Меньший среди братьев

      — Кира!
      Она успела затормозить, сидела бледная.
      — Что ты кричишь? Что ты кричал, я видела!
      Мы выехали на шоссе, стали на обочину справа. Она вышла протереть стекло — ей надо было успокоиться. Конечно, не следовало кричать так, надо было скомандовать «стоп!», но у меня, как это бывает, слово зацепилось на языке и сорвалось в последний момент то, что сорвалось.
      Чья-то машина из поселка прошла мимо, что-то показали нам сквозь стекло или спросили, я не понял. Плохо, когда вот так начинают путь. Людей несуеверных нет, и все-таки я могу сказать, что практически я не суеверен. Дело не в плохой примете, дело в том, что нервы у обоих напряже-ны, внимание ослаблено, именно при таких обстоятельствах и попадают в аварию. А тут еще туман.
      — Успокойся, — сказал я Кире максимально мягко. — Дорога скользкая, видимость плохая.
      Она молча пристегнулась ремнем.
      Встречные машины все шли с ближним светом. Но самый густой туман будет впереди, в районе кольцевой дороги. Однажды мы тоже вот так ехали на такси осенью, сын наш был еще грудной, он оставался на даче с моей мамой, Кира спешила кормить. Ничего не было видно впереди, она держала дверцу открытой, высовывалась то и дело. «Не выпади!» — говорил я. «Представляю, как он там сейчас орет!» — и оборачивалась ко мне, веселая и гордая. С ней так бывает в моменты риска.
      По вздрагиванию, появившемуся в моторе, я чувствую, как в ней опять накипает, как она проговаривает в себе вновь и вновь.
      — Спокойно, Кира.
      — Он должен понять, это не твой личный вопрос! Тут не о тебе речь. Ты идешь говорить не за себя.
      — Зачем ты обгоняешь?
      — Ты должен объяснить, чтоб это было понятно: это вопрос всего уровня преподавания на факультете одной из главных дисциплин. Центральной дисциплины!
      Инстинктивно я уперся ногами — мы обгоняли автобус, навстречу из тумана, светя фарами, шел МАЗ с прицепом, его мотало из стороны в сторону. И наша крошечная машина между прицепом и автобусом. Мы нырнули в ряд. Я только покачал головой. Теперь впереди нас шел трейлер. Какой-то остроумец написал мелом на заднем его борту: «Не гони 100, живи 100».
      — Как такому Вавакину можно доверить факультет?
      Я ждал следующего тезиса.
      — Как вообще можно ему доверять?
      Каждый раз, когда в ней накипало, меня начинал захлестывать пульс, это ведь передается мгновенно. И все же в чем-то она права. Поставить себя надо. Как можно позволить, чтобы тебе явно плевали в лицо? Но стоило подумать об этом и вспомнить, как сразу начинались перебои. Я сдерживал себя.
      Опять мы высунулись из ряда, блеснули встречные фары.
      — Сбрось газ!
      Я следил за дорогой, готовый, если надо, взять руль. Она ведь тоже не виновата, это характер. Сколько ни отставляй назад заведенную детскую машинку, она вновь и вновь поползет вперед неуклонно. Вот и Кира не может остановиться, она должна достичь своего. Такой тип человека. И напряжение в ней будет расти, пока не кончится завод.
      — Если они заинтересованы в подготовке полноценных специалистов…
      — Они заинтересованы.
      Наивность святая! Как будто можно поучать. Самое главное, чего нельзя делать, — учить. В какой-то мере еще проходят советы в форме вопроса, не более того.
      — Они обязаны думать о будущем. Специалисты — наше будущее.
      В другое время я бы удивился, откуда у нее берутся все эти слова. Она ведь не читает газет. Но сейчас я следил за дорогой, прислушивался к тому, что происходит в моем моторе. Он явно не тянул — я не мог вдохнуть до конца.
      Туман сгустился, мы приближались к кольцевой. Движение замедлилось. Впереди, насколь-ко можно было разглядеть, долгой очередью стояли машины. Должно быть, авария под мостом. Года два назад именно здесь, у кольцевой дороги, я видел аварию. Как раз постелили жирный свежий асфальт, а утром по нему прошел дождь. Это был автофургон пионерлагеря, вез продукты. Его размазало по шоссе: валялись какие-то листы крашеной фанеры, цинковые ящики от продук-тов, батоны белого хлеба, откатившиеся колбасы. И среди всего этого расхаживали орудовцы, направляли движение. Раму, шасси, то, что осталось от машины, оттащили уже на обочину.
      Мы подвигались шажочками: двинулись — стали, двинулись — стали. Уже различим был впереди бетонный мост в тумане. По нему высоко над шоссе смутно мелькали машины.
      Мне все хотелось сесть поудобней. Наверное, это ремень не дает глубоко вдохнуть, теснит сердце. Я ослабил его, пересел повыше; проедем кольцевую отстегнусь.
      Как можно было ожидать, авария. Две машины столкнулись и стояли под мостом, загородив движение; у красных «Жигулей» сплющен и открыт багажник, у «Волги» смят перед. Помахивая полосатыми жезлами, ходили по битому стеклу орудовцы в шинелях, в белых поясах, направляли движение в узкое русло. И желто-синяя «канарейка» — машина ОРУДа с мигалкой наверху — ждала на обочине. Все почтительно притормаживали в пределах ее видимости, дальше вырыва-лись на свободу.
      Оттого ли, что я отстегнулся, оттого ли, что выехали из-под моста, как из ущелья, дышать стало просторней. Появились светофоры, знакомые транспаранты с лозунгами — мы въезжали в город. Впереди по сторонам шоссе высились огромные дома, верхние этажи их были закрыты дымкой тумана.
      — Кира, это напряженное шоссе, — сказал я.
      — Мы и так опаздываем!
      И в тот же момент мелькнул со свистком у рта, с жезлом, вытянутым в нашу сторону, регулировщик, мелькнул и исчез, я даже не слышал свистка. Мы как раз обгоняли такси, оно, в свою очередь, начало обходить троллейбус. Кира не остановилась.
      — Это бессмысленно, — сказал я. — Он уже передал по рации.
      Молча она перестраивалась из четвертого ряда. Мысль понятна: хочет свернуть в переулок, в арку и там дворами, переулками выйти на другую трассу. Главное, ведь предупреждал.
      Крошечная наша машинка ныряла между автобусами, грузовиками, «Волгами», устремля-лась в малейший просвет, пересекая поток, визг тормозов сопровождал нас. Как гонщик на поворотах, просто артистически вела она машину. Мы были уже во втором ряду, нацелились в арку, но тут троллейбус оттеснил нас. Я оглянулся: автобус, троллейбус, еще автобус, сплошной очередью они подвигались к остановке.
      — Бросим машину, поймаем такси, — быстро сказала Кира.
      Но нам не удавалось протиснуться в первый ряд. В утренней толчее машины шли тесно друг за другом, не давали воткнуться. А уже виден был другой орудовец, он сошел с нейтральной полосы: жезл в руке, микрофон у плеча, на бедре рация. Машины обтекали его, он смотрел номера, и мы сами к нему приближались. Он придержал движение, жезлом показал нам: к бровке.
      Теперь все те, кого мы обогнали, обгоняли нас, некоторые вертели пальцем у виска, не упускали случая. А регулировщик, не глянув, пошел на середину шоссе, чтобы туда к нему шли. Я решил остаться в машине: хорошо известно, как любят орудовцы, когда вместе с нарушителем является ходатай. Кира отстегнулась, откинула с себя плащик на спинку сиденья, обдернула свитер. Глянув в кошелек, зажала три рубля в руке. «Добилась?» — хотелось сказать. Я сказал вслед:
      — Не волнуйся.
      С лицом наивной девочки, кокетливо и весело шла она между машинами к орудовцу, будто на свидание шла. Он глыбой возвышался посреди шоссе. В сапогах на толсто подбитых подошвах, перетянутый белым ремнем и портупеей, в рукавицах с белыми глянцевыми раструбами чуть не до локтей, чтобы всем были видны его жесты, расхаживал он высоко по нейтральной полосе среди встречно мчащихся машин. А к нему шла моя жена. Я отвернулся, не хотелось смотреть на это.
      Все ехали и шли мимо, а я у тротуара сидел в машине, и место водителя рядом со мной пустовало, на спинке сиденья ждал женский плащ. Поискав в кармане пиджака, я достал тюбик валидола, положил таблетку под язык — давило опять. Глупо — вот что самое обидное во всем этом, глупо! Мчаться, обгонять, чтобы теперь сидеть выставленным на обозрение. Я включил приемник.
      Краем глаза я уже видел, Кира возвращается. Я отвернулся.
      Дернулась, открылась дверца.
      — Пять рублей дай, три не взял. Скорей же!
      — Глупо, Кира! Неужели ты не понимаешь, он и пять не возьмет, ему по рации передано.
      — Пять рублей, рассуждать будешь дома!
      Она достала права, где у нее есть уже два прокола: она их потому и не взяла сразу. Один прокол, правда, погашен печатью, удалось тогда отспорить, поездили достаточно, но сейчас я и пальцем не шевельну: добивалась добилась. Пусть воспитывает ОРУД, если мои слова ничто.
      Властно, твердо шагая поперек движения, он шел, подходил сюда в короткой своей шинели. Теперь я увидел, это офицер, старший лейтенант. Кира выпорхнула радостная навстречу, успев бросить мне:
      — Не вылезай.
      В зеркале было видно, как он зажал свою белую рукавицу под мышкой, взял права, повертел талон в пальцах, смотрел номер машины, жезлом указывал на вмятину в крыле. С обворожитель-ной улыбкой Кира объясняла. Видела бы она себя со стороны, какое у нее плачущее лицо, когда она вот так улыбается.
      Уже собрался народ на тротуаре, у нас это мгновенно. Сколько сразу оказывается свобод-ных, никуда не спешащих, не занятых делом, готовых стоять и обсуждать. Можно догадаться, что они говорят. Люди, которые с работы и на работу ездят в троллейбусах, в давке, толкотне, обожают владельцев машин. Особенно когда вылезает из машины модная, молодящаяся дамочка и проходит, никого не видя и не замечая, как сквозь пустоту.
      Взяв обе рукавицы под мышку, старший лейтенант достал дырокол. Кира быстро объясняла что-то. Я вылез.
      — Жаловалась? — старший лейтенант ногтем указывал в печать.
      — Почему вы говорите женщине «ты»? — спросил я спокойно.
      Повернув тугую шею, он глянул на меня вполоборота, как на какое-то насекомое на асфальте, и опять передо мной была широкая его спина с белой портупеей.
      — Почему вы говорите женщине «ты»? — повысил я голос, чувствуя, что бледнею. Таблетка валидола помешала во рту, я проглотил ее.
      — Неправильно ведете себя, товарищ.
      Мужчина с постным официальным лицом качал головой, воинственно дышала рядом с ним женщина в высокой прическе. Я заметил зеленую «Волгу» позади них у тротуара: тоже остановле-ны, ждут своей очереди.
      — Вас не спрашивают!
      Рабская порода. Следующая очередь его, так он выслуживается, задабривает, готов другого утопить.
      Кира поспешным жестом попыталась остановить орудовца, уже заправлявшего талон в дырокол. Он отпихнул ее руку.
      — Руку! — закричал я. — Не сметь касаться моей жены. Где вы нужны, там вас нет! — кричал я, сознавая, что кричу это на публику. — А где честные граждане…
      Сердце провалилось, я задохнулся без воздуха. Бурое от ветра лицо орудовца, меняющееся лицо Киры, испуг в ее глазах, смотревших на меня.
      — Поедем, — глухо сказал я, не слыша своего голоса. Заметавшаяся мысль была одна: не упасть при всех, сейчас, здесь. Страх подымался из пустоты, где остановилось сердце. Хотелось рвануться, подтолкнуть его, чтобы пошло. Но помимо себя я говорил, плохо слыша, что говорю, чувствуя, как бледнею сильней и немеют губы:
      — Мы сейчас в главное управление… Я знаю куда… Я это так не оставлю…
      И шел к машине. Толкнулось сердце. И заспешило, заколотилось под горлом.
      — Зачем ты вылез? — спрашивала Кира, заглядывая мне в глаза.
      Я пытался изнутри опустить стекло, вдохнуть воздуха. Ледяной пот заливал лицо.
      — Я же сказала, не вылезай! Только хуже сделал.
      Одной рукой ведя машину, она другой рукой через меня опускала стекло.
      Сердце то обрывалось, то занимало всю грудь. В зеркале увидел мертвое лицо, тусклые, не мои глаза, в них страх.
      — Кира, мне что-то…
      — Без паники, понял? Без паники.
      — Тут медпункт где-нибудь… Что-то не по себе.
      — Не выдумывай! Я тебя знаю!
      И совала таблетку мне в рот. В сухих губах таблетка не удержалась.
      Мы проскочили на красный свет. Тряхнуло. Визг тормозов. Люди на тротуаре шарахнулись от машины. Кира перебежала на мою сторону, закричала на людей:
      — Что вы смотрите, помогите!
      Я пытался вылезть.
      — Сейчас, обожди…
      Боль, вонзившаяся в лопатку, стягивала обручем, не давала вздохнуть.
      — Я сам… Сейчас…
      В распахнутой двери стояла женщина в белом халате. Я слабо улыбнулся, когда меня провели мимо. Глупо, глупо всё! И недостойно. Неужели всё?
      — Сделайте что-нибудь! — кричала Кира, пока меня укладывали — и ноги, и всего. — Скорей. Зачем вы мерите давление? Укол! Скорей. Вы будете отвечать!
      Я не почувствовал укола — тупо ткнули в оголенную руку.
      — Тебе лучше? Лучше? — внушала Кира. — Лучше тебе?
      Я показал глазами: лучше. Боль не отпускала. Мне совали подушку под затылок, приподы-мали голову.
      Чьи-то неподвижные ноги в мокрых ботинках, вытянутые ноги покойника, к одному ботинку прилип желтый лист. Я увидел их сверху, как увидят чужими глазами, стало неприятно, я потянул их.
      — Он умирает! — истерически закричала Кира. — Да сделайте же скорей что-нибудь! Он умирает!
      Крик ее внезапный испугал меня.
      — Кира! — позвал я. Если это конец, так чтоб в дальнейшем она не корила себя, я сказал ей, боясь не успеть, что был с ней счастлив, пусть она знает это. Кажется, она не слышала, она в этот момент истерически кричала на врача. Но врач услышал, как-то странно посмотрел на меня.
      Был резкий запах лекарств. Врач, присев рядом, опять накачивал манжетку у меня на руке. Над ним Кира сжимала пальцы, слезы дрожали у нее на щеках, распухшие губы ползли. И она и врач смотрели на стрелку тонометра, пока из манжетки, шипя, выпускался воздух.
      За перегородкой горел электрический свет, две тени — Киры и врача появились на матовых стеклах. Ко мне села сестра, марлевой салфеткой промокала пот на лице, я весь был как в холодном компрессе. От лекарств сильно хотелось пить. Она дала воду в мензурке, вода пахла лекарствами, взяла в ладони мою руку. От теплых ее рук шло тепло ко мне, боль всё была, но не так знобило и дышалось легче.
      Врач говорил за перегородкой:
      — Сейчас она ничего не покажет, — и набирал номер, параллельный телефон звякал. — Возможно, это вообще сильный спазм.
      — Но надо сделать, — настаивала Кира.
      — В первые сутки может не показать.
      Параллельный телефон все звякал, качалась на стекле тень растянутого витого шнура. Они говорили о кардиограмме, я понял.
      Вошла Кира, испуганно глянула на меня, на сестру, но заговорила она голосом, внушавшим бодрость:
      — Вот видишь, это спазм. Сейчас что-то в воздухе, в самой атмосфере что-то такое… Вот и доктор говорит.
      И врачу, который тоже подошел ко мне:
      — Он у нас, к сожалению, склонен к панике. Эта склонность у него есть.
      Было неловко за фальшь, которую не могли не видеть. Испуг прошел, все возвращалось на свои места, и все становились сами собой.
      — Извините нас, доктор, за весь этот переполох.
      Он кивнул мне с тем же строгим лицом, отошел к столу и там что-то писал.
      День разгулялся в вышине. Густо-синее осеннее небо сияло за окном. Я смотрел снизу, и мне было видно, как вертикально вверх блестящей пулей уходит в небо самолет, оставляя за собой ослепительный инверсионный след. Но не о вечности думал я сейчас, глядя в вечное небо. Совер-шенно подавленный, лежал я на жестком топчане в облитой на груди, расстегнутой рубашке, один рукав которой был закатан.
      Опять звякал телефон, на матовых стеклах была тень моей жены, я слышал ее голос.
      — Нет, нет, ничего особенного, — говорила она, и тень руки трогала тень прически. — Тут вкралось одно непредвиденное обстоятельство, после расскажу… Конечно, все остается в силе. Обеспечишь? Очень важно, чтобы его приняли, это очень, очень важно…
      Отсвет успешного разговора еще был на ее лице, когда она вышла, улыбаясь, как на сцене.
      — Вот видишь, все налаживается, — пальцы ее играли деревянными бусами на груди. — Все постепенно наладится.
      Чужое лицо женщины, с которой я прожил жизнь, улыбалось победительно. А жалела меня некрасивая незнакомая девочка, все то время, пока мне было действительно плохо, она грела в своих руках мою руку.
      Странным, диким показалось мне сейчас все то, что было здесь, что произошло на улице, вся эта безобразная сцена, когда я при людях, на глазах толпы грозил, кричал, кидался, как на врага. Хотелось скорей уехать от своего позора. Я категорически отказался ехать в больницу, отказался от машины «скорой помощи». Наша машина все так же стояла на тротуаре, засыпанная уже сухими листьями, и на нее, и на асфальт, и под колеса нанесло их с тополя, шумевшего на ветру.
      После холодного утра, сильной росы, тумана жарко слепило солнце, машины, мчащиеся в конце переулка по шоссе — из тени домов в свет, отбрасывали его ветровыми стеклами. Вскоре в этом сверкающем потоке мчались и мы. Смерть не состоялась. Мы возвращались в жизнь, которую мне столько раз хотелось начать заново.
       1982