые не теряли времени даром. Сенатор Найатт выступил с критикой политики Белого дома на Бермудах, назвав ее «неслыханным попустительством». Такие же идиотские реплики можно было услышать в обеих палатах конгресса. Для республиканцев наступило благодатное время. Моральное состояние Белого дома было хуже некуда. Эд Полларт из службы безопасности сообщил о сорокапроцентном увеличении поступающих смертельных угроз. Мне было очень жаль президента.
      Легион приспешников Ллеланда взялся выставить происходившее в лучшем свете. Хал Джаспер, отвечавший за средства связи, должен был посылать президенту лживое, но жизнерадостное донесение, стоило какой-нибудь газетенке напечатать положительную статью. Когда «Пост» похвалила президента за гранты студентам, изучающим сельское хозяйство, Джаспер изготовил для президента донесение в духе Кремля, из которого следовало, что вся страна превозносила его как радетеля американского сельского хозяйства. Мне нравилось, когда президента оценивали по заслугам, но это уж слишком.
      Однако еще ужаснее было введение цензуры на новости, ответственность за которую также несли Ллеланд с Эдельштейном. Узнав о дайджесте новостей, который президенту подавали каждое утро, я долго не мог прийти в себя.
      Чуть позже, но в том же месяце, судя по социологическому опросу института Гэллопа, рейтинг президента упал до тридцати четырех процентов. Джаспер и это постарался представить как нечто позитивное, написав, что если в прошлом месяце рейтинг упал на один процент, то в этом намечается «уменьшение отрицательного нарастания». Я был в отчаянии. Мне хотелось с головой погрузиться в работу. Но работы-то как раз и не было.
      Поскольку президенту я оказался не нужен, то пришлось сконцентрироваться на обязанностях управляющего делами первой леди. Мне это было по вкусу, так как я находил приятным проводить время в обществе миссис Такер. Утром она всегда выглядела свежей, разве что легкие тени под глазами свидетельствовали о недостатке сна.
      Вместе мы придумали довольно много проектов. Ее, естественно, в первую очередь интересовало кино, и кинофестиваль Белого дома уже был не за горами. Прошло всего два месяца после визита принцессы Уэльской, в приготовлениях к которому я принимал самое живое участие. Мы также проводили собеседования с кандидатами на должность управляющего ее штатом и, кажется, подобрали одного, но были вынуждены от него отказаться после первых же проверок, так как у него в Севилье была связь с пикадором. Итак, мне приходилось проводить много времени в Восточном крыле. Конечно же, Восточное крыло – не Западное, но все же Белый дом.
      Четырнадцатого августа в первый раз загорелась зеленая лампочка на моем телефоне. Наконец-то! Звонил президент. У меня задрожали руки. Прямо как в старые времена.
      – Слушаю, господин президент.
      – Мистер Вадлоу? – спросил незнакомый голос.
      – Да.
      – Говорят из БСБД (Бюро связи Белого дома). Извините, что беспокою вас. Мы проверяем президентские линии. У вас нет жалоб на прямую связь?
      – Нет, – ответил я и положил трубку.
      На той же неделе Джоан предложила мне вернуться в Бойсе. Искушение было велико. В нашей семье не все шло гладко. Герба младшего нашли в нежелательной компании подростков, одурманивавших себя каким-то газом. Маленькая Джоан росла угрюмой, она находилась под наблюдением дерматолога, который пичкал ее антибиотиками. А старшая Джоан – молодчина – бодрилась, но и ее измучил опоясывающий лишай.
      Мне пришлось задать себе нелегкие вопросы: порядочно ли я поступаю, подвергая семью такого рода испытаниям? С другой стороны, мог ли я по собственному желанию уйти с государственной службы? Один Бог знает, сколько часов я провел в размышлениях, пытаясь найти ответ. В одном, правда, у меня не было сомнений: чтобы склонить чувства и разум президента Соединенных Штатов Америки к благу, придется еще побороться. Однако Вашингтон не место для женщин и детей. И вот как-то утром за завтраком я сообщил Джоан о своем решении. Она и дети возвращаются в Бойсе. Я остаюсь и работаю до конца, то есть делаю, что должен делать. Джоан и слышать об этом не захотела.
      – Герберт, мое место рядом с тобой, – сказала она. – И больше не будем об этом говорить.
      Вот это женщина!
      Через несколько дней мне позвонил Пол Слански из «Нью-Йорк таймс» с просьбой об интервью. Я попытался отказаться, но делать все равно было нечего.
      – Мои источники сообщают, что вскоре вы окончательно переберетесь в Восточное крыло.
      – Слухи. Мне и здесь хватает работы.
      – Если говорить честно, мистер Вадлоу, то я слышал совсем другое.
      – Да?
      – Расскажите, пожалуйста, чем вы занимались последние несколько месяцев.
      – Я бы с удовольствием, мистер Слански, но, увы, очень занят. Через пару минут должен быть в Овальном кабинете.
      Слански отреагировал моментально.
      – Но президент в Орландо беседует с баптистами.
      Меня загнали в ловушку.
      – Я отлично знаю, мистер Слански, где сейчас президент. Это моя работа – знать, где находится президент. А теперь прошу меня извинить…
      Должен признать, общение с прессой не мой конек. После того как я опростоволосился, изнутри меня стали разъедать злоба и отчаяние. Столько лет вместе. Предвыборная кампания… И до чего дойти? Ну уж нет, клянусь небом, Герберт Вадлоу приехал в Вашингтон не для того, чтобы объяснять репортерам, почему он сидит без дела.
      Я знал, как мне поступить. Я опять стал смелым, даже безрассудным. Наверное, в будущем историк назовет это актом отчаяния.
      Я позвонил Барбаре.
      – Не соединяйте меня ни с кем. – Она удивленно подняла глаза – мне и без того редко звонили. – И принесите чаю.
      – Хорошо, сэр.
      Она поняла: что-то будет. А я сел за стол и начал писать то, что должно было стать или моей эпитафией, или пропуском в прежнюю жизнь.

      Белый дом
      Президенту США
      От Герберта Вадлоу, Управляющего делами Президента,
      ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА О ПОЛОЖЕНИИ В БЕЛОМ ДОМЕ
      Прошло много дней после того, как мы виделись в последний раз. Я с пониманием отношусь к вашему желанию отптимизировать доступ в Овальный кабинет, но сейчас мною руководит искренняя озабоченность тем, что, во-первых, вы лишаете себя возможности получить ценный совет и, во-вторых, изолируете себя как президента.
      Позвольте мне быть откровенным, господин президент. Вы стали недоступны для всего, что находится за пределами Белого дома. Знаки этого повсюду. Нечестные люди пытаются завладеть вашими чувствами и вашим разумом. Боюсь, они побеждают. И еще, боюсь, они ведут свою игру.
      Уже почти поздно, почти не осталось времени, чтобы исправить положение. Заклинаю вас, ради вашего же блага и блага всей страны, откройте двери. Пусть свежий воздух диалога и здравого смысла проникнет в Овальный кабинет, прежде чем вы окончательно запутаетесь в паутине, грозящей гибелью.

      Мне понравилась последняя фраза. В ней было что-то от художественной прозы.
      Я сидел за столом и смотрел на свою записку, которая лежала в стопке «исходящие документы». Несколько раз мне, хоть и с трудом, но удавалось подавить искушение схватить ее и разорвать на мелкие кусочки. Кто ты такой, Вадлоу, думал я, чтобы вот так обращаться к президенту Соединенных Штатов Америки?
      Его друг, вот кто я.
      Но на душе у меня было тяжело. Через час, когда Барбара пришла за бумагами, я вздохнул с облегчением. Теперь это уже история, подумал я. Остаток дня был занят работой. Первая леди планировала посетить четыре города, и это требовало моего пристального внимания.
      Прошло три дня, но ответа от президента не последовало. Это было трудное время. Я не мог ни на чем сосредоточиться. Неужели президенту показалось, будто я предал его?
      Больше я не в силах был терпеть неизвестность и позвонил Ллеланду.
      – Привет, – сказал он, продержав меня в ожидании четыре минуты, – как дела в Восточном крыле?
      – Отлично, благодарю вас, – холодно отозвался я. – Оно не так уж далеко, как вам кажется. Тот же временной пояс.
      – Сегодня утром за завтраком президент говорил о вас.
      – Да? – спросил я, не выказывая никаких чувств.
      Очевидная ловушка.
      – Он сказал: Герб отлично работает в Восточном крыле.
      – Приятно слышать. А как насчет моей записки?..
      Ллеланд сделал вид, что не знает, о чем я говорю.
      – Надеюсь, вы справитесь о ней?
      – Конечно. Прямо сейчас. Знаете, Герб…
      – Что?
      – Не хочу вмешиваться, но если вы спросите меня, в Восточном крыле куча вакансий. Думаю, президент подпишет любую, как только вы заикнетесь об этом.
      – Но я не спрашиваю вас.
      – Я всегда к вашим услугам, лишь дайте знать.
      Через два часа Барбара подала мне конверт, надписанный одним из людей Фетлока. В нем была моя записка с прикрепленной к ней официальной резолюцией:

      Управляющий делами президента прочитал Вашу докладную записку, направленную на имя президента, и высоко оценил то, что Вы не пожалели времени для выражения своей озабоченности делами государства.
      Искренне Ваш,
      Джеймисон Р. Фетлок, помощник президента и заместитель управляющего делами президента.

      Фили был очень мил со мной в то тяжелое время.
      – Может быть, пустить слух, что Фетлок балуется наркотиками? Можно еще что-нибудь придумать, – предложил он как-то вечером, выпив несколько бурбонов в баре «Обмен».
      Обычно я приходил в бешенство от его идей. Но тут лишь спросил:
      – Кто вам поверит?
      Фили оценивающе оглядел Нэнси, барменшу с пышным бюстом.
      – Должен вам заметить, он наверняка употребляет наркотики.
      – Нет. Мне это не нравится.
      Фили помешал бурбон пальцем.
      – Вы слышали о Ллеланде?
      – Нет. А что?
      – Его пригласили в Монеган.
      – Не может быть.
      – На уик-энд. С женой.
      Ллеланда пригласили в летний Белый дом. Я положил руки на стойку бара и вдруг ощутил безмерную усталость.

13
Ярость

Очевидно, мне стало известно о моей отставке в последнюю очередь. Невыносимо!
Из дневника. 15 августа 1991 года

      На другое утро в семь сорок пять я сел за стол и сделал то, что давно должен был сделать: написал прошение об отставке. Это было нелегко. Больше двенадцати лет я проработал на Томаса Такера, то есть пятую часть своей жизни. Такое в одну минуту не скинешь со счетов. Воспоминания одолевали меня, пока я медленно писал прошение, время от времени делая бодрящий глоток горячей воды. Ирония судьбы заключалась в том, что писал я ручкой, на которой было с любовью начертано: «Г.В. от Т.Н.Т.» Подобными мелодраматическими подробностями нашпигованы романчики, на каждом шагу продающиеся в аэропортах. Слова давались мне с трудом, и лишь к десяти тридцати прошение было написано. Я отдал его Барбаре для перепечатки. У меня не было сомнений, что новость сразит ее. Стоя возле окна, я глядел на дуб, посаженный президентом Линдоном Джонсоном.
      Мне всегда нравился вид, открывавшийся из окна моего кабинета. Я буду скучать по нему. Но и в Айдахо есть деревья. Даже получше, чем в Вашингтоне. Сколько же мучений выпало на мою долю после переезда в Вашингтон! А теперь меня охватило забытое ощущение покоя. Мне всегда казалось, что конец, когда он наступит, будет намного более горьким. Неожиданно я почувствовал, что не один в комнате.
      – Мистер Вадлоу.
      Это была Барбара. Я надеялся, что мы обойдемся без слез.
      Отлично. Барбара сохраняла спокойствие. Меня всегда поражало, как она умеет себя держать в острой ситуации.
      – Барбара, я понимаю, для вас это неожиданно, – произнес я, как мог, ласково.
      Не особенно вдаваясь в подробности, я сказал ей, что, поскольку здесь не сложились условия для работы и нормальной жизни семьи, мы с Джоан решили покинуть Вашингтон и вернуться в Бойсе. Чтобы смягчить удар, я предложил ей работу, если она тоже захочет вернуться в Бойсе.
      Барбара стала горячо благодарить меня. Мне было неловко ее слушать, поэтому я с улыбкой заметил, что не надо меня благодарить и что я буду рад работать с ней.
      – Сэр, – сказала Барбара, – я останусь тут.
      – Тут?
      Она пояснила, что ей «предложили» работу заместительницы личного секретаря управляющего. В ответ на мой непроизнесенный вопрос, Барбара заявила, что уже с июля считала мою отставку делом времени и тогда же предприняла «некоторые меры», не желая расставаться с Белым домом.
      – Ну да. Кто же еще знал?
      – Только Маргарет (секретарша Ллеланда), мистер Фетлок, мистер Уитерс, мистер Ллеланд, конечно же. Мистер Цанг. Мистер Джаспер…
      – Хватит.
      Барбара спросила, не нужно ли мне чего-нибудь. Даже предавая, она проявляла заботу.
      – Нет, – с трудом выдавил я из себя.
      – Тогда я займусь докладной запиской?
      – Барбара, это не докладная записка, – чуть не закричал я. – Это моя отставка!
      – Да, сэр. Прекрасно написано.
      Я вздохнул.
      – Спасибо, Барбара.
      – Полагаю, ее надо провести через мистера Ллеланда?
      Это было невыносимо.
      – Через мистера Ллеланда! К вашему сведению, с президентом я знаком двенадцать с половиной лет. Это наше с ним дело, и я не собираюсь мое личное письмо проводить через… этого человека!
      Взяв себя в руки, я завершил беседу достойным образом, но, глядя на деревья на Южной лужайке, продолжал размышлять о том, что сталось с преданностью. Я вызвал Ху Цанга.
      – Ху, – сказал я, сообщив о своем решении, – вы были достойным и знающим помощником. Если захотите ехать со мной в Бойсе, будете моей правой рукой в «Дьюи, Скруэм».
      В растерянности поерзав на стуле, Ху сказал, что недостоин моей похвалы.
      – Чепуха!
      Я постарался утешить его, но понял, что нервозность моего помощника вызвана не только той причиной, которую я предполагал. Через несколько минут все встало на свои места. Ху признался, что принял предложение работать в АБУ (Административное и бюджетное управление).
      Вот уж скандал так скандал!
      – Неужели я последним узнаю о собственной отставке? – не выдержав, воскликнул я. – Неслыханно!
      Ху стал извиняться и выглядел жалко.
      – Забудьте, – сказал я. – Если дело во мне, то вы уже сегодня можете приступить к работе в АБУ. Идите. Идите!
      Какие еще чудовищные сюрпризы поджидают меня сегодня, думал я. Неожиданно Южная лужайка вместо ухоженной и зеленой стала высохшей и блеклой.
      Я проверил расписание президента. Ланч с Жаком Кусто. Совещание с ближайшим окружением – с двух до трех. (Эвфемизм, подразумевавший Ллеланда.) Сенаторы Доул, Хиллс, Гарн – с трех до трех тридцати. (Еще один малоэффективный проект «воссоединения» за чашкой кофе.)
      Комиссия по задачам инфраструктуры – с трех тридцати пяти до трех сорока. С трех сорока до трех пятидесяти – Комиссия по подготовке перехода в новое тысячелетие. Совет национальной безопасности – с четырех до четырех пятнадцати. Это будет долго. С четырех тридцати до четырех сорока пяти – Федеральная резервная система. С четырех пятидесяти до четырех пятидесяти двух – фотосъемки, мисс Коннектикут. Что-то слишком много фотографий с королевами красоты в последнее время. С пяти до пяти тридцати – свободно. С пяти тридцати до пяти сорока пяти – Кутядиков, посол Советского Союза. В шесть ноль-ноль отъезд на прием, который устраивает Организация африканского единства, в шесть тридцать – возвращение в резиденцию.
      Жуткое расписание. Ничего удивительного, что он не может сосредоточиться. Меня, скорее всего, он примет между мисс Коннектикут и советским послом. Нам надо многое обсудить. Может быть, он отменит посла – это приятнее, чем отменять мисс Коннектикут. Он ведь ценитель женщин.
      Позвонила Барбара и сообщила, что со мной хочет поговорить политический обозреватель «Пост» Питер Нельсон.
      – Что ему надо?
      – Он хочет удостовериться в вашей отставке.
      – Что?
      Не веря собственным ушам, я попросил соединить меня с Питером.
      – Питер! Что за чепуху тут городит моя секретарша? – прикинулся я удивленным.
      Он ответил, что два «высокопоставленных» источника из Западного крыла уже сообщили, что президент принял мою отставку.
      – Ну, мне неизвестны ваши источники. Однако я не собираюсь комментировать всякую небывальщину.
      – Вы подтверждаете, что перешли в штат сотрудников миссис Такер?
      – Прошу прощения?
      – Вы переходите в контору первой леди?
      – Первой леди?..
      У меня перехватило дыхание. Когда я пришел в себя, то попросил журналиста впредь обращаться за информацией к мистеру Фили.
      – Значит, я записываю, что вы не отрицаете и не подтверждаете?
      – Послушайте, Питер, – едва сдерживаясь, проговорил я, – мне больше нечего вам сообщить. Вы ведь не собираетесь ловить меня на слове?
      Я немедленно позвонил Фили и спросил, что происходит.
      – Ага, – тоскливо произнес он. – Я слышал.
      – Но ведь я отослал прошение всего час назад. Отставка еще не принята.
      – Думаю, что принята.
      – Неслыханно.
      Фили постарался утешить меня, но у него были свои проблемы.
      – Послушайте, я еще позвоню вам. Он только что наложил вето на проект Б-1Б, и там черт знает что творится.
      Я все еще шипел что-то, когда зажегся зеленый огонек, и мне даже не пришло в голову отключиться от Фили.
      – Что?
      – Герб, дружище.
      Это был президент.
      – Да, здравствуйте, сэр.
      – Приятно слышать ваш голос.
      – Ну да, мне тоже приятно слышать ваш голос, сэр.
      – Как у вас дела?
      – Отлично, господин президент.
      – Ну, и хорошо. Наверное, как всегда, очень заняты?
      – Н-да, в общем…
      – А я был очень занят.
      – Понимаю…
      – Как получилось, что мы больше не видимся?
      – Да вот…
      – Я соскучился, Герб.
      – Я тоже, господин президент.
      – Мне, правда, будет не хватать вас.
      – Но…
      – Я понимаю, Герб, здесь убийственный прессинг.
      – Ничего, сэр.
      – Конечно, жаль, что вы возвращаетесь в Айдахо. – Президент откашлялся. – Но ведь это не очень далеко. Не хочу, чтобы вы исчезли. Сообщайте о себе.
      Я сказал, что постараюсь.
      – И еще, Герб.
      – Сэр?
      – Не могу вам передать, что переживает Джесси. Как будто мир перевернулся.
      – Господин президент, мне кажется, нам есть, о чем поговорить.
      – Милости просим в любое время. Но сейчас мне пора уезжать. Не поверите, какой у меня напряженный график.
      – Верю. Как насчет пяти часов? У вас окно между мисс Коннектикут и послом Кутядиковым.
      – Я точно не знаю. Такие подробности, Герб, мне неизвестны. Справьтесь у тех, кто составляет график. Знаете, тут черт-те что творится после вашего ухода. Как дела комиссии?
      – Какой комиссии?
      – Ладно. Мне все-таки пора. Еще поговорим.
      Наверное, я еще целую минуту не отрывал трубку от уха. Потом пришла Барбара. В голове у меня звенело.
      Она стала перекладывать бумаги на столе.
      – Барбара, я состоял в какой-нибудь комиссии последние два месяца?
      – Нет, сэр.
      – Вы уверены?
      – Конечно.
      – Точно ни в какой? По СПИДу? По фермерам, выращивающим цитрусовые?
      – Нет, сэр. Это было в прошлом году.
      – Тогда принесите чаю и соедините меня с мистером Ллеландом.
      Сразу после трех Ллеланд перезвонил мне.
      – Отличные новости, Герб. Президент доволен.
      У меня не было настроения терпеть его покровительственный тон.
      – У меня не то настроение, чтобы терпеть ваш покровительственный тон, – сказал я. – Это ваших рук дело.
      – Нет-нет, старина.
      – Оставьте вашего «старину» при себе. Я не учился в Гарварде.
      Ему показалось это забавным.
      – Неважно. Зачем вы это сделали? Впрочем, один раз вы уже соскочили.
      – Вот уж не думал, что согласие принять должность управляющего делами первой леди можно трактовать как предательство.
      – Что-что?
      – Я думал, вы будете благодарны.
      – Не пичкайте меня вашими слоганами!
      Я с трудом сдерживал себя.
      – Посмотрите на ваше назначение иначе. Мы будем равноправными коллегами.
      – Насколько я понимаю, вам это нравится.
      – В моей работе мне нравится возможность служить президенту.
      – Только этого не хватало! – вскричал я.
      Как же я не подумал, что он будет записывать наш разговор? Но это странным образом вдохновило меня.
      – Можете выключить ваш магнитофон, Бэмфорд, – сказал я. – Кстати, мне отвратительны ваши уловки.
      Неожиданно его голос стал напряженным и взволнованным.
      – О чем вы говорите? Я не понимаю, что вы имеете в виду.
      – Особенности вашей административной политики не имеют ко мне никакого отношения, – продолжал я. – Однако они могут повредить президенту.
      С этими словами я отключился, в первый раз за день аккуратно опустив трубку.

14
Флотус цветущий

Работать с первой леди одно удовольствие, и все же я как будто в полуотставке.
Из дневника. 9 сентября 1991 года

О перемене в моем положении было объявлено – официально – на другой день. Пресса отнеслась ко мне относительно гуманно. «Вашингтон пост» напечатала большой материал в разделе «Стиль» всего с одной мерзкой ложью, которую им скормили, вне всяких сомнений, Фетлок или Уитерс:

«У нас тут всем кажется, что с точки зрения возможностей интеллекта ему больше подходит Восточное крыло, – сообщил наш осведомленный источник из Белого дома».

      В тот же вечер в баре «Обмен» я спросил Фили:
      – Сколько лжи может проглотить один человек?
      Фили хмыкнул.
      – Ее добавляют в еду, которую подают персоналу.
      Меня расстроила мысль о замечательных филиппинцах, которым придется отвечать на вопросы мерзкого Уитерса.
      – Слава богу, с их стряпней теперь покончено.
      – А я было подумал, что вы вошли во вкус, – сказал Фили.
      Я ответил, что не нахожу в его словах ничего смешного.
      – Да ладно вам. Расслабьтесь. Помните? «Это место может всех нас превратить в дерьмо».
      – Помню.
      Во время первого же разговора с первой леди мне стало ясно, что она искренне верит, будто я всегда мечтал о должности ее управляющего. И дело вовсе не в том, что я считал работу с миссис Такер понижением для себя. Мне миссис Такер нравилась – я даже был платонически влюблен в нее. Однако мне больно было думать, что мои недруги и ее использовали в своих интригах.
      – Я очень обрадовалась, когда мне сказали, что вы хотите получить эту должность, Герб. Почему вы сами никогда не говорили об этом?
      – Ну…
      – Том никак не хотел отпускать вас. Он очень высокого о вас мнения.
      Вот как. Они и президента втянули. Только этого недоставало.
      – Да, – промямлил я, – вы сами знаете, как я отношусь к нему.
      Она накрутила на палец прядь светлых волос.
      – Если бы другие относились к нему так же, как вы, у него было бы меньше проблем. – Она рассмеялась. – Отдать Аризону!
      – И Нью-Мексико, и Техас.
      Мы хихикали, как школьницы. Да, с первой леди было приятно иметь дело.
      Если не считать легких синеватых теней под глазами, она ничуть не изменилась за два с половиной года, проведенных в Вашингтоне. Тогда ей исполнилось всего тридцать шесть лет, и она была второй из самых молодых первых леди в истории США, а на мой взгляд, так и намного красивее миссис Кеннеди. Даже в наимоднейшем вечернем туалете она сохраняла какую-то деревенскую прелесть, полнокровную и яркую. Ее невозможно было представить больной. Наверное, из-за ямочек на щеках.
      Вскоре после переезда в Вашингтон президент стал называть свою жену Флотусом цветущим. ФЛОТУС суть аббревиатура, которой пользовалась «авангардная» команда Белого дома, обозначая первую леди. (Президент был ПОТУС. ) Прозвище Флотус цветущий подхватили все сотрудники Белого дома. Естественно, я никак не содействовал этому, однако, если прозвища неизбежны, то ей досталось приятное. Не сравнить с моим – Тетушка Герберт.
      Это случилось незадолго до того, как я пережил первый кризис в качестве управляющего делами миссис Такер.
      Мистер Джером Вейнберг, известный голливудский импресарио и продюсер «Миннесоты», какое-то время пытался заполучить первую леди еще на один фильм. Мне приходилось видеть мистера Вейнберга на многих приемах, он был частым гостем в Белом доме. Я-то был уверен, что подобные предложения – дань голливудской вежливости, типа: «Детка, почему бы нам не сделать вместе еще один фильм?» Естественно, это даже не обсуждалось. Однако мистер Вейнберг оказался настойчивым человеком и чуть ли не каждую неделю присылал жене президента по сценарию. Иногда, подшучивая над мужем, она говорила, до чего ей хочется сказать «да». Ну, а президент, конечно же, нервничал.
      В конце сентября, всего за месяц до визита принцессы Уэльской, первая леди сказала Морин Дауд из «Нью-Йорк таймс», что «серьезно подумывает», не поставить ли ей подпись под контрактом, который предлагает мистер Вейнберг, и не сняться ли в фильме под названием «Бейрут». Господи, что тут началось!
      Один я не принял ее слова всерьез. Утром того дня, когда первая леди давала интервью, она призналась мне, что накануне вечером поссорилась с мужем. Думаю, ей просто хотелось показать ему, что он должен с ней считаться. Я не позволил себе лезть в их семейные дела, но, когда прочитал газету, подумал: «Вот, оказывается, на что она способна!»
      Сразу же в мой адрес посыпались обвинения из-за поднятой в прессе шумихи. Опять начались пересуды. Мне позвонила журналистка Энн Деврой: «В Западном крыле поговаривают, что вы не справляетесь даже с работой в Восточном крыле. Ваши комментарии».
      – Никаких комментариев, – ответил я.
      Позвонил Ллеланд.
      – Президент очень расстроен. Он хочет, чтобы она отказалась от своего заявления.
      Пришлось ответить в том духе, что президенту лучше самому улаживать семейные конфликты. Актерская карьера – личное дело миссис Такер.
      Через десять минут позвонил президент.
      – Герб, у меня полмира в ж…е. А в кабинете одни истерички, если не считать алкоголика-индейца и вице-президента, которого приходится постоянно сплавлять в Микронезию. Мне только Голливуда не хватает.
      Я ясно различал шелест газеты, пока он говорил.
      – «Бейрут»! – прорычал он. Видно, в самом деле расстроился. Кричал он приблизительно пару минут. – Больше никаких интервью. Ни женским журналам, ни «Демократе тудэй»! Пригласите Вейнберга и скажите, пусть ищет другую актрису для своего проклятого фильма. Скажите, что больше ему не обедать на халяву в Белом доме, если не послушает вас.
      – Я должен шантажировать мистера Вейнберга?
      – Идиот! – Президент был вне себя. Никогда прежде он не позволял себе ничего подобного со мной. – Я хочу, чтобы вы уладили это дело.
      Стараясь говорить спокойно, я объяснил ему, что он рискует ступить на зыбкую почву. Первой леди не понравится, если я зачислю кого-нибудь из ее друзей в список «нежелательных» гостей Белого дома.
      Президент вздохнул.
      – Трудно с ней в последнее время.
      – У нее много работы. Особенно много было в последнюю неделю.
      – Герб, у всех в последнюю неделю было много работы. Не вижу, что такого, черт подери, изнурительного в чаевничанье с женами конгрессменов, или это такой изнурительный труд – накормить их сэндвичами с огурцами?
      Он слишком много себе позволил. Меня, ладно, пусть обижает, но разрешить ему таким образом говорить о первой леди я не мог.
      – Теперь вы послушайте меня, – прошипел я. – К вашему сведению, за предыдущую неделю она произнесла три речи в трех разных штатах, побывала в двух медицинских центрах, кстати, в одном инфекционном. А кроме того, принимала чудовищных жен чудовищных мужей, чтобы те голосовали за ваши чудовищные программы. Надо же, сэндвичи с огурцами!
      Я был в ярости.
      Пауза длилась довольно долго.
      – Вы сошли с ума? – спросил он.
      – Нет, просто объяснил вам, как обстоят дела в Восточном крыле.
      – Я – президент Соединенных Штатов Америки, – с болью произнес он, и эта боль была настоящей.
      – Вы, господин президент, стали дерьмом, чего очень боялись когда-то.
      – Вадлоу, вы уволены! Уволены! Немедленно! Вам понятно?
      По протоколу Белого дома, служащий обязан немедленно подать прошение об отставке, едва ему сообщают об увольнении. (Лишь мелкую сошку увольняют без письменного заявления.) Я подал прошение, но не мог солгать миссис Такер, так что пришлось рассказать ей, как меня уволили.
      – Черта с два вас уволили.
      Я сказал ей, что все правильно, ведь я перешел границы дозволенного. Мне и самому было немного стыдно за свою несдержанность.
      – Ему это полезно. – Первая леди была особенно красива, когда готовилась объявить войну. К моему несказанному ужасу, она взяла трубку и заговорила нежным голосом: – Пожалуйста, позовите к телефону мистера Такера.
      Он взял трубку, и она прощебетала:
      – Мой управляющий делами только что сообщил мне, что подал в отставку. – Она подмигнула мне и улыбнулась, а я весь покрылся холодным потом. – Он сказал, что по семейным обстоятельствам. Хм. Я не верю ему. Думаю, это твои отвратительные происки. Хм. Но я еще не закончила. Мне очень нравится Герб, и он по-настоящему заботится обо мне и о твоем сыне. О твоем сыне Томасе – может быть, ты еще не успел забыть его с прошлых выборов? Итак, я решила, если ты не уговоришь Герба остаться, я объявляю забастовку.
      Она наслаждалась своей игрой. Спектакль был отменный – в духе Грейс Келли: тихий голос, легкое недоумение, абсолютное владение собой и ситуацией.
      – Я скажу тебе, что это значит, – выслушав его, вновь заговорила она. – Это значит, что я поеду в Нью-Йорк. Сегодня. Мне придется кое-что отменить.
      Пауза.
      – Дорогой, ты ведь совсем рядом. Я отлично слышу тебя, так что не надо кричать.
      Пауза.
      – Ты прав, мне наплевать на министра иностранных дел Никарагуа, если говорить честно. Я попрошу Энни Рейгелат заменить меня.
      Пауза.
      – Передаю все в твои сильные умелые руки. Я буду в отеле «Шерри Нидерланд». А ты пока уговори Герба. Особенно не спеши – в Нью-Йорке я отлично себя чувствую. Кажется, агентам службы безопасности там тоже нравится. Может быть, я попрошу Джерри присоединиться ко мне, он ждет не дождется начала съемок. Ариэля Шарона будет играть Джеки Глисон. До свидания, дорогой.
      Не успел я вернуться в свой кабинет, как миссис Метц, моя новая секретарша, сообщила, что я срочно понадобился Ллеланду. Знаю, было нехорошо с моей стороны, но я не мог отказать себе в удовольствии помучить его несколько минут.
      – Президент очень и очень расстроен, – произнес Ллеланд тоном врача, разговаривающего с родственниками больного. – Он не хочет допустить ложного шага.
      Ллеланд говорил еще долго, подробно рассказывая мне о серьезности сложившегося положения. Должен признаться, мне это нравилось.
      – Бэмфорд, старина, – сказал я, прекрасно осознавая, как ему действует на нервы такая фамильярность, – совершенно согласен с вами. Отношения президента и первой леди не совсем такие на сегодняшний момент, какими им должно быть. Я полагаю, надо будет внушить моему преемнику, что это его приоритетная задача. Однако не могу не сказать, как я благодарен вам за то, что вы сделали меня «предметом президентских размышлений».
      Господи, как же мне было приятно – Ллеланд всегда пудрил людям мозги, говоря, что хочет сделать их «предметом президентских размышлений». Неожиданно, в первый раз за много месяцев, я вдруг осознал, что у меня отличное настроение, и позвонил миссис Метц.
      – Миссис Метц, диктую прошение об отставке, – сказал я, кладя ноги на стол.
      – Мистер Вадлоу, – произнесла она с легким гамбургским акцентом.
      Миссис Метц оказалась отличным профессионалом и умела правильно себя вести. Мы понимали друг друга.
      – Бояться нечего, бояться нечего.
      Меня охватило такое возбуждение, что я не мог усидеть на месте. Вот уж не ожидал от себя такого.
      Я как раз задумался над вторым параграфом, когда зазвонил телефон. Трубку взяла миссис Метц.
      – Это он, – сказала она, потрясенная тем, как разворачиваются события.
      – Ага. Сейчас.
      – Герб! – президент был само благодушие. – Что там за чепуха насчет вашей отставки?
      Я сказал, мол, поскольку уже уволен, то, соблюдая протокол, пишу прошение об отставке.
      – Не знаю, что на меня нашло, – проговорил президент с вымученным смешком. – Но вы ведь хорошо меня знаете, как же вы могли принять это всерьез? Ха! В свое время я вынужден был переселить вас туда…
      – Да. Выгнать.
      – Ха! – Он кашлянул. – Герб, вы были нужны мне тут. Правда, я не хотел, чтобы вы уходили из Западного крыла. У вас настоящее… чутье. Это Джесси захотела, чтобы вы были с нею, ну и… – Он попытался представить дело так, будто мы как мужчины должны смиряться, потому что спорить с женщинами бессмысленно. – Всякая власть имеет свои пределы. Ха.
      – Хм.
      Именно этот звук несколько раз издала его жена во время телефонного разговора. Кажется, он испугался.
      – Прошу прощения?
      – У меня болит горло, господин президент.
      – А… – неуверенно протянул он. – Хотите, я пришлю мистера Арнольда? Пускай поглядит. – Его переполняла забота о моем здоровье. И тут он закашлялся. – Простудился, – сказал он между двумя приступами кашля.
      – Понятно. Вам надо себя беречь.
      – Милый старина Герб! Вас не проведешь, правда? И все же поговорим об отставке. Я не приму ее. Вы слишком ценный сотрудник.
      И он опять зашелся в кашле.
      – Я подаю прошение не вам, – сухо возразил я, – потому что работаю не у вас.
      – Черт, ей везет.
      Опять приступ кашля.
      – Мне нравилось работать с ней. Она не окружает себя мерзкими интриганами.
      – Знаю. Она молодец.
      Кашель просто одолел президента. Однако я не поддался на уловку.
      – Мне очень нравится миссис Такер, – официальным тоном произнес я. – В работу она привносит благородство и красоту.
      – Господи, да разве я возражаю? Она замечательная женщина.
      Приступ кашля.
      Если наша беседа должна была стать дуэлью из намеков, то я выигрывал у него шаг за шагом.
      – Она мудрая женщина и очень человечная.
      Он перестал кашлять.
      – Герб, давайте на этом остановимся, ладно?
      Поднявшись на столь высокий нравственный уровень, я не собирался быстро уступать. Однако я услышал голос старого друга, взывавшего ко мне с другого конца провода, как бы отвратительно он ни вел себя по отношению ко мне.
      Мы говорили – впервые за много месяцев. Как в прежние времена. Я не трусил. Сказал ему, что программа «отдавания земель» дурацкая.
      Он защищался.
      – Мексиканцы любят меня. Они считают: я величайший президент после Кеннеди.
      – Тогда почему бы вам в следующий раз не баллотироваться в президенты Мексики? Вам больше повезет в Чихуахуа, чем на Юго-Западе.
      – К черту Юго-Запад. Там республиканцы.
      Со мной говорил уже не тот молодой хитрый губернатор, которого я когда-то знал. Это были высокомерные интонации Ллеланда: пусть голосуют за республиканцев, если желают. Я мог бы поклясться, что президент даже перенял у него едва заметный бостонский выговор – неприятное, снобистское, гнусавое произношение.
      Итак, Ллеланд настолько контролирует президента, что едва не чревовещает, когда тому надо что-то сказать. Это было ужасно. Я даже не представлял, до какой степени распространяется его власть. И только по этой причине согласился остаться. Правда, я хорошо понимал, что в какой-то степени разочарую первую леди, – уж очень ей хотелось в Нью-Йорк. Однако дело приняло слишком серьезный оборот.

15
Близкие друзья

В последнее время президент постоянно чем-то расстроен. Мне жаль его.
Из дневника. 24 сентября 1991 года

      К началу третьего года нашего пребывания в Белом доме на президента начали давить с еще большей силой.
      Лидеры Демократической партии требовали, чтобы он баллотировался на второй срок. «Нью-Йорк таймс» оценивала его рейтинг в двадцать один процент (один из самых низких в истории), и те же лидеры цепенели от страха. Двадцать восьмого сентября спикер Ферраро посетил Овальный кабинет и попросил президента серьезно подумать о том, чтобы отказаться от второго срока. Президент не внял ему, и их отношения разладились.
      Положение на Бермудах становилось как никогда опасным. Во время бунтов двадцать второго – двадцать восьмого сентября были подожжены еще несколько зданий концерна. Британский генерал-губернатор виконт Г.Д.Ф.3. Реннетт объявил чрезвычайное положение на острове, и ему послали 52-ой полк гуркезских стрелков из подчиненных лично королеве военных сил. В Вашингтоне особо рьяные элементы из обеих партий открыли по президенту огонь, однако он продолжал упорно стоять на том, что беспорядки возникли по причинам «чисто бермудским». Преподобный Джесс Джексон поддержал чернокожих бермудцев, да и был бы не против в третий раз сразиться за пост президента, поэтому мистеру Такеру следовало быть поосторожней, чтобы не отпугнуть черных избирателей. Кроме того, в предвыборной программе президента значилось «больше ни одной Гренады», вот ему и приходилось держаться в стороне, даже если очень хотелось вмешаться.
      Меня, честно говоря, очень пугало такое развитие событий, которого я не мог не заметить, так как продолжал внимательно следить за тем, что происходит за рубежом. Однако в то время меня больше занимали домашние дела президента, чьи отношения с первой леди становились все более напряженными.
      Однажды в отсутствие первой леди я позвал домоправительницу миссис О'Двайер к себе в кабинет. Мне нужно было задать ей неприятный вопрос, и я смущался как мальчишка.
      – Миссис О'Двайер, отношения президента и первой леди остаются такими же… близкими, как они были поначалу?
      Она ответила, что это меня не касается.
      Пришлось сказать, что я якобы понимаю неуместность своего вопроса, однако мною движет не простое любопытство. Более того, я проинформировал ее, что не привык вести такие разговоры со слугами. Мне, мол, не доставляет ни малейшего удовольствия допрашивать солидных ирландских леди, тем не менее в данном случае у нас дело государственной важности.
      – Мне все равно, доставляет это вам удовольствие или не доставляет, – с раздражением отозвалась она, но, когда я напомнил ей о том, что она может пополнить ряды безработных, ей пришлось смириться.
      – Если вы хотите знать, занимаются ли они этим на полу, то мой ответ: нет. А все остальное не мое дело.
      Я почувствовал, как на меня наваливается усталость.
      – Миссис О'Двайер, если вы думаете, что я задаю вам этот вопрос по каким-то другим соображениям, нежели гармоничная работа нынешней администрации, вы самым обидным для меня образом ошибаетесь.
      И я устремил на нее твердый взгляд.
      Потребовалось не меньше трех чашек чаю, но мне все же удалось вытянуть из нее то, что в последнее время президент и первая леди спят в разных спальнях. Это было очень неприятное открытие.
      – Миссис О'Двайер, если кто-нибудь узнает об этом, последствия для президента и страны могут быть самыми плачевными. Надеюсь, ни вы, ни ваши сотрудники не будут никому об этом рассказывать.
      Она как будто была поражена в самое сердце подобным предположением и стала бурно защищаться, что я отнес на счет ирландского темперамента.
      Пока еще никто не знал, что происходит в первой спальне Америки, скорее, чего не происходит в первой спальне Америки. Первая леди умела быть сдержанной. О киносъемках больше не было никаких заявлений, да и пресса не упускала случая отметить, как она хороша и какую привлекательную пару составляют президент и первая леди. По правде говоря, она была поистине светлым пятном на фоне администрации, потрясаемой противоречиями и постоянно подверженной малым и большим кризисам.
      К октябрю, увы, первая леди выдохлась (было от чего) и нуждалась в куда более действенной стимуляции, чем бесконечные чаепития с женами конгрессменов – исполнения этих ритуалов от нас постоянно требовала законодательная власть. Я не хочу сказать, что ей не нравились все жены подряд, однако у нее не было склонности к подобным мероприятиям.
      – Странно, – заметила она как-то после отъезда жен, – почти все они бывшие секретарши своих мужей. Держу пари, они больше не занимаются сексом, как привыкли, на кожаных диванах и на столах, в перерыве между двумя деловыми встречами. Пожалуй, в постели не так интересно.
      Наверное, я покраснел, потому что она лукаво, по-девчоночьи взглянула на меня и рассмеялась.
      – Ах, Герб, до чего же вы похожи на пожилую даму.
      Собственно, меня не очень смущают разговоры о сексе, хотя, уверен, для них тоже есть свое время и свое место. Однако после беседы с миссис О'Двайер эта тема вызывала у меня растерянность. Наверное, нужно было поддержать разговор, но я не мог вымолвить ни слова.
      Первая леди почти не завела друзей в Вашингтоне, разве что сблизилась с Джоан Бингэм, видной активисткой Демократической партии из Джорджтауна, жизнерадостной энергичной дамой, с которой первая леди обычно встречалась за ланчем в ресторане «Четыре времени года». У обеих было отличное чувство юмора, к тому же деятельность миссис Бингэм в Южной Африке и в Институте искусственного оплодотворения вызывала у миссис Такер не только уважение, но и восхищение.
      Тем не менее, ее ближайшими друзьями оставались люди из кинематографического мира – те, с кем она познакомилась еще в Голливуде и Нью-Йорке. Это была веселая компания, а так как трещина в отношениях с миром политики становилась все глубже, то вся эта публика зачастила в Белый дом. Мистер Генри Хогет, мистер Александр Онанопулос и мистер Рамон Ангуллас-Виллануэва, Билли, как все его называли, были особенно привечаемы первой леди. Обычно они приходили все вместе. Как раз в то время пьеса мистера Хогета «Нежный пол» получала самые благоприятные отзывы в прессе. Мистер Онанопулос подвизался на ниве живописи. Ну а что касается испанского художника и дизайнера Ангулласа-Виллануэвы, то он прославился благодаря своим фрескам, весьма вызывающим даже по современным меркам.
      Президенту нравилось их общество – он не был гомофобом школы Кеннеди. Однако он и не был безразличен к внешнему виду своих гостей, а мистер Виллануэва и компания, конечно же, являли собой незабываемое зрелище. Во время уик-эндов в Кэмп-Дэвиде они целый день ходили в каких-то кафтанах, не желая походить на остальных. Пару раз президент, отчасти в шутку, отчасти всерьез, заметил, что выглядят они как настоящие члены ООП.
      Как-то в воскресенье вечером, когда президент возвращался из Кэмп-Дэвида и его вертолет приземлился на Южной лужайке Белого дома, телевизионщики засекли в свите первого лица государства мистера Виллануэву в розовато-лиловых замшевых штанах. Помимо прочего, этот колоритный господин нес в руках бамбуковую клетку с попугаем Персеем – чудесной птицей с зеленовато-желтым гребешком. Президент не остановился, чтобы поговорить с ожидавшими его репортерами.
      На другой день рано утром мне позвонила Фэй Блейн, секретарша Ллеланда, и сказала, что ее шеф назначает встречу мистеру Вадлоу на три часа. Я попросил миссис Метц передать Фэй, что мне это неудобно. Первая леди принимала вечером представителей Ассоциации деятелей кино, и я был осажден истеричными обитательницами Капитолийского холма, жаждавшими в последний момент получить приглашения для своих боссов. Был пущен слух, будто бы на прием приглашена актриса Полли Дрейпер, и сенаторы с конгрессменами, которым не давали покоя гормоны, мечтали попасть в Белый дом. Как бы то ни было, но в три часа я никак не мог вырваться.
      Миссис Метц сообщила, что секретарша Ллеланда очень настойчива. Я же ответил, что мне плевать на ее настойчивость. Миссис Метц вновь соединилась со мной по переговорному устройству и виновато – миссис Метц была во всех отношениях идеальной сотрудницей – поставила меня в известность, что мисс Блейн продолжает настаивать на своем. Это было слишком. Я взял трубку и сказал:
      – Наверно, вас это удивит, мисс Блейн, если иметь в виду то, что солнце восходит и заходит исключительно по приказу мистера Бэмфорда Ллеланда IV, но я сегодня занят делами первой леди. Соответственно, встреча в три часа не только для меня неудобна, но и невозможна. Поэтому будьте столь любезны и сообщите об этом его превосходительству, а потом уладьте сей вопрос с миссис Метц, которая имеет полномочия согласовывать подобные вопросы от моего имени. До свидания.
      Она со злостью бросила трубку. Поразительная самонадеянность. Пусть я больше не работаю в Западном крыле, но обращаться мной, как с зеленым практикантом?..
      Через пятнадцать минут позвонил его превосходительство.
      – Герб, старина, – проговорил он тем жизнерадостным тоном, который не вполне ему удавался и почти всегда подразумевал предательство или еще какую-нибудь мерзость. – Что это вы наговорили Фэй?
      – Примерно то, что, кажется, готов сказать и вам, – сухо ответил я.
      – Не беспокойтесь, я не стану передавать президенту, как вы относитесь к его сотрудникам.
      Вот как.
      – Мне все равно. Можете составить для президента подробный отчет, ваше дело.
      Ему это не понравилось.
      – Я звоню насчет вчерашних чудаков.
      – Насчет кого?
      – Насчет друзей первой леди.
      Я окаменел.
      – Понятия не имею, кого вы имеете в виду.
      – Да ладно вам. Вспомните вчерашнюю сцену на Южной лужайке. Зрелище, не очень-то достойное президента. Вадлоу, у нас впереди выборы. Это я на тот случай, если вы не заглядываете в календарь.
      Я выпрямился в кресле.
      – Если вас это беспокоит, то почему бы вам для начала не позаботиться о собственном имидже?
      Моя стрела достигла цели. Неделю назад «Ньюсуик» разразилась статьей по поводу того, что Ллеланд отправил свою яхту «Сострадание» в Мексику для починки палуб. (В Мексике это обходится намного дешевле, чем в американском доке.) Статья не осталась незамеченной, и Джордж Буш не раз цитировал ее в своих речах.
      Ллеланд обиделся.
      – Я позвонил не для того, чтобы выслушивать подобное от сотрудников супруги президента. Господин президент требует, чтобы эта проблема была решена, – очень тихо сказал он. – И еще он требует, чтобы решили ее вы.
      И Ллеланд положил трубку.
      Я ни на секунду не поверил ему. Он всегда говорит, что президент «требует решения проблемы», когда этого требует исключительно сам Бэмфорд Ллеланд. Однако управляющий делами президента второй по значимости человек в правительстве, и не имело смысла не принимать его всерьез.
      Что же делать? Мне не хотелось перекладывать неприятный груз на первую леди. Она может поверить Ллеланду и решит, что муж пытается выгнать из дома ее друзей, а это еще более повредит и без того не гладким отношениям президента с женой. И я решил обсудить это с Фили, хотя бы и пришлось приоткрыть ему тайну семейных отношений первой пары Америки.
      – Все обстоит хуже, чем вы думаете, – сказал я, взяв с него клятву хранить тайну. – Я точно знаю, что они спят в разных спальнях.
      – Они не трахаются?
      – Пожалуйста, без этих ваших выражений.
      – Господи. А были времена, когда они оторваться друг от друга не могли. Помните бассейн?
      – Помню.
      – Я всегда думал… Держу пари, в постели она потрясающая.
      – Вы говорите о первой леди! – воскликнул я. – Буду вам очень благодарен, если вы избавите меня от ваших отвратительных предположений.
      Фили потребовалось некоторое время, чтобы успокоить меня, а потом я спросил, что мне делать. У Фили отлично получается находить выход из сложных положений. К тому же в данном случае его дар должен был усилиться, благодаря ненависти к Ллеланду, которая росла час от часу.
      Он задумчиво погрузил указательный палец в чашку с кофе. Эту привычку Фили сохранил с предвыборной кампании, когда нам постоянно доставался холодный кофе.
      – Я могу решить вашу проблему.
      Улыбаясь, он продолжал мешать пальцем кофе, а у меня лопалось терпение.
      – Это вам не роман, так что не надо нагнетать напряжение, – сказал я.
      – Ладно. Мы перекинем Виллануэву на Ллеланда, будто тот из его компании.
      Мне это не понравилось.
      – Вы как будто собирались помочь мне.
      – Ну да. Послушайте, это отличная идея.
      – По-моему, нелепая.
      – Ну и что? Мы сделаем так, что он вынужден будет оправдываться, и тогда ему никто не поверит.
      – Вы начитались Алена Друри. Или Гордона Лидди. В любом случае, не стоит продолжать разговор.
      Однако его так захватила идея, что не было смысла даже делать попытки перевести его внимание на что-то еще. Он был похож на охотничью собаку, почуявшую зайца.
      – Они все были на его чертовой яхте в День труда, разве нет? Когда она шла в Монеган.
      – Не помню.
      – И он был, и грек этот, Онахатсис.
      – Онанопулос.
      – Ну да. Помните, Ллеланд из себя вышел, когда увидел их фамилии в списке первой леди?
      – Нет, не помню. Давайте переменим тему.
      У Фили заговорщицки блестели глаза.
      – Где они поднялись на борт? Ну, как город называется рядом с летним домом Ллеланда?
      – Провинстаун?
      – Провинстаун! Правильно. Ну и паноптикум. Никогда не видел столько антикварных магазинов в одном городе, даже в приморском, клянусь богом.
      – Я, правда, не знаю, Майк…
      – Отлично. Просто отлично.
      Пару минут он был погружен в свои мысли. И, словно разговаривая с самим собой, вдруг произнес:
      – Представляете, как Ллеланд будет оправдываться? «Я никогда не был гомосексуалистом…» – Он рассмеялся и стукнул ладонью по столу.
      – Майкл, – проговорил я твердо, – на вас нашло. Не надо было мне рассказывать вам об этой чепухе. Забудьте. Как будто у вас других забот нет.
      Но он не слушал меня.
      – Наверняка никогда не знаешь, если подумать. Когда он учился, то жил в интернате?
      – Я тоже жил в интернате. Черт побери, неужели вы думаете, будто все, кто жил в интернате, голубые? – Он довел меня до того, что я стал чертыхаться.
      – Нет, – задумчиво ответил он. – Не все.
      Я попросил, чтобы нам принесли счет.
      – Разговор закончен. Более того, разговора не было, во всяком случае для меня.
      – Правильно. Будем держать это в секрете. Я бы на вашем месте не сказал даже Джоан.
      – У меня не было намерения рассказывать об этом Джоан, – возмутился я. – Зачем рассказывать Джоан о разговоре, которого не было?
      – Правильно, – подмигнул мне Фили, после чего бодро удалился.

Книга четвертая
Смятение

16
Павлин и Петуния

Только что вернулся из Нью-Йорка. Странный совет. Фили сошел с ума.
Из дневника. 7 октября 1991 года

      Четвертого октября, в пятницу, оператор Белого дома позвонил мне в половине шестого утра и сообщил, что президент ждет меня в шесть пятнадцать в Овальном кабинете. Давно уже я не получал подобных приглашений. Очевидно, произошло что-то важное. Неужели под угрозой национальная безопасность? Я с удовольствием работал с первой леди, однако, должен признаться, что мне было скучновато без Западного крыла с его постоянными проблемами, заботами, кризисами, возбуждением и напряжением.
      Президент был в пижаме, но, как ни странно, сидел за письменным столом, курил и пил кофе. Он был похож на главнокомандующего накануне решительного сражения. Мне стало ясно, что речь пойдет о национальной безопасности. Наверное, беспорядки на Бермудах.
      – Как Джейн и ребята? – спросил он с улыбкой, которую я бы улыбкой не назвал, скорее, так прищуриваются, когда глаза слепит яркое солнце.
      Хотя мою жену звали не Джейн, а Джоан и он был знаком с ней тринадцать лет, я решил не поправлять его.
      – Лучше некуда, – ответил я довольно бодро, несмотря на ранний час. – Она просила передать привет.
      – Спасибо, – произнес он сквозь стиснутые зубы. – Она хорошая женщина, ваша Джейн. Вам нужно почаще привозить ее сюда.
      Не стоило напоминать ему, что он беседовал с ней четыре дня назад на приеме в честь дипломатов Восточного блока.
      – Она очень хорошо к вам относится, – выдавил я из себя.
      Положение было мучительное.
      – Ага. Передайте ей привет.
      – Обязательно.
      Я самым искренним образом верил, что президент вот-вот заговорит о деле. Неужели меня вытащили в половине шестого из теплой постели ради никому не нужного разговора о моей жене, которую, к тому же, звали не Джейн.
      – У нас тут не все ладно, – сказал президент.
      Я кивнул:
      – С конгрессом стало трудно работать.
      Он покачал головой.
      – Да нет. Я имею в виду личные апартаменты.
      – А… – В первый раз он заговорил о своем браке. – Думаю, вы слишком много времени отдаете делам, и миссис Такер скучно одной.
      – Она могла бы быть поласковее.
      Не торопись, Вадлоу, сказал я себе. Только тут я обнаружил, что смотрю себе под ноги.
      – Наверно, вы могли бы выделить для нее побольше времени. Скажем, уик-энды.
      – На уик-энды она приглашает своих друзей. Мы совсем не бываем одни. Знаете, в службе безопасности Билли и Онанопулосу дали кодовые имена – Павлин и Петуния… Черт побери, – продолжал он после недолгой паузы, – мне кажется, я в Стамбуле. Эти их наряды! Что бы сказал Айк?
      Пришлось согласиться, что покойному президенту это не понравилось бы.
      – Не понимаю, почему они не могут одеваться как все.
      Я тоже этого не понимал.
      – Ллеланд считает, что они вредят моему имиджу.
      Об этом мне уже было известно.
      – Он говорит, что я не должен приглашать их в Кэмп-Дэвид. Но как быть с Джесси? Кошмар какой-то.
      Итак, свинья Ллеланд вовсе не выполнял приказ шефа, когда требовал, чтобы я выгнал друзей первой леди из Белого дома. Наверное, надо было бы сообщить об этом президенту. Однако я смотрел на него, смотрел, как он сидит в пижаме и курит сигарету за сигаретой, как тоскует по жене, как мучается, униженный конгрессом и не любимый американским народом, и решил не взваливать на него еще и этот груз. Я ненавидел Бэмфорда Ллеланда, а президент сделал его управляющим своими делами, своим доверенным лицом. Не лезь, Вадлоу, твердил мне мой внутренний голос. И я принял нелегкое для себя решение.
      – Я работал как зверь, чтобы меня заживо не сожрали ханжи оттуда… – Он махнул рукой в сторону Капитолия. – Может быть, я действительно был недостаточно внимательным. Теперь понятно, почему ей понадобились друзья в Кэмп-Дэвиде. У нас было несколько… размолвок, как вы бы сказали. Но мы справимся.
      Через два дня, когда я был с головой погружен в подготовку посещения первой леди Фестиваля гортензий, миссис Метц сообщила мне о звонке Колина Сокса из «Нью-Йорк пост». Естественно, я не пожелал разговаривать со скандальным хроникером и продолжал работать.
      Полчаса спустя позвонила взволнованная Джоан.
      – Что с тобой, крошка?
      Она ответила, что звонил Сокс. Только этого не хватало. Он сказал, будто ему надо обязательно поговорить со мной, да еще добавил, чтобы я ради моего же «блага» перезвонил ему.
      – Герберт, у тебя неприятности?
      Ее огорчение и обеспокоенность расстроили меня. Успокаивая жену, я думал о том, как посмел репортер из желтой газетенки звонить мне домой и волновать мою жену! Она как раз делала тесто для кекса, и оно получилось слишком густым. Я вскипел.
      Набрав номер телефона Сокса, я высказал все, что думал о нем. Однако читать мораль австралийскому репортеру все равно, что приручать вомбата.
      Сокс не стал терять время даром и сразу же спросил, могу ли я сообщить что-нибудь по поводу слухов об «отношениях» Билли Ангулласа-Виллануэвы со мной?
      Если бы он спросил, не задушил ли я мою дорогую матушку, у меня была бы точно такая же реакция. Я онемел.
      – Вы слушаете меня?
      До меня его голос дошел, словно из другого измерения. Покачав головой, я постарался взять себя в руки.
      – Послушайте, Сокс, – сказал я, – если мне еще хоть раз доведется услышать о подобной мерзости, будьте уверены, вас депортируют в вашу родную колонию и вы до конца жизни будете чистить там овчарни.
      Он как будто остался доволен.
      – Фантастика! Вы вышлете меня из Америки?
      – Разговор окончен.
      Я положил трубку, после чего минут двадцать просидел неподвижно, уставившись в стену.
      Потом я увидел миссис Метц, но как в тумане.
      – Мистер Вадлоу! Мистер Вадлоу!
      Сославшись на то, что не выспался, я несколько успокоил ее насчет моего не совсем адекватного поведения и вновь взялся за телефон. Попросил оператора соединить меня с мистером Фили и стал ждать, глядя в потолок. Президент должен был быть в Индиане.
      Тремя-четырьмя минутами позже в трубке раздался треск, означавший, что Фили находится в президентском самолете. Я услышал: «Корона… Это Фрегат. Говорите». Потом оператор Белого дома сказал: «Мистер Вадлоу, мистер Фили на проводе. Позвольте напомнить вам, что это открытая связь». Отлично. Уверен, в советском посольстве с удовольствием послушают про наши дела.
      – Что у вас, Герб? – спросил жизнерадостный Фили.
      – Да ничего особенного! Мне только что звонили из «Нью-Йорк пост» насчет… – Следовало сохранять бдительность. – Насчет кое-каких слухов.
      – Да?
      Я напомнил ему, как мог осторожнее, о нашей недавней беседе и его идее относительно распространения слухов о мистере Ангулласе-Виллануэве и Ллеланде.
      – Они думают, что это я. Я!
      Наступила продолжительная пауза.
      – Сукин сын! Он опередил нас!
      И Фили рассмеялся.
      – Это не смешно, – сказал я. – Это ужасно.
      – Ничего страшного. Только не предпринимайте никаких шагов до моего возвращения.
      – Кошмар… – Я был в отчаянии.
      Возвращения Фили я ждал в своем кабинете, не в силах сосредоточиться на Фестивале гортензий. Он появился в Белом доме во главе толпы секретарей и с кучей бумаг.
      – Я все продумал, – сказал он, закрыв за собой дверь.
      – Что будем делать?
      – Ничего.
      – Как это «ничего»? Нельзя ничего не делать. Со мной еще ничего подобного не бывало. А как же Джоан?
      Я схватился за голову.
      – Послушайте, «Пост» ничего не опубликует… я почти уверен… так что можно проигнорировать.
      – Но…
      – Встаньте на точку зрения врага. Они хотят, чтобы вы защищались. А как только вы начнете защищаться, все решат, что нет дыма без огня.
      – О-хо-хо. А вдруг будет журналистское расследование?
      – Расследование? – со смехом переспросил он. – Расследование?
      – Черт бы вас побрал!
      На другой день в двенадцать четырнадцать я был в Нью-Йорке и, поджидая мистера Рамона Ангулласа-Виллануэву (он же Билли) в одном из закутков ресторана «Мортимер», старался вникнуть в подробности предстоящего Фестиваля гортензий.
      Сообщив миссис Метц, будто у меня тяжелая ангина, я преобразил свою внешность с помощью средств, сохранившихся у меня со времен путешествий с Марвином, и прилетел в Нью-Йорк на обычном гражданском самолете – впервые за долгое время.
      Мне было необходимо предупредить мистера Ангулласа-Виллануэву о предпринятой Ллеландом оскорбительной кампании против меня – и против него. Очевидно, что Ллеланд пытался одним махом убить двух зайцев. Даже самый отдаленный намек на скандал мог положить конец моей карьере в Белом доме, не говоря уж о визитах туда мистера Ангулласа-Виллануэвы.
      Я сказал, что мне нужно поговорить с ним по очень деликатному делу, и попросил назначить встречу в «тихом местечке». Он предложил ресторан «Мортимер», и теперь, сидя в ресторане, я засомневался в здравомыслии Виллануэвы. Находился ресторан в центре Восточной части Манхэттана и, вне всяких сомнений, посещался «избранной» публикой. Не могу сказать, что вспомнил имена посетителей, оказавшихся там в этот час, но это была та самая публика, которую приглашали в Белый дом во времена Рейгана.
      На мне был потертый пиджак из шотландки, который я обычно носил дома по выходным. На мой вкус, он был немного кричащим, однако я решил, что, благодаря ему, не буду выделяться в пестрой толпе нью-йоркских модников. Однако официант смерил мое одеяние едва ли не презрительным взглядом, и я решил, что он не получит от меня на чай больше десяти процентов.
      Расположился я в глубине ресторана, где было не так светло, рассчитывая, что мистер Ангуллас-Виллануэва все же человек рассудительный и догадается тихо туда проследовать.
      Неожиданно я услышал, как меня окликают громоподобным голосом:
      – Жербер! Черт побери, что это с вами?
      Так как видел я при плохом освещении не очень хорошо, то не успел предупредить объятий и поцелуев Билли. Не хочу сказать, что я принципиально против проявления чувств между мужчинами, однако даже с отцом я лишь обменивался рукопожатием и чувствую себя неловко, если меня целует кто-нибудь, кроме моей жены Джоан и моей дочери Джоан. Да еще мамы и сестры Эрнестины.
      Сделать заказ я предоставил ему, так как он, судя по всему, был знаком с тамошней кухней. Еще, могу добавить, он был, по-видимому, знаком с официантами. Неприятный момент наступил, когда он представил меня одному из них как человека, «на плечах которого держится весь Белый дом». Пришлось напомнить о моем желании остаться неузнанным.
      Каждый раз, когда кто-нибудь входил в ресторан, голова мистера Ангулласа-Виллануэвы крутилась, как перископ, и я был вынужден удерживать его от представления меня примерно полудюжине его знаменитых приятелей.
      Я жевал телятину – не самый вкусный, но вполне съедобный кусок мяса по явно завышенной цене – и слушал монолог о beau mond Нью-Йорка. Поговорить мистер Ангуллас-Виллануэва, по-видимому, любил, и я на время покорился участи молчаливого слушателя. Однако наступил момент, когда нельзя было больше тянуть, и я с тяжелым сердцем признался:
      – Вышла неделикатная история.
      – Люблю неделикатные истории! – прервал он меня.
      Тогда примерь-ка на себя эту, подумал я и рассказал ему о звонке Сокса.
      – Волшебно! – воскликнул он.
      Мне это не понравилось.
      – Вы не… расстроены?
      – Надо всем рассказать! Знаете, какая будет реакция? «Ну и вкус у тебя, Билли!» – Он схватил меня за руку. – Ох, Жербер, прошу прощения. Я не хотел вас обидеть. Но это так… – Он опять рассмеялся. – В Вашингтоне все такие противные. Такие серьезные.
      Потом он позвал официанта: «Йохан», – и попросил подать нам анисовый ликер.
      Признаюсь, я был до того ошеломлен, что стал пить противный ликер, когда его поставили передо мной. (У него лакричный вкус.)
      Все так же, с тяжелым сердцем, я заговорил о президенте. Пришлось объяснить, что президент, конечно же, не поверит навету, однако неплохо было бы, если бы мистер Ангуллас-Виллануэва несколько месяцев не появлялся в Белом доме, пока не утихнут слухи. Он слушал и кивал головой.
      – Жерб, – сказал он, – вы правы. Мы не можем позволить себе прежнего. Однако воспоминания останутся с нами навсегда, правда?
      Он положил руку мне на плечо и подмигнул.
      Я натужно рассмеялся, однако все это было очень неприятно. Когда мы вышли из ресторана, он еще раз расцеловал меня – в обе щеки. (Кажется, это европейский обычай. В Европе, насколько мне помнится, мужчины постоянно целуются.) Когда я летел обратно в столицу, в первый раз за последние двадцать четыре часа у меня успокоился желудок.

17
Дротики и стрелы

Рана на животе не требует наложения швов. Все плохо.
Из дневника. 15 октября 1991 года

      Через четыре дня после моего свидания с мистером Ангулласом-Виллануэвой первая леди попросила меня задержаться после утреннего совещания сотрудников. Она показалась мне более утомленной, чем обычно, такой она была разве что во времена предвыборной кампании. Голубоватые тени под глазами стали заметней. Признаюсь, я не могу понять, как мужчина, женатый на такой женщине, может спать отдельно. Пусть даже в королевской спальне. А тогда мне пришло в голову посоветовать ей немного отдохнуть, ведь впереди маячили трудные «каникулы».
      Когда все разошлись, она повернулась ко мне и неожиданно резким тоном спросила:
      – Вы говорили Билли, чтобы он больше не появлялся у меня?
      Я был пойман врасплох.
      – А… – протянул я. – Все это довольно сложно.
      Мне надо было предвидеть, что нельзя полагаться на мистера Ангулласа-Виллануэву. Черт, только этого не хватало.
      – Ну же?
      Она скрестила руки на груди и посмотрела прямо мне в глаза. Как мог, я объяснил ей, в какое неприятное положение попал. Сказал, что подозреваю происки Ллеланда и его людей, из-за которых и летал в Нью-Йорк, чтобы предупредить мистера Ангулласа-Виллануэву и общими усилиями избежать унижения, которым нам грозит появление «романтической» истории в газетах.
      Внимательно выслушав меня, она рассмеялась. И смеялась довольно долго. У меня даже появилось желание присоединиться к ней, однако я уловил что-то неладное в ее смехе. Он был, скажем так, неконтролируемым.
      – Вы? И Билли! – переспросила она и вновь рассмеялась.
      – Да, не очень-то складно придумано, правда?
      Миссис Такер вытерла глаза. Они были влажными и темными, как грозовые тучи.
      – Ублюдки!
      – Прошу прощения?
      – Вы, Ллеланд и он – мой муж. Вы все это придумали?
      – Мадам, уверяю вас…
      – Вы посмели выгнать моих друзей!
      Она встала и обратила на меня грозный взгляд. Пришлось мне тоже подняться, и я попятился от нее.
      – Нет-нет. Президенту нравятся ваши друзья. И мне нравится мистер Вилла…
      – Идите к черту, Герб!
      С этими словами она схватила большую подушку и ударила меня ею. Ударила меня! Ударила по голове! Да еще с какой силой! С меня слетели очки.
      – Миссис Такер! – Без очков я почти ничего не видел, однако мне удалось забежать за кресло, за которым я спрятался, согнувшись вдвое. – Пожалуйста! Это неприлично!
      – Ах, неприлично! Я скажу вам, что неприлично. Придумывать нечто несусветное, чтобы обидеть меня, обидеть Билли.
      Надо мной вновь занесли подушку, но уже другую.
      Вадлоу, сейчас с ней каши не сваришь, сказал я себе, после чего стал задом-задом продвигаться к двери. Миссис Такер металась прямо передо мной, причем видел я ее неотчетливо, как некое светлое пятно.
      – Я бы никогда не позволил себе причинить вам вред. Скорее я бы…
      Новый удар я получил в живот и согнулся, потому что не мог дышать. А она принялась бить меня по голове проклятой подушкой. Сообразив, что сейчас бесполезно отрицать заговор Ллеланда и ее мужа, в котором якобы и я принимаю участие, ваш покорный слуга решил как можно скорее ретироваться. Развернувшись, но все еще скрючившись, я двинулся в сторону черной тени, которую принял за дверь. Несколько шагов, и я стукнулся головой. Это было не больно, однако я обо что-то споткнулся. Послышался треск разрываемой материи, и я рухнул на пол, увлекая за собой великолепную ширму. Кстати, ее рама разодрала мне живот.
      Удары возобновились, на сей раз по голеням и икрам, что было очень больно. Насколько я понял, она била меня ногами. (Оставалось только благодарить небеса за то, что она не носила острые каблуки.) Естественно, больше всего мне хотелось найти дверь, хотя и было жалко японскую ширму, великолепный экземпляр работы Йосаку Эра, подаренную президенту и первой леди премьер-министром Кундо. Ее оценили в двенадцать тысяч долларов. Мне пришло в голову выиграть немного времени, апеллируя к ее женскому инстинкту.
      – Миссис Такер, ширма!
      – К чертям вашу ширму!
      Все это время она еще продолжала молотить меня диванной подушкой. Пытаясь спастись, я сунул голову в дыру, отчего та, естественно, только увеличилась.
      В попытке подняться на ноги я, желая обрести точку опоры, схватился за торшер, но он не выдержал и упал – и я вместе с ним. Лицо закрыл шелк, сорванный с ширмы, так что первую леди я почти совсем не видел. Оставалась одна надежда: дама скоро устанет. Увы, эта надежда не оправдывалась.
      Собрав последние силы, я добрался до стены и стал пробираться к выходу, пригнувшись и стараясь уберечь голову от ударов. Когда мне удалось нащупать дверь, я почувствовал несказанное облегчение, но, увы, слишком рано. Дверь открывалась внутрь, и первой леди удалось прижать меня ею к стене. Однако та же дверь мешала ей бить меня. И то хорошо. Я слышал тяжелое дыхание миссис Такер, которая, налегая на дверь, делала мне, по сути, искусственное дыхание. Отчасти благодаря этому, дыхание у меня восстановилось, хотя и не полностью.
      – Я помогла вам, – сказала она, всхлипывая. – Они хотели вас выставить, а я вас защитила. Так-то вы отплатили мне. Вы с ними.
      У меня чуть сердце не выскочило из груди.
      – Мадам, я не с ними.
      – Я доверяла вам.
      Она отступила, и мне удалось выбраться из-за двери.
      Я как раз хотел сделать еще одну попытку объясниться, но вылетел в распахнутую дверь и упал на спину. Дверь с оглушительным грохотом захлопнулась.
      Несколько секунд я пролежал не двигаясь и пытаясь подсчитать потери. Чувствовал я себя отвратительно.
      Кто-то помог мне подняться. Я узнал Харли, одного из агентов службы безопасности, охранявших первую леди.
      – Как вы, мистер Вадлоу?
      – Спасибо, ничего, нормально. А у вас как дела, Джо?
      – Грешно жаловаться.
      С помощью Джо я добрался до дверей своего кабинета. Но, прежде чем войти, мне нужно было собраться с силами, чтобы обойтись без Джо.
      – Gott! – вскричала миссис Метц. – Что такое? Террористы? Здесь?
      Мне не хотелось, чтобы пошли слухи.
      – Оступился и упал.
      – У вас кровь.
      Она промокнула мне губы платочком, и я отдал себя в ее власть. У меня ныло левое плечо, еще сильнее болели левая нога и живот, а лицо еще к тому же пылало. Я ополоснул лицо и принял аспирин.
      – Президент хочет немедленно вас видеть, – сказала миссис Метц. С жалостью глядя на меня, когда я вышел из ванной комнаты, она напомнила, что на днях я попросил ее отправить в починку мои вторые очки, они еще не готовы. Потом внимательно оглядела меня и что-то стряхнула, что-то поправила. – У вас пиджак порван на спине.
      – Неважно. Надо торопиться.
      – И на губе опять кровь. Подождите.
      Я почувствовал прикосновение мокрого платка к губе и тотчас – острую боль и крепкий запах духов миссис Метц, от которых никогда не был в восторге.
      – Что это вы делаете?
      – Останавливаю кровь и заодно очищаю ранку.
      Зазвонил телефон. Это была Бетти Сковилль, секретарь президента.
      – Да, – сказала миссис Метц, – он идет, идет.
      Миссис Метц помогла мне спуститься по лестнице, пройти мимо домашнего театра и потом повела по длинному, устланному красным ковром коридору. Мне оставалось только радоваться, что я не различаю лица встречавшихся нам людей. Высокопоставленного чиновника в порванном пиджаке и с кровоточащей губой, источающего аромат немецких духов, не каждый день встретишь в Белом доме. Мы вышли из Восточного крыла и миновали колоннаду Розового сада, которая изображена на двадцатидолларовой банкноте.
      – Лишь бы репортеры меня не увидели, – прошептал я миссис Метц, когда мы приблизились к двери, что вела в Западное крыло и была рядом с входом в пресс-центр.
      – Можно пойти другим путем.
      Она повела меня обратно, потом направо, вокруг Овального кабинета. Обычно служба безопасности терпеть не может, когда кто-нибудь даже приближается к этой части здания. Около нас возникла пара теней. Миссис Метц объяснила, что мы не хотели встретиться с журналистами. Мне показалось, что я узнал голос Брэлшоу, одного из агентов службы безопасности президента.
      Он проводил нас в кабинет Бетти Сью Сковилль, находившийся по соседству с президентским. Бетти Сью не сумела скрыть своего изумления.
      – Мистер Вадлоу, что с вами?
      – Ничего особенного, Бетти.
      Она взяла трубку.
      – Мистер Вадлоу здесь, сэр. Да, сэр. – И она повернулась ко мне. – Он вас ждет.
      Что-то в ее голосе было такое, от чего я насторожился.
      Дамы проводили меня до двери.
      – Откройте дверь и покажите мне, в какой стороне президент, – попросил я.
      – Там, где статуя, – прошептала Бетти. – Держитесь статуи.
      Я кивнул. Президент купил скульптуру Фредерика Харта под названием «Дротик».
      Дверь, щелкнув, открылась.
      – Он прямо перед вами, – прошептала миссис Метц.
      – Доброе утро, господин президент, – сказал я, стараясь шагать в направлении стола.
      Но президент сердился, и ему было не до формальностей.
      – Черт подери, что это с вами?
      – А, это! – И тут мое колено пришло в соприкосновение с угловой деталью рузвельтовского стола – я немного не рассчитал. Едва сдержав стон, я подался назад. – А., я… упал, сэр.
      – Упали? Так садитесь же.
      Сделав шаг назад, я нащупал кресло и сел.
      – Где ваши очки? Что у вас с губой? Это моя жена сотворила с вами такое?
      – Сегодня утром у нас было совещание…
      Он потянул носом.
      – Черт побери, вы пользуетесь духами?
      – Нет. Так получилось.
      – Моя жена несколько минут назад объявила мне, что подает на развод.
      О, господи! Я попытался вспомнить, был ли в истории хоть один президент, который шел на предвыборную кампанию в разгар бракоразводного процесса, однако такого как будто еще не случалось.
      – Мне кажется, она сейчас немного расстроена.
      – Расстроена? Вы что, не понимаете? Она угрожает мне разводом! – Видеть лицо президента я не мог, зато его тон был абсолютно ясен. – Вы понимаете, что это значит?
      – Трудные выборы, сэр.
      Ярости президента, не стеснявшегося в выражениях, не было предела. Не стоит повторять тут, что он говорил.
      Наша беседа продолжалась недолго. Я сделал вывод, что первой леди больше не понадобятся мои услуги, и, похоже, президенту тоже. Я высказал предположение, что наступило время покинуть Белый дом. Президент был согласен со мной. Я сказал, что, несмотря на последние события, для меня было честью служить в его администрации. Он меня не удерживал.
      Хотелось в последний раз оглядеть Овальный кабинет, в котором я провел много счастливых часов, однако без очков об этом и подумать было нельзя. В последний раз попрощавшись с президентом, я двинулся к двери, стараясь идти уверенно, не теряя достоинства. Однако, слегка сбившись с курса, я наткнулся на скульптуру Фредерика Харта. О том, что последовало за этим, лучше умолчать.

18
Мир переворачивается

Опять возвращаюсь к проблеме введения метрической системы.
Из дневника. 7 ноября 1991 года

      Майор Арнольд обработал мои раны, в том числе и нанесенную дротиком. Она, кстати, оказалась самой серьезной. Миссис Метц раздобыла мне запасные очки, и я позвонил Джоан, чтобы она ждала меня пораньше. В детали я не вдавался, но Джоан, зная меня лучше всех, сказала, что приготовит на ужин мясной рулет, мое любимое блюдо. На ее языке это означало: ничего страшного не произошло. Потрясающая женщина!
      Позвонил расстроенный Фили. Первая леди поехала в Нью-Йорк – на поезде, и журналисты возмущались, почему им не сообщили заранее, что это значит и т.д. и т.п.
      – Купить туфли, подать на развод, – проговорил я без всяких эмоций. – Кто знает?
      Не прошло и двух минут, как Фили был у меня в кабинете, взмыленный, задыхающийся. Я сказал ему, что пора кончать с курением.
      – К черту! Что происходит?
      Я рассказал.
      – Вы не можете уйти в отставку. Не сейчас!
      Пришлось объяснить, что дело вовсе не во мне.
      – Я все устрою.
      Помнится, я сказал о своем нежелании работать в Белом доме. В ответ же услышал, что не надо истерик и он все берет в свои руки.
      Вечером в средствах массовой информации только и обсуждали неожиданный визит первой леди в Нью-Йорк. Она пряталась от журналистов в отеле «Шерри Нидерланд» на Пятой авеню, а вот Фили показали на пресс-конференции, где он сказал, что первая леди решила заранее заняться рождественскими подарками.
      Представитель Торговой ассоциации Вашингтона заявил, что замечательным столичным магазинам нанесено оскорбление. Грустное зрелище. Меня удивило, как это никто не включил в «новости» мою отставку – я-то думал, Ллеланд объявит о ней еще прежде, чем заживут мои раны. Ну и ладно. В первый раз с тех пор, как я начал работать в Белом доме, мне было спокойно, ведь теперь меня не касались тамошняя суета и интриги.
      На другое утро я попросил миссис Метц помочь с упаковкой моих вещей. Мы уже начали заниматься этим, как зазвонил телефон. Потом звонки пошли один за другим: все спрашивали о первой леди. Миссис Метц отвечала с тевтонской твердостью, стоя насмерть между журналистами и мной. Она вообще вела себя идеально. Другая женщина на ее месте не сумела бы сдержать чувств. Глядя на нее, я проникся почтением к немецкому характеру. (Естественно, миссис Метц была американской гражданкой. Мы взяли себе за правило не нанимать иностранцев.)
      Позвонил Ллеланд.
      – Жаль, что вы нас покидаете, – сказал он. – Мы будем скучать. Зато теперь парковка наша.
      Ухмылка победителя. Не преминул-таки повернуть нож в ране. Мое место на автомобильной стоянке для высокопоставленных сотрудников Западного крыла… Они пытались отобрать его у меня, когда я стал работать в Восточном крыле. Но я сражался как зверь и выиграл. Кому теперь оно достанется? Фетлоку? Или Уитерсу? Я закрыл глаза – эти размышления доставляли мне жгучую боль. До чего же я все-таки привык к своему месту на стоянке.
      Если Ллеланд не пожелал быть великодушным победителем, то я решил быть великодушным побежденным и сказал, что работать с ним было «интересно», после чего пожелал ему успехов в борьбе с бермудским кризисом, с инфляционным кризисом, с бюджетным кризисом, с кризисом доверия, с кризисом в отношениях с первой леди, а также пожелал успехов в предвыборной кампании, которая еще не дошла до стадии кризиса, но в скором времени обязательно дойдет. Он отреагировал так, как будто я был законченным циником, но я им не был.
      Потом случилось нечто невероятное. Меня позвали в Овальный кабинет. По пути я не мог придумать ничего более реального, чем приглашение ради прощальной фотографии. Такер был мастер делать хорошую мину при плохой игре.
      Президент поздоровался со мной вежливо, но сухо – так он разговаривал с лидерами тех штатов, которые не поддерживали его. Он даже как будто чувствовал себя не в своей тарелке. Мне пришло в голову облегчить ему задачу и извиниться за то, что я еще не успел написать прошение, а также пообещать, что сделаю это до конца рабочего дня.
      Он сказал, что не надо ничего писать.
      Он сказал, что подумал и решил предложить мне мою прежнюю должность управляющего делами президента.
      Это было невероятно.
      – Почему? – спросил я.
      Он посетовал на то, что Национальная программа введения метрической системы никак не продвигается, и ему, мол, нужен человек с моей «интуицией», чтобы поработать над ней.
      Я не знал, как на это реагировать. Президент никогда не проявлял особого интереса к введению метрической системы. (Правда, он всей душой поддерживал программу. И у него было твердое убеждение, что Америка вступит в двадцать первый век «полностью метризованной», как он любил повторять.) Несмотря на то, что я отлично разбирался – если хотите – в этой важной государственной программе, были и другие люди, которые могли не хуже меня справиться с поставленной задачей. Меня удивил президент, который, несмотря на великое множество проблем, – в том числе и вполне реальную угрозу публичного развода, – думал еще и об этом.
      В кабинет вошла Бетти Сью Сковилль.
      – Господин президент, – сказала она, – звонит первая леди. – Он тотчас протянул руку к телефону. – Она просит мистера Вадлоу.
      Президент посмотрел на меня, я – на него. И мы оба не двинулись с места.
      – Вы будете говорить здесь? – спросила ничего не понимавшая Бетти.
      Президент нахмурился и кивнул. Я подошел к аппарату, стоявшему возле камина, и взял трубку.
      – Мадам, – произнес я с опаской, словно меня могло ударить током.
      – Герб, – проговорила она ласково, – как вы себя чувствуете?
      Что бы это значило? Я поблагодарил ее за заботу и сказал, что чувствую себя отлично. Ей хотелось знать, как моя рана на животе. Я ответил, что ссадина благополучно заживает. Президент внимательно слушал, что я говорю.
      Она принялась извиняться, но я сказал, что ничего особенного не случилось, всего-то несколько царапин. А она продолжала объяснять, почему вышла из себя и забылась до того, что…
      Я ничего не понимал. Миссис Такер была свойственна некоторая театральность – и это естественно, – однако подобная сцена отдавала шизофренией. (Я вовсе не хочу сказать, будто первая леди была шизофреничкой, однако я не понимал, чего ей надо от меня.)
      Потом она сказала, что рядом с ней некто, желающий поздороваться со мной. Наверняка, Хлопушка, кто же еще? И тут я услыхал знакомый голос.
      – Жерб, это вы?
      Я посмотрел на президента, хмуро сдвинувшего брови.
      – Я очень сержусь на нее! – продолжал мистер Виллануэва. – Она говорит, что побила вас.
      Что я мог ответить?
      – Она не поняла. Я сказал ей, что вы сказали, чтобы я не приезжал в Вашингтон. А теперь она говорит, будто заподозрила какой-то заговор против меня. Джессика, ты иногда ужасно глупая. Я требую, чтобы ты извинилась перед Жербом. Ну же, иди.
      Первая леди вновь взяла трубку и повторила свои извинения. Мы поболтали. Она сказала, что никак не может прийти в себя, до того она разозлилась на тех, кто решил распустить слухи обо мне и мистере Виллануэве. А потом она спросила:
      – Мой муж тоже замешан? Он знал?
      Президент не находил себе места, пытаясь понять, о чем мы говорим.
      – Конечно же, нет, – ответил я.
      Похоже, она поверила.
      Я спросил, скоро ли ждать ее в Вашингтоне, и она ответила, что пока еще не знает, когда вернется. Тогда я решился и сказал, что президент скучает по ней. Он закивал головой. Однако первая леди заявила, мол, если бы он скучал, то проводил бы больше времени с ней и с Хлопушкой.
      Мы еще поговорили, я просил ее вернуться, она колебалась. Президент начал что-то писать на листке бумаге – тезисы для меня, чтобы я их озвучил. Я прочитал: «Скажите ей, что у меня усилился кашель».
      Уж точно, это был самый дорогой телефонный разговор за всю мою жизнь, однако через двадцать минут мне удалось выудить у первой леди обещание сразу же после нашего разговора позвонить президенту. Я едва не совершил фатальную ошибку, когда она попросила соединить ее с Овальным кабинетом, и не протянул ему трубку. Однако мне удалось вовремя спохватиться, после чего я посоветовал ей позвонить ему напрямую по его прямой линии.
      Когда я положил трубку, президент едва не обнял меня, до того он был счастлив. Я же сказал, что всегда рад помочь и что мне лучше уйти, пока она не позвонила.
      – Идите и пишите книгу, – проговорил он весело, когда я направился к двери.
      Я не понял.
      – Какую книгу?
      Но тут зазвонил телефон. Закрыв за собой дверь, я еще долго думал, что он хотел этим сказать.

19
Кекуок

Президенту втемяшилось в голову погулять в парке.
Из дневника. 8 декабря 1991 года

      Мы опять зажили счастливой семьей. Первая леди вернулась из Нью-Йорка, а я занялся подготовкой введения метрической системы. Мне доставило несказанное удовольствие выставить Фетлока из моего прежнего кабинета, который находился через две двери от Овального. Я информировал Уитерса, что мне потребуется мое прежнее место на автомобильной стоянке. Человек я по сути не мстительный, но было бы совсем нечестно, если бы я не сказал, что это было победное возвращение. Наверное, думалось мне, так чувствовали себя французы, когда Париж в 1944 году вновь стал их городом. Пришлось и Ллеланду сделать вид, будто он рад вновь видеть меня в Западном крыле. В службе безопасности меня повысили от ИЗМОРОСИ аж до ТАЙФУНА.
      Я сказал президенту, что хотел бы вернуть себе свою прежнюю команду, и это было немедленно сделано. Санборн собрал всех служащих. Я с трудом сдержал слезы, когда они подарили мне деревянную вилку под стать той ложке, которую преподнесли при расставании. На вилке красовалась надпись: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ, МИСТЕР ВАДЛОУ». Все хорошо, что хорошо кончается.
      Правда, президент не откровенничал со мной, как прежде. Не буду возводить на него напраслину, но мне казалось, будто он кое-что скрывает от меня.
      Я полагал, что это связано с его семейными проблемами. В целом все было прекрасно, однако в тот предрождественский период первая леди слишком часто отлучалась в Нью-Йорк. Считалось, что она ездит за покупками, – к неудовольствию вашингтонских торговцев. Но, по правде говоря, мир в президентской семье не был особенно прочным. Не раз и не два первая леди говорила, что, будь ее воля, мистер Такер не стал бы баллотироваться на второй срок.
      Президент частенько пребывал в дурном расположении духа. Он казался рассеянным и с безразличием выслушивал даже редкие хорошие новости. Когда ему сообщили, что сенат принял его закон об ограничении доступа населения к огнестрельному оружию, так называемый Акт о контроле за оружием и боеприпасами, он оторвался от своих бумаг, поднял голову, произнес: «Надо же!» – и вернулся к работе. Если учесть, что он был первым президентом, предпринявшем действия в той сфере, где общество уже давно и мучительно ждало перемен, его реакция была, по меньшей мере, неадекватной. А если принять во внимание, что это была его единственная значительная победа в должности президента, то такая реакция тем более непонятна. Меня обеспокоило еще и то, что он нисколько не обрадовался своему достижению. И он очень много курил. Майор Арнольд в отчаянии постоянно твердил мне, что не желает быть первым личным врачом президента, умершего от рака легких.
      – У него трудный период, – говорил я врачу.
      И еще президент повел борьбу с телохранителями. Ему никогда не нравился жесткий контроль спецслужб, и теперь он довольно часто говорил: «Пора выйти и поговорить с моим народом». Фили опасался, как бы он не произнес «мой народ» на пресс-конференции. К несчастью, количество угроз с обещаниями разного рода покушений со стороны этого самого народа, а также забрасывание президентского лимузина яйцами мешали его выходам к гражданам страны.
      Это случилось пятого декабря. Втемяшилось ему в голову погулять в Лафайетт-парке, что напротив Белого дома. Поначалу я не понял, почему именно там, а потом вспомнил, что он недавно читал биографии Гарри Трумэна.
      Мне позвонил начальник президентской охраны Род Холлоуэй. На редкость невозмутимый, сейчас он казался испуганным. Яйцо, попавшее в президентский лимузин тремя неделями раньше, было брошено именно из парка.
      – Мистер Вадлоу, вы должны что-то предпринять. Он настроен очень решительно. Сказал, что согласен только на двух телохранителей.
      – На двух?
      – Думаю, он не понимает серьезности положения. И еще ему нужна «спонтанность», чтобы никаких предварительных проверок.
      Это означало, что служба безопасности не должна была заранее очистить территорию.
      – Когда он собирается идти?
      – В шесть.
      Я посмотрел на часы. Пять часов сорок две минуты. Господь Всемогущий.
      – Род, я немедленно этим займусь.
      Закончив разговор с Родом, я тотчас позвонил Марвину, рассказал ему о сложившейся ситуации и попросил обеспечить внешнеполитический кризис. (У меня едва не сорвалось: «Для вас это будет не очень трудным делом».) Он отказал мне:
      – Не может быть и речи.
      – У меня нет времени спорить с вами. Нам нужен кризис.
      – Чего бы вы хотели? – не без ехидства спросил он. – Механизированные дивизии устремились к Фульде? Или стычку на советско-китайской границе?
      – Отлично, – сказал я. – Когда мне придется отвечать на вопросы следственной комиссии, я не забуду упомянуть о ваших колебаниях, которые помешали предотвратить убийство президента.
      Тут он задумался. Когда же стал говорить, что это против его убеждений и так далее и тому подобное, пришлось его оборвать.
      – Хватит разговоров. Звоните ему без двух минут шесть и занимайте как можно дольше. Скажите, что это похоже на начало войны.
      – Я не могу!
      – Марвин, вы нужны вашему президенту. Он этого не понимает, но вы нужны ему. Возможно, вы единственный стоите между президентом и сумасшедшим убийцей.
      – Мне это не нравится. Это неправильно.
      Я был уверен, что он записывает наш разговор.
      – Неважно. Что вы скажете ему?
      Марвин вздохнул.
      – У нас есть сообщение о корабле, затонувшем в Ормузском проливе.
      Мне это не показалось чем-то из ряда вон выходящим.
      – Придумайте что-нибудь получше.
      Он обиделся.
      – Что вы от меня хотите? Чтобы я взорвал Ленинград?
      – Ладно, пусть будет Ормузский пролив.
      Род Холлоуэй и я вкалывали, как иммигранты в первом поколении. Мой кабинет временно превратился в командный пост. Были задействованы все агенты. Мы бы позаимствовали агентов и у вице-президента, но Рейгелат в это время представлял американский народ на конференции в Омане.
      На крышах домов вокруг парка расположились снайперы. Род жутко нервничал, так как ему предстояло действовать без обычного вертолетного прикрытия.
      Еще одной проблемой для нас была орда немытых умственно отсталых крикунов, которые постоянно торчат в парке, держа наготове лозунги против использования атомной энергии и поощрения сексуальной распущенности. (Мне лично симпатичны их лозунги, и, думаю, постепенно, демократическим путем, они будут реализованы.) Род жаждал «нейтрализовать» этих безумцев любым способом. Однако помешал дефицит времени.
      Без одной минуты шесть. Марвин должен был уже целую минуту удерживать президента у телефона сообщением о возможном начале войны в Персидском заливе. Первые агенты в парке. Снайперы – на крышах. Одно из подразделений снайперов стало причиной суматохи в холле отеля «Хэй-Адамс», так как их приняли за террористов. Майор Арнольд был на пути к машине скорой помощи, которая ждала за углом. Мы решили провести операцию, как говорят французы, enfamille, поэтому не поставили в известность полицейских. Вместо этого одетые в форму агенты службы безопасности на мотоциклах были размещены на всех перекрестках Пенсильвания-авеню между Лафайетт-парком и клиникой университета Джорджа Вашингтона. Это требовалось на случай «разборок», по выражению мрачного Холлоуэя.
      В две минуты седьмого Холлоуэй включил переговорное устройство. Он слушал и морщился.
      – Сообщают, что Феникс уже идет.
      Я побелел.
      – Не может быть. Он же разговаривает с Марвином.
      Ничего не ответив, Холлоуэй покачал головой и покинул мой кабинет. Я позвонил Марвину.
      – Что случилось?
      – Не сработало.
      – Почему? Что вы сказали ему?
      – То, что должен был сказать. Будто бы мы получили сообщение о неизвестном танкере, атакованном и затонувшем в Ормузском проливе.
      – И?
      – Я сказал, что вероятна потенциальная катастрофа. Или потенциально вероятная катастрофа. Не помню.
      – Неважно. Что дальше?
      – Он сказал, что ему все равно.
      – То есть?
      – Если дословно: «К чертям Ормузский пролив. Я иду гулять».
      И Марвин положил трубку.
      Я бросился к выходу из Западного крыла. Охранник стоял вытянувшись как столб, но его лицо выражало изумление.
      – Президент вышел из дома?
      – Да, о да, сэр. Только что, сэр. Он только что вышел за ворота, сэр.
      С этими словами охранник показал на Пенсильвания-авеню. Было темно. Меня пробрала дрожь, и тут я заметил, что выбежал на улицу в одной рубашке.
      Дул северный ветер. Ярко горели уличные фонари. Вашингтонцы разъезжались по домам – к своим женам, коктейлям, к детям и ужину. В то мгновение, что я стоял там, мне неожиданно пришло в голову, насколько президент лишен обыкновенного домашнего уюта. Я подумал обо всех тех людях, которые выходили из Белого дома, осознавая свою значительность, потому что работали с президентом Соединенных Штатов Америки. И мне уже не казалось странным или пугающим то, что президенту тоже хочется чего-то, недоступного властителям во всем мире: например, прогуляться в парке. Пусть огнем горит Ормузский пролив! Или пусть немного подождет, пока человек несколько минут подышит декабрьским воздухом.
      Я все еще боролся с искушением последовать за президентом. Что, если?.. Мне не хотелось, чтобы он умер в окружении тайных агентов, врачей скорой помощи, незнакомых людей. Не в силах отмахнуться от дурных предчувствий, я развернулся и зашагал обратно в свой кабинет.
      Наутро нас удивило, что ни одна газета не написала об операции «Кекуок», как мы не без иронии назвали ее. Зато у президента было хорошее настроение, чего мы не наблюдали как минимум уже полгода. Он добродушно подтрунивал над Фили и некомпетентностью его службы. Посреди обсуждения моего плана поменять маркер «миля 1» возле Белого дома на «километр 1» президент вдруг сказал: «Замечательный народ». Оказалось, в парке ему повстречалась дама, которая сказала, что голосовала за него на прежних выборах и будет делать то же самое в 1992 году.
      – Знаете, что она сказала? «Людям нужен такой президент, который гуляет в парке». – Он закрыл глаза. – Знаете, что она еще сказала? «Работайте, господин президент. Мы с вами».
      О Господи, думал я, значит, будут еще прогулки.
      Когда я собрался уходить, он сказал:
      – Я хочу, чтобы ей послали приглашение на парадный обед. Ее зовут Шарлотта Квиллан. Телефон есть в справочнике.
      Едва войдя в свой кабинет, я позвонил Роду Холлоуэю и попросил его оценить вчерашнюю операцию.
      Он тяжело вздохнул. (Хотя сотрудники службы безопасности не имеют привычки вздыхать.)
      – Я рад, что все позади, мистер Вадлоу.
      – Не уверен, – отозвался я и спросил, сколько было задействовано агентов.
      Оказалось, что около семидесяти, и это произвело на меня большое впечатление. Тогда я сообщил Роду, что президент обратил внимание на довольно большое количество людей, гуляющих в парке, несмотря на зимний холод и поздний час.
      Род с усмешкой ответил, что все до одного «гуляющие» были из службы безопасности.
      – А имя Шарлоты Квиллан вам что-нибудь говорит? – спросил я.
      Конечно же, говорило, ведь она была «одной из наших», по выражению Рода Холлоуэя.
      Господь Всемогущий.
      Я спросил у Рода, долго ли президент разговаривал с ней, и он ответил, что четыре минуты.
      Ужасно.
      – Род, вам ведь известно, что я думаю об агентах, которые вступают в разговоры с Фениксом?
      – Мистер Вадлоу, в сложившихся обстоятельствах трудно было этого избежать.
      – Да, понимаю. И все же, зачем она заговорила с ним? Он ведь хотел только подышать свежим воздухом.
      – На самом деле, он подошел к ней.
      – А… На это была особая причина?
      Род кашлянул.
      – Она… хорошенькая, в общем-то.
      – Хорошенькая? Очень хорошенькая?
      – Рост пять футов девять дюймов, вес сто двадцать фунтов, блондинка, зеленые глаза. Округлые формы.
      – Хватит. Все ясно.
      – Знаете, она не замужем, – сказал Род. Ему было неловко. – Она немного не соответствует нашим стандартам.
      – Что значит «не соответствует»?
      – Ну, у нас есть свои требования.
      – Мне известно значение словосочетания «не соответствует». В чем, собственно, заключается несоответствие?
      – Она жизнерадостная.
      – Жизнерадостная?
      – Живая.
      – Да известно мне, что такое жизнерадостная. Вы-то что подразумеваете под этим?
      – Выходит за рамки.
      – Давайте начистоту, Род.
      – Норовит поступать по-своему.
      Я даже застонал.
      – Она очень умная. И честная. Ее ведь каждые полгода проверяют на детекторе лжи, как всех остальных.
      – Род, пусть ее переведут куда-нибудь.
      Он удивился.
      – Без этого нельзя?
      – Нельзя! Он хочет пригласить ее на официальный обед!
      Я настоял на переводе девушки в Сан-Франциско, хотя Роду это и не понравилось. Чтобы ее утешить, мы организовали ей повышение сразу на два звания. Пусть мое решение кому-то покажется драконовским, но только представьте на минуту, что было бы, если бы президент узнал, кто на самом деле «гулял» в Лафайетт-парке, и, тем более, к каким последствиям могло бы привести знакомство с «жизнерадостной» мисс Квиллан. Даже страшно подумать.

20
Эдуард VIII

Иногда поражаюсь суждениям Фили. Жутко запустил работу по переходу на метрическую систему.
Из дневника. 4 января 1992 года

      Атмосферу, воцарившуюся в Белом доме сразу после Нового года, иначе как унылой назвать было нельзя. Бунтовщики на Бермудах захватили три важных объекта. Отель «Принцесса Саутгемптонская» стал ареной жестокой битвы, где девятьсот гостей были лишены какого бы то ни было обслуживания, а лидер революционных сил Макопо М'дуку (ne Седрик Паддингтон) грозил превратить площадки для гольфа в «лагеря для перевоспитания». Это была проблема из проблем. Но каждый раз, когда адмирал Бойд, председатель Объединенного комитета начальников штабов, просил президента тоже в целях перевоспитания «помахать флагом», тот напоминал ему о предвыборном обещании: больше никакой Гренады.
      В те дни президенту было несладко. Насколько я понимал, хотя ни президент, ни первая леди больше не откровенничали со мной, «наверху», то бишь в личных апартаментах, тоже не складывалось.
      Президента больно жалили и постоянные заявления в печати – в печати! – лидеров-демократов, что «для партии было бы лучше», если бы он не выдвигал свою кандидатуру на второй срок.
      Я знал, что выдвижение кандидатуры Такера на второй президентский срок было главной причиной разногласий «наверху». Первая леди искренне не хотела, чтобы он продолжал борьбу. Как-то утром он обмолвился, будто она сказала ему накануне вечером, что он самый плохой президент со времен Джимми Картера. Как ни старался я развеселить его, уверяя, что первая леди пошутила, он лишь с явной неприязнью поглядел на меня и уткнулся в бумаги с грифом «совершенно секретно».
      В это время миссис Такер носилась с планами заполучить болгарского художника-концептуалиста Кристо – на мой взгляд шарлатана, если он вообще существовал, – чтобы обшить Белый дом розовым пластиком. Случился скандал, и ее новый управляющий, человек неочевидных талантов, едва справился с ним.
      Президент пил немного больше обычного. За ланчем ему подавали два мартини. Не мне определять норму для президента, но, выпив еще четыре бокала вина, он в общем-то начинал туго соображать. Мы старались составлять его расписание так, чтобы совещания по поводу МГЯК (Моделируемый глобальный ядерный кризис) не назначались после ланча, так как он впадал в дремотное состояние.
      Именно в этот период он сам стал составлять свои речи. Неудачи в ООН и Сан-Франциско целиком на его совести.
      Позволю себе написать пару слов об ораторском искусстве президента Такера. Думаю, он был одним из лучших ораторов, когда надо было импровизировать, однако с заготовленными речами у него не получалось, если эти речи были написаны им самим.
      Чарли Манганелли был очень расстроен критикой речи, произнесенной в ООН, особенно когда цитировались неудачные фразы («ядерная семья бомб»: «бах, и атом», etc.), потому что Ллеланд всем говорил, будто речь написал Чарли. (Еще одним малопочтенным делом Ллеланда было присваивать себе составление одобренных аудиторией речей, отнимая их у истинных авторов.)
      Попытки отговорить президента сочинять свои спичи ни к чему не приводили. Частенько случалось, если президент засыпал, когда мы летели туда, где должно было состояться очередное выступление, Фили хватал бумаги и спешно выправлял наиболее вопиющие ошибки в построении фразы и сочетании слов. Президент как будто не замечал этого, однако сей modus operandi был не самым удачным.
      К началу января на президента уже изо всех сил давили, чтобы он объявил, будет он баллотироваться на второй срок или нет. А он отмалчивался. И вот четвертого января у меня зазвонил телефон. Я услышал голос Фили. Только что президент приказал ему в девять часов утра в понедельник высвободить десять минут эфирного времени. Это было в субботу.
      Фили расстроился по двум причинам. Президент не сказал, зачем ему это понадобилось. И, второе, приходилось влезать в «Больничную палату», самое рейтинговое шоу.
      Вашингтон забурлил. Возникла необходимость дополнительно привлечь телефонных операторов. Посыпалось много неприятных частных звонков от граждан, требовавших, чтобы президент не выставлял свою кандидатуру на выборы. Я проинструктировал операторов, чтобы они не вступали в переговоры с противниками президента, но записывали имена его приверженцев. Мне казалось, что президенту будет приятно получить длинный список своих почитателей. Список оказался не таким, как мне хотелось бы, но все же достаточно длинным.
      На следующий день «Пост» вышла с заголовками:

ТАКЕР В ЭФИРЕ
НЕ ИСКЛЮЧЕНО, ЧТО ОН СНИМЕТ СВОЮ КАНДИДАТУРУ

Более осторожная «Нью-Йорк таймс» объявила:

      ВАЖНОЕ СООБЩЕНИЕ ПРЕЗИДЕНТА
      МНЕНИЯ РАСХОДЯТСЯ
      БЕЛЫЙ ДОМ ОПРОВЕРГАЕТ СЛУХИ О НАМЕРЕНИИ ПРЕЗИДЕНТА ОТКАЗАТЬСЯ ОТ ВЫБОРОВ

      – Ужасно, – сказал Фили.
      Мне позвонил вице-президент Рейгелат, который на самолете № 2 военно-воздушных сил летел из Зимбабве в Лагос.
      – Вам не кажется, что в сложившихся обстоятельствах мне необходимо быть дома?
      – В каких обстоятельствах?
      Он был удивлен моим вопросом не меньше, чем я – его.
      – Ну, учитывая, что ноябрь…
      Линия была открытой, и никакие вольности в разговорах не допускались.
      Я уверил его, что нет нужды возвращаться, ведь он занят очень важным делом – представлением президента за рубежами нашей страны. И даже сказал, будто бы президент упомянул его имя на недавнем совещании в Овальном кабинете. Такие сообщения всегда радовали вице-президента.
      И все же, что именно задумал президент, не было известно ни мне, ни Фили. Президенту Такеру и прежде случалось удивлять нацию. Такое было в Бойсе, когда он провозгласил его безъядерной зоной, и в 1988 году в Нью-Гемпшире, когда он призвал укротить кислотный ветер, а уж отдав Мексике ее бывшие 180 000 квадратных миль, он в совершенстве овладел искусством политической паузы. Я считал, что он все-таки пойдет на выборы. Конечно же, это расстроит миссис Такер, но мы как-нибудь справимся с ее чувствами, когда дойдет до дела.
      Потом позвонил Чарли Манганелли. Я приготовил жилетку (фигурально говоря), ожидая, что он опять будет жаловаться на президента, самолично занимающегося своей речью.
      Так и было. Чарли не скрывал ярости. Шестьдесят миллионов человек будут слушать, «как он трахает грамматику». И все в таком же духе. Наконец Чарли успокоился. Он сказал нечто такое, что пробудило мое любопытство. Один из его сотрудников докопался, что Бетти Сью Сковилль заказала копию речи, произнесенной Эдуардом VIII, когда тот отрекся от престола.
      – А, как вам это? – спросил Чарли.
      – Не знаю, – сказал я, стараясь потянуть с ответом и быстро перебирая в уме варианты. – Президента всегда интересовал период между двумя войнами в английской истории.
      – Чертовщина.
      Пора было заканчивать разговор. Я извинился, сказав, что мне нужно срочно уходить, но сначала взял с него обещание никому ничего не рассказывать. А сам поспешил выложить новость Фили. Тот удивился.
      – Чью речь?
      – Эдуарда VIII, невежественный вы человек. Того, который променял корону Англии на любимую женщину.
      Тут до него дошло.
      – Господи Иисусе!
      Я попросил его никогда больше не упоминать имя Господа всуе. Мне не нравится мелочная придирчивость, но такое я спускать не люблю.
      Фили забарабанил костяшками пальцев по столу.
      – Я только что купил кондоминиум в Александрии, – сказал он.
      Если честно, то я тоже был не рад.
      – Уверен, народ оплачет ваши жилищные расходы, – съязвил я. – Как вы можете думать об этом сейчас?
      – А вам известно, сколько я плачу? Девятнадцать процентов…
      – Сейчас не до ваших платежей. Надо что-то предпринять.
      Он согласился, однако ни он, ни я не могли ничего придумать.
      В то утро мы несколько раз заглядывали к президенту и спрашивали, не нужна ли ему помощь в работе над обращением к нации. И каждый раз взмахом руки он отсылал нас прочь.
      Незадолго до двенадцати часов Фили позвонил мне.
      – Я спросил его, когда можно будет прочитать текст. А он ответил: вам незачем его читать. Тогда я сказал, что ладно, мол, но ведь нужно набрать его для телесуфлера. Он ответил, что сам об этом позаботится. Герб, он темнит, и мне это не нравится.
      Я позвонил Бетти Сью и прямо спросил о речи Эдуарда VIII и речи президента. Оказалось, все правда. И телесуфлер ему доставили в Овальный кабинет. Он собирался сам набирать текст.
      – Вы уверены?
      – Да. Он сказал: «На сей раз не будет никакой утечки».
      – Бетти, но ведь он не умеет печатать.
      – Хотите ему об этом сказать?
      – Нет, – ответил я и положил трубку.
      На ланч мы с Фили пошли вместе, чувствуя себя одинаково несчастными и разбитыми. Президент собирался произнести самую важную в своей политической карьере речь, а мы были не в состоянии ему помочь.
      – К черту, – произнес Фили. – Это его речь.
      – Зачем вы так говорите? Да еще тут.
      Фили застонал в ответ.
      – Если он хочет свалять дурака перед шестьюдесятью миллионами зрителей, его дело, – сказал Фили.
      А вдруг он заявит, что выставляет свою кандидатуру на пост президента? Плохая речь может повредить предвыборной кампании.
      – Представляете, он начинает и не заканчивает фразу? Ну, как в Сан-Франциско?
      Да уж, проблема.
      – Черт побери, должен же быть способ добраться до этого текста.
      Но мы не могли его придумать.
      Поднимаясь из-за стола, я сказал между делом, что вечером обещал посидеть с Хлопушкой. Иногда я проводил с ним несколько часов, ведь он был моим крестником, да мне и нравилось бывать с ним, особенно когда он подрос и стал восприимчив к религии. (Мне казалось, его родители безразличны к его религиозному воспитанию.) Джоан и дети все еще оставались в Бойсе. Президент и первая леди собирались на концерт в Центр Кеннеди.
      Ближе к вечеру мы с Фили предприняли последнюю попытку убедить президента в необходимости принять нашу помощь. Он был в Овальном кабинете и неумело тыкал одним пальцем в клавиатуру телесуфлера.
      – Нет, спасибо, – весело отозвался президент, вытаскивая отпечатанный листок бумаги. – Я закончил.
      Свернув несколько листков в трубочку, президент открыл правый верхний ящик, бросил туда бумаги и закрыл его.
      – Сэр, – стоял я на своем, – спросите себя, разумно ли это?
      – Тогда, Герб, вы тоже спросите себя, не надоедливы ли вы.
      Надоедлив. Вот и все.
      Шесть тридцать. Я работал над речью о введении метрической системы, которую должен был произнести в Национальном бюро мер и весов, когда дверь открылась и вошел Фили. В руках у него был пакет, обычный пакет, какие дают в магазине под покупки, а на лице сияла широкая улыбка.

21
Охота за сокровищами

Всю ночь ловили президентского хомяка, а утром нас чуть не казнили на электрическом стуле. Вымотался.
Из дневника. 5 января 1992 года

      – У меня неприятное предчувствие, – сказал я, когда мы с Фили поднимались на лифте, построенном специально для Рузвельта, в личные комнаты президента.
      – Да успокойтесь вы, – прошипел Фили.
      Дверь открылась. Хлопушка, уже в пижаме, бросился со всех ног к нам. Я этого не ждал и получил удар в пах. К тому же, с меня слетели очки.
      Вдевая в ухо сережку, появилась первая леди в вечернем платье.
      – Майк, а вы что тут делаете?
      Фили ухмыльнулся и сказал, что у нас с ним есть кое-какие дела, вот он и решил не терять времени даром. Уложим Хлопушку и решим все проблемы.
      Пришел президент. На нем был черный галстук.
      – Что это, две няньки? – И он повернулся к миссис Такер. – Надеюсь, они не запросили двойную плату?
      Все трогательно, по-семейному заулыбались, а я возненавидел себя еще сильнее.
      Несколько минут мы обменивались добродушными шутками, потом Хлопушка завязал отцу глаза и заставил идти по воображаемой доске – это был ритуал. Явился Род Холлоуэй.
      – Все готово, сэр.
      Первая леди попросила меня проследить, чтобы Хлопушка в восемь часов был в постели. Едва президент с женой удалились, Фили взялся за дело.
      – Давай поиграем, – предложил он Хлопушке. – Будем искать сокровища.
      Но Хлопушка хотел играть в солдатики. Выдав нам по ружью, он следующие полчаса беспрерывно стрелял в нас. Целью был захват бункера под кроватью Линкольна.
      – Здорово! – проговорил, задыхаясь, Фили. – А теперь давай играть в охотников за сокровищами.
      Не тут-то было. Еще четверть часа мы играли в прятки, и я прятался за каминным экраном в Королевской спальне.
      – Отлично, приятель, – вновь заговорил Фили. – А теперь, Хлопушка, я хочу искать сокровища.
      – Дурацкая игра.
      – Хочешь телевизор? – спросил Фили.
      Хлопушка заинтересовался.
      – Какой?
      – Маленький, цветной, на батарейках. Будешь прятать его под одеялом и смотреть вечерние передачи.
      – «Сони»?
      – Ну, ты даешь! Знаешь, сколько он стоит?
      – Двести шестьдесят пять долларов, – не задумываясь, отчеканил Хлопушка.
      Фили закурил.
      – Тебе не надо курить, – сказал Хлопушка. – Майор Арнольд говорит, это вредно для здоровья.
      – Ага, хороший парень наш майор. Так хочешь телевизор?
      – Что надо делать?
      Семилетний мальчишка был очень смышленым и не очень доверял Фили.
      – Найти сокровище, вот и все. – Фили неожиданно заговорил деловым тоном. – Ты приносишь его нам, а потом кладешь на место.
      Хлопушка ненадолго задумался.
      – Если это сокровище, то зачем класть его обратно?
      – Мы же играем. Но телевизор останется у тебя.
      – Сначала покажи телевизор.
      – Нет. Ты должен выиграть телевизор. Понятно?
      – Да-да-да. – Хлопушка покачал головой. – Папа говорит, здесь никому нельзя доверять.
      Фили рассмеялся, услыхав малоприятное замечание малыша. Потом мы переглянулись, и Фили сказал Хлопушке:
      – К нам это не относится. Он говорит о других, которые похожи на мистера Ллеланда.
      Но Хлопушка был непоколебим.
      – Ладно, – сдался Фили. – Погляди на приз, но получишь его, только если выиграешь.
      Хлопушка согласился. Фили взял сумку, набитую бумагами, с которыми мы якобы должны были работать, и достал из нее миниатюрный телевизор. Если вам кажется, что это слишком дорогая взятка, то вспомните, что семилетний малыш жил в Белом доме и каждый уик-энд катался на вертолете.
      У Хлопушки округлились глаза. Он нажал на кнопку. Ничего не произошло. Малыш помрачнел.
      – Нет батареек, – сказал он.
      – Черт побери, – возмутился Фили. – А еще клялись и божились, что батарейки на месте.
      – Давайте выпьем молока с печеньем, – вмешался я и оттащил Фили в сторону, пока Хлопушка исследовал телевизор. – Следите за своим языком. Мало того, что мы совершаем дурной поступок, так вы еще подаете ему пример сквернословия.
      – Ну да, да. Эти ослиные задницы в магазине сказали, что батарейки внутри. Черт бы их побрал…
      Мы вернулись в желтую овальную комнату. Хлопушка подключил телевизор к электрической розетке и во все глаза смотрел на экран. Как завороженный…
      Фили ухмыльнулся, довольный результатом.
      – Попался.
      И тут возникла другая проблема. Хлопушка включил телевизор, а там шел фильм «Возвращение домой», и малыш ни в какую не желал отрываться от него.
      – Хлопушка, – сказал ему Фили, опускаясь на корточки, – пора искать сокровище.
      – Потом.
      Во время рекламной паузы мы удвоили усилия.
      – Как насчет большой порции сливочного мороженого с орехами и сиропом?
      – И с фруктами?
      – Отлично! – воскликнул Фили. – Как только закончим играть, будем есть мороженое! Классно!
      – Сначала ты принесешь мороженое, а пока будешь ходить за ним, мы с дядей Гербом посмотрим телевизор.
      Фили плохо знал детей.
      – Послушай, может быть, хватит?
      После рекламы малыш опять впал в транс, и Фили стал искать программу передач. Я нашел его в соседней комнате, повторяющего: «Черт побери, черт побери…»
      – Что такое?
      – Фильм закончится в десять.
      Я позвонил в службу безопасности, и мне сказали, что президент вернется в десять сорок пять. У нас оставалось сорок пять минут на добывание речи. Секретарша Фили ждала в кабинете, чтобы внести в текст исправления.
      Еще три рекламные паузы Фили безуспешно уговаривал Хлопушку по-быстрому отыскать сокровище, не откладывая это на потом.
      – Послушай, – сказал Фили, все больше смахивая на ведущего переговоры представителя объединения рабочих автомобильной промышленности, – ты должен быть в постели в половине восьмого, а сейчас уже пятнадцать минут девятого. Как хочешь, или марш в постель, или играй с нами.
      – Мама разрешила мне лечь позже.
      – Мне она этого не говорила. Герб, а вам говорила? – Это была традиционная практика: хороший и плохой полицейский. Еще это напоминало самый настоящий горячий спор с Советами по поводу ядерного разоружения. А ведь перед нами был всего лишь семилетний мальчишка, которого мы пытались соблазнить мороженым. – Что ж, ты ложишься в постель, а мы забираем телевизор.
      Фили протянул руку и выключил телевизор. Хлопушка сделал то, что должен был сделать: он заплакал.
      – Отлично, – сказал я, обращаясь к Фили, пока Хлопушка плакал. – Почему бы вам не пойти и не принести нам побольше мороженого?
      Фили покачал головой. Хлопушка на время прекратил плакать и сказал:
      – От «Стива», не от «Свенсена».
      «Стив» был в Джорджтауне, а «Свенсен» в паре кварталов от Белого дома.
      Громко ворча, Фили ушел.
      Вернулся он через полчаса, хорошенько вымокнув. (В тот вечер лил сильный дождь.) И в отвратительном настроении.
      – Вот.
      И он буквально швырнул Хлопушке огромную упаковку мороженого.
      – Наверху зефир?
      По лицу Фили малыш понял, что с вопросами лучше покончить, и принялся за мороженое, в котором, кажется, было все, кроме зефира.
      Мы с ним сидели рядышком и смотрели фильм. Фили мерил шагами комнату, беспрерывно курил и звонил из гостиной Линкольна. Меня фильм тоже захватил, он был очень трогательный.
      Ровно в десять Фили вошел в желтую овальную комнату, где мы смотрели телевизор.
      – Только этого не хватало, – с раздражением произнес он, так как мы оба – и я и Хлопушка – были в слезах.
      Фили вновь взялся за Хлопушку и веселил его, пока тот не согласился сыграть в охотников за сокровищами. Тогда он показал малышу рулон чистой бумаги, какая используется для телесуфлера, и открыл ему «страшную тайну», будто бы карта нарисована точно на такой бумаге и хранится в верхнем правом ящике письменного стола в кабинете, который Хлопушка называл «яйцом».
      Я посмотрел на часы. Было десять минут одиннадцатого. До возвращения президента и первой леди оставалось тридцать пять минут. Нам следовало поторопиться.
      Для верности я связался с охраной в Центре Кеннеди. Мне сообщили, что Феникс и Фантазия на приеме в честь композитора Кеннета Фукса, симфонию которого впервые исполняли в тот вечер.
      Когда я вернулся к Фили и Хлопушке, они спорили о том, нужно ли брать с собой на поиски Теодора, хомячка Хлопушки. Когда я напомнил Фили, что у нас не больше получаса, он перестал возражать против Теодора. Опустившись на корточки рядом с мальчиком, он сказал ему, что лучший пират – это быстрый пират, и если Хлопушка возвратится через пять минут, то получит еще один приз.
      – Деньги?
      Фили не сводил с малыша глаз.
      – Да.
      – Сколько?
      – Иди! Пять минут.
      Хлопушка стрелой понесся по широкой лестнице, устланной красным ковром.
      – Теперь надо выпить, – сказал Фили, отправился к бару и налил себе довольно много виски.
      Через две минуты зазвонил телефон. Служба безопасности не дремала.
      – У нас тут Хлопушка. Он направляется в Розовый сад.
      – Все нормально, – ответил я, стараясь не возбудить подозрений.
      – Мистер Вадлоу, на улице всего четыре градуса. А он без пальто.
      У меня на душе заскребли кошки, и я уже собрался было попросить агента, чтобы он вернул мальчика, но Фили вырвал трубку у меня из рук и приказал агенту оставаться на месте.
      – Ребятишки… Им ничего не делается.
      Я чувствовал себя как нерадивая мать.
      Через минуту опять зазвонил телефон. Бдительность проявлял агент на посту рядом с Овальным кабинетом.
      – Сэр, у нас тут сын президента.
      – Да, я знаю, – ответил я. – Не беспокойтесь.
      – Отлично, сэр. Он с одной из наших девушек. Сейчас она приведет его обратно.
      – Нет! – крикнул я. – Отпустите его.
      Агент не сумел скрыть удивления.
      – Мы думали…
      – Мы играем, – отрезал я. – У нас последняя надежда уложить его в постель. Оставьте его.
      Через минуту я говорил по телефону с Хлопушкой.
      – Дядя Герб, это так здорово! – вопил он.
      – Знаю, – подтвердил я. Фили отчаянно жестикулировал, показывая на часы. – А теперь за дело.
      – Подожди. Теодор хочет поговорить с тобой.
      Пару минут я слушал дыхание хомячка. Фили тоже слушал – по другому телефону – и качал головой.
      – До свидания, Теодор, – мрачно проговорил я, не в силах отделаться от отвратительного чувства вины.
      Но Хлопушке этого оказалось мало.
      – А дядя Майк хочет поговорить с Теодором?
      Фили с раздражением замотал головой.
      – Хлопушка, он не может подойти к телефону. Знаешь, если твои папа с мамой вернутся до того, как ты будешь в постели, нам всем здорово попадет.
      – Ладно!
      – Хороший мальчик.
      Фили сидел, спрятав лицо в ладонях и раскачиваясь вперед-назад, вперед-назад. Опять зазвонил телефон.
      – Говорит Томпсон, сэр.
      – Да. В чем дело?
      – Мальчик сидит за столом президента, сэр.
      Я фальшиво рассмеялся.
      – Ну, прямо как его отец, а, Томпсон?
      – Сэр, строго говоря…
      – Томпсон, оставьте парнишку в покое.
      – А президент не рассердится?
      – Это я улажу, Томпсон.
      – Если вы приказываете, сэр.
      Я словно очнулся от этих слов и сказал, чтобы Томпсон не отключался, так как я хотел знать, когда Хлопушка отправится в обратный путь. В это время Фили держал связь с Центром Кеннеди, отслеживая передвижения президента.
      – Дьявол! – едва не завопил он. – Они идут к выходу.
      У нас оставалось минут семь.
      – Томпсон, – приказал я, – сообщите Хлопушке, что его родители едут домой.
      Томпсон ответил:
      – Он бежит к вам, думаю, со скоростью не меньше шестидесяти миль.
      Мы ждали на верхней площадке лестницы, то и дело глядя на часы.
      – Где же он? – не выдержал Фили. – Пора ему быть тут.
      Я позвонил на пост около двери, ведущей в Розовый сад. Оказалось, что Хлопушка миновал ее две минуты назад. Я подсчитал, – не упустив из вида ни одного метра пути, – что он может появиться в любой момент.
      Но его все не было. Фили запаниковал.
      – Может, нам пойти поискать его?
      И тут внизу появились Род Холлоуэй с еще одним агентом. Нам хватило времени лишь обменяться испуганными взглядами, как послышался голос президента:
      – Что это с вами, ребята?
      Мы молчали. Первая леди, кажется, о чем-то догадалась и произнесла тоном, каким говорят все матери:
      – Случилось что-нибудь?
      Вряд ли наши лица могли ее успокоить.
      – Томми?
      Она бросилась в детскую. Вся моя жизнь, политическая и не только, пронеслась перед моим мысленным взором.
      Президент, Фили и я молча смотрели друг на друга.
      – Вы ничего не хотите мне сказать? – спросил президент.
      Вернулась первая леди. У нее было очень серьезное лицо, примерно такое же, как перед памятным эпизодом с японской ширмой. Я закрыл глаза. Этот рефлекс у меня сохранился еще со школьных времен, когда дети били меня, потому что я был очкариком, к тому же толстым.
      – У нас как будто проблема, – с поразительным спокойствием произнесла миссис Такер.

22
Поиски Теодора

      Я закрыл глаза и попытался придумать какое-нибудь объяснение для первой леди, куда делся ее сын и почему это произошло. Мне стало дурно, появилось ощущение, что я заболеваю.
      – Теодор исчез, – сказала она.
      Мне показалось, что лучше промолчать. Но Фили, в определенных ситуациях соображавший побыстрее, заявил:
      – Ну, да. Мы уже все обыскали.
      – Хотите выпить? – спросил президент.
      Мы с Фили выразили желание вновь отправиться на поиски Теодора, но президент попросил нас не беспокоиться, так как хомяк постоянно исчезает, а потом сам возвращается.
      Первая леди сказала, что Хлопушка хочет пожелать нам спокойной ночи, и упрекнула нас за сидение допоздна.
      В спальню Хлопушки надо было идти мимо лифта, и я, обратив внимание на распахнутую дверь, понял, как малыш пробрался к себе.
      Когда мы вошли, Хлопушка лежал, укрывшись одеялом. Мы сели рядом с кроватью. Сначала из-под одеяла показалась макушка, потом понемногу вся голова.
      – Ящик был заперт, – сказал Хлопушка.
      – О Господи, – прошептал Фили. – А я уж думал, не провел ли ты нас.
      Я ткнул его локтем.
      – Теодор потерялся, – сказал Хлопушка.
      – Мы найдем его, – пообещал Фили.
      Открылась дверь, и в комнате стало светло.
      – Пора спать, – произнесла первая леди.
      – Дядя Герб и дядя Майк могут помолиться вместе со мной?
      Первая леди разрешила, однако попросила не задерживаться и, уходя, оставила щелку в двери. Когда Хлопушка убедился, что мать отошла далеко, он полез под одеяло и, вытащив помятый рулон, улыбнулся.
      – Вот!
      – Фантастика! – воскликнул Фили.
      Он принял бумаги, как будто ему позволили подержать в руках страницы из Библии, напечатанной Гутенбергом. Что касается меня, то я не готов был разделить его восторг по поводу происходящего, поскольку теперь у нас появилась другая проблема, и не менее сложная, – как положить бумаги на место.
      – Вы должны найти Теодора, – сказал Хлопушка. – Он не любит, когда темно.
      – Пять минут, и он будет у тебя, – пообещал Фили.
      Неожиданно дверь распахнулась, и мы трое стали якобы молиться, но все по-разному. Фили, который уже лет тридцать не ходил в церковь, произнес что-то вроде обещания лидера хранить верность своей партии. Пробормотав наши «молитвы» до конца, мы оглянулись и увидели стоявшего в дверях президента.
      – Фили, вы так представляете себе молитву? – спросил президент, когда мы покинули комнату Хлопушки.
      Фили усмехнулся.
      – А как же иначе?
      Попрощавшись, мы вошли в лифт.
      Меня не покидало чувство, что ночь обещает быть долгой, и поиски первого хомяка Соединенных Штатов Америки – лишь ее начало.
      Фили отправился к себе редактировать речь президента.
      Томпсон стоял на посту возле Овального кабинета.
      – Вы не видели тут хомячка? – спросил я.
      Он вспомнил, что видел хомячка у Хлопушки. Поперек дверей, что вели в Овальный кабинет, висела шелковая веревка. Я заглянул в кабинет, посмотрел под портьерами, но там хомячка не было.
      – Сэр, как он выглядит? – спросил Томпсон.
      – Коричневый, маленький, пушистый. Полагаю, в Овальном кабинете их тьма-тьмущая.
      – С месяц как у нас тут появились мыши.
      – Томпсон, мыши меня не интересуют.
      Томпсон заглянул в приемную, в кабинет Бетти Сью Сковилль, прошелся по коридорам. Мы проверили и кабинет Рузвельта. Теодора нигде не было.
      Меня это расстроило. Томпсон предложил привести собаку из службы безопасности.
      – А если она съест его? Что тогда, Томпсон?
      Тут появился Фили. У него был радостный вид. В руках он держал свернутые трубочкой бумаги.
      – Что вы тут делаете? – спросил он, как ни в чем не бывало.
      Чтобы не выдать нас обоих, я «поведал» Фили, в присутствии Томпсона, о пропаже хомяка.
      – Ага, – сказал он. – А в Овальном кабинете вы смотрели?
      – Нет, – ответил я. – Конечно же, нет. Ведь туда нельзя входить, правильно, Томпсон?
      – Правильно, сэр. Без особого разрешения нельзя. Если официально, сэр, то даже я не могу войти.
      Фили принялся его обрабатывать. Конечно же, все понятно – таковы правила. Однако семилетний малыш заливается слезами из-за пропавшего друга.
      Томпсон кивал, соглашаясь, что это и в самом деле ужасно.
      – Надеюсь, президент не узнает, – сказал Фили.
      – О чем, сэр?
      – Ну… Разве нам нельзя поискать там президентского хомячка?
      Томпсон был сбит с толку.
      – Я должен доложить начальству.
      – Нет, – возразил Фили. – Так будет только хуже. Тогда все узнают, что Хлопушка не спал в положенное время. У нас будут неприятности. И у вас тоже.
      – У меня, сэр?
      – Вы ведь разрешили ему войти?
      – Но вы же…
      Фили покачал головой.
      – Не имеет значения. Ведь вы сами сказали, что по инструкции никто не имеет права входить в кабинет.
      Продолжая давить на беднягу Томпсона, Фили рисовал страшную картину неминуемой беды – меня и его ругают, а Томпсона переводят в турецкое посольство. Что касается несчастного Хлопушки, то он не спит и все плачет, день за днем, неделя за неделей.
      В конце концов Томпсон оглядел коридор и сказал:
      – Ради благородной цели…
      – О да, – отозвался Фили. – Самой что ни на есть благородной.
      – Он славный мальчик.
      – Еще какой славный. И часто говорит о вас.
      – Вы шутите!
      – Ну, нет. И при отце тоже.
      Томпсон улыбнулся.
      – Ну и малыш!
      Фили подмигнул ему.
      – Доброе сердце.
      Через несколько секунд вход был свободен.
      – Теодор, – стали звать мы. – Эй, приятель!
      У меня не было уверенности, что хомячок понимает человеческую речь.
      Фили зашел за президентский стол, но я заметил, что он не сводит глаз с Томпсона.
      Стоило Томпсону зайти за каминный экран и повернуться к столу спиной, как Фили достал из кармана речь, сунул ее в верхний правый ящик и закрыл его.
      – И тут его тоже нет, – сказал он.
      Я попросил Томпсона вызвать всех дежуривших агентов, чтобы они обыскали помещение и во что бы то ни стало нашли маленького коричневого зверька. Было уже поздно.
      – Ну? – спросил я Фили, когда мы остались одни.
      Фили покачал головой.
      – Слава Богу, мы сумели добраться до его речи.
      – Плохо?
      Он закрыл глаза и опять покачал головой.
      – Если бы он произнес эту речь так, как написал ее, можно было бы забыть о выборах. Такого ему не простили бы.
      – Это значит?..
      – Ага, – ухмыльнулся Фили. – Мы идем на выборы.
      Таким образом мы с Фили первыми узнали об историческом решении президента баллотироваться на второй срок.
      – Черт, это было ужасно. Шесть страниц, и всего пять предложений. И никакой это был не английский. Вообще неизвестно какой язык. А некоторые строчки! «Я еще не начал гон». Как это вам?
      Когда я спросил, уверен ли он, что президент ничего не заметит, Фили кивнул и сказал, что не сомневается, потому что только пьяный мог написать такое, а, значит, вряд ли он вспомнит, что написал.
      Фили все еще продолжал браниться, когда мы с ним разошлись в разные стороны, возобновив поиски Теодора.
      К половине второго ночи двенадцать агентов службы безопасности прочесывали Белый дом и прилегающую территорию в поисках Теодора. Фили, которому все это надоело, предложил заменить президентского хомяка на другого – он в самом деле «повис» на телефоне, вытаскивая из постели несчастных специалистов и спрашивая, где можно ночью достать хомяка. Пришлось наложить вето на его инициативу, доказав, что Хлопушка в две секунды определит подмену. Фили, сдавшись, поднял руки и сказал, что идет спать.
      – Отлично, – сказал я с досадой. – А как насчет вашего обещания Хлопушке? Как насчет того, что через пять минут ему принесут хомяка? Выходит, опять мне отдуваться за вас?
      – Послушайте, – устало произнес он, – завтра тяжелый день, и надо хоть немного поспать. Может быть, эта крыса объявится утром сама. У них ярко выраженный домашний инстинкт.
      Около двух часов ночи Теодор стал для него крысой.
      В три часа, когда я все еще руководил поисками, зазвонил телефон. Раз, два, три, четыре звонка. Я подумал, что может звонить президент, если он вдруг захотел сообщить о том, что скажет завтра. Или Джоан – из Бойсе, испугавшись, что не застала меня дома.
      Я взял трубку, и оператор Белого дома сообщил, что меня вызывает Хлопушка.
      – Где Теодор? – шепотом спросил он.
      Я рассказал ему, как обстоят дела. Он принял это мужественно, и я обещал не прекращать поиски, которые продолжались почти до четырех часов утра, когда я тоже выдохся и сдался. Предстоящий день должен был стать судьбоносным, и я рассудил, что должен поспать хотя бы два часа, иначе мне не выдержать. И все-таки было жаль Теодора. По дороге домой мне мерещились раздавленные, короче говоря, мертвые хомяки.
      Телефон зазвонил в половине седьмого. Журналисты. Им не терпелось узнать о решении президента, от которого ждали отказа баллотироваться повторно на президентский пост. Они много говорили и требовали подробностей. «Эй-Би-Си», например, необходимо было знать, что президент предпочитает есть на завтрак. Проведя чудовищный вечер и, тем более, ночь, проспав меньше двух часов, я больше всего возмутился именно из-за этого вопроса.
      – Откуда мне знать, что он предпочитает на завтрак? Хватит дурацких вопросов.
      К семи часам таких звонков было уже около дюжины, и они окончательно испортили мне настроение. Приехала Айда, наша служанка, чтобы приготовить завтрак. Джоан даже думать не хотела о том, что я буду сам себе готовить, и попросила служанку приезжать пораньше.
      Я был в душе, когда Айда принесла телефон.
      От восторга у нее дрожал голос, пока она произносила:
      – Мистер Вадлоу, вам звонит президент.
      Она просунула трубку между занавесками, едва не толкнув меня.
      – Черт! – вскрикнул я и, пытаясь увернуться, в чем мать родила выпрыгнул из душа, но задел за край бордюра и растянулся на полу.
      Айда стояла не шевелясь и не сводила с меня глаз. Телефон стукнулся о пол. Я тер ушибленный бок.
      – Вы не хотите говорить с ним?
      – У-у, – простонал я, – ох.
      Трубка лежала на полу всего в нескольких дюймах от моего уха, и сквозь шум воды я слышал: «Алло! Алло! Мистер Вадлоу, ответьте, пожалуйста».
      Айда выключила воду. Мне удалось дотянуться до трубки.
      – Да, – прохрипел я.
      – Пожалуйста, ответьте президенту, – сказал оператор.
      – Прошу прощения, что беспокою вас так рано, – услыхал я голос президента, – но Хлопушка не дает нам покоя из-за своего хомяка. Он говорит, будто вы с Фили знаете, где он. Больше я ничего не смог из него выудить. Вы вправду знаете, где этот чертов хомяк?
      Думай, Вадлоу, сказал я себе. Не без труда я вспомнил, как мы обещали Хлопушке найти хомячка, и сказал президенту, что займусь поисками, как только приеду в Белый дом.
      Войдя к себе в кабинет, я немедленно собрал особый совет, состоявший из миссис Метц, миссис О'Двайер и, естественно, меня самого. Все агенты службы безопасности и сотрудники Западного крыла были подняты по тревоге. Смотрители прилегающих территорий тоже были оповещены о пропаже. Я приказал убрать из подвала все мышеловки.
      Однако у меня оставались вопросы. Есть ли в Белом доме кошки? И существует ли эффективная приманка для хомяков?
      Ответы были нужны немедленно, потому что время поджимало.
      Я позвонил Фили и рассказал ему о разговоре с президентом и продолжающихся поисках. По его бурчанию я понял, что у него тяжелое утро и ему не до меня. Среди многих талантов Фили было в частности умение забывать о катастрофах, случившихся по его вине, а также делать из других козлов отпущения. В политике это немаловажный талант.
      Однако случилось неизбежное. Слухи о пропаже Теодора проникли в прессу. Днем на пресс-конференции только и вопросов было, что о хомяке. Я попросил предоставить мне распечатку.
      Итак:

      Вопрос: Сколько времени не могут найти хомяка?
      Фили: Не могу сказать точно.
      В.: Не происки ли это Ливии? (Смех.)
      Ф.: Будем продолжать?
      В.: Сколько лет хомяку?
      Ф.: Когда конгресс вернется с Рождественских каникул, мы вновь представим ему на рассмотрение закон об иммиграции с внесенными нами поправками…
      В.: Скажите, как выглядит этот хомяк?
      Ф.: Ради всего святого…
      В.: А как насчет вмешательства русских?
      Ф.: Не знаю.
      В.: ФБР задействовано?
      Ф.: Насколько мне известно, организацией поисков президентского хомяка занимается мистер Вадлоу, в ведении которого весь штат Белого дома. Мы будем работать?
      В.: А у Вадлоу есть соответствующая квалификация? (Смех.)
      ФИЛИ: Президент полностью доверяет мистеру Вадлоу. Он очень высоко оценивает его как специалиста по ловле хомяков.

      Когда я прочитал это, у меня затряслись руки и я позвонил Фили.
      – Вы перешли всяческие границы, – возмутился я. – По-вашему выходит, будто я смотритель зоопарка Белого дома.
      – Герб…
      – Это унизительно. В конце концов, я вам не подчиняюсь.
      – Ну, конечно же, нет.
      – Хватит издеваться. У меня нет настроения шутить.
      – Успокойтесь. Сегодня он произнесет речь, и все забудут о проклятом хомяке.
      Мне стали звонить журналисты, поэтому пришлось подготовить короткое заявление, распространение которого я поручил миссис Метц. Единственное, что удерживало меня от отчаянного желания бросить все, это надежда семилетнего мальчика на меня как на спасителя. Но, несмотря на многочасовые усилия, отыскать Теодора оказалось делом невозможным. Я уже начал опасаться худшего. В половине шестого я отправился к Хлопушке и сообщил ему, что было сделано все мыслимое и немыслимое, но Теодора все еще не нашли. Встреча была мучительной. И вновь меня потрясла его по-настоящему мужская выдержка.
      Выступление президента было запланировано на десять часов. (Эн-Би-Си отказалась прерывать сериал, так что выступление передвинули на час.) Президент любезно пригласил меня и Фили (так же, как Ллеланда и Марвина) присоединиться к нему в Овальном кабинете в половине десятого. Полагаю, у него было неспокойно на сердце оттого, что мы были лишены возможности участвовать в подготовительном процессе, поэтому он не стал лишать нас возможности участвовать в самом историческом действе.
      Мы уселись в кружок и стали мило беседовать. Президент был в приподнятом настроении.
      В девять сорок пять один из сотрудников Белого дома проинформировал меня, что пора предоставить версию телесуфлера.
      – Господин президент, – сказал я, – пора.
      – Да-да. Наступил исторический момент. – Он улыбнулся нам и выдвинул верхний правый ящик. – Сейчас вы поймете, почему было необходимо сохранять… Этого еще не хватало!
      Он отодвинулся вместе с креслом, тряся правой рукой и опрокидывая фотографии жены и сына в серебряных рамках.
      Первыми бросились к нему агенты службы безопасности. Мы с Фили тоже подошли, обойдя стол вокруг. Кто-то выключил софиты. Кто-то кричал. Началась суматоха, сопровождающая, как правило, покушение на убийство.
      Все взгляды устремлены были на ящик письменного стола, от которого президент с криком отпрянул. Внутри что-то шебуршилось. Наконец появилась коричневая головка с подрагивавшими усами.
      Если президент и подозревал о том, что Фили при моем пособничестве прошелся редакторским пером по тому, что он написал, то ни разу и ни единым словом не обмолвился об этом. Наверняка, подозревал, однако не мог не признаться себе, что исправления, сделанные Фили, пошли на пользу его речи. Но, в общем-то, ему оказалось не до нас – он был слишком занят выяснением отношений с первой леди, от которой тоже скрыл содержание своей речи. Майор Арнольд твердил, что у Теодора может быть бешенство. Мы с ним обменялись парой нелестных слов, но и после этого он заявил, что Теодора все-таки надо проверить на бешенство. Я дал ему понять, что пока дорожу здоровьем президента больше, чем здоровьем собственной матери, но ни в коем случае не позволю военно-воздушным силам издеваться над хомяком президентского сына. Яростная дискуссия продолжалась и в коридоре, поэтому мне ничего не оставалось, как напомнить майору, что приказы тут отдаю я, а он может освежить свое знание конституции в тишине и покое на одной из наших баз в Гренландии. Честно говоря, угрожал я ему без всякого удовольствия, но у меня был тяжелый день, и на баталии по пустякам не осталось сил.

23
Разборки

Полагаю, прогулкам президента в парке положен конец.
Из дневника. 10 января 1992 года

      Первая леди восприняла неожиданное заявление президента без восторга.
      На другой день в восемь часов утра мне позвонила миссис О'Двайер. Как раз было время президентского завтрака. Чувствовалось, что у миссис О'Двайер все клокочет внутри.
      – Мистер Вадлоу, – произнесла она. Надо сказать, у меня всегда было такое чувство, будто она несет личную ответственность за все происходящее в личных апартаментах президента. – Мне очень жаль, если они не ладят между собой, но я не могу позволить им кидаться посудой. В конце концов, это не их дом, разве не так? И дом и посуда принадлежат…
      – Миссис О'Двайер, – перебил я ее, ибо был не в настроении выслушивать очередную жалобу, – что, собственно, случилось?
      Она охнула и сказала, что президент и первая леди, судя по шуму, переживают семейный кризис.
      – Что они говорят?
      – У меня нет привычки подслушивать.
      – Но они ведь кричат, правильно? Крики вы слышите?
      – Могу сообщить вам, мистер Вадлоу, что ей совсем не нравится его намерение баллотироваться на второй срок. Если вы спросите меня…
      – Миссис О'Двайер, я не спрошу вас.
      – Это непорядок. Может быть, она и молодая женщина, и я ничего не хочу сказать о киношном мире, который вам так нравится. Может быть, весь мир сцена, но я тут со времен мистера и миссис Никсон, и мне никогда не приходилось видеть ничего подобного; я и не желаю ничего подобного видеть.
      – Благодарю вас, миссис О'Двайер.
      Хотелось бы мне, чтобы вы и вправду ничего тут больше не видели, невозможная вы женщина, подумал я.
      Меня одолели мрачные мысли. У меня не было сомнений в том, что миссис Такер не понравится решение супруга, но, несмотря на ее страстное желание увести его из политики, я был уверен, эта сильная и умная женщина «станет рядом с мужем», как поется в песнях.
      В половине одиннадцатого утра первая леди с сыном отбыла в Нью-Йорк на гражданском самолете, хотя могла лететь на самолете военно-воздушных сил. Не к добру это, подумал я.
      Следующие три дня первая леди провела в отеле «Шерри Нидерланд». На звонки президента она не отвечала. Для высшего руководства это было трудное время, что уж говорить о президенте.
      Рождество осталось позади, поэтому нельзя было даже сослаться на покупку подарков. Фили сказал президенту, что пребывание его жены в Нью-Йорке играет на руку республиканцам. Остановились на варианте «частного визита». Я несколько раз тайно летал в Нью-Йорк с посланиями от одного к другому. По настоянию президента пришлось менять внешность, опять надевать отвратительную бороду, как во время поездок на Кубу, и красить волосы под седину. Обознавшись, агенты службы безопасности уложили меня на пол перед апартаментами первой леди, отчего мне стало как никогда тошно.
      На мои уговоры первая леди никак не реагировала, но и рукоприкладством не занималась, и я принял это за добрый знак. Она очень злилась на мужа, потому что чувствовала себя обманутой его решением. Я же говорил ей, что, если заглянуть в историю, то многие великие лидеры не считали себя вправе говорить о государственных делах со своими женами. Это не производило на нее впечатления. Когда же я сказал ей, что у Томаса Такера есть шанс стать великим президентом, но только если он получит еще четыре года, ее реакция была откровенно враждебной.
      Честно говоря, я понимал ее. С другой стороны, ее намерение сняться в фильме, да еще во время предвыборной кампании, было совершенно недопустимым. Мы здорово поспорили, и я попросил ее вернуться в Вашингтон.
      Но, думаю, если бы не случилось того, что случилось девятого января, она бы не вернулась в Белый дом.
      Бэмфорд Ллеланд пишет в мемуарах:

«Время, когда Хэмчак Хартунян совершил нападение на президента, было как будто специально выбрано, чтобы укрепить семейные отношения первой пары Америки. Герб Вадлоу, который, помимо роли носильщика и дегустатора, играл еще в Белом доме роль примирителя, упрашивавшего миссис Такер вернуться в Вашингтон, был просто счастлив, ибо январский инцидент решил все его проблемы. Ну, а мы устроили что-то вроде праздника, стали шумно поздравлять его с отлично проведенной операцией. Как всегда, бедняга Герб, начисто лишенный чувства юмора, не нашел ничего смешного в нашей шутке».

      Я не собираюсь комментировать этот грязный, лживый, клеветнический пассаж, разве что к моим недостаткам можно причислить и то, что я не нашел ничего смешного в попытке члена группы «Армянский геноцид» убить президента Соединенных Штатов Америки. В Гарварде, наверное, подобные инциденты рассматриваются как «удачная операция».
      Когда произошло покушение, я как раз возвращался обычным гражданским рейсом из Нью-Йорка, не сумев выполнить тайную миссию. Вылетели мы в шесть часов тридцать минут утра. (В моем самолете случилась какая-то поломка в Нью-Йорке, поэтому обратно я летел обычным рейсом.) В семь часов две минуты послышался спокойный, чересчур спокойный и оттого сразу вызвавший у меня тревогу, голос пилота, сообщавшего, что в президента только что стреляли. Мне бы хотелось написать, что пассажиры отреагировали на это сообщение хоть каким-то проявлением горя, растерянности, но, увы, я помню лишь, как сосед спросил, не знаю ли я хороший отель в Вашингтоне.
      Я прошел в переднюю часть самолета, представился стюардессе и сказал, что, поскольку занимаю пост управляющего делами президента, мне необходимо немедленно связаться с Белым домом. Она недоверчиво посмотрела на меня и попросила удостоверение личности.
      Так как охрана Белого дома знала меня в лицо, то я отвык носить с собой документы. Выразив удивление по поводу того, что она не узнает меня, я показал водительские права.
      Она заглянула в них, потом посмотрела на меня, потом опять на фотографию, и тут я вспомнил о бороде.
      В глазах стюардессы появился страх, и тогда я попросил немедленно вызвать пилота, но она лишь велела мне вернуться на место. Тут я разозлился – что понятно, и потребовал вызвать командира.
      Правда, что именно в этот момент, как потом писали газеты, я сдернул с лица бороду. Но неправда, хотя об этом писали те же газеты, что я впал в истерику. Естественно, я применил силу, но на моем месте так поступил бы каждый. Что бы там ни было, но вскоре несколько сильных пассажиров заломили мне руки за спину, а пилот разговаривал со мной таким тоном, словно перед ним был сумасшедший. Вот и получилось, что у меня не было связи с Белым домом, пока мы не приземлились в Вашингтоне, где меня поджидал шофер, посланный миссис Метц. Он подтвердил агентам ФБР, которых вызвали, чтобы произвести арест, что я тот, за кого себя выдаю.
      По дороге в клинику я позвонил первой леди. Оператор Белого дома сообщил, что она уже летит в Вашингтон.
      В клинике Университета Джорджа Вашингтона творилось что-то невообразимое. Охранников было столько, сколько я еще не видел в своей жизни. На крышах залегли снайперы. В небе кружил вертолет. Пришлось пройти по длинному коридору, прежде чем я попал в отделение скорой помощи. Снаружи около двери стояли агенты с автоматами УЗИ и немецкими овчарками на поводках. Медицинская сестра о чем-то спорила с одним из агентов, придерживавшим овчарку. Требуя к себе внимания, громко возмущался огромный чернокожий парень на каталке, которого в суматохе оттеснили от дверей приемного покоя.
      По переполненному отделению скорой помощи я шел как в тумане. Операционная находилась в самом дальнем помещении. Наконец я увидел знакомое лицо полковника Фрая, помощника президента по военным вопросам. Потом, несмотря на одеяние хирурга, узнал Рода Холлоуэя. Здесь же был майор Арнольд. Род рассказал мне о подробностях происшедшего.
      Никого не предупредив, президент вознамерился совершить очередную прогулку по Лафайетт-парку и позволил Роду взять себе в помощь лишь одного агента. К ужасу обоих президент прямиком направился к одному из постоянных крикунов в той стороне парка, что выходит на Пенсильвания-авеню. Не успел он заговорить с парой тамошних завсегдатаев, как откуда ни возьмись выскочил Хартунян и начал палить. Смуглого армянина с одного выстрела уложил агент Джейк Томпсон, однако тот успел сделать три выстрела из своего смит-и-вессона сорок первого калибра.
      Хартуняну все же удалось один раз задеть президента. Пуля прошла навылет через мышцу левой руки, поцарапав президенту бок. Другая ранила двух женщин с плакатом, требовавшим конституционной поправки о равных правах. Трагическая случайность. Еще одна пуля, задев крышу автобуса, застряла в северо-восточной части карниза старого административного здания.
      Агент проводил меня в смотровой кабинет, временно превращенный в палату для президента. Я услышал голос медсестры:
      – Прошу прощения, господин президент, но я должна настоятельно просить вас погасить сигарету. Здесь опасно курить.
      Президент лежал на кровати со специальными приспособлениями. Правая рука была забинтована. Из капельницы что-то лилось ему в вену на ноге. Левую руку президент заложил за голову. Взгляд у него был стеклянный, вероятно, из-за обезболивающих, сообразил я. Сигарета висела с левой стороны рта под углом в сорок пять градусов. Выслушав требование медсестры, он подмигнул мне и попросил принести кофе – черного.
      – Мне нельзя спать, – сказал он.
      – Ну, конечно, – подтвердил я, – на случай вражеской атаки.
      – На случай, если Рейгелат вздумает объявить о моей смерти. – Президент покачал головой. – Кстати, где он?
      – Летит из Манитобы, сэр, – отозвался полковник Фрай. – Через полчаса его самолет совершит посадку.
      – Нет, скажите ему, пусть поворачивает обратно. Я себя хорошо чувствую.
      – Господин президент, – вмешался я, – мы не можем так поступить. Нас не поймут.
      – Ну ладно, тогда скажите ему, чтобы не давал интервью. Не хочу, чтобы он завоевывал себе очки тем, как он якобы спокоен в кризисной ситуации. Это мой кризис, черт побери, и я не хочу ни с кем его делить.
      Я отправился на поиски Фили, к тому же нужно было присмотреть за прессой. Фили уже около часа отвечал на вопросы.
      – Осталось полчаса, – сказал он. – Если ее не будет тут через полчаса, скандала не миновать. Им только это и нужно. Почему ее нет у постели мужа?
      Я сообщил ему, что первая леди уже в самолете.
      – Что? В самолете? Да в него стреляли два часа назад! За это время ему уже могли бы доставить печень. В случае надобности.
      Пришлось напомнить ему о необычных обстоятельствах, в которых благо уже и то, что она согласилась вернуться.
      На это Фили заметил, что избирательницам такое вряд ли придется по вкусу. Жена президента занимается в Нью-Йорке своей кинокарьерой, в то время как в Вашингтоне серьезно ранят защитниц равных прав.
      – С другой стороны, – продолжал он, – все это должно дать нам повышение рейтинга не меньше чем на пятнадцать пунктов.
      Я попенял ему, мол, как он может думать о таких вещах в подобный момент, но Фили был чистейшей воды политиком.
      Потом он заговорил о «контроле» за медицинскими сообщениями.
      – Не хочу, чтобы рана президента выглядела царапиной. Ведь было совершено покушение на его жизнь.
      – Но пуля даже не задела кость, – возразил я. – А вот бедняжки с плакатом…
      – Герб, это наш кризис. Мы заслужили его.
      И он добавил, что необходимо поговорить с доктором Лоренсом Саладино, который оказался жизнерадостным человеком и весьма компетентным врачом, выходцем из Бруклина, успевшим послужить военным врачом. Он сказал нам, что, по его мнению, президента можно выписать из больницы утром, так как раны у него поверхностные.
      – Поверхностные? – переспросил Фили.
      Доктор Саладино кивнул и заговорил о том, как президенту повезло. Фили нахмурился.
      – Вы считаете, что можете отпустить его завтра!
      – Ну да. Дома ему будет куда удобнее.
      Недовольству Фили не было предела, и он мрачно заметил, что Саладино наверняка республиканец.
      Пришлось сказать ему, что он должен благодарить Бога за то, что не случилось ничего более серьезного. На это он отреагировал по-своему.
      – Судя по всему, защитницам женского равноправия повезло куда больше, чем нам. Молитесь, чтобы начались осложнения, – проговорил он, когда мы были в лифте.
      Фили использовал все свое красноречие, чтобы убедить майора Арнольда в необходимости перевести президента в военный госпиталь, где врачи, как он надеялся, окажутся менее «заинтересованными в выписке пациента», как он квалифицировал это. Но хотя майора Арнольда не пришлось долго убеждать, он и сам был за перевод президента в госпиталь, сам Такер, попав под влияние доктора Саладино, отверг политическую выгоду, на которой настаивал Фили, и пожелал вернуться в Белый дом.
      Первая леди приехала в больницу в десятом часу. К этому времени Фили уже вызвал из Белого дома фотографа и поставил его у дверей президентской палаты, так что первые мгновения семейного воссоединения были запечатлены на знаменитой фотографии. И замечательно, потому что следующие мгновения были уже не такими нежными, ведь первая леди принялась ругать президента за его историческое решение выставить свою кандидатуру на второй срок. Однако она все же прилетела в Вашингтон. И благодарить за это, равно, как и за принятие впоследствии поправки о равных правах для женщин, следует покойного Хэмчака Хартуняна.

24
Переговоры об ограничении появлений на публике

Это будет моя последняя предвыборная кампания.
Из дневника. 4 июня 1992 года

      Наверное, для трудной, требовавшей максимальной отдачи сил предвыборной кампании 1992 года самым показательным было бурчание Фили насчет того, что покушение Хартуняна произошло «слишком рано». И хотя я ругал Фили за подобные жуткие заявления, приходилось с ним соглашаться. Наш рейтинг, который мгновенно подскочил после покушения и позволил нам одолеть предварительные выборы в Нью-Гемпшире, упал до первоначального уровня. Должен заметить, что Ллеланд пишет неправду в своих «мемуарах», будто бы я упрашивал президента вести кампанию в инвалидном кресле. Вероятность того, что партия не даст согласия на кандидатуру президента, оставалась высокой, и это, теперь уже можно сказать, не укрепляло моральный дух в Западном крыле. У меня всегда было убеждение, что чем хуже обстоят дела, тем больше надо работать. Итак, я назначил еженедельные совещания в половине седьмого утра для подведения итогов недели, на которых все сотрудники рангом ниже помощника президента должны были представлять отчеты о проделанной работе объемом примерно в пятьсот слов. И совещания и отчеты были в высшей степени непопулярны. Некто (анонимно) представил подробный отчет о физиологическом функционировании своего организма в течение недели. Через две недели я отменил нововведения, оказавшиеся несостоятельными.
      Тем временем вице-президент Рейгелат каждое утро открывал газету, чтобы прочитать о последних достижениях Белого дома в деле его смещения. Это приводило его в ужас. В течение нескольких недель он отказывался участвовать в предвыборной кампании, и передо мной была поставлена задача вернуть его «в команду».
      На все мои уговоры он реагировал крайне враждебно. Четыре года жизни в самолете наложили на него суровый отпечаток. Он жаловался на визиты доброй воли на Маврикий и в Эквадор, сетовал на то, что был «выкинут из реальной жизни», словно какой-нибудь «постылый дальний родственник». И еще он сказал, что трижды во время своих путешествий страдал от дизентерии.
      Я сказал, что страдал он за родину и что президент искренне благодарен ему за его труды. Еще я произнес речь о том, что демократия досталась нам ценой огромных жертв и мы должны все сделать, чтобы не проворонить ее. Тут он разозлился еще сильнее и заявил о своей возможной отставке с поста вице-президента. Мол, ему со всех сторон советуют сделать это, чтобы окончательно не навредить собственной политической карьере.
      Хотя я и подозревал, что он блефует, все же стал немедленно соображать, как бы его успокоить. Пришлось обещать, что поговорю с президентом насчет его постоянных разъездов. И еще я попробовал соблазнить его встречей с президентом в Овальном кабинете «в самом ближайшем будущем». Это немного приободрило вице-президента, и он дал мне обещание «серьезно подумать» о предвыборной поездке в Нью-Джерси.
      У меня совсем не оставалось времени, так я был занят то вице-президентом, то президентским братом, который сменил ислам на учение Бхагвана Сатгананды Уи, известного своим последователям как Баба. И в это самое время я спал и видел, как бы вернуться к моей метрической системе.
      Единственным приятным событием было возвращение к нам первой леди, пусть даже на время предвыборной кампании. После покушения Хартуняна она и президент заключили мирный договор. Но ей и в голову не приходило скрывать свое мнение о повторном президентском сроке мужа. Мы очень боялись, как бы она не проговорилась об этом в каком-нибудь интервью, но, к счастью, этого не произошло.
      Как-то в субботу утром я беседовал с президентом о новой сауне в Кэмп-Дэвиде, когда она вбежала в комнату и сообщила, что несколько минут назад дала согласие мистеру Вейнбергу на съемки в его новом фильме «Несоразмерные пространства».
      Миссис Такер была очень возбуждена. Еще, мне кажется, она нервничала из-за ставшей реальной перспективы возвратиться к работе, ведь она не снималась десять лет. Президент сделал над собой почти героическое усилие, чтобы изобразить радость, но я-то видел, как он удручен неожиданной новостью. И еще ему захотелось узнать, когда начнется «операторская прикидка». Кажется, он неплохо разбирался в кинопроцессе.
      – Пятнадцатого сентября.
      – Прошу прощения, мне надо кое-что проверить насчет завтрашнего отъезда, – сказал я.
      У меня не было желания присутствовать во время сцены, которая должна была последовать после первого обмена репликами.
      Президент позвонил мне в тот же день.
      – Герб, – сказал он, тяжело вздыхая, – по-моему, над женами политиков попросту издеваются.
      – Да?
      – Конечно. Они-то не политики.
      – Если честно, не могу не согласиться. Однако…
      – Их выставляют напоказ, и это отвратительно.
      – Но ведь, – попробовал я возразить, – они по сути команда…
      – Им приказывают с обожанием смотреть на кандидата, пока он произносит дурацкую речь о поддержке фермеров.
      – Все же…
      – Выставляют в шоу Фила Донахью и спрашивают, что их мужья предпочитают на завтрак и кого они собираются назначить верховным судьей.
      – И все же…
      – Это унизительно. Особенно для женщин, у которых до замужества была своя карьера.
      – Но…
      – Я должен что-то предпринять.
      – Вы? – переспросил я.
      – Да. Я решил, что проведу предвыборную кампанию один. Соло.
      – А… Но не думаете же вы…
      – Джесси согласна со мной. Она считает, что сейчас самое время воплотить эту идею в жизнь.
      – Понятно. Откровенно говоря, сэр, я не считаю эту идею достойной воплощения.
      – Если бы люди, которые стремятся к государственной службе в наши дни, хотя бы вполовину были так свободны, как они говорят, кто-нибудь уже непременно воплотил бы ее в жизнь. Встал бы и сказал: «У моей жены есть дела поинтереснее, чем всюду таскаться за мной и придавать моему облику благообразие».
      – Вы сами знаете, что она пользуется популярностью.
      – Послушайте, она не отказывается помогать. Я сказал ей, что она может сделать так много или так мало, как ей самой захочется. «В любом случае, – сказал я, – тебе решать».
      – И что, – со страхом спросил я, – она решила?
      – Мы пришли к выводу, что примерно полдюжины появлений на публике будет вполне достаточно, ведь основных мероприятий никак не больше.
      – Шести?
      – Шесть и есть полудюжины.
      – Это не много, господин президент.
      – А я сказал, этого будет достаточно.
      – Да, – промямлил я, упав духом. – Понимаю.
      – Вам, Сигу, Фили и остальным придется согласовывать это с ней. – Он вздохнул. – Составите расписание. Да, кстати, она снимается в фильме.
      – Да, – хмуро произнес я.
      – Вы слышали?
      – Я был в комнате, господин президент, когда она сообщила об этом.
      – А! Ну да! Знаете, мне кажется, информация должна исходить из Белого дома. Посоветуйтесь с Ароновым, посмотрите, нет ли какого противоречия.
      – Да-да.
      – И, Герб…
      – Сэр?
      – Если она переменит решение и захочет больше времени уделять нашей кампании, поддержите ее, ладно?
      Я был несколько удивлен, когда миссис Такер не явилась на организованные мной переговоры, чтобы составить расписание мероприятий, на которых она будет присутствовать. Вместо себя первая леди прислала своего агента, мистера Либмана из Международного актерского агентства.
      – Доброе утро, господа, – сказал он. – На случай срочных сообщений я позволил себе предупредить сотрудников моего офиса о том, куда направляюсь. Вы не возражаете? Отлично. Значит, начинаем?
      Фили сразу невзлюбил его. Я воздерживался от суждений, пока он не назвал меня «Герби», но уж тут решил, что мне он тоже не нравится.
      Переговоры продолжались почти два часа, в течение которых мистеру Либману звонили четыре раза. Я едва не вышел из себя, когда он во время одного из разговоров, нимало не смущаясь, попросил нас оставить его одного. Это в Белом-то доме он просил нас выйти из комнаты. Если честно, то я хотел сказать ему пару крепких слов, но настраивать его против себя было не в наших интересах, так что я чуть не силком вытащил Фили в кабинет миссис Метц, где мы и просидели до конца его общения «с побережьем».
      – Благодарю вас, господа, – сказал он, когда мы вернулись в мой кабинет. – Сами знаете, как это бывает.
      Нет уж, я не желал знать, как «это бывает», но ничего не ответил.
      Мы подошли к вопросу о президентских дебатах в октябре. Наша сторона не рассматривала присутствие первой леди на дебатах ее мужа с Джорджем Бушем как мероприятие.
      – У моей клиентки в октябре будет разгар съемок. Если нам придется ехать куда-то, где будут проходить дебаты, то мы рассматриваем это как официальное появление на публике. Советую вам, господа, задействовать сестру президента. Пусть она появится на дебатах, и тогда моя клиентка сможет присутствовать на более важном мероприятии, например, на обеде у Эла Смита, где вам непременно захочется ее видеть.
      Переговоры закончились с удручающим результатом. Мы получили «наши» шесть присутствий и, возможно, еще одно, если вдруг возникнет крайняя необходимость, и при этом были вымотаны до предела. Сиг и Фили сняли пиджаки и распустили галстуки. А вот мистер Либман источал прохладу, как огурчик с грядки. Много мне довелось вести переговоров, но такого оппонента, как мистер Либман, встречать еще не приходилось. По правде говоря, с тех пор мне непонятно, как в Голливуде умудряются делать кино, если каждый раз приходится преодолевать такие сложности.
      – Могу я воспользоваться вашим телефоном? – спросил мистер Либман, когда переговоры завершились.
      Я едва поборол желание показать ему, где находится телефон-автомат, но мстительность не в моем характере.
      Он попросил оператора соединить его с первой леди.
      – Джесс!
      Джесс? Вот, значит, как он обращается к ней.
      – Я уладил ваше дело о шести выходах. Теперь платите или играйте. Шутите. Они любят вас. Им хочется в постельку.
      – Что? – громовым голосом спросил я.
      – Фигурально говоря, Герби. Нет, тут ваш мистер Вадлоу. Да, очень милый господин. Послушайте, в этом городе есть рестораны? Я слышал, здесь одни микроволновки. Да? Давайте, я буду рад. У вас есть машина?
      Я постарался сосредоточиться на распределении мест в президентском вертолете. Уходя, мистер Либман сказал нам «чао». У меня не возникло ни малейшего сожаления, когда я подумал, что больше не увижу его.

Книга пятая
Западни и ловушки

25
Раны и ушибы

Скучаю по Джоан, но считаю необходимым быть рядом с президентом в последние мирные дни перед началом предвыборной кампании. Здесь очень приятно, несмотря на мою аллергию.
Из дневника. 30 августа 1992 года

      Чем ближе был День труда, а вместе с ним и официальное начало предвыборной кампании, тем сильнее портилось настроение президента. По моему настоянию он прожил последнюю неделю августа в Летнем Белом доме на Монеган-айленд, приводя себя в порядок перед предстоящей изнурительной гонкой. Мне очень хотелось, чтобы он приятно провел время, пользуясь любовью и популярностью среди местных жителей, и для этого я потихоньку организовал для тамошнего Департамента окружающей среды грант, согласно которому каждый житель Монегана получал пятьсот долларов, участвуя в опросе, то есть заполняя анкету, тема которой касалась качества жизни.
      Мне едва удалось предотвратить беду, когда я узнал, что Ллеланд пригласил президента в двухдневный круиз на своей яхте «Сострадание». Лишь в минуту слабости президент мог принять такое приглашение. От одной мысли, что он будет фотографироваться на этом плавучем недоразумении, да еще накануне предвыборной кампании, меня тут же бросало в жар. Когда же я заговорил об этом с Ллеландом, он сказал, что морской воздух пойдет президенту на пользу. Конечно же, я расстроился и прямо обвинил Ллеланда в использовании президента для будущей продажи яхты. Наша беседа закончилась на высоких тонах, и несколько недель Ллеланд делал вид, будто не замечает меня, – даже во время совещаний в Овальном кабинете. Однако мне посчастливилось отговорить президента от этого шага, и он обещал воздержаться от прогулки на борту «Сострадания», несмотря на огромную пользу морского воздуха. Как бы там ни было, но к этому времени у президента зародились сомнения насчет Ллеланда, которому было поручено убедить сенатора Кеннеди не появляться на первичных выборах, когда будет происходить голосование за кандидата партии, а он провалил это дело, да еще с каким треском! Сенатор не только присутствовал в зале, но и публично предложил вице-президенту Рейгелату участвовать в выборах вместе с президентом. Quel fiasco! – как говорят французы.
      Пришлось мне вмешаться и уговорить вице-президента, чтобы он не принимал предложение сенатора. (Бывший вице-президент написал в своей книге мемуаров «Черный каторжник: четыре года на борту самолета», будто я угрожал ему, ссылаясь на интерес налоговой службы к его доходам за 1984–1987 годы, но это сущее вранье.) Что бы там ни говорили, а я добился результата, и президент благоволил ко мне.
      Мне хотелось, чтобы президент оставил на время государственные дела и провел тихую неделю в семейном кругу. Вот так уж получилось, что я сопровождал его, – несмотря на ворчание других высокопоставленных чиновников, которые не были приглашены президентом, – и жил в одном из коттеджей на окраине охраняемой территории.
      В этот период я играл роль буфера или, если угодно, фильтра и тщательно следил за тем, чтобы все документы шли к президенту через меня. В интересах Такера, ради сохранения его душевного покоя, я попытался свести количество бумаг к минимуму. А это была нелегкая задача, так как среднее число страниц, ежедневно попадающих на стол президента, равно примерно двумстам четырем, но мне удалось уменьшить его до пяти. Было, чем гордиться, хотя пресса резко критиковала меня, да и некоторые высокопоставленные чиновники от нее не отставали. Один из них в интервью «Нью-Йорк таймс» назвал меня «препаратом, вызывающим запор».
      Кстати, президент сам попросил меня заняться отбором наиболее важных новостей за неделю, так как с жадностью набросился на книги. Я дал указание отделу новостей Белого дома соблюдать предельную краткость. Работая рука об руку, мы сумели сократить ежедневную порцию «Нью-Йорк таймс» до пятидесяти слов, а «Вашингтон пост» – до двадцати. В общем-то, мне кажется, что «Таймс» можно было бы еще ужать.
      Я не видел смысла в том, чтобы загружать драгоценное время президента обвинениями и угрозами со стороны республиканцев. Мне было известно, что предпочтет президент, если придется выбирать между информацией о новейших отчаянных выпадах Джорджа Буша и лазаньем вместе с сыном за барвинком по скользким из-за морских водорослей прибрежным скалам. И все же он не мог полностью отрешиться от мировых проблем.
      В сводках оставались Бермуды, ибо двадцать седьмого августа был взорван гольф-клуб, что повлекло вполне естественные последствия для туристического бизнеса. Когда на другое утро после события явился маленький серый человечек из ЦРУ, который привозил президенту ежедневные сводки, тот выглядел обеспокоенным более чем обычно. А когда в последний день месяца банк «Чейз Манхэттан» поднял кредитные ставки до двадцати одного процента, всем захотелось, чтобы президент сказал свое веское слово. Не считая нужным беспокоить Чарли Манганелли, который воспользовался отпуском президента, чтобы пройти еще один курс лечения от алкоголизма, я сам написал от лица президента заявление и отдал его в «Нью-Йорк таймс». Честно говоря, тогда я остался весьма доволен работой этой газеты, которая добралась до первопричины проблемы и поставила вопрос так, что банкам пришлось защищаться. Однако теперь, по прошествии времени, мне кажется, я перестарался с угрозой национализации банков. Мне не сообщили, что двадцать седьмого июня министр финансов Линдсей выступил на совещании кабинета министров против национализации банков и президент поддержал его. Этот инцидент, пусть даже раздутый, доказывает необходимость большей координации действий. Мы постарались оградить остров от нашествия журналистов, добиваясь от местных властей временного запрета на их въезд, но те нас не поддержали. (Про себя я решил, что здешние наглецы последний раз получили грант.) Итак, журналисты присутствовали, но в количестве всего лишь двадцати человек. Они убивали время, выискивая недовольных островитян, которые жаловались на то, что шум президентских вертолетов распугивает лангустов.
      В этот период я проводил с президентом не много времени, но в предпоследний вечер он позвонил мне и пригласил на прогулку. Я был уже в пижаме, но, конечно же, сказал «да». Мы встретились возле моего коттеджа (он назывался «Корма»), и Такер дал мне фонарик. Нас сопровождали всего шесть агентов. В дыхании президента я учуял запах бурбона, но, в конце концов, отпуск есть отпуск.
      К моему ужасу, он направился к берегу, оставив без внимания очаровательные тропинки, ведущие в сосновый лес. Президент обожал приглашать на «морские прогулки». По правде говоря, чтобы участвовать в его прогулках, неплохо было бы иметь навыки горного козла. Сначала путь пролегал по валунам, потом по скользким от водорослей лощинам, но самым неприятным отрезком была тропа в фут шириной, тянувшаяся по краю утеса в двадцати футах над водой. Пройти по ней и днем было нелегко, а в темноте тем более – сразу приходили на память фильмы по Алистеру Маклину о второй мировой войне. Стоило президенту объявить, что он отправляется гулять к морю, служба безопасности ставила об этом в известность медиков и отправляла к подножию утеса своих агентов в резиновой лодке. Годом раньше президент пригласил на подобную прогулку премьер-министра Шри-Ланки, и это явилось причиной внезапного отъезда на родину достопочтенного господина Ширибиндигара, так и не подписавшего запланированный договор, хотя, насколько мне известно, его левая рука вскоре обрела первоначальную подвижность.
      Оставалось только радоваться яркой луне. Я видел на целых три фута перед собой. Ночью у меня совсем плохо со зрением, к тому же стоит мне запыхаться, как запотевают очки.
      – Помните, – сказал президент, перепрыгивая с одного камня на другой, – никаких рук.
      Он считал, что чувствуешь себя увереннее, если не держишься ни за что руками. Но будь у меня шипы на обуви и веревка в руках, я бы явно почувствовал себя увереннее.
      Президент хранил молчание. То ли у него было плохое настроение, то ли его одолевали мрачные предчувствия. Да и что в этом странного? Он отлично знал, что предвыборная кампания будет чертовски трудной. За четыре года сил у него поубавилось, и на вид ему можно было дать намного больше его пятидесяти двух лет. В день инаугурации у него на лице не было морщин. И кашлять он стал чаще, хотя дал «самое последнее» обещание покончить с курением к Дню труда. Я искренне надеялся, что на этот раз он выполнит обещание, хотя начало предвыборной кампании не самое лучшее время для этого.
      – Герб, – сказал он, остановившись на скользком камне, – что-то я сомневаюсь насчет выборов.
      Мне показалось, что ему требуется утешение. Я не очень-то гожусь на роль подпевалы, но бывают случаи, когда подчиненному надо сказать своему начальнику несколько подбадривающих слов. Вот и я сказал, что все наши сотрудники с оптимизмом смотрят в будущее. На самом деле это было не совсем так, но ничего другого мне просто не пришло в голову.
      – С оптимизмом, – повторил он. – Наверное, вы имеете в виду Манганелли.
      Незадолго до этого мне пришлось рассказать ему о проблеме Чарли, чтобы объяснить, почему я написал вместо него заявление для «Нью-Йорк таймс». Другой бы немедленно избавился от Чарли, а президент великодушно оставил его на посту главного спичрайтера.
      Я засмеялся, а он, поскользнувшись, упал между двумя камнями. Агент, присматривавший за нами сверху, что-то сказал в переговорное устройство, и в мгновение ока вся территория была залита ярким светом. Ярдах в пятидесяти от нас находился прожектор береговой охраны. Президент вскарабкался на камень.
      – Выключите это.
      Спустя несколько секунд опять стало темно, лишь кое-где появлялись подвижные белые блики. Ослепленный прожектором, я осторожно сделал шаг вперед. Под ногой что-то громко чавкнуло, и я упал на спину, прикусив кончик языка.
      – Наверное, вы держались руками за камни? – спросил президент.
      – Я прикусил язык.
      Мы пошли, если это можно назвать ходьбой, дальше. Несмотря на боль, я замечал окружавшую меня красоту. На берегу царил покой, лунный свет серебрил мерцавшую воду, а над нашими головами порхали чайки – не уверен, правда, что чайки порхают. Скорее всего, это были летучие мыши.
      Мы подошли к особенно опасному месту, где каменный утес нависал над морем, уходя от тропинки под углом в тридцать пять градусов. Когда-то, очень давно, огромная глыба отвалилась от скалы и чудом удержалась на склоне. Президент называл этот утес «обломком стариковского зуба».
      – Идите сюда, – весело позвал он меня. – Поговорим тут.
      Я спросил, нельзя ли поговорить, если я останусь внизу.
      – Здесь вас отлично слышно, – уверил я Такера.
      – Идите сюда.
      Как сказать «нет» главнокомандующему? Ведь он не хотел запугать или испытать меня. Просто Томас Такер все еще не изжил в себе мальчишку.
      Одолев несколько футов, я потерял равновесие и растянулся во весь рост. Камень покрывали проклятые водоросли, и я, вымазавшись в мокрых ошметках, соскользнул вниз.
      – Сначала надо бегом, – сказал президент.
      – Мне непонятно, – прохрипел я, – как можно добраться до верха.
      – На одном дыхании!
      – Ладно, – сказал я и устремился вверх. Мне почти удалось одолеть весь путь, но опять помешали водоросли. – Ох! – вырвалось у меня, когда я почувствовал, что опять скольжу вниз.
      Вот уж чего мне совсем не хотелось. До подножия было не меньше пятнадцати футов.
      – Ну же, держитесь за мою руку.
      Я потянулся к нему, но из-за этого стал сползать еще быстрее. Изо всех сил я цеплялся за водоросли, больно царапавшие мне пальцы, но все же оказался ниже еще на несколько футов, пока не ухватился за какую-то растительность, укоренившуюся в камнях. Съезжать по склону я перестал, но и лезть наверх у меня не было никакой возможности. Каждый раз, пытаясь подтянуться, я вырывал траву с корнем. Ничего не оставалось, как удерживаться хотя бы на том месте, где я был.
      – Вы не подниметесь сюда?
      – Пожалуй, мне лучше остаться тут, – ответил я, выплевывая клочок морской водоросли, которая, я был уверен, не принесет пользы моему прикушенному языку.
      – А мне нравится наверху. – Президент вздохнул и окликнул агента: – Попросите немного передвинуть катер, а то стоит прямо на лунной дорожке. – Он хмыкнул. – Не думаю, чтобы какая-нибудь рыбешка попыталась убить меня сегодня вечером.
      Если у кого и есть шанс умереть сегодня вечером, подумал я, так это, вне всяких сомнений, у меня.
      На катере завели мотор и отвели его в сторону.
      – Так намного лучше, – продолжал президент, а у меня понемногу затекали руки. – Полагаю, мне уже недолго осталось капризничать насчет катеров береговой охраны, которые якобы портят пейзаж. – Он откинулся назад и засмеялся. – Из меня уже ничего не выжать, так ведь?
      Мне не понравилось, что он собирается начинать кампанию в таком настроении.
      – Оттого, что вы один из последних в списках…
      Закончить фразу я не смог, потому что растительность под одной рукой выдралась с корнем, и удержаться мне удавалось с трудом.
      – Двадцать пять пунктов, Герб, – это не один из последних, это провал.
      – У вас есть преимущества…
      – Ничего себе преимущество, когда закидывают яйцами на Пенсильвания-авеню. Как это Фили называл? «На манер Каракаса». Каракас! – Он засмеялся.
      – Всего-то кучка радикалов, – выдохнул я, стараясь за что-нибудь ухватиться. – А большая часть американского народа…
      – К чертям собачьим. – Он полез в карман ветровки и достал фляжку. – Ладно, я, во всяком случае, не говорю о себе в третьем лице. Когда вы кинетесь со всех ног сочинять свои проклятые мемуары, этого обо мне никто не сможет написать.
      Пусть выскажет все, что у него на душе, подумал я. Потом будет лучше работать.
      – Ну, вы уже нашли себе издателя?
      Я удивился и даже обиделся, услышав такое.
      – Нет, конечно же. Зачем? У меня нет намерения писать мемуары.
      Он засмеялся.
      – А Фили говорил другое.
      – Что?
      Он сделал глоток из фляжки.
      – В тот день, когда Джесси побила вас. Поэтому я и взял вас обратно. Он сказал, что вы уже подписали договор с издателем и собираетесь все рассказать о нашей семейной жизни.
      Фили! Вот, значит, как было дело. Я крепко сжал в руках водоросли, представляя, что это шея Фили.
      – Герб, должен признаться, я и впрямь ненавидел вас какое-то время. А потом одумался. Какого черта? Все пишут воспоминания.
      Я сказал ему, что это неслыханное вранье, что Фили всего лишь – в своей обычной идиотской манере – старался вернуть меня на службу.
      Он лишь пожал плечами.
      – Неважно. Ах, до чего же мне тут нравится.
      Злясь на Фили, я цеплялся за камень, пока президент вглядывался в морскую даль.
      – Хотите выпить? – спросил он, протягивая фляжку и пытаясь рассмотреть меня в темноте. – Как вы там?
      – Нормально, – ответил я, все еще не справившись со своими чувствами.
      – Герб, я всегда хотел спросить вас.
      – О чем?
      – Вам нравилось быть бухгалтером?
      Если честно, у меня не было настроения обсуждать свою профессию, и я пробормотал нечто нечленораздельное о том, что люблю работать с цифрами. Мол, цифрам можно доверять.
      – А я не смог бы. Скучно.
      – Мне нравилось.
      У меня нестерпимо болели руки.
      – На Юге нам не одолеть. Вам известно, как на прошлой неделе назвал меня Монтгомери?
      – Может быть, если бы мы устраивали почаще совместные завтраки… – простонал я.
      Президент буркнул что-то и отпил из фляжки.
      – Совместные завтраки! Да этих людей надо нещадно бить. Урезать их непомерные фонды, закрывать военные базы. Вот такой язык они понимают.
      – Мы пытались. Но это ни к чему не привело.
      – Не привело? У нас ведь не богадельня! «Как мы себя сегодня чувствуем?»
      – Я говорил, – произнес я с нарастающей злобой, – о нашей администрации.
      – Может быть, виноваты сотрудники. Может быть, меня повело не туда. Прошу прощения – нас.
      Я вздохнул. Такое уже было.
      – Если вам не нравятся сотрудники, которых мы подобрали, почему бы нам не подыскать других?
      – Может быть, и надо!
      – Отлично, – сквозь зубы произнес я. – Я могу сразу назвать, кого надо заменить.
      – Я тоже!
      Теперь мы орали друг на друга, разделенные полосой водорослей, блестящих в лунном свете.
      – Если вы так считаете, я подаю в отставку!
      – Принято! Прямо сейчас!
      – Отлично! Может быть, я еще поработаю на Джорджа Буша…
      – Вот и прекрасно! Поможете мне обойти его!
      – …после того, как напишу воспоминания!
      – Давайте! Кстати, не забудьте взять у меня рекомендацию, а то ведь вам и кафе-мороженое не доверят!
      – Ха, держу пари, вас не подпустят к президентской библиотеке! Кому нужны ваши документы и отвратительные речи?
      – Гарварду!
      – Вы имеете в виду университету Каракаса?
      Тут я разжал пальцы, чтобы погрозить ему кулаком. Лучше бы я этого не делал. Водоросли, за которые я продолжал держаться одной рукой, подались вниз, и я вновь стал сползать по склону.
      – А-а-а! – закричал я, однако мне удалось уцепиться за другой пучок водорослей.
      – Ну же, хватайтесь за мою… – Президент наклонился, протягивая руку.
      Я поднял голову и увидел, что он тоже съезжает вниз.
      – Осторожней! – крикнул я, но было уже поздно.
      Головой он уже уткнулся мне в плечо, и, не выдержав нашей общей тяжести, водоросли с мерзким хлюпаньем выдрались из камней. Я попытался немного притормозить наше падение, но лишь содрал кожу с пальцев. Как два лося, сцепившихся рогами, мы скатились с «обломка стариковского зуба».

26
Передышка

Арнольд прописывает мне успокоительные таблетки. Очень соблазнительно, но голова должна быть ясной.
Из дневника. 7 сентября 1992 года

      На другое утро в одиннадцатом часу Фили появился у моей кровати в госпитале военно-морского флота.
      – О-о-о-ох, – приветствовал я его.
      – Только что видел босса, – сияя, сказал Фили. – Он ужасно выглядит. Оба глаза фиолетовые. На лбу шишка размером с мяч, каким играют в гольф. Локоть пришлось зашивать.
      – Почему это вас радует? – со стоном спросил я.
      Боль в груди мешала мне дышать, и кончики пальцев под повязкой горели огнем.
      – Телефон разрывается. Нам позвонили двенадцать тысяч человек. А сколько цветов! Мы отправляем их на Арлингтонское кладбище.
      Мне было приятно, что американский народ не остался равнодушным к беде президента, но все же меня удивило такое обилие знаков внимания.
      – Ну, если учесть обстоятельства…
      – Какие обстоятельства?
      – Такер ведь совершил подвиг. Говорю вам, люди забрасывают Буша камнями.
      – Какой подвиг он совершил?
      – Спас вам жизнь.
      Потом Джоан рассказала мне, что я попытался слезть с кровати и ударить Фили. Очевидно, я опять повредил ключицу и потерял сознание от боли.
      Придя в себя, я первым делом увидел лицо склонившегося надо мной врача. Джоан сидела рядом, и вид у нее был расстроенный.
      – Фили, – простонал я. – Фили.
      – Мистер Вадлоу, я понимаю, вам плохо, – сказал врач.
      – Да нет, доктор, мистер Фили…
      – Да-да, – кивнул врач. – Вам нужно отдохнуть, мистер Вадлоу.
      Несколько часов спустя Джоан покормила меня домашним мясным рулетом. Даже не знаю, что бы со мной было без нее.
      – Как дети? – спросил я. – Они скучают по мне?
      Она сказала, что Герб младший переведен в группу «Б» девятого класса. Я вздохнул.
      – Какие еще приятные новости ты привезла?
      – Мы получили письмо от адвоката мистера Уррутия-Блейлебена.
      – Джоан, только этого не хватало.
      Мы соседствовали с военным атташе Уругвайского посольства, на редкость неприятным человеком, державшим бассетов, которые всю ночь лаяли на луну, даже когда она не показывалась. Несколько месяцев я терпел молча, но в конце концов пригрозил соседу судом. Вот тогда-то Герб младший взял лук со стрелами и ранил одну из тварей в зад. С тех пор о добрососедских отношениях пришлось забыть. Однако, что бы ни придумал наш сосед, это могло подождать.
      После ухода Джоан я попросил медицинскую сестру набрать номер Белого дома и позвать к телефону мистера Фили.
      – Скажите, что я хочу его видеть. И немедленно.
      Она передала мои слова.
      – Он говорит, что очень занят сейчас. Может он прийти завтра?
      – Скажите ему, что у него один час. После этого я начинаю связываться с прессой и давать интервью.
      Через сорок пять минут дверь распахнулась.
      – Господи, ну и денек.
      На лице Фили играла улыбка алтарного служки, а в руках он нес огромную папку для бумаг, напоминавшую надгробную плиту.
      – Где вы это стащили? В Арлингтоне?
      – Как вы себя чувствуете?
      – Отвратительно. Отвратительно, потому что меня предали.
      – Это ужасно! – Самое неприятное было то, что Фили сказал это искренне. – Я могу что-нибудь сделать для вас?
      – Можете. Что за мерзкие слухи вы распространяете?
      – Хотите почитать пресс-релиз?
      Он протянул мне папку.
      – Я ее не удержу.
      – Тогда я помогу.
      – Нет, положите вот сюда!
      И я стал читать.

      БЕЛЫЙ ДОМ
      31 августа 1992 года
      12 часов 00 минут
      Офис пресс-секретаря
      Для немедленного распространения
      Сегодня утром, после несчастного случая, произошедшего накануне вечером на Монхеган-айленде (штат Мэн), президент чувствует себя вполне удовлетворительно. Помимо небольших царапин, у него отек под правым глазом и рана на локте, потребовавшая хирургического вмешательства. Личный врач президента, майор Тодмэн Ф. Арнольд, считает, что президент будет в состоянии завтра покинуть госпиталь военно-морских сил и без каких бы то ни был ограничений принять участие в предвыборной кампании.

– У вас тут ошибка, – заметил я. Фили пожал плечами, а я продолжил чтение.

Герберт А. Вадлоу, управляющий делами президента, получил несколько более серьезные ранения.

– Несколько?

Врачи оценивают его состояние как удовлетворительное. У него небольшое сотрясение мозга, перелом ключицы, неглубокие раны на ступнях. Ожидается, что его выпишут из госпиталя в конце недели. В данный момент нельзя сказать определенно, сможет ли он полноценно работать во время предвыборной кампании.
Несчастье произошло в 11 часов 08 минут вечера, когда президент и мистер Вадлоу совершали прогулку по скалистому берегу в восточной части острова. Мистер Вадлоу поскользнулся на водорослях и покатился с обрыва. Если бы президент не прыгнул вниз и не подхватил мистера Вадлоу у подножия скалы, травмы последнего, по мнению майора Арнольда, оказались бы несовместимыми с жизнью. Мужественный поступок президента спас мистера Вадлоу, однако президент получил вышеупомянутые ранения, не опасные для жизни, но довольно серьезные и потребовавшие его срочной эвакуации с острова.

      – Это вы виноваты, – сказал я.
      – Герб, прежде чем вы выйдете из себя…
      – Выйду из себя? Предатель!.. Посмотрите на меня!
      – Прошу прощения. Я не хотел вас обидеть, но есть мнение…
      – Вот только не это. Потому что когда я слышу такое, то сразу понимаю – никакого мнения нет и в помине, а есть лишь мерзость и предательство. Обычно и то и другое соседствуют, как у вас.
      Фили усмехнулся, еще сильнее разозлив меня.
      – Наверняка вы воспользовались моим несчастьем еще до того, как меня осмотрел врач. Чего не сделаешь ради политической выгоды!
      Он попытался прикинуться обиженным, правда, не особенно удачно.
      – Вы действительно так думаете?
      – Да вы бы без раздумий взорвали и дом, в котором собираются девочки-скауты.
      – Вы серьезно?
      – Серьезно, – отрезал я. – И если бы мне пришел в голову любой другой пример, даже более чудовищный, это тоже было бы справедливо.
      – Хотите узнать, что было на самом деле?
      – Я знаю, что было на самом деле. Он упал и чуть не угробил меня.
      – Вы потеряли сознание…
      – Я знаю, что потерял сознание.
      – Произошло чудо, ведь вы еще легко отделались. Арнольд…
      – Я должен быть счастлив, что у меня раны на голове, шее, плече и ноге.
      – А Такер? – защищаясь, продолжал Фили. – Он мог сломать себе шею, но вы не дали ему упасть на камни. – Он зашагал по палате. – Неужели вы не понимаете? – Пресс-секретарь был не на шутку взволнован. – Вы спасли жизнь президенту Соединенных Штатов Америки. Герб, вы должны гордиться этим. Разве многие…
      – Хватит. А это что такое? – спросил я, кивая на пресс-релиз.
      – Это? – переспросил Фили.
      – Да. Эта гадость… эта дешевка… эта ложь. Как насчет нее?
      – Не знаю. Ночью мне казалось, что звучит совсем неплохо.
      Он усмехнулся. В душе, как профессионал, он гордился собой, и поэтому он чувствовал себя невинным, какую бы гадость ни вывалил на людей. Я подумал об этом, и от злости постепенно не осталось и следа. Наверное, свою роль сыграли лекарства. Мне больше не хотелось сражаться. Когда занимаешься политикой, приходится на многое смотреть сквозь пальцы.
      – Он хочет вас видеть, – сказал Фили. – Думаю, у него кошки на душе скребут из-за вчерашнего.
      – Ну и правильно… Так и должно быть.
      – Отлично. Я назначил пресс-конференцию на завтра, на одиннадцать утра. Мы сделаем общий фон, все в одном зале. Вы же не хотите, чтобы сюда набились журналисты с фотоаппаратами?

27
Самаритянин

Мне страшно от того, что творится кругом.
Из дневника. 28 сентября 1992 года

      Президент здорово выиграл, благодаря моим страданиям. Фили все правильно рассчитал. Президент был удостоен награды Американского Красного Креста как Великий Самаритянин. В общем, к тому времени, когда страсти утихли, он получил двадцать две награды. Я тоже присутствовал на банкетах в честь награждения президента, но в качестве бедного родственника. Когда в определенный момент на меня направляли свет, я, опираясь на костыли, поднимался на ноги, стараясь не думать о сломанной ключице, и изображая благодарность, поворачивал голову в ту сторону, где был президент. Фили называл это «сейчас вылетит птичка», а я – не иначе как непристойным фарсом.
      Как-то в пятницу днем нам предстояло лететь в штат Айова, где президенту должны были вручить очередную награду за то, что он чуть не убил меня. И я отказался лететь, так как понял, что еще одной церемонии не выдержу. Последовала суматоха. Из предвыборного штаба Такера-Рейгелата беспрерывно звонили и сообщали, что это сведет на нет все усилия Айовы.
      – Плевать я хотел на Айову!
      Вскоре на сцене появился Фили и стал уговаривать меня не отказываться от поездки. Я запустил в него костылем. Потом позвонил президент.
      – Герб, – сказал он, – мне все это противно не меньше вашего.
      – Сомневаюсь, – возразил я.
      После случившегося на Монеган-айленде я стал более независимым и позволял себе говорить что думал.
      – Не надо делать это для меня. Сделайте для нас.
      – Насколько я понимаю, вы взываете к моему патриотизму?
      – Я взываю к вашей преданности нашему делу.
      – Если так, – с раздражением сказал я, – то меня уж точно не будет на сегодняшнем банкете.
      Одним из следствий всего этого жульничества была гарантия того, что за мной останется пост управляющего делами президента. Вряд ли Такеру удалось бы сохранить имидж, если бы он выгнал с работы «совершенно необходимого помощника», жизнь которого столь по-рыцарски спас.
      – Герб, все поставлено на карту. Фили говорит, что эти банкеты творят чудеса. Наш рейтинг поднялся на три пункта.
      И я сдался, как всегда сдавался, если меня просил президент. Мероприятие в Айове было особенно вульгарным. И сегодня я сатанею, стоит мне вспомнить: «Никто не заслуживает большей любви, чем этот человек, который не жалеет своей жизни ради друзей».
      Президенту хотелось компенсировать чем-то приятным мое постоянное публичное унижение. А что может быть приятнее для ревностного служаки, чем дополнительные обязанности? Например, я должен был «объездить стадо», как сказал президент, то есть заставить сотрудников нормально функционировать. Это была тяжелая работа.
      Затем я предложил Ллеланду пожертвовать его яхту какой-нибудь благотворительной организации. Не надо говорить, что Ллеланд пришел в ярость и сказал, чтобы я не лез в его дела. Однако Фили уже «шепнул» газетчикам, что Ллеланд якобы собирается передать яхту Эквадору для использования ее в качестве плавучей лечебницы. Ллеланду пришлось публично опровергать «неофициальное сообщение» о том, что он жертвует своей прогулочной яхтой ради гуманных целей.
      Я не спускал глаз с Чарли Манганелли. На съезде демократов случилась неприятная история, когда Чарли стал угрожать репортеру физической расправой, услышав его пренебрежительные замечания насчет президентской речи, в которой тот давал согласие представлять партию на выборах.
      Я забрал у Уитерса контроль за составлением речей – плата за мое присутствие на банкетах – и мог судить о них в полной мере.
      Риторика Чарли становилась все более несдержанной. В одной из речей он попросту оскорблял господина Буша. Меня не беспокоят выпады против вражеского лагеря во время предвыборной кампании, но все должно иметь свои границы и не выходить за рамки хорошего вкуса. Я отослал речь Чарли с пометкой: «Эмоций вполовину меньше. Переделать». Чарли «поработал» над ней, поменяв «простофилю» на «простака». Я сказал:
      – Чарли, послушайте, мы не можем называть бывшего вице-президента ни простофилей, ни простаком. Что это с вами?
      – Полпинты «Джим Бима». Если хотите, поменяйте на олуха. А лучше идите сюда и мы выпьем.
      – Нет, благодарю вас, – многозначительно произнес я.
      – Уже больше шести.
      – Чарли, вы не думаете, что можно было бы и не пить? Хотя бы во время предвыборной кампании.
      – Нет. Когда я пью, у меня лучше получается. Вот, послушайте. «Пусть правит дружба, а не вражда».
      – Отлично, Чарли.
      «Тайм» называла его «юным Тедом Соренсеном с примесью Джимми Бреслина». В последнее время у меня появилось опасение, что Калибан побеждает Ариэля.
      – Слишком, черт подери, поэтично, – продолжал он. – Пожалуй, мы используем это в четверг на встрече с евангелистами.
      – Чарли, там будут «ястребы».
      – Ладно. Я подкину что-нибудь специально для них.
      – Что угодно, только никаких имен.
      – Мне надоело постоянно слушать всякое дерьмо о нас. Каждый раз, когда Советы вторгаются в какую-нибудь страну, где пьяному муравью развернуться негде, виноватыми оказываемся мы.
      В принципе, я не мог с ним не согласиться. Буш с самого начала своей предвыборной кампании задал ей воинственный тон. Сразу же после Дня труда он пошел в атаку, назвав Великий Курс «недоделанным», а президентский кабинет «сборищем „темных лошадок“ и бездельников». (Это прозвучало особенно обидно для высококвалифицированных представителей этнических меньшинств в кабинете.) Он громил президента за отказ послать войска на помощь мексиканскому правительству для борьбы с повстанцами. Он обвинял нас в советской оккупации Пакистана, называя достигнутое перемирие «голословным». У республиканцев всегда так.
      Если им что-то не нравится, то это обязательно «голословное». Нашу налоговую политику он обозвал «марксистской», раскритиковал сворачивание американской базы в заливе Гуантанамо как «позорное отступление», а введение платы за использование береговой охраны как «недемократическое». Последнее, о чем он высказался в весьма мрачных тонах, был Бермудский кризис. Пассаж заканчивался зловещим предсказанием: «Я не собираюсь молча наблюдать, как еще одна страна, оставленная Америкой на произвол судьбы, превращается в сателлит Советов».
      Подозреваю, что нелюбовь Буша к президенту имела личную подоплеку. Когда Буш был губернатором, мистер Такер отказался принять участие в похоронах Фреда Буша, любимого коккер-спаниеля семьи Бушей. (Я настойчиво советовал ему не пренебрегать церемонией, но он не послушал меня.)
      Наш начальник службы «авангарда» Лесли Дэч как всегда демонстрировал потрясающее рвение, но нам было не под силу повторить его подвиг, когда он по собственной инициативе перевез 15 000 радужных форелей из Национального заповедника в реку Аллагаш за день до очередной ежегодной рыбалки президента.
      К тому же он обидел такое множество людей, исполняя свои обязанности, что пришлось задействовать систему компьютерной рассылки официальных извинений. Для того, чтобы иметь некоторое представление, насколько неприятно было иметь дело с нашей службой обеспечения визитов президента, то есть с Лесли Дэчем, достаточно представить, что к вам в воскресенье в семь часов вечера врываются в дом люди, которые требуют, чтобы вы с семьей провели следующие два дня в подвале. Заодно, ради безопасности первого лица государства, они сносят стены в столовой, собаку сажают в конуру, дом перекрашивают, лестницу расширяют, добавляют ванные комнаты, детей отправляют к родственникам, сносят часть крыши, ибо она мешает размещению оборудования связистов, а от вас, кроме того, ждут завтрака для четырехсот пятидесяти человек и не ждут, что вы будете поднимать шум из-за срубленных кизиловых деревьев (посаженных еще вашим дедушкой), которые могут помешать компании Эн-Би-Си транслировать репортаж о визите. «Авангард», как правило, не популярен.
      Мы приносили извинения следующим образом:

      Уважаемый (ая)……..
      Президент поручил мне передать Вам его глубокое сожаление по поводу неприятного инцидента, произошедшего по вине мистера Дэча во время подготовки……………..(1).
      Более всего он сожалеет о том, что…………(2).
      Он просит сообщить Вам, что говорил с мистером Дэчем и выразил ему свое неудовольствие из-за доставленного беспокойства, заключавшегося в………..(3), такому человеку, как Вы – ……….(4).
      В то же время он надеется, что Вы поймете, какая ответственность лежит на плечах мистера Дэча, хотя это не может служить ему оправданием, поскольку в администрации господина Такера подобное поведение абсолютно недопустимо.
      Всего Вам самого доброго,
      Герберт Вадлоу, управляющий делами президента

      Одно из вполне типичных писем отправилось в путь со следующими вставками:
      (1) …ланча в Калифорнийском клубе.
      (2) …с Вашей женой разговаривали в недопустимо грубой форме.
      (3) …личном унижении.
      (4) …выдающийся калифорнийский законодатель.
      Обычно я сам формулировал нужные вставки и переписывал письмо. Думаю, жертвы Дэча были в состоянии это оценить.
      Предвыборная кампания – время единения. Ведь проводишь шесть, иногда семь дней в неделю по восемнадцать-двадцать часов с одними и теми же людьми. Как правило, заводятся романы. Я понимаю. Человеческая природа, никуда от нее не деться. Однако вскоре выяснилось, что ситуация вышла из-под контроля.
      Из-за своих ран и переломов я довольно долго не мог летать президентским самолетом. На некоторое время, пока я совсем не оправился, Джоан вернулась в Вашингтон. Когда же я наконец выступил в поход, как говорится, на меня произвели большое впечатление юность и красота наших добровольных помощниц, толпившихся в отеле.
      Как прекрасно, сказал я себе, когда много юных и привлекательных людей приходит в политику. Правда, мне показалось немного странным, что среди помощников почти не было юношей, но, в конце концов, Демократическая партия, в отличие от республиканцев, всегда была в авангарде феминистского движения – так что я не придал этому особого значения.
      Но однажды рано утром, в шесть часов, когда мы были в Канзасе, все встало на свои места. Прихрамывая, я шел по коридору «Хайатт», когда одна из добровольных помощниц вышла из номера в самой короткой ночной рубашке, какую мне только доводилось видеть. Я улыбнулся ей и пожелал доброго утра. Несмотря на столь ранний час, меня не могли не тронуть ее свежесть, растрепанные светлые волосы, зовущее молочно-белое тело.
      Стыдись, Герберт Вадлоу, одернул я себя. Будь здесь Джоан, она бы оттаскала тебя за ухо.
      Отгоняя от себя непристойные мысли, я все же обратил внимание, из какого номера вышла сексуальная кошечка. (Мы всегда прикрепляли к дверям таблички с именами.) Бэмфорд Ллеланд IV! Помощник президента и любящий отец троих детей.
      Интересно, понравилось бы это миссис Ллеланд? Естественно, я не собирался никому ни о чем сообщать.
      Подойдя к двери Фили, я постучал.
      – Что? Кто?
      – Это я. Можно войти?
      Я пришел всего на пятнадцать минут раньше.
      – Встретимся в офисе.
      – Нет, мне нужно с вами поговорить.
      – Я в душе.
      Накануне я был у него в номере и запомнил, что душ находится рядом с дверью, а голос доносился явно из спальни. Он был в душе, как я в Кливленде.
      – Что случилось? Почему вы не позволяете мне войти?
      – Мне надо одеться.
      – Ради всего святого, я видел вас в чем мать родила.
      – Уходите, – сказал он. – Встретимся в офисе.
      Не в моих правилах шпионить, однако я пристроился в глубине холла, чтобы видеть его дверь. Пока я там стоял, еще одна добровольная помощница выскользнула из другого номера, держа в руках туфли, и на цыпочках пошла по коридору. Не было никакой нужды идти на цыпочках, так как на полу лежал толстый ковер, – скорее всего, она подчинялась условному рефлексу, выработанному еще дома, когда она пробиралась мимо родительской спальни.
      Едва она завернула за угол, я отправился посмотреть, чей это номер, и к своему ужасу обнаружил, что он принадлежит одному из самых высокопоставленных сотрудников Белого дома.
      Возмутительно! Это бордель или предвыборная кампания?
      Я снова стал ждать. Через десять минут дверь номера Фили отворилась, и я немедленно узнал девушку. Такую нельзя было не узнать. Я обратил на нее внимание еще в приемной. Вылитая Аннет О'Тул. Когда она скрылась в лифте, я бросился к номеру Фили и забарабанил в дверь. На сей раз дверь открылась.
      – Вам должно быть стыдно! – прошипел я.
      Фили сделал вид, будто не понимает, о чем идет речь, однако я не купился на это.
      – Приятно снова видеть вас на работе, Герб, – проговорил он утомленно.
      – Прошу прощения! Прошу прощения за то, что затуманил ваш сексуальный горизонт! А мне-то казалось, что мы выбираем президента.
      – Я работаю как зверь. И чего вы от меня хотите? Чтобы я спал с республиканками?
      – Ваши внебрачные связи меня не касаются.
      – Тогда о чем речь, Герб?
      – А если она шпионка? Представьте только, что она работает на людей Буша.
      – Нет, нет и нет. Она работала на нас в 1988 году.
      – Когда училась в восьмом классе?
      – Герб, уходите. – Он потуже завязал галстук. – Вы помните золотое правило? Не трахайся с кем работаешь. Но если уж начал… – Он подмигнул мне. – Если начал, то не останавливайся.
      В самолете по пути домой я вызвал к себе Роба Дикинсона, координатора добровольных помощников Такера-Рейгелата, и приказал отныне привлекать к работе женщин старше сорока лет или мужчин.
      – Больше никаких нимфеток.
      И я не шутил.
      Перемены были замечены незамедлительно, и я только и слышал, что зубовный скрежет и громкий стук стульев. Можно было подумать, будто я заставил всех надеть пояса целомудрия.
      Популярности мне это не прибавило. Меня стали звать за глаза «Джонатаном Эдвардсом». Фили сказал, что мое решение самым пагубным образом сказалось на моральном духе его сотрудников. Я же ответил, что, наверное, все же менее пагубным образом, чем плакат: юные помощники, ПРИХОДИТЕ ПОЧАЩЕ. ВЫ НАМ НУЖНЫ.

Книга шестая
Кризис

28
Трудное положение

Почти все дни провожу в помещении штаба, куда поступают оперативные сводки. Интересно, насколько здесь нездоровый воздух? Надо выяснить.
Из дневника. 9 октября 1992 года

      Седьмого октября, в среду, в четыре часа пятьдесят четыре минуты утра меня разбудил телефон. Звонил дежурный офицер из штабной комнаты в Белом доме, который сообщил, что наша военно-морская база на Бермудах подверглась нападению и президент на шесть часов утра назначил совещание высшего руководства. Я пошарил рукой, отыскивая ортопедическую амуницию, которая фиксирует плечи в правильном положении. Если сломана ключица, приходится долго носить корсет. Но он оказался мокрым.
      – Джоан, что случилось?
      Она ответила, что корсет испачкался и пришлось его постирать.
      – Почему же ты его не высушила?
      Оказывается, Джоан боялась, как бы в сушилке эластичная ткань не расползлась.
      Ничего не оставалось, как надеть мокрую «упряжь». Надо сказать, приятного в этом было мало.
      Постаравшись согреться изнутри с помощью проглоченного второпях горячего кофе – да-да, у меня вошло в привычку пить по утрам кофе, – я кое-как собрался с силами. Вскоре послышался шум мотора, и автомобиль помчал меня в предрассветной тьме по направлению к Белому дому.
      Дорогой я постарался проанализировать причины, из-за которых ситуация на Бермудах стала неуправляемой.
      Я не колониалист и не неоколониалист, но мне было по-настоящему жаль, что Великобритания исключила Бермуды из Содружества. Вроде бы то, что надо – статус-кво: полная занятость, всеобъемлющая интеграция, двухпалатное законодательное собрание, прибыльный туристический бизнес. Правительство Ее Величества все сделало, чтобы бывшая колония могла рассчитывать на свои силы после окончательного самоопределения. И все же главная причина была экономической: слишком дорого обходились казначейству Ее Величества бесконечные субсидии и дотации Бермудам.
      После «освобождения», как это велеречиво называлось, на Бермудах оживились экстремистские элементы. Когда почти все британские чиновники вернулись на родину, эти элементы, нимало не медля, объединились под началом мистера Макопо М'дуку, и вот тут-то началось невообразимое. Первой ласточкой стал инцидент в гольф-клубе, произошедший несколькими годами раньше.
      М'дуку, которого офицер из Совета национальной безопасности для конспирации называл «М-энд-М», призывал к экспроприации всей собственности, остававшейся в руках белых владельцев, аннулированию соглашения между Великобританией и Соединенными Штатами Америки, согласно которому Америка разместила на острове свою военно-морскую базу, и уничтожению эксплуататорской промышленности. М'дуку был пламенным националистом-деревенщиком, поскольку ему кто-то внушил, что фабрики и заводы унижают достоинство островитян.
      Атмосфера в Белом доме была наэлектризована до предела. В коридоре около Штабной комнаты толпились адмиралы и полковники из морской пехоты. Пахло беконом, яичницей, кофе и свежими булочками с маслом. Я успел позвонить своим сотрудникам и попросил приготовить завтрак к половине шестого.
      Фили приветствовал меня улыбкой, совершенно неуместной без пятнадцати шесть утра.
      – Вы отлично выглядите, – сказал я.
      – Это фантастика!
      Я подумал, что он говорит о завтраке.
      – Да, Санборн превзошел себя.
      – Да я не о еде, бог с ней. Я о Бермудах.
      – Что же фантастического в том, что совершено нападение на американскую базу?
      – Четыре года нас называли ягнятами. Говорили, будто мы носимся с проклятым М'дуку, как с Джорджем Вашингтоном. Молчим, когда он собирается вешать Уэллса.
      Одной из самых возмутительных угроз мистера М'дуку была его угроза повесить нашего генерального консула Сесила Уэллса на флагштоке консульства. Президент считал это блефом, однако Уэллс перепугался и умолял отозвать его, но президент отказал ему под предлогом того, что это может стать «ненужным сигналом» ко всеобщему бегству, и попросил остаться, но не особенно «высовываться». В конце концов Уэллс согласился, но сделал это с очень большой неохотой.
      – Кстати, – сказал Фили, – я вызвал Манганелли и приказал ему подготовить декларацию об объявлении войны.
      – Что?
      – Кажется, у него тяжелое похмелье.
      Не выбирая слов, я выразил свое негодование. Ведь президентский спичрайтер находился под моим началом.
      На это Фили заметил:
      – Герб, сейчас не время мелочиться.
      – Но война? Вы не думаете, что это немножко… преждевременно?
      – Мы используем текст, когда он понадобится.
      – Господи, остался всего месяц до выборов.
      – Да. Надеюсь, эта заварушка случилась не слишком рано.
      Пора было идти на экстренное совещание. Никак не высыхавший корсет просто убивал меня.
      – Почему, – зевая спросил президент, – они напали так рано?
      Председатель Объединенного комитета начальников штабов адмирал Бойд и Клэй Кланахан из ЦРУ, тоже зевая, предположили, что все дело в факелах, которые выглядели весьма драматично в теленовостях. Фили кивнул.
      Президент спросил, в каком состоянии база, и генерал К.О. Гилули, командующий военно-морскими силами, ответил, что она «недоступна с моря, но доступна с суши». Президент провел рукой по лицу и поинтересовался, что это значит.
      – Это значит, что мы продержимся еще пару часов. Может быть, три часа. Они прорвались в четырех местах, но были отброшены.
      – Как?
      – Собаками, сэр. Кажется, они в первую очередь боятся собак.
      – Отлично, – сказал президент. – Доставьте туда еще собак. Пусть собаки будут на каждом шагу всей территории базы. Пусть их будет несколько сотен.
      – Можно мне? – спросил Фили.
      – Только если у вас конструктивное предложение.
      – Территория, где полно немецких овчарок, может напомнить людям Алабаму начала шестидесятых.
      – А что вы, Фили, предлагаете? Запустить туда пекинесов?
      – Я хочу сказать одно. Если вы желаете, чтобы вас сравнивали с Быком Коннором, то действуйте, запустите туда побольше немецких овчарок.
      – Фили, – возразил президент, – ради бога, я не пытаюсь удержать негров от посещения ресторанов для белых.
      – Прекрасно. Тогда, может быть, вас будут сравнивать с премьер-министром Южной Африки.
      Президент некоторое время не сводил с него взгляда, потом повернулся к адмиралу Бойду.
      – Бад, можно это уладить мирным путем? Чтобы не было жертв?
      Адмирал Бойд и Гилули предложили резиновые пули и водометы.
      – Ладно, – согласился президент, – пусть будут резиновые пули и водометы. А вы, Фили, молчите насчет Северной Ирландии. – Он повернулся к Эдельштейну. – У нас есть связь с их лидерами?
      Марвин доложил, что никто не отвечает на телефонные звонки.
      Президент нахмурился.
      – Клэй!
      – Телефонная связь на островах в сущности отсутствует. Две недели назад взорвали спутниковую тарелку. Мы используем частные каналы. Если хотите отправить М'дуку послание, мы можем это сделать.
      – Передайте, чтобы он позвонил мне, – сказал президент. – За свой счет.
      Фили коротко хохотнул.
      – Клэй, если вы можете доставить ему послание, то почему бы вам не сунуть ему в зад гранату?
      Кланахан улыбнулся. На вид он был мягким человеком, несмотря на все, что видел и делал.
      Дав указания Эдельштейну, Кланахану и Бойду, президент прервал совещание до полудня.
      Чрезвычайное совещание возобновилось ровно в полдень. Адмирал Бойд отрапортовал, что обстановка ухудшилась. Наши самолеты были обстреляны при заходе на посадку.
      Орион P-3Cs – старые рабочие лошадки американских ВВС, созданные для борьбы с подводными лодками. Каждые пятнадцать минут они поднимаются в воздух с Бермудской базы, чтобы сбросить гидролокаторы, определяющие местоположение советских субмарин. База стала для жаждущих свободы островитян стратегически ценным объектом. Президент вздохнул.
      – Есть повреждения?
      – Господин президент, – терпеливо проговорил адмирал, – американские самолеты подвергаются обстрелам и в настоящий момент.
      – Я понимаю, Бад. Но в них просто палят абы как или их пытаются сбить?
      По выражению лица адмирала было ясно, что разница для него несущественна.
      – Сэр, эти самолеты очень чувствительны. Если пули заденут штурвал или попадут…
      Проблема заключалась в том, что база, в соответствии с соглашением 1941 года, была на американской территории, а люди, стрелявшие в самолеты, находились на острове Сент-Джорджес, который отделяла от базы водная полоса пролива Ферри-Рич и который являлся территорией суверенного государства.
      Президент предложил перебросить через Рич небольшую группу морских пехотинцев, чтобы «нейтрализовать» снайперов.
      Ллеланд и Эдельштейн покачали головами. Они сказали, что это равносильно вторжению.
      – Вторжению? – переспросил президент. – Но пока стреляют в нас.
      – Да, – согласился Эдельштейн. – Но они на бермудской земле. Одно дело защищать базу, и другое – выйти за ее пределы. Кто знает, куда это может завести.
      Фили закурил сигарету, и теперь дым валил у него изо рта, из носа, из ушей. Он сказал:
      – Почему мы так носимся с этими людьми?
      – Прошу прощения? – переспросил с оскорбленным видом Эдельштейн.
      – Я не о вас, – не очень уверенно ответил Фили.
      Эдельштейн предложил не поднимать в воздух P-3Cs, пока ситуация не будет разрешена путем «диалога». Адмиралу Бойду эта идея самым очевидным образом пришлась не по вкусу. Он сказал, что нельзя прерывать наблюдение за субмаринами, это часть оборонной программы государства. Если остановить вылеты, то как прикажете засекать советские подводные лодки?
      Пока он и Марвин высказывали свои мнения, президент спросил Кланахана, установлен ли контакт с М'дуку.
      Кланахан кивнул.
      – Но ему, по-видимому, сейчас не до разговоров. Однако он наверняка прояснит свою позицию в сегодняшних вечерних новостях.
      – Хорошо. Тотчас же передайте его заявление. Но скажите ему, чтобы там больше не стреляли. Если к завтрашнему утру его люди не уберутся, пусть пеняет на себя.
      – Он не воспримет это как провокацию? – спросил Эдельштейн.
      – Марвин, вы все больше и больше напоминаете мне Сайруса Вэнса.
      – Давайте я поговорю с ним, – предложил Эдельштейн.
      Ллеланду идея понравилась. Пока они обсуждали, кому лететь на переговоры с М'дуку, Фили наклонился ко мне и прошептал:
      – Они думают, что это будет неплохой материал для их будущих книг.
      В тот исторический день третье совещание началось в девять часов вечера – или, так как я начал мыслить по-военному, в двадцать один час. Джоан принесла мне новый корсет. Тот, который был на мне, порвался, пережал сосуды в нескольких местах, и плечи у меня стали синими.
      Кланахан привел с собой незнакомого человека и рекомендовал его просто «мистером Смитом». Невысокого роста, неприметный мистер Смит держал в руке серый портфель, который смотрелся так, словно готов был взорваться, если кто-нибудь попытается его открыть.
      М'дуку действительно сделал заявление в вечерних новостях, которое слушала вся Америка. Потом была передача Барбары Уолтер, и в ней он рассказал о своих любимых фильмах, даже признался, что основополагающее влияние на его политическую философию оказал Ганди.
      – Ганди! – фыркнул президент и тотчас призвал всех к порядку. – Вот уж на кого он совсем не похож, с моей точки зрения, так это на Ганди.
      – Может, он делает себе клизмы! – ввернул Фили.
      Кланахан сообщил, что наш консул – впавший в истерику Сесил Уэллс – и другие сотрудники консульства перевезены в безопасное место в Гамильтоне и будут до утра эвакуированы морским путем. Президент заметил, что ему совсем не нравится увозить их таким образом, но он не хочет подвергать людей риску. Кланахан предупредил, что М'дуку не преминет воспользоваться пустым консульством, чтобы на весь свет растрезвонить о своей победе, а потом превратить его во что-нибудь типа «музея империализма». Стали обсуждать, не взорвать ли здание, но идея была отвергнута как «слишком ливийская».
      Марвин Эдельштейн сообщил о своем намерении, одобренном президентом, – лететь на Бермуды и попытаться вступить в переговоры с М'дуку. Кланахан возражал по той причине, что М'дуку совершенно непредсказуем. Президент предложил послать Джесса Джексона. Эдельштейн был против, так как опасался непредсказуемости обоих. Подозреваю, что на самом деле он боялся, как бы Джексон не украл у него лучшую главу в мемуарах. Лично мне хотелось, чтобы послали Джексона, хотя я помнил о его привычке «бежать впереди лошади», как говорится, и делать уступки типа тех, что привели к потере базы на Кубе в заливе Гуантанамо.
      Адмирал сообщил, что стрельба продолжается, а брюхо одного P-3Cs изрешечено так, что напоминает чайное ситечко. Моральный дух летчиков, добавил он, на очень низком уровне; из-за этого снижается их способность эффективно действовать в критической обстановке.
      У Кланахана новости были еще хуже. Примерно от двух до четырех тысяч человек перекрыли дорогу, соединявшую базу с Гамильтоном.
      – Что они делают? – спросил президент.
      – Готовятся напасть на базу.
      В комнате стало очень тихо, разве что слышно было шипение противоподслушивающих устройств.
      – Когда? – спросил президент Такер.
      – Вероятно, после восхода солнца. Тамошние лидеры недовольны освещением первого рейда в вечерних теленовостях, вот им и хочется устроить второй, чтобы его осветили «правильно».
      – Черт! У них есть оружие? – спросил президент.
      Директор ЦРУ подал ему бумаги. Президент прочитал их.
      – Господи Иисусе, это же все американское оружие. Откуда они его взяли?
      – Судя по серийным номерам, оружие отправляли в Пакистан по приказу Рейгана. После советского вмешательства…
      – Ладно. Спасибо.
      Президент покачал головой. Адмирал предложил открыть огонь по дороге. Эдельштейн был против. Тогда адмирал предложил вывести авианосец «Вейнбергер» поближе к Бермудам. Эдельштейн назвал это «военно-морской дипломатией». Фили дымил. Президент стучал карандашом по столу. Заговорил Кланахан:
      – У мистера Смита есть кое-что такое, что может удовлетворить всех.
      Именно тогда я и большинство присутствовавших в комнате впервые услышали о GB-322.
      Идея усыпить огромное количество людей поначалу поразила меня как в высшей степени здравая. А вот Фили ужасно разволновался. В своей книге он посвятил три страницы возражениям против применения GB-322.
      – Газ? – переспросил он нарочито громко. – Вы хотите отравить их газом!
      Однако президента это предложение заинтересовало. Но он все же спросил мистера Смита, не токсичен ли GB-322.
      Занятный мистер Смит объяснил бесцветным монотонным голосом, что действие газа временное и «означенные объекты» – как он не совсем обычно выразился – проснутся, чувствуя лишь небольшую тошноту.
      – Им будет не до политики, когда они очнутся, – сказал мистер Смит.
      Повернувшись к президенту, Фили умоляюще произнес:
      – Босс, мы на полпути к выборам. Если вам так уж хочется травить людей газом, травите их после четвертого ноября. Черт, хоть затравите насмерть. Но только не сейчас – пожалуйста.
      Мистер Смит принес слайды. На одном отара овец щиплет траву. На другом та же отара лежит на земле вверх копытами.
      – И с людьми будет так же? – спросил президент. – Я хочу сказать, с их ногами и руками?
      Мистер Смит покачал головой и ответил, что так реагируют только овцы.
      Президент попросил голосовать. Он обошел весь стол. Против были Фили и адмирал Бойд.
      – Послушайте, лучше попросту расстрелять ублюдков и покончить с этим, – сказал Фили. – Традиционным способом все-таки лучше. Держу пари, адмирал Бойд мог бы…
      – Фили, я ни в кого не хочу стрелять.
      – Но травить газом…
      – Ничего нового в этой тактике нет. Людей все время травят. Слезоточивый газ, веселящий газ. – Президент потер указательным пальцем висок. – А может быть, это станет началом новой эры. Бескровные военные действия.
      Адмирал Бойд поерзал в кресле.
      – Если мы разрешим этот конфликт, никого не убив, то, Фили, вы останетесь без работы. Зачем мне тогда пресс-секретарь?
      Без четырех минут одиннадцать, или в двадцать два часа пятьдесят шесть минут, как говорят военные, операции «Дрема» был дан зеленый свет.

29
GB-322

После появления в шоу «Сегодня» стал почти знаменитостью. Джоан страдает от свалившейся на нас известности.
Из дневника. 12 октября 1992 года

      В истории военных операций, проведенных Соединенными Штатами Америки, никогда не было столь же успешной и столь же неверно оцененной операции, как «Дрема».
      Во всем мире шумели так, будто президент Такер вновь применил иприт.
      Однако тот факт, что ни один человек не погиб, должен что-то значить. Президент Такер выбрал гуманный, но жесткий способ воздействия. (Кстати, это моя фраза. Ллеланд украл ее у меня для названия главы о Бермудском кризисе в своей книге, но поставил вопросительный знак.)
      «Варварство!» – заявила «Лондон таймс». «Злодейство!» – отреагировала «Ле Фигаро». «Жестокость!» – кричала «Л'Оссерваторе Романо», напечатавшая полный текст папского осуждения нашей акции. «Правда» поместила знаменитую фотографию усыпленных людей на первой полосе и написала, будто бы все они мертвы. И это сделали те люди, которые снабжали бермудцев оружием!
      Американская пресса оказалась не лучше. Единственная «Нью-Йорк пост» одобрила нас, дав на целую страницу заголовок «НА ИЗГОТОВКУ, ЦЕЛЬ, ОГОНЬ!» Редакционная статья в «Вашингтон пост» называлась «Джонстаунская дипломатия».
      ООН созвала Совет Безопасности. Греция предложила резолюцию, осуждающую нас за «преступления против человечества». Было проведено голосование: четырнадцать голосов «за», один «против». Мы наложили вето на резолюцию, а наш представитель в ООН дал интервью «Таймс», в котором признался, что лично его напугало решение президента.
      Что касается президента, то он был раздражен поднятой шумихой.
      – Я всего-то и сделал, что дал им поспать два часа, – говорил он.
      Состояние духа в Западном крыле было не на высоте. Фили выглядел так, словно его ведут на гильотину. Когда он появлялся в коридорах Белого дома, то поражал всех своим растерянным видом.
      – Фили, – спросил я как-то, перехватив его, – у вас все в порядке?
      Он диковато посмотрел на меня, будто видел в первый раз, и мне не понравилось выражение его глаз.
      – Да, – ответил он рассеянно, – я иду в пресс-центр.
      – Зачем? – жизнерадостно продолжал я задавать вопросы.
      – Надо сообщить вот это. Химический состав GB-322.
      – Достается вам от прессы?
      Он посмотрел на меня затуманенным взглядом.
      – Нет. Они всего лишь задают вопросы о химической атаке. Эй-Би-Си хочет знать, извинился ли президент перед миссис Аутербридж.
      – Перед кем? – не понял я.
      – Перед дамой, которую случайно усыпили, когда она пекла вафли. Ну, которая заснула на вафельнице.
      – Ах, да. Та самая. Ужасно.
      – Они сфотографировали ее. Лицо как кроссворд. Ладно, мне пора.
      Я сказал ему, что придумаю что-нибудь для миссис Аутербридж. Глядя, как бедняга Фили бредет на встречу с журналистами, я искренне пожалел его.
      Появилось множество «анонимных высокопоставленных чиновников Белого дома», которые торопились обогнать друг друга, повторяя одно и то же: как они старались отговорить президента от столь «жесткой» меры. Но мне ли не знать, кто они такие? Ллеланд принимал загадочно-высокомерный вид. Марвин закатывал глаза и твердил о диалоге. Для администрации Такера наступили черные времена. Я немного ослабил запрет на потребление сотрудниками Белого дома спиртных напитков и удвоил для них количество государственных автомобилей, зная, что это несколько поднимет их моральный дух. Бывают такие периоды, когда следует чуть-чуть поступиться своими принципами.
      Президент запросил биографии Трумэна – он хотел знать, как Трумэн жил и что чувствовал после того, как приказал сбросить на Японию атомную бомбу. Я заказал их в библиотеке Белого дома, используя систему, благодаря которой в библиотеку не поступает информация о том, кто заказал книги. Некоторые библиотекари работали в Белом доме еще со времен Рейгана. Что хорошего, если бы поползли слухи о том, что президент ищет утешения в пепле Хиросимы и Нагасаки?
      – Все выходит из-под контроля, – сказал президент вечером девятого октября, когда мы остались одни в Овальном кабинете.
      М'дуку только что провел пресс-конференцию, на которую пришли восемьсот репортеров и где он объявил президента «военным преступником».
      – По крайней мере, я в лиге Генри Киссинджера, – проговорил он, выглядывая в окно. Слышно было, как вдалеке кричат демонстранты. – Может быть, мне стоит пойти к ним? Ну, как Никсон делал.
      Однако эта идея, едва появившись, была отвергнута.
      Должен сказать, к чести президента, он держался твердо. Следующий обмен вопросами-ответами происходил на пресс-конференции десятого октября.

      Джоэль Аккерман, Эн-Би-Си: Мировое сообщество осудило использование химических средств во время беспорядков на Бермудах. В свете этого не считаете ли вы себя обязанным извиниться перед всем миром?
      Президент: Нет.
      Аккерман: Значит… вы намерены продолжать эту практику?
      Президент: Позвольте мне уточнить: мировая общественность хочет, чтобы я извинился за спасение американцев от толпы, в которой ни один человек не был убит?
      Аккерман: Но, использовав газ, вы ведь создали прецедент, открыв путь подобным действиям в будущем, разве не так?
      Президент: Если честно, мистер Аккерман, то я предпочитаю «подобные» действия всем другим.

Президент продолжал настаивать на том, что лучше использовать GB-322 вместо пуль, ракет, напалма и прочего, однако его доводы терялись в страстной полемике по поводу операции «Дрема». На другой день после пресс-конференции «Вашингтон пост» напечатала на первой странице:

«ТАКЕР ОТДАЕТ ПРЕДПОЧТЕНИЕ ХИМИЧЕСКОЙ ВОЙНЕ.»

      Опросы Петросяна подтвердили пугающую тенденцию. Президент потерял от шести до восьми пунктов в своих твердынях – на урбанистическом Северо-Востоке, на половине территории Среднего Запада, в промышленно развитых штатах на побережье Атлантики, – однако на Юге его рейтинг, как ни странно, поднялся на пятнадцать пунктов.
      Я немедленно призвал к себе Хампа Скраггса, нашего стратега, специализировавшегося по Южным штатам.
      – Ку-клукс-клан, черт бы его побрал, поддерживает президента, – объяснил он.
      Не теряя ни минуты на выяснение подробностей, я позвонил Манганелли:
      – Откладывайте все дела в сторону и как можно яростнее атакуйте ку-клукс-клан.
      – Ку-клукс-клан! Да всем известно наше отношение…
      – Они поддерживают Такера!
      Манганелли долго молчал.
      – Герб, – спросил он, – почему вдруг вы решили покритиковать южный акцент?
      Я объяснил ему, как обстоят дела, и попросил вставить одну страничку в дневную речь перед бизнесменами из Азиатско-американского сообщества.
      – Но ведь будет обсуждаться наша внешняя политика, Герб. Какой смысл критиковать ку-клукс-клан во время обсуждения наших деловых связей в Тихоокеанском регионе?
      – Чарли, – ответил я, – нам сейчас не до смысла. Просто сделайте, как я вас прошу. И не придерживайте лошадей.
      Когда я рассказал Фили о том, что происходит, он тяжело опустился на стул.
      – В нашем положении, – сказал он, – годится любая поддержка.
      Азиатские бизнесмены немного удивились, с какой стати им вдруг стали с чувством втолковывать, что за чудовище ку-клукс-клан, зато ни о какой поддержке со стороны клана больше не было и речи. Впоследствии президент поблагодарил меня за своевременную реакцию, которая помогла нам избежать страшной беды.
      Через три дня после операции «Дрема» бермудские лидеры объявили о первых «погибших».
      Закрытые гробы с шестью «мучениками» были с помпой преданы земле на месте пятнадцатой лунки бывшего гольф-клуба. М'дуку разразился речью, в которой разоблачал «американскую политику геноцида» и называл президента «великим мором». По иронии судьбы, клуб находился в той части Бермудов, которая известна как Такерс-Таун. Теперь Такерс-Таун переименовали в Угарвиль.
      Кланахан еще раньше предупредил нас, что бермудские лидеры могут пойти на нечто подобное.
      Как только они объявили об отравлении людей газом GB-322, мы обратились в Красный Крест с предложением провести расследование. Представители Красного Креста ответили согласием на наше предложение, но Бермуды, естественно, отказали им в разрешении на въезд под тем предлогом, что мы намерены заслать на острова агентов ЦРУ. Советский Союз, который ни разу не допустил представителей Красного Креста на подвластные ему территории, и теперь тоже поддержал отказ. Естественно, узы, связывавшие Советский Союз и Бермуды, крепли день ото дня. Это был ценный урок. Президент Такер признался мне, что не ожидал такого развития событий и «много чего узнал нового» о Советском Союзе.
      О суете вокруг пустых гробов можно было бы забыть как о пропагандистском трюке, если бы обаятельный «мистер М-энд-М» не отыскал удачный образ, сравнив противостояние Бермудов и США с борьбой Давида и Голиафа, и в этот образ поверил весь мир.
      Джордж Буш постоянно твердил о том, что для Америки настало время «сплотиться вокруг президента» – точно рассчитанный ход. Суть в том, что в 1983 году, благодаря перевесу в один голос – именно его голос, – сенат разрешил производство нервно-паралитического газа. Но к чему ворошить прошлое?
      Следующее совещание Комитета по чрезвычайным ситуациям было посвящено нейтрализации «маневра с мучениками». Государственный секретарь Холт, который, казалось, рассматривал Бермудский кризис как досадное недоразумение, отвлекающее его внимание от Ближнего Востока, заявил, что мы должны дискредитировать тактику бермудских лидеров. Никто не возражал. Сошлись во мнениях и Кланахан с Эдельштейном. Был достигнут всеобщий консенсус. И тогда президент вышел со смелым и из ряда вон выходящим предложением подвергнуть себя воздействию GB-322 в прямом эфире, то есть на глазах миллионов зрителей.
      В первый раз после принятия решения о проведении операции «Дрема» Фили выразил энтузиазм и сказал, мол, это может «перевернуть» нашу предвыборную кампанию. Я же полагал, что президенту нельзя идти на такой эксперимент, каким бы он ни казался спасительным для нашей репутации.
      Обсуждение было, мало сказать, горячим. Адмирал Бойд в самых крепких выражениях, которые я когда бы то ни было от него слышал, заявил о своем отказе рисковать жизнью президента. Вот уж когда он не мог скрыть свой бруклинский акцент. В какой-то момент он даже назвал затею сумасшедшей, что, на мой взгляд, неправильно, но президент не принял его возражений.
      Президент не остался равнодушным к доводам Бойда, однако идея ему очень нравилась. Кто-то предложил кандидатуру вице-президента. Ее поддержали почти все, но когда решение уже было как будто принято, президент наложил на него вето под тем предлогом, что журналистам известна его нелюбовь к вице-президенту.
      – Пресса не увидит в нем жертву, – сказал президент. – Надо, чтобы человек был по-настоящему близок мне.
      Через два дня Брайант Гамбел ждал меня в студии Эн-Би-Си. Фили особенно настаивал на Гамбеле отчасти потому, что он чернокожий, и Фили думал таким образом потрафить бермудцам. Но кроме того, Гамбел имеет обыкновение источать приветливость, и тема «химической войны», как предполагал Фили, сама собой уйдет из шоу.
      То, что я добровольно подвергал себя воздействию газа, значительно подняло рейтинг шоу «Сегодня» и дало ему 33 % зрительских симпатий: двадцать семь миллионов американских телевизоров были настроены на нашу программу. Кроме того, передача транслировалась на весь мир. Когда я проснулся, чувствуя себя, должен честно признать, отдохнувшим, Гамбел сказал:
      – Спасибо, Герб, от всех нас.
      Однако к моему триумфу примешались и несколько капель горечи. Нашлись люди, которые не поверили в то, что я добровольно дал согласие на демонстрацию воздействия GB-322. В нескольких случаях причиной, увы, стала ревность. Например, Ллеланд написал в своей книге, что «меня, хнычущего, тащили в студию… как ребенка тащат к зубному врачу». Вряд ли надо говорить, что это злобная ложь, не имеющая ничего общего с реальными событиями.
      Пресса глумилась над нами. Патрик Бьюкенен из «Нью-Йорк таймс» писал в своей колонке:

«Если президент Такер хотел оправдать катастрофу в Северной Атлантике, ему следовало бы использовать более сильный газ против мистера Вадлоу и других своих помощников».

Полагаю низостью с его стороны писать такие вещи.
Желчный Майкл Крамер из журнала «Нью-Йоркер» ополчился против меня лично. Он написал:

«Совершая подвиг и демонстрируя отчаянную храбрость, Вадлоу стремится расширить свой портфолио. Его, по-видимому, больше не удовлетворяет роль президентского носильщика, так он присмотрел для себя другую: подопытного кролика сегодняшней администрации».

      Несмотря на подобные публикации, мое появление в шоу «Сегодня» имело большое значение. Газ GB-322 признали безвредным. К захоронениям в Угарвиле наконец-то отнеслись с недоверием. И впервые после начала кризиса М'дуку и бермудским лидерам пришлось оправдываться.
      Великобритания подняла в ООН вопрос о тщательной проверке захоронений в Угарвиле под наблюдением представителей из разных стран. Когда же «М-энд-М» объявил, что в бывшем консульстве Соединенных Штатов Америки откроется Народный музей зверств американской военщины, наши люди из внешнеполитического ведомства окончательно убедились в его стремлении устраивать театральные представления. Бермудские снайперы время от времени постреливали в наши P-3Cs, однако толпа довольствовалась вечерними кострами с песнопениями, осуждающими Великого Мора.
      Республиканцы же у себя дома предпочитали другие песни – обвинявшие президента Такера в бессилии и нежелании защищать американские интересы «испытанными методами».
      Тем временем Марвин давил на президента, добиваясь, чтобы его послали на Бермуды для переговоров с М'дуку, однако миссию Марвина все время откладывали под напором Кланахана, так как ситуация то и дело менялась.
      Двенадцатого октября, то есть на шестой день, президент наконец дал указание Марвину Эдельштейну вручить «М-энд-М» коммюнике, выражающее наше согласие сесть за стол переговоров, однако добавил:
      – Марвин, это дело нешуточное.
      После совещания Фили пошел следом за президентом в Овальный кабинет, надеясь попытаться отговорить его от того, чтобы он отправлял Марвина на Бермуды.
      – Посылайте кого угодно, только не Марвина.
      На это президент ответил, что Марвин является председателем Совета национальной безопасности и его поездка – вопрос решенный, следовательно, обсуждению не подлежит.
      Выходя из кабинета, Фили пробурчал:
      – Ничего хорошего из этого не выйдет.
      Последнюю треть своей книги «Власть, принципы, западня» Марвин посвятил Бермудскому кризису. Должен сказать, что это представляет интерес лишь как художественный вымысел.
      На нашем следующем совещании Марвин сообщил, что «М-энд-М» стремится к переговорам.
      – Судя по всему, он разумный человек, – сказал Марвин.
      Адмирал, Гилули, Фили, Кланахан и я обменялись тревожными взглядами.
      – Неплохо, если так, – заметил президент.
      Такер предпочитал частную встречу, желательно на борту корабля. Марвин же жаждал публичности, и, как ни странно, ему удалось внушить нам, будто пресса окажет «здоровое влияние» на М'дуку. Он заранее представлял себе, как пересекает разделительную полосу между военно-морской базой и лагерем бермудцев, являя собой «символ доброй воли Соединенных Штатов Америки».
      Адмирал Бойд буркнул, что с удовольствием оказал бы здоровое влияние на М'дуку «крылом F-20». Разгоревшуюся между Марвином и Бойдом перепалку удалось прекратить только благодаря окрику президента.
      Ллеланд предложил использовать свою яхту «Сострадание». Тут схватились Ллеланд и Фили, и их тоже пришлось усмирять с помощью президентского окрика.
      Можно предположить, что эти споры и крики сыграли свою роль. Президента настолько утомили разногласия между помощниками и он так сильно хотел покончить с Бермудским кризисом, который самым серьезным образом влиял на его предвыборную кампанию, что он одобрил план Марвина. В более спокойной атмосфере он принял бы более взвешенное решение.
      Наблюдая за «долгим переходом» Марвина через разделительную полосу, – так окрестили его путь газетчики и телевизионщики, – даже такой скептик, как я, был переполнен осознанием исторической важности момента, внушавшего мне оптимизм.
      Следом за Марвином, старательно избегая телекамер, шли два его помощника – Кромарти и Баум. (Позднее мне стало известно, что Марвин приказал им не подходить ближе, чем на тридцать шагов, желая превратить действо исключительно в свой личный триумф.)
      «М-энд-М» со своей свитой ждал Марвина по другую сторону полосы. После обмена приветствиями Марвин и бермудский лидер сели в джип и – «М-энд-М» за рулем, а журналисты со всего мира следом за его джипом – отправились в путь. Однако, вопреки договоренности, они поехали не в Народный дом, где находилась резиденция «М-энд-М». «Долгий переход» и в самом деле стал долгим.

30
Суждения мировой общественности

Очень неприятное положение.
Из дневника. 13 октября 1992 года

      Зрители, которые внимательно наблюдали по телевизору за тем, как М'дуку направил ревущий джип в сторону военно-морской базы, могут подтвердить, что, судя по выражению лица Марвина, он не ожидал ничего подобного. (Я почти ни с кем не говорил об этом.) Это мгновение, когда казалось, что «М-энд-М» собирается протаранить ворота базы, когда морские пехотинцы схватились за оружие, не зная, стрелять им только в бермудца или также и в председателя Совета национальной безопасности, навсегда останется в моей памяти. К счастью, «М-энд-М» не стал таранить ворота базы, решив вместо этого устроить Марвину экскурсию на место «бойни», и морские пехотинцы вздохнули с облегчением.
      Но легче стало только им одним.
      В то время, когда «М-энд-М», привлекая внимание застывшего в ужасе Марвина, стал тыкать пальцем на дорогу, где замертво падали «мученики», так называемые жертвы операции «Дрема», у меня зазвонил телефон. Говорил президент. Голос у него срывался.
      – Вызовите всех, – сказал он.
      Я отменил все заранее назначенные встречи президента. Вместе с Фили и Ллеландом – Кланахан приехал немного позднее – мы смотрели, как разворачивались на телеэкране события того злополучного дня.
      Во время церемонии возложения венка на кладбище Угарвиля мы молчали. Марвин уже осознал, что попался в западню. К несчастью, это не проецировалось на экран. Играли революционные гимны, гремел салют из девятнадцати залпов, и тут президент не выдержал. Он подался вперед и, глядя на экран, крикнул:
      – Да нахмурься ты, черт бы тебя побрал!
      Следующей остановкой в этой экскурсии было исправительное заведение имени Семнадцатого апреля, бывший знаменитый гольф-клуб. Я отлично помню выражение лица президента, когда «М-энд-М» привел Марвина в комнату, где бывшие магнаты-эксплуататоры теперь целыми днями шили форменное обмундирование для революционной гвардии. У президента был такой вид, будто его вот-вот хватит удар. Зрелище производило весьма удручающее впечатление, и оно, несомненно, воспламеняло сердца республиканского электората. Особенно неприятным стал эпизод с мистером Брауном – одним из заключенных, бывшим магнатом, – когда он плюнул в Марвина и был отогнан от него прикладами охранников. Фили даже застонал.
      Президент тихо приказал:
      – Позвоните ему.
      Оказалось, это не так-то просто сделать. Команда Белого дома, которая готовила визит, не провела телефонную связь в не обозначенные для посещения места, и президенту пришлось сказать председателю Совета национальной безопасности совсем не то, что он хотел ему сказать, так как телефонная линия принадлежала бермудской стороне.
      Срочные послания были отправлены на нашу базу. Мне пришлось вести непродуктивный – и в высшей степени неприятный – разговор с офицером связи на Бермудах. К тому времени, как курьер с базы добрался до исправительного лагеря, джип уже отправился дальше. Кланахан и президент обсуждали возможности остановить «экскурсионный тур» – насколько мне помнится, речь шла об агентах ЦРУ, которые могли бы как-то прекратить отвратительное шоу. Хотя мое отрицательное отношение к использованию оружия хорошо известно, тогда я бы с удовольствием «осложнил» маленькую экскурсию «М-энд-М» с помощью неуступчивой атомной бомбочки.
      Естественно, следующая остановка была сделана возле входа в бывшее американское консульство на бывшей Пар-Ла-Виль-роуд. Здесь явил себя иранский мотив, когда М'дуку вел похожего на зомби Марвина по комнатам бывшего «шпионского гнезда» и, показывая на разную электронику, говорил о ее контрреволюционном использовании. Один раз он взял в руки калькулятор и тоже объявил его «шпионским приспособлением». Кланахан не выдержал и рассмеялся. Но президент не присоединился к нему.
      К этому времени он уже пережил и злость и отчаяние. Теперь он сидел в кресле и тер переносицу, бесстрастно наблюдая за телевизионным действом. Правда, он немного оживился, когда «М-энд-М» сообщил, что консульство теперь будет Центром политической сознательности и физической культуры имени Седьмого октября.
      Президенту позвонил Сиг Беллер, руководитель нашей предвыборной кампании. Я не прислушивался, однако все было ясно по тому, сколько раз президент попросил Сига не подавать в отставку.
      Наконец, благодаря нашим военным морякам, протянувшим чрезвычайную линию, президента соединили с Марвином. Это произошло, когда М'дуку и Марвин уже покидали консульство. Узнав, что Марвин собирается говорить с президентом, «М-энд-М» принялся настаивать на том, чтобы ему позволили лично передать президенту «горячий привет». Решение оставалось за президентом, и он отказался говорить с бермудским лидером.
      Первые несколько минут президент разговаривал с Марвином, не сдерживая себя. В моих записях того разговора слово «идиот» присутствует дважды. Когда эта часть разговора подошла к концу, президент приказал Марвину немедленно возвращаться в Вашингтон.
      Однако Марвину не улыбалось возвращаться, скажем так, «поджав портфолио». Он вступил в спор с президентом, настаивая на том, что вернуться – значит признать унизительное поражение. Президент ответил, что предпочитает поражение происходящему на экранах американских телевизоров.
      Тут Марвин заявил, что он всего в одном шаге от «прорыва».
      Президент сардонически усмехнулся.
      Марвин как будто и сам был в этом уверен, когда внушал президенту, будто «М-энд-М» устроил шоу для внутреннего потребления, но, как только они сядут за стол переговоров, «уступки польются, как мед».
      Меня удивило такое сравнение, ведь мед не так-то легко льется. Пока президент слушал весь этот вздор, мы с Фили отчаянно жестикулировали. Кланахан, старавшийся не пропустить ни слова, ритмично постукивал ногой. Ллеланд держал другую трубку и кивал головой, словно внимал Периклу.
      – Это наш шанс, – произнес Марвин тоном, каким объявлял «союз ради прогресса», – доказать, что мы действительно проводим в жизнь то, в чем клялись на нашей инаугурации.
      Фили хмыкнул.
      – На нашей?
      Марвин всегда использовал этот прием, чтобы президент почувствовал себя виноватым в нарушении клятвы, если не последует его совету.
      Кроме того, Марвин сказал президенту, что у М'дуку нет антиамериканских настроений, просто ему надо соблюсти лицо перед своим народом.
      – Он наизусть знает Билль о правах и цитировал его, когда мы ехали в джипе.
      Фили сидел багровый, словно тромб величиной с мяч, каким играют в гольф, перекрыл ток крови в его сосудах. Не выдержав, он вмешался в разговор и орал на Марвина, пока президент не приказал ему замолчать. Свои мольбы Марвин заключил словами о «чувствительной натуре» «М-энд-М».
      Президент еще больше помрачнел.
      – Тогда пусть молится, чтобы его чувствительность его не подвела. И больше никаких достопримечательностей. Вы поняли?
      Марвин заверил президента, что больше никаких остановок не будет, и разговор закончился. Позднее Фили сказал мне, будто именно в этот момент окончательно понял, что президентство Такера «приказало долго жить».
      В своих мемуарах «С грустью о власти» Томас Такер тоже признал, что с появлением Марвина на Бермудах результат выборов был предрешен, но, мол, вспоминать, как «ближайшие» помощники подталкивали его к неправильному решению, значило бы лишь «ратифицировать провал». Я всегда преклонялся перед способностью президента не сдаваться ни при каких обстоятельствах, но, возможно, дипломатический провал был бы предпочтительнее того, что произошло потом.
      Положив трубку, президент несколько мгновений просидел молча. Потом едва заметно усмехнулся и, позвонив слуге, спросил у нас, кто чего хочет.
      – Барбитуратов, – отозвался Фили.
      «Уступки», в которых Марвин был столь уверен, не материализовались ни в первый день, ни во второй, ни в третий. Тем временем мировая пресса сообщала о переговорах в Народном доме так, словно речь шла о заключении Версальского мира, нагнетая атмосферу значительности и внушая человечеству, будто его будущее зависит от того, что Марвину и «М-энд-М» подадут на ланч.
      Британский парламент осудил президента за то, что он якобы мирится с бесчеловечным обращением с бывшими британскими подданными. Советы и страны Восточного блока заявили, будто бы президент подошел к проблеме как государственный деятель, чем ввергли Западное крыло в смятение.
      Такер и Марвин беседовали по три-четыре раза в день. Президент требовал чего-то реального, а Марвин отвечал, что атмосфера «обнадеживает», и так далее и тому подобное. Представители Объединенного комитета начальников штабов глядели мрачнее и мрачнее час от часу. На второй день, ближе к вечеру, президент позвонил Марвину из Чикаго после особенно неприятной демонстрации перед отелем. Его терпение истощалось.
      – Почему, – спросил он, – вы не можете вытащить хотя бы нескольких заключенных?
      Марвин ответил, что М'дуку рассматривает этот вопрос как «внутреннее дело», поэтому он не включил его в переговоры о военной базе.
      И еще Марвин сказал президенту, что «М-энд-М» хочет возобновить соглашение о базе, но требует один миллиард долларов.
      Президент вздрогнул.
      – Полагаю, надо принять его предложение, – сказал Марвин. – И он хочет, чтобы объявили, будто бы он уступил нам три миллиарда.
      Президент скрипнул зубами, но все же продолжил разговор:
      – Наши права на землю, которая, кстати, была непригодна для пользования до нашего появления на острове, действительны еще пятьдесят лет.
      – Командующий М'дуку считает иначе.
      – А мне плевать, даже если ему мерещатся фиолетовые гиппопотамы. Я из шкуры вылезаю ради этого шута, но каждый раз, когда речь идет о какой-нибудь уступке с его стороны, он дает мне пинок под зад. Значит, так, Марвин, сейчас же передайте ему, что я в отвратительном настроении, в неоколониальном состоянии, и вы представить себе не можете, на что я сейчас способен и перестанет меня трахать.
      Президент в самом деле вышел из себя. На шее у него вздулись жилы, прямо над вырезом пуленепробиваемого жилета, который он надел под рубашку. Теперь нам всем приходилось надевать такие жилеты, даже если предстояли небольшие приемы. Свой разговор с Марвином президент закончил сообщением, что его «виза» действительна еще двадцать четыре часа. В мемуарах Марвин пишет о «невыносимом» давлении на него во время переговоров, что и привело к неудаче.
      На следующий день президент и Марвин говорили по телефону пять раз. И каждый раз у президента подскакивало давление. Он произносил слово «милый» с такими модуляциями в голосе, что я не на шутку пугался.
      Последний звонок в Чикаго был в восьмом часу вечера. Нашел время!
      – Пятьсот миллионов, – сообщил Мартин. – Он согласен на пятьсот миллионов. И мы можем заявлять всему миру, что сбили цену с четырех миллиардов.
      Если бы «М-энд-М» был более «романтичным», по выражению Клэя Кланахана, имея дело с Томасом Такером, президент мог бы и согласиться. Но тут не было «искушения», здесь было то, что юристы называют «принуждением».
      – Летите домой, Марвин, – вздохнул президент.
      Через три часа мы были на пути в Вашингтон. Президент пил и не сводил взгляда с иллюминатора.
      – Надо было сделать его госсекретарем, – проговорил он, наблюдая за свечением на краю крыла. – У него потрясающий талант лоббирования интересов тех стран, которые нас недолюбливают.
      Где-то над Восточной Вирджинией президент получил сообщение о том, что наша военно-морская база на Бермудах вновь подверглась нападению.

31
Гнилой зуб

Жаркое оказалось не только подгоревшим.
Из дневника. 15 октября 1992 года

      – Помните сцену из «Самого долгого дня», – спросил президент, – в которой два немца выглядывают из бункера и видят на горизонте сплошные корабли? Я бы сейчас не отказался такое продемонстрировать.
      Адмирал Бойд, которому четырехлетние урезания бюджета не доставляли радость, ответил:
      – Не думаю, чтобы у нас хватило кораблей закрыть горизонт.
      – Тогда возьмите танкеры, ну, что хотите, только выкрасьте их в серый цвет. Я хочу, чтобы он в понедельник утром выглянул в окно и наделал в штаны.
      Адмирал заметил, что из окна спальни М'дуку сможет увидеть корабли, только если их поместят на коралловый риф.
      – Так выведите их так, чтобы они были видны из окон столовой.
      Срочно сверились с фотографиями и обнаружили, что окна столовой выходят в сад. На это президент заявил, что надо обтрясти деревья и тогда листья не будут мешать обзору.
      Мы находились в Штабной комнате. Шел пятый час утра, я совсем выбился из сил, но предстояло еще много работы. Фили был в воинственном настроении – сказалось время, проведенные с адмиралами и генералами, – и, подражая английскому полковнику, шагал по комнате с военным биноклем на шее. Он все время повторял:
      – Американцам нравятся кризисы.
      Наверное, это было нечто вроде мантры для соответствующих обстоятельств.
      Всю ночь мы спорили, посылать или не посылать на Бермуды команду спасателей, чтобы вернуть в Вашингтон Марвина и незадачливых Кроматти с Баумом. Однако никак не могли прийти к согласию.
      «М-энд-М» оспаривал наше заявление, что он взял их в заложники, на том якобы основании, что, пока перекрыта дорога к взлетной полосе (которую, кстати, перекрыли его войска), они будут его «почетными гостями» в Народном доме. Время от времени Седрик Паддингтон брал верх над Макопо М'дуку.
      Телефонные линии, естественно, были перерезаны, по версии М'дуку, «элитными имперскими американскими коммандос», так что связь с Марвином отсутствовала, да и Народный дом, по сообщениям агентов Кланахана, больше напоминал крепость, чем резиденцию губернатора.
      Трудно было предвидеть, каким образом освобождение американских заложников повлияет на обстановку, усугубит или, наоборот, разрядит ее.
      Некоторые не возражали бы оставить Марвина там, где он был. Генерал Гилули несколько раз повторил:
      – Ну, если гости, так и волноваться не о чем…
      Фили засмеялся. Когда же президент поинтересовался, над чем он смеется, Фили ответил, что представил, как у Марвина один за другим вырывают ногти на ногах. Все присутствовавшие тогда в комнате отрицают, будто бы тоже смеялись, но на самом деле не смеялся один Ллеланд. В то время он вообще не смеялся.
      После этого президент окончательно решил послать на Бермуды спасательный отряд, и Марвин получил кодовое имя «Гнилой зуб». Не исключено, что именно шутка Фили подвигла президента на одобрение этой операции. Наверное, Такера расстроила мысль о вырванных ногтях Марвина.
      Продолжали прибывать эмиссары от госсекретаря Холта, который решил, что Ближний Восток недельку кое-как обойдется без его пристального внимания, и переключился на неминуемую войну в Северной Атлантике. Естественно, его не допускали ни до чего серьезного.
      – Нельзя принимать скоропалительные решения, – сказал он президенту.
      На секунду мне показалось, что разразится скандал, однако президент спокойно ответил:
      – Спасибо, Дариус.
      После этого он вернулся к разговору с адмиралом. Его интересовало, сколько рейнджеров можно сбросить с парашютами в город Гамильтон.
      К пяти часам утра все элементы «рейда море-берег», как говорил адмирал, были уточнены, и Бойд сообщил президенту, что в операции будут задействованы тридцать тысяч человек.
      – Почти все, кто у нас остался, – пробурчал он.
      – Благодарю, адмирал, – сказал президент. – Я постараюсь вернуть их вам живыми и здоровыми.
      Пентагон закодировал операцию как «Взрыв ярости», но президенту пришлось по душе другое название – «Беспредел». Оно казалось ему более подходящим и не менее эмоциональным. Свое пожелание обтрясти листья на деревьях в саду М'дуку президент отменил.
      – Не хочу показаться мстительным, – пояснил он. – Приходится думать об истории.
      Поспав пару часов на кушетке, я вернулся к письменному столу и большую часть утра провел над теми набросками, которые представил мне Чарли. Это было обращение президента к нации – он должен был произнести его вечером. Мне показалось необходимым немного снизить эмоциональный накал обращения. Чарли работал как проклятый, и в целом текст показался мне удачным, но все же он немного переборщил с цитатами из «Генриха V». У президента не было актерских навыков, и он мог запросто сломать язык на Шекспире. Кроме того, я попросил Чарли усилить акцент на теме Марвина. В первом варианте обращения его имя вообще не называлось, так, «один из высокопоставленных чиновников Соединенных Штатов Америки».
      Мои замечания Чарли выслушал без удовольствия. Суть в том, что я не мог обсуждать с ним подробности совершенно секретной операции, и поэтому некоторые мои пожелания выглядели неубедительными. После того, как мы минут пятнадцать, а может быть, и полчаса, полаяли друг на друга, я снял разногласия, уведомив его о том, что мои поправки обсуждению не подлежат.
      Он назвал меня занудой.
      Так как я был не в настроении выслушивать подобное от чиновника его уровня, то напомнил ему, что Джон Эрлихман сказал одному из составителей речей Никсона: «Вас, сочинителей, на цент дюжина».
      – Потому-то у Никсона все речи были никчемными, – рявкнул Чарли. – Но хотя бы у Эрлихмана были мозги.
      – Итак, Чарли…
      – Отдайте это Петерсону. Он напишет вам миленькую безделушку, какие вам по нраву.
      Я пометил себе: заглянуть в медицинскую карту Чарли. У меня сложилось впечатление, что ему недостаточно тех успокоительных таблеток, которые ему дают.
      В три часа десять минут пополудни мне позвонил Клэй Кланахан.
      – Случилось еще кое-что. Но пусть об этом сообщит президенту кто-нибудь другой.
      Я понял, дело серьезное.
      – Догадайтесь, кто сейчас на Бермудах, – сказал он.
      У меня не было ни малейшего представления, кого он мог иметь в виду.
      – Братец.
      Должен сказать, я тоже не горел желанием сообщить об этом президенту. Дэн Такер добрался до бунтующих островов, представьте себе, на лодке.
      Люди Кланахана взяли его под наблюдение. Ничего удивительного, что он отправился прямиком в здание суда на Франт-стрит, которое теперь служило Политическим департаментом. Клэй понятия не имел, что брат президента там делал, однако у него были кое-какие подозрения.
      Президент разговаривал со спикером Ферраро и руководителями операции «Беспредел», когда я тихонько проскользнул в Овальный кабинет, чтобы сообщить ему неприятную новость.
      Судя по выражению лица мистера Ферраро, разговор был не из легких. Мне удалось перехватить взгляд президента и сделать знак, что у меня для него важное и срочное сообщение.
      – Ну? – спросил он, когда мы остались одни.
      Я сказал. Президент молча подошел к своему письменному столу.
      – Напомните мне, Герб, он все еще мусульманин?
      – Нет, сэр. Он жил в Мичигане с Бхагваном.
      – Ах, да. – Президент вздохнул. – Правильно. На Рождество Дэн прислал нам сыр собственного изготовления. Неплохой сыр, надо отдать ему должное. Вот только немного комковатый. Кард говорит, его там делают из соевых бобов.
      Мне было очень жалко президента.

32
Срочная стирка

Надо поговорить с Гербом младшим об учебе, воровстве и обо всем прочем.
Из дневника. 16 октября 1992 года

      Остаток ночи, после того как президент произнес свое историческое обращение к нации, я опять провел на кушетке в кабинете. Еще не было шести, когда меня разбудило легкое пощелкивание по лбу. Оказалось, это Хлопушка. Он был в пижаме и держал в руках фунта четыре комиксов. Не долго думая, он залез ко мне под одеяло и вручил пару комиксов. Так – с чтения вслух комиксов «Ньюболд, Волшебный Слизняк» и «Титановый малыш» – начался для меня один из самых важных дней в американской истории.
      Оперативная группа Военно-морского флота США полным ходом шла к Бермудам, и, естественно, зрелище это не могло не привлечь внимание мировой общественности. В утренних газетах журналисты высказывали различные мнения о речи президента. Меня передернуло, когда я увидел заголовок в «Пост»: «АМЕРИКА ИДЕТ К ВОЙНЕ». В речи президента не было ни слова о войне, и хотя он ясно дал понять, что больше не позволит водить себя за нос, операция «Беспредел» оставалась тайной за семью печатями. Целью обращения было убедить «М-энд-М» в том, что в случае, если он продолжит свои «шуточки», не миновать ему снарядов шестнадцатидюймовых пушек с линкора «Нью-Джерси».
      Советский посол Василий Крыткин, относительно недавно назначенный в Вашингтон, в девять часов утра прибыл в Белый дом. Это был плотный мужчина с водянистыми глазами и крепким запахом одеколона. Его мучила какая-то кожная болезнь, и он постоянно чесался. (Я посоветовал ему пару мазей.)
      Крыткин приехал с намерением предупредить президента, что Советский Союз будет «вынужден ответить ударом на удар», если Соединенные Штаты атакуют Бермуды. Президент кивнул и перевел разговор на экзему или на какую-то другую болезнь, мучавшую посла, чем совершенно его обезоружил. Аудиенция закончилась тем, что президент от души стукнул посла по спине и посоветовал не чуждаться американцев. Я же проследил, чтобы он не ушел без фирменных спичечных коробков Белого дома. Их всегда с улыбкой вручали послу, когда выпроваживали из Западного крыла.
      В одиннадцатом часу мне позвонил офицер из охраны Белого дома и настойчиво попросил срочно прийти в комнату 103 Административного здания, чтобы разобраться с «нештатной ситуацией».
      Войдя в офис, я обнаружил двух офицеров, которые крепко держали Чарли и старались его успокоить. Он же вцепился им в галстуки и что-то с ожесточением внушал. Кто-то из врачей Белого дома пытался измерить ему давление. Дико озираясь, Чарли хрипло дышал, и еще я обратил внимание на его растрепанные волосы.
      Один из офицеров доложил мне, что с Робином Петерсоном как будто все в порядке, но на всякий случай его увезли в клинику Университета Джорджа Вашингтона, чтобы сделать рентген.
      Он же доложил, что их вызвала секретарша Петерсона, которая сказала в точности следующее: «Мистер Манганелли зашел в кабинет мистера Петерсона, и оттуда доносятся странные звуки, похожие на удары».
      От Чарли мне почти ничего не удалось добиться – он был не в том состоянии. Однако надо было решать проблему с речью. Я попросил Петерсона поработать над черновиком Чарли, и у него все отлично получилось. Это он добавил фразу в духе Кеннеди: «Мы не должны уклоняться от применения силы, также как не должны никого отталкивать от себя силой», – хотя Чарли приписывает ее себе. Писатели очень чувствительны – даже слишком чувствительны, на мой взгляд.
      Отправив Чарли в больницу, я позвонил доктору Саладино в университетскую клинику. У Петерсона не оказалось ничего серьезного, никаких переломов, разве что разбита нижняя губа и под левым глазом большой синяк. Пришлось попросить доктора Саладино сохранять тайну, и он заверил меня, что пресса ни о чем не узнает. Очень милый человек.
      В час дня пришел Кланахан.
      – Еще одна новость, и почище прежней, – сказал он. – Каин выступает сегодня с речью по телевидению.
      «Каин» – наше с Кланаханом кодовое обозначение Дэна Такера.
      У меня не было ни малейшего желания сообщать о «Каине» президенту, и мы несколько минут поспорили о том, в чьи обязанности это входит. Воистину, такое в Вашингтоне случается нечасто: два высокопоставленных чиновника стараются убедить друг друга в том, что не один, а другой ближе к президенту. Естественно, ближе был я, но в тот момент меня это совсем не радовало. В конце концов, мы бросили монету. Бросал я, и выпал «орел», тогда как Кланахану досталась «решка». Он не поверил мне, и пришлось обратиться за помощью к Маршаллу Бременту, нашему общему верному другу и помощнику Государственного секретаря в вопросах, касающихся внутренней политики. Не посвятив Маршалла в суть проблемы, мы попросили его бросить монету. Я проиграл.
      – Еще новость, – сказал я, входя в Овальный кабинет и стараясь, чтобы мой голос звучал по-скаутски бодро.
      Президенту новость не понравилась.
      Фили целый час просидел на телефоне, уговаривая телевизионщиков отменить прямой эфир. Не тут-то было!
      Даже теперь, через много лет, мне иногда снится это выступление. Джоан говорит, что знает, когда это случается, потому что я начинаю бросать подушки в зеркало на туалетном столе.
      Президент, Фили и я слушали Дэна в Овальном кабинете. Нас было трое, так как президент не пожелал больше никого пригласить.
      Не знаю, что подвигло Дэна на выступление, но он был явно не в себе. Не знаю также, не выполнял ли он данное им в дурную минуту обещание стать публичной жертвой, когда первые американские десантники коснутся бермудской земли. Дело в том, что «М-энд-М» ни за что не позволил бы ему отказаться от обещания, если оно было дано. И президент назначил еще одно совещание чрезвычайного комитета.
      Я всем сердцем жалел его. Он ведь прилагал максимум усилий, чтобы не довести дело до войны в Северной Атлантике, а его собственный родной брат грозил облить себя бензином и поджечь.
      Для начала президент принес свои извинения членам комитета за создавшееся «щекотливое» положение. Мне показалось, что Ллеланд едва заметно усмехнулся. Адмирал Бойд и Гилули старательно отводили взгляды от лица президента. Думаю, им тоже было его жалко.
      Ситуация не требовала долгих обсуждений. Адмиралу Бойду было приказано собрать еще одну команду спасателей и скоординировать ее действия с Кланаханом. Операция получила кодовое название «Срочная стирка» и была признана более важной, чем предыдущая, – по спасению «Гнилого зуба». Судя по тому, что Марвин пишет в своей книге, это ему как будто не понравилось.
      Военные силы М'дуку, которым придавало храбрости обещание Дэна устроить самосожжение, в течение дня несколько раз атаковали базу. Президент поддерживал постоянную связь с Пентагоном. Вооруженные стычки происходили у главных ворот базы и на Кайндли-Филд-роуд. Гилули предлагал взорвать дорогу и отрезать базу от северной части острова, однако президент не согласился с этим, не пожелав собственноручно усугубить конфликт. Президент проявлял потрясающее самообладание, однако у Гилули имелся другого взгляд на проблему.
      – В таком случае, может быть, дать им дозу GB-322?
      Но президент не хотел во второй раз использовать газ. Его доверие к такого рода средствам воздействия было поколеблено, и, кроме того, он видел в этом другую опасность.
      – Генерал, – обратился он к Гилули, – вы уверены, что потом они ничего не сделают мистеру Эдельштейну и его помощникам?
      Генерал Гилули промолчал, однако было очевидно, что его ничуть не беспокоила судьба ногтей Марвина.
      – Гилули, надо продержаться двенадцать часов.
      – Столько мы можем и не выстоять, сэр.
      – Вы пробовали брандспойты?
      Гилули вздохнул.
      – Водяные пистолеты. Да, господин президент. Пробовали. Кажется, бермудцам это нравится.
      – Хорошо, хорошо. Я рад, что хоть кому-то что-то нравится.
      Весь день гигантские грузовые С-7А с ревом садились и взлетали с базы, выполняя секретную миссию, то есть подготавливая операцию «Беспредел». Мне говорили люди, которые оказались там в это время, что зрелище было почище Берлинского воздушного моста.
      Ближе к семи часам вечера, когда флот находился всего в пяти часах хода от Сент-Джорджес, в заграждении вдоль дороги № 10 была пробита брешь. Бой принял отряд старшего сержанта Стивена Вагнера.
      Вагнер приказал своим ребятам с помощью пожарных машин сдержать напор атакующих, которых было в десять раз больше. Они не давали бермудцам сделать ни шагу, поливая их пеной, пока не подоспела помощь с резиновыми пулями и слезоточивым газом.
      Одним из самых счастливых дней президента как главнокомандующего был тот, когда он в Розовом саду вручал Бронзовую звезду со знаком «V» сержанту Вагнеру.
      Посреди всего этого кошмара мне позвонила Джоан.
      – Герб, – сказала она, – меня беспокоит Герб младший.
      – Джоан, сейчас не лучшее время…
      – Он купил арбалет в магазине «Сиарс».
      – Но, Джоан, откуда у него деньги на покупки в «Сиарс»?
      – Точно не знаю. Думаю, он крадет из моего кошелька.
      – Придется тебе пока одной с ним управляться. Я не могу…
      – Ты помнишь, как он воспользовался рогаткой?
      – Хорошо, скажи ему, чтобы спрятал арбалет. Я поговорю с ним, когда вернусь.
      – Когда это будет? Тебя не было дома уже…
      – До свидания, Джоан.
      Вскоре после полуночи мы отправились в Пентагон. Президент не хотел привлекать к этому внимание, поэтому мы поехали на десяти машинах, не считая, естественно, мотоциклов. Через семь минут мы уже были в Пентагоне, а еще через несколько минут – в Национальном военном командном центре. Иногда его называют Боевой комнатой.
      – Добро пожаловать на Нулевой плацдарм, – приветствовал меня генерал с диснейлендовской улыбкой на устах.
      Наверное, он хотел как лучше, но мне стало еще больше не по себе. За стеклянной перегородкой несколько человек работали на компьютерах. Посреди помещения стоял серый металлический ящик с семью разноцветными замками. Не хотелось даже спрашивать, что это такое, хотя у меня и возникли кое-какие идеи. Я заметил, что каждый раз, когда кто-нибудь входил, загоралось табло: ПОСТОРОННИЕ РАЗГОВОРЫ ЗАПРЕЩЕНЫ.
      Если честно, я чувствовал себя неуютно, так что пришлось приказать себе: спокойно, Вадлоу, стране нужна холодная голова. Однако после этого я разнервничался еще сильнее. У меня даже появилась мысль, что я все-таки не создан для работы в правительстве.
      Через полчаса автоколонна двинулась обратно в Белый дом, увозя в президентском лимузине одного из наших сотрудников. Советская разведка наверняка засекла движение от Белого дома к Пентагону, и мы не хотели, чтобы им стало известно, что президент остался там надолго, то есть до завершения операций «Беспредел» и «Срочная стирка».
      Ровно в два часа семь минут президент отдал приказ действовать. Меня даже пробрала дрожь, когда он сказал адмиралу Бойду:
      – Начинаем.
      Адмирал предложил президенту наблюдать за действиями десантников по специальному видеоконтрольному устройству. Миниатюрные камеры с инфракрасным излучением, вмонтированные в шлемы некоторых командос, передавали картинки на шесть экранов в штабном центре. Однако президент отказался, бросив:
      – Это не суперкубок!
      Тем не менее, он согласился на радиосвязь. Надев наушники, мы могли слышать, как идут обе операции.
      Так как Такер слишком нервничал, чтобы прослушивать операцию по спасению брата, то мы настроились на операцию «Беспредел».
      Началась все со звуков «хоп-хоп-хоп-хоп». Потом мы услышали «ззззззт» – группа Альфа покидала вертолеты навстречу сильным порывам ветра. Затем – глухие звуки ударов и жуткое бульканье, словно кому-то перекрыли кислород. Я вздрогнул.
      Спокойно, Вадлоу, сказал я себе.
      Опять стали слышны удары. Потом как будто кто-то, шепелявя, несколько раз попытался сказать «стоп». Военные объяснили, что такие шумы бывают после автоматной очереди. Каждый свистящий звук сопровождался чем-то вроде выдоха.
      Еще несколько шепелявых пассажей, совсем немного, потом приглушенные взрывы и как будто кашель. Наконец послышался голос.
      – Кто вы?
      Еще никогда я так не радовался, узнав голос Марвина.
      – Быстрее!
      – Минутку…
      – Быстрей! Быстрей! Пригнитесь!
      – Не могу же я вот так уехать.
      Последовали громкие звуки взрывов.
      Тревога. Лай. Сирена.
      – У меня перего…
      Это были его последние слова. Сначала я услышал резкое «унннх!», потом как будто тащили что-то тяжелое. Естественно, я догадался, что это был Марвин. Майор, который руководил операцией, очевидно, не хотел терять время на уговоры.
      В наушниках начался хаос. Выстрелы, крики, собачий лай, вой сирен и слова: «Двигай, двигай!» Это был самый мучительный этап. А потом опять раздались «хоп-хоп-хоп». Сначала эти звуки доносились как будто издалека, потом стали громче, еще громче, пока не перекрыли все остальное.
      – Держите его за ноги! – услышал я сквозь «хоп-хоп-хоп». – Летим! Летим! Летим!
      Рев пропеллеров стал громче, он почти оглушал меня.
      Неожиданно раздались два выстрела – почти одновременно. Потом послышался стон. Кто-то крикнул:
      – Майор!
      Что-то затрещало – и у меня не выдержали нервы.

      – Сэр! Мистер Вадлоу! Мистер Вадлоу.
      Я открыл глаза. Полковник, положив руку мне на плечо, осторожно снимал с меня наушники.
      – Они в безопасности, – сказал он. – Летят назад.
      Я поглядел на президента. Никогда прежде ему не приходилось отправлять людей на смерть, и никогда прежде я не видел его плачущим.
      Вот тогда-то я шепотом попросил одного из генералов выяснить, что с братом президента.
      Он покачал головой и показал мне на наушники. Честно говоря, у меня не было желания вновь надевать их, но в случае, если бы операция закончилась трагически, президенту было бы легче услышать это от меня.
      Оказалось, что Дэн Такер находился в другом доме, бывшем Доме правительства на Франт-стрит, который охраняли еще тщательнее, чем Народный дом. Из двух операций эта была труднее и опаснее.
      Я надел наушники, и в барабанные перепонки в тот же миг ударила звуковая волна. Хлопали двери, им вторили резкие окрики. Дэна не могли найти.
      Вздрагивая при каждом «унх», – означавшем убийство бермудского охранника, я слушал, как группа Альфа переходит из комнаты в комнату, и чувствовал себя так, будто находился в гуще событий. Над верхней губой у меня выступили капельки пота.
      Вдруг мне показалось, что быстро расстегнули несколько молний подряд, потом раздалось нечто вроде «оох», и я услышал шаги. Потом, как объяснил генерал, взорвались две гранаты.
      Последовала еще целая серия звуков, напоминавших разрывы снарядов.
      – Мы американцы! Все хорошо!
      Послышалась монотонная речь, в которой я не мог разобрать ни слова, звучала она как молитвенный речитатив. Наконец до меня дошло: Дэн. Он жив.
      – Мистер Такер, положите это!
      – О свет, о правда, о Баба…
      Баба?
      – Не делайте этого, мистер Такер!
      – Баба!
      Раздалось громкое шипение. Потом как будто завязалась драка. Что-то затрещало… И наступила тишина, прерываемая тяжелым дыханием и топотом бегущих. Через две минуты все звуки утонули в грохоте моторов и реве пропеллеров.
      Генерал пояснил, что группа Альфа предвидела вероятность попытки со стороны Дэна во что бы то ни стало совершить самосожжение, поэтому у членов группы были с собой огнетушители. Итак, я мог сообщить президенту, что у его брата есть ожоги, но он в безопасности. Перед тем как покинуть Боевую комнату, я пометил себе: обратиться к министру юстиции, чтобы он навел справки о Бхагване. Я всегда считал себя убежденным сторонником свободы вероисповедания, однако мне подозрительны индийские сахибы какого бы то ни было толка, если их последователи практикуют самосожжение.

33
Америка идет к войне

«М-энд-М» в ярости. Это приятно.
Из дневника. 17 октября 1992 года

      В пятом часу утра президент покинул Пентагон. Он попросил охрану не включать сирены, чтобы не тревожить сон вашингтонцев. Потомак был красив и спокоен в лунном свете. Президент молчал всю дорогу, и только когда мы подъехали к Южному входу, спросил:
      – Хотите выпить?
      Когда он налил в два стакана по изрядной порции бурбона, я стал было отказываться, но, поняв, что ему нужна компания, послушно выпил свой виски. Должен признаться, он был вполне приличным. Мы сидели в Овальном кабинете, погруженном во тьму, не включив ни одной лампы.
      – Отсюда красивый вид, – наконец сказал президент, глядя вниз на фонтан. – Мне будет его не хватать.
      Я попытался возразить, мол, это еще не конец и не надо себя хоронить раньше времени.
      – Нет, – произнес он. – Срок моей аренды истек.
      Мы оба смотрели в окно.
      – Еще несколько часов назад я мог претендовать на то, на что претендовали не многие президенты.
      – Вы старались спасти человеческие жизни, – сказал я.
      – Интересно, как чувствовали себя другие? Кеннеди, Джонсон, Никсон?
      – Полагаю, хуже.
      – Смерть миллионов – статистика. Покажите мне смерть одного человека – вот где трагедия.
      Я задумался.
      – Неплохо сказано. Мы могли бы это использовать.
      Он улыбнулся.
      – Не думаю.
      – Почему?
      – Слишком прогрессивно. Знаете, я ведь в самом деле думаю, что был прогрессивным президентом. Но это еще не повод цитировать Ленина.
      – А-а, – протянул я. – Боюсь, вы правы.
      Он подмигнул мне.
      – По крайней мере, до четвертого ноября.
      Опять я спал на кушетке. В половине седьмого утра приехала миссис Метц и привезла мне чистую одежду. Стоит немного выпить, и наутро черт знает что во рту. У меня было ощущение, будто я жевал ношеную стельку.
      К четверти восьмого телефон у меня уже звонил, не переставая. В основном меня домогались сотрудники Белого дома, которые считали себя более высокопоставленными, чем были на самом деле. Им требовалось знать, почему их не поставили в известность насчет спасательных операций. Некоторым уже пришлось отвечать на вопросы журналистов, и им, очевидно, было нелегко притворяться осведомленными. Я же всем говорил, что сообщу об операциях на нашем совещании в восемь часов, которое обычно проводил в Рузвельтовском кабинете.
      Позвонил посол Крыткин, в полной ярости из-за «военных действий», и так далее и так далее. Я почти не слушал его. В конце концов, его монолог едва не усыпил меня, и я прервал его, сказав: «Ох, да засунь ты это в свой самовар, старый мошенник». Мне уже было наплевать на все.
      Я ждал, что он выругает меня по-русски, а вместо этого он расхохотался. Причем расхохотался от души, громко. Ничего приятного в его смехе не было.
      – Герберт, у вас получился отличный маневр с лимузином, – сказал он, отдышавшись.
      – Я был уверен, Василий, что вам понравится. Собственно, президент забыл «ядерный» код, и мы не могли сбросить бомбу на вашу страну. Пришлось послать шофера. Но когда он вернулся в Пентагон, было уже слишком поздно. Президент устал. Однако мы собираемся сделать это сегодня. Не хотите посмотреть? Мы пускаем зрителей, но не слишком много.
      Послу это понравилось.
      – А вы умеете шутить! – хмыкнул он. – Не хуже Рейгана!
      Потом Крыткин сказал, что ему необходимо поговорить с президентом, и я ответил, что у него будет десять минут, если он приедет в одиннадцать часов.
      В девять часов мне позвонил Марвин с борта «Эйзенхауэра». Этот тоже был в ярости. Несколько раз повторил, что все утро не может дозвониться до президента. Ему, мол, невтерпеж вернуться в Вашингтон. Более того, он считал «удобным», если вертолет доставит его с базы в Эндрюсе прямо на Южную лужайку, где его особу будет встречать лично президент. Я получил огромное удовольствие, когда сообщил, что перезвоню ему по этому поводу.
      – Кто все это придумал? – сердито спросил Марвин.
      – Вряд ли, Марвин, вам придется благодарить слишком много народа, – зевнув, ответил я. – Если честно, у нас не было консенсуса насчет того, надо ли вас спасать.
      – Меня не требовалось спасать!
      – Правильно. Я уверен, вы все держали под контролем.
      – Я вел переговоры.
      – Да, конечно. Честные, вежливые, конструктивные…
      – Мне нужно поговорить с президентом.
      – Знаете ли, Марвин, он страшно занят, улаживая последствия вашего дипломатического триумфа на Бермудах. Приходится кое-что подправлять, ведь он ни в коем случае не желает, чтобы какая-нибудь нелепость помешала вам получить Нобелевскую премию.
      – Но, Герб, мне все же надо кое о чем переговорить с ним.
      – Конечно-конечно. Однако вам пришлось пройти через суровые испытания, и теперь военные врачи немного понаблюдают за вами.
      – Я прекрасно себя чувствую!
      – Ничего не могу поделать. Таков вердикт врачей. В любом случае, морской воздух вам не помешает.
      – Морской воздух? Вы бросаете меня тут?
      – Марвин, до свидания.
      – Вы не понимаете. Я не люблю корабли, у меня морская болезнь. Один раз меня стошнило, даже когда я катался на лодке в Центральном парке.
      – Марвин, до свидания.
      – Герб!
      День продолжался. Иногда медицина бывает на редкость полезной.
      Что касается брата президента, то с корабля сообщили: он сидит, поджав, как положено, под себя ноги, и медитирует. За ним также установили надзор, осуществляемый надежным старшиной по фамилии Коллинз.
      Я решил, что Дэну тоже не помешает некоторое время подышать морским воздухом. Фили и я работали над заявлением, в котором нам предстояло информировать прессу о «травмах», полученных Марвином и Дэном в ходе проведения спасательной операции.
      Василий приехал в Белый дом ровно в одиннадцать. Когда я провожал его к президенту, он по-свойски ткнул меня в бок – бедные мои ребра!
      Президент приветствовал его улыбкой и, едва мы уселись, спросил, обратившись к нему:
      – Василий, давайте сегодня нарушим скучную процедуру, а? Что я могу для вас сделать?
      Этим он мгновенно сбил Василия с толка, так как тот был большим приверженцем протокола. Немного оправившись от изумления, Василий объявил, что Советский Союз в будущем «со всей серьезностью отнесется» к каким бы то ни было военным операциям на Бермудских островах.
      Президент внимательно выслушал его.
      – Василий, я очень серьезно отношусь к кино, например. Неужели вы в самом деле пошлете в эту дыру войска?
      Непривычный к подобной манере вести диалог, Василий лишь кивнул в ответ на поставленный прямо, без околичностей, вопрос.
      Такер улыбнулся.
      – Сегодня я собираюсь сделать заявление. Вам оно не понравится. Но, надеюсь, мы потом встретимся. Мне нравятся наши коротенькие беседы.
      Вскоре после полудня президенту позвонил адмирал Бойд и сообщил, что последние С-7А покинули базу. Все потихоньку утрясалось – скорее, растрясалось.
      В двенадцать часов тридцать пять минут президент пригласил телевизионщиков и сделал заявление, из-за которого еще и сегодня ведутся жаркие споры.
      Я был в Овальном кабинете, рядом с ним, когда он произнес свою историческую речь.

      «По условиям договора, подписанного президентом Рузвельтом и премьер-министром Уинстоном Черчиллем, 694,33 акра земли на острове Сент-Дэвид остаются во владении Соединенных Штатов Америки до 2039 года.
      Это соглашение, которое нынешнее руководство Бермудских островов не принимает во внимание, столь же обязательно для меня, как для сменявшихся ранее американских администраций.
      Однако, убедившись, что военное присутствие Соединенных Штатов Америки на Бермудских островах дает в настоящий момент тамошнему руководству повод для агрессии, подобной той, которую мы были вынуждены предотвратить при помощи операции, завершенной нами сегодня ночью, я заявляю о следующих мерах.
      После соответствующих консультаций с Объединенным комитетом начальников штабов и представителями конгресса я установил, что наши спутники, следящие за передвижениями субмарин, гарантируют безопасность, если часть вооружения будет демонтирована.
      Однако наши вооруженные силы нуждаются в пополнении и совершенствовании своих резервов новыми типами боевых средств. Если учесть сегодняшний политический климат на Бермудских островах, то спорная территория требует нового подхода.
      В соответствии с этим к завтрашнему полудню Воздушно-морская база Соединенных Штатов Америки, расположенная на территории Бермудских островов, перестанет существовать. С этого часа ее официальным названием будет Бермудский воздушно-морской военный полигон Соединенных Штатов Америки.
      Всем бермудцам, в первую очередь я обращаюсь к тем, кто участвовал в постоянных нападениях на базу, я советую покинуть территорию, непосредственно прилегающую к базе. Те же, кто не сделают этого, подвергнут себя опасности разделить участь с завтрашнего дня не существующей базы.
      Я осознаю, что это решение лишает Бермуды аэродрома. США никогда не возражали против использования своего военного аэродрома для коммерческих перевозок, и в свое время он полностью обеспечивал процветавший туристический бизнес. К сожалению, теперь из-за изменения политического курса страны туристический бизнес на Бермудах отсутствует. Таким образом, Бермудские острова отныне будут меньше нуждаться в аэропорте, чем прежде.
      Возможно, Советы в качестве союзника построят новый аэропорт где-нибудь в другом месте. Одновременно они могут также построить несколько концентрационных лагерей. Советский Союз – известный эксперт в этой области архитектуры, ибо создал много подобных заведений для внутреннего потребления. Судя по тому, что мог видеть на прошлой неделе весь мир до того, как моего советника Марвина Эдельштейна взяли в заложники, господину М'дуку по душе концентрационные лагеря. И мистер М'дуку, наверняка, построит в будущем не один лагерь. Такое всегда происходит в странах с диктаторским режимом, которые поддерживают тесные связи с Советским Союзом».

      Произнеся эту речь, Такер преобразился. Он никогда не казался мне таким раскрепощенным, таким спокойным, с тех самых пор, как стал президентом. Возможно, ему стало легче, когда он принял решение. Но, думаю, было кое-что еще. Теперь, что бы ни говорили и что бы ни писали о нем, – видит Бог, критики было немало, – он как будто этого не замечал. Он зажил в согласии с собой.
      Джордж Буш, патриотизм которого (кстати, мы никогда не отрицали его патриотизма) теперь побудил его броситься в атаку, назвал решение президента «нравственным эквивалентом воды, заполняющей Панамский канал», и обещал отменить это решение, если станет президентом. В том, что он станет им, увы, сомнений почти не оставалось, так как наш рейтинг был существенно ниже.
      Толпа, особенно ее молодые представители, тоже стала другой. Людям понравилась фраза из речи президента насчет того, чтобы не перековывать мечи на орала, а закопать их в чистом поле, на которое стала похожа бывшая база после того, как стала служить полигоном воздушных и морских сил Соединенных Штатов Америки. Полагаю, эти молодые люди увидели в Томасе Нельсоне Такере лидера, который пошел дальше пустых разговоров о разоружении. Это был человек, возложивший на них самих ответственность за применение оружия.
      Ночь на четвертое ноября не была особенно тревожной, как это обычно случается во время выборов. Большим количеством голосов нас поддержали Виргинские острова – президент отдал им много сил, да и в Массачусетсе мы потеряли всего 400 000 голосов. (Кстати, Джеральд Форд с той же разницей в голосах отдал штат Джимми Картеру.) И, естественно, мы были на седьмом небе от счастья, когда выиграли в Айдахо. Всегда приятно, когда тебя поддерживает родной штат.
      Атмосферу в штабе Такера в «Бойсе-Шератон» пресса называла похоронной, но мне это кажется очень большим преувеличением. Конечно же, люди вымотались – а кто бы не устал после такой жесткой кампании? – и, естественно, не радовались в основном проигрышным результатам. Однако, оглядывая зал, я чувствовал в воздухе и напряжение, и оптимизм и повторял репортерам: «Не говори гоп, пока не перепрыгнешь». Они отвечали, что я не желаю смотреть правде в глаза, но мне хотелось поддержать моральный дух нашей команды.
      Петросян, Фили и Сиг Беллер в углу президентского номера сочиняли прощальную речь.
      – Нет, – вдруг заявил Сиг. – Нет, нет, нет. Он же не Уолтер Кронкайт. Надо закончить: благослови вас Господь.
      – Он ненавидит эту фразу: благослови вас Господь, – возразил Фили. – Надо закончить тем, что мечта не умирает, а летит дальше, хлопая крыльями на ветру.
      – Хлопая? – переспросил Петросян. – Почему она «хлопает»?
      – Ну, машет. Какая разница. Ждать нам все равно нечего, так что можем обойтись без Бога.
      Я вмешался и сказал, что не стоит так говорить о Боге.
      – Заткнитесь, Герб, – попросил Фили.
      – Давайте это выкинем, – сказал Беллер. – Вот это: «Часто то доброе, что совершает человек, забывается, едва он уходит». Дурно пахнет. Я бы выкинул.
      – И я тоже.
      – Выкинули.
      Петросян сказал, что эту фразу вписал сам президент.
      – Все равно.
      – Может быть, он скажет пару слов о Виргинских островах, – предложил я.
      – Мы не можем назвать всех, кто голосует за него.
      – Почему нет? – спросил Сиг. – Уложимся в один параграф.
      – Эй-Би-Си хочет знать, почему мы до сих пор не признали свое поражение. Говорят, люди Буша называют нас наглецами из-за того, что мы не сдаемся.
      – Скажите им, что мы в ванне. У нас камни идут из почек.
      Незадолго до восьми часов мы уже были готовы признать свое поражение. И тут забарабанили в дверь. Когда дверь распахнулась, на пороге мы увидели первую леди.
      Лично я был в восторге. А вот другие, в частности Бэмфорд Ллеланд IV, не простили ей то, что она приняла предложение мистера Вейнберга и решила сниматься в кино.
      Семейное положение президента во время предвыборной кампании – вернее, отсутствие такового положения – было на все лады обругано в полудюжине мемуаров, написанных сотрудниками Белого дома, так что у меня нет желания говорить об этом.
      И вот миссис Такер стояла перед нами в черных кожаных брюках и накидке из рыжей лисы. Она прилетела, чтобы быть рядом с мужем в час его поражения. Я всегда говорил, миссис Такер – женщина с характером.
      Если у кого-то из высокопоставленных чиновников и были сомнения насчет взаимной любви президента и первой леди, от них не осталось и следа, когда она вошла в комнату и обняла мужа. Честно говоря, у меня мелькнула мысль, не упадут ли они на пол в порыве страсти, настолько им обоим было наплевать на окружающих. Пришлось попросить всех выйти из президентского номера, чтобы мистер и миссис Такер могли несколько минут побыть наедине, прежде чем они спустятся вниз и на них наведут телекамеры.
      Десять минут спустя они все еще оставались в президентском номере. К этому времени Сиг и остальные потеряли всякое терпение. Они говорили, что мы должны признать поражение, иначе будем выглядеть чудовищно перед всем миром. Я отправился наверх и постучал в дверь. Потом постучал еще раз. И еще раз. В конце концов я позволил себе повернуть ключ в замке, но когда сделал это, то обнаружил, что на дверь накинута цепочка.
      Лишь через сорок пять минут президент и первая леди вышли к репортерам. Должен сказать, что президент выглядел куда более свежим, чем в последние несколько месяцев, а первая леди лучилась счастьем и была прекрасна, если не считать выбившейся из прически пряди волос.

Эпилог

      Господин президент обещал Джорджу Бушу самый лучший переходный период в истории всех переходных периодов. И поручил мне передачу дел. Он также совершил нечто совершенно из ряда вон выходящее, публично уволив Бэмфорда Ллеланда IV сразу после выборов. С моей стороны было бы нечестно утверждать, что я сожалел о его увольнении. Судя по мстительному тону мемуаров, Ллеланд счел поступок президента оскорбительным для себя. Не могу сказать, что виню его за это.
      Когда я оглядываюсь назад и вспоминаю последние дни пребывания в Белом доме после четырех лет напряженной работы, чаще всего на память приходит короткая церемония, которая до сих пор оставалась тайной для всех.
      Через два дня после последнего Рождества в Белом доме умер Теодор. Первый хомяк Америки стал жертвой болезни, так называемого «мокрого хвоста», насколько я понимаю, не замеченной кем-то из нижних чинов. Всю ночь Хлопушка не отходил от хомяка. Утром первая леди пришла в комнату сына и обнаружила, что он не ложился спать. Хлопушка стоял навытяжку, а на полу, покрытый маленьким американским флагом, лежал Теодор.
      Хлопушка был поражен в самое сердце, когда позднее мать предложила ему спустить Теодора в унитаз. Он попросил меня организовать настоящие похороны.
      Морозным декабрьским утром из Форт-Мейер явился военный почетный караул в составе семи человек. За особые заслуги перед страной в период пребывания мистера Такера на посту президента Теодор отправился в последний путь в сопровождении салюта из девятнадцати выстрелов. Сам президент произнес прощальную речь.
      Надо признать, это была его лучшая речь, – как сказал бы Чарли, не речь, а поэма. Говорят, памятная доска все еще там, под американским вязом, посаженным Джоном Квинси Адамсом.
      Что до меня, то я всегда хотел возвратиться в Бойсе, но этому не суждено было сбыться.
      Старый Скрюэм скончался в декабре, и фирма перешла к fils Скрюэма, который принадлежал к совершенно другому поколению и, пожалуй, слишком много внимания уделял моим деньгам. Ну, а когда выяснилось, что меня на фирме не ждут, мы с Джоан откровенно обсудили создавшееся положение. Наши дети успели обзавестись друзьями в школе – пусть даже на наш родительский взгляд и не лучшими, – да и у Джоан появились близкие подруги в нашем приходе. И мы решили остаться в Вашингтоне.
      Довольно много фирм старались заполучить меня, предлагая высокое жалованье и всякие привилегии. Но поработав в Белом доме, становишься, наверное, чересчур разборчивым или blase, как говорят французы. Немного оглядевшись, я принял предложение Национальной ассоциации работников железных дорог на неполный рабочий день. У нас были деньги, и я пригласил Джоан совершить двухнедельный круиз по Карибскому морю. Она от души наслаждалась поездкой, хотя один раз и перегрелась на солнце. Джоан всегда была очень чувствительна к солнечным лучам. Для нее, в конце концов, я и написал эту книгу. После всего, что бедняжке пришлось пережить, я не мог сказать ей, чтобы она не обращала внимания на лживые тома, становившиеся бестселлерами, и болтовню знакомых. Тем же, кто еще только собирается писать о годах президентства мистера Такера, я хочу сказать: пишите о Герберте Вадлоу так, как вам позволяет ваша совесть. Я часто вспоминаю слова моего отца: никому, Герберт, не дано знать тебя лучше, чем Господу Богу и твоему портному.

КОНЕЦ

Благодарность

      Я хочу принести свою благодарность многим людям. Моей жене, Джоан, которая печатала и перепечатывала мою рукопись, приносила мне столько чашек горячей воды, что их невозможно пересчитать, и заставляла меня продолжать работу, когда силы мои были на исходе. Мой личный врач Роберт Эшхайм также оказал мне неоценимую помощь.
      Я хочу сказать спасибо Марте Браун, Андреа Нэш, Кэтрин Смит и Джулии Вуди из библиотеки ТНТ в Бойсе. Признателен я и Кристоферу Бакли, помогавшему подготовить рукопись к изданию.
      И наконец я благодарен бывшему президенту Томасу Нельсону Такеру и Джессике Хит Такер за то, что они предоставили мне уникальную возможность служить им во время трудного периода в истории нации.

Страницы:
1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15

ЭЛЕКТРОННАЯ БИБЛИОТЕКА ModernLib.Net

Бакли Кристофер - Суматоха в Белом Доме

Популярные авторы

Популярные книги

Суматоха в Белом Доме

Кристофер Бакли Суматоха в Белом Доме

Пролог

Книга первая Медовый месяц

1 В овальном кабинете

2 Сотрудники

3 Президентская семья

4 Открытые двери

5 «Цитадель»

Книга вторая Первое упоение властью

6 Задание: Гавана

7 Лесли

8 24° северной широты, 82° западной долготы

Книга третья Хандра

9 После Гаваны

10 Инцидент с оладьей

11 Отлучение от президента

12 Бездна

13 Ярость

14 Флотус цветущий

15 Близкие друзья

Книга четвертая Смятение

16 Павлин и Петуния

17 Дротики и стрелы

18 Мир переворачивается

19 Кекуок

20 Эдуард VIII

21 Охота за сокровищами

22 Поиски Теодора

23 Разборки

24 Переговоры об ограничении появлений на публике

Книга пятая Западни и ловушки

25 Раны и ушибы

26 Передышка

27 Самаритянин

Книга шестая Кризис

28 Трудное положение

29 GB-322

30 Суждения мировой общественности

31 Гнилой зуб

32 Срочная стирка

33 Америка идет к войне