– А с замужней можно?

– Боже, конечно! – охотно принимала она шутливый намек.

И спрашивала с недоуменными нотками в голосе:

– Как же это ты один? С ума сойти. Была же у тебя эта… длинная, зеленая?

Лютров усмехнулся.

– Ладно, пусть не она, пусть другая, – говорила жена Гая, и голубые хрусталика ее зрачков излучали душевную теплынь щедрой на сострадание русской бабьей натуры.

Где же она, эта женщина, которая займет в душе место матера, друга! По доброте душевной жена Гая предполагает, что стоит Лютрову захотеть, и ему повезет, как повезло ей. Совет счастливой женщины. Как бы она отнеслась к такому совету, будь Гай на борту «семерки»? Где и как искали бы она все то, что нашла в коричневых глазах мужа? Знает ли она, что Гай – это все, что выпало ей, что больше ничего не будет? Как ни приспосабливайся к мыслям, голосу, рукам и телу другого, рожай ему детей, но тебе никогда не будет так, как было с ним. И никакие советы не помогут.

Видимо, ему и впрямь не хватало вынужденной посадки, старого города Перекаты, далеких ему людей и судеб, чтобы взглянуть на самого себя о тем мудрым участием, с каким сострадал гордой женщине Ирине Ярской девяностолетний человек.

Но не только это осознал Лютров, Он понял, что деятельное и доброе в человеке незыблемо, а всякое отчаяние уязвимо жизнью, вот этой верой народа в добро и правду, в необходимость человеческого счастья для всех и каждого. Сколько видел, сколько всего пережил на своем веку этот крестьянин из деревни Сафоново, а живая душа в нем неистребима, и никакие потери не отвратят ее от людей, не сделают черствой и глухой.

И в этом все начала.

На память пришел рассказ Санина о первых минутах приземления после прыжка из горящей машины.

– Иду по деревне, – вкрадчиво, словно боясь быть услышанным или стыдясь чего-то, говорил Сергей, – Рука в крови, на голове ЗШ с разбитым светофильтром, парашют ребятишки волокут. На душе смутно, сам понимаешь. А тут затащил меня председатель к себе – ну там самовар, водочки, закусить чем бог послал. И, понимаешь, сидит рядом старушка в белом платочке – ветхая такая, глядит на меня приветными глазами, тихая, скорбная. «Как же это ты, сынок?» – «Да вот, бабушка, неудача…» И чувствую, как от сердца отлегло малость. Так-то, Леша. Откуда ни свались к нашим людям, кругом ты свой, везде дома, на всей земле. Весь народ наш как одна семья…

Лютров потрепал за ушами прильнувшего к его ноге дратхаара, улыбнулся вопросительно вскинутым на него глазам собаки и встал, потягиваясь, напрягая затекшие мышцы, наслаждаясь ощущением силы и свободы в себе. «Нужно жить, нехорошо этак-то», – подумал он.

Во всем теле было такое ощущение, будто его пробудили от тяжелого и нездорового сна. На душе было радостно, думалось легко и освобожденно.

Лютрова необоримо потянуло к людям, к ребятам из экипажа, появилась потребность рассказать и об этой встрече, и о своем просветлении, захотелось услышать чей-нибудь беззаботный смех, окунуться в людскую суету.

«Как хорошо! Какое славное утро!..»

Оглядывая бескрайние луга с высоты холма над прудом, он видел, как над зеленеющей далью, над бесчисленными озерами, над крышами едва различимого города все лучистее, все праздничнее разгорается день, омывающий глаза пахучим свежим ветром, возвращающий память к минувшей ночи, будто к своему предтече, к дверям в доме Колчановых, где Лютров услышал негромкое, детски обязательное «здравствуйте».

Так оно и случается среди людей, такими вот и бывают немыслимые совпадения… А может быть, есть законы, подчиняясь которым его прошлое должно было напомнить о себе как раз тогда, когда появилась эта девушка? Чтобы уравновесить тяжесть пережитого вспышкой надежды?

Но почему она, ведь он и не разглядел ее по-настоящему? На это никто не ответит. Да и нужен ли ответ? Надо ли доискиваться до причины, почему одно небесное тело так любовно заливает светом другое, а «здравствуйте» тонкой большеглазой девушки не молкнет в его душе, живет радостной вестью. О чем?

Когда она улетает? Ведь она улетает, это о ней говорила хозяйка дома. «Если мне повезет, я могу еще застать ее у Колчановых. Или в аэропорту». Только бы не спугнуть, не оттолкнуть как-нибудь. Далась ему эта охота! Теперь они вместе сидели бы у стола или добирались в аэропорт и по дороге по-настоящему познакомились.

К девяти часам он вернулся к большому озеру, где попусту отсидел зарю, и уже побрел было за дратхааром, обсохшим и повеселевшим, по дороге к городу, но увидел петляющую по лугам навстречу ему черную «Волгу». Быстрота, с какой неслась машина, и то, что она появилась раньше оговоренных десяти часов, настораживали.

– Петр Саввич говорит, ваше начальство прилетает, – сказал шофер.

Разогнав машину в обратный путь по удивительно гладкой луговой дороге, он спросил:

– Небось и не стреляли?.. Ясно, весна. Тут бы салаш хороший, чучела или пару подсадных, а так что. Вам бы с Петром Саввичем, он-то места знает.

Замедлив ход у отлогого спуска к реке, волнисто придавливая понтоны и мягко шлепая колесами по дощатому настилу наплавного моста, «Волга» резво выскочила к началу крутого склона холма на другой стороне и зигзагами стала подниматься, оставляя то справа, то слева стоящую на краю склона многоярусную колокольню. Берег у воды был уставлен лодками, и Лютров до тех пор мог видеть их лежбище, пока дорога не перевалила через холм и не показались первые, совсем деревенские дома окраины города. С этой стороны он выглядел деревней – старой, глухой и сонной: ни нового дома, ни яркой вывески, если не считать куска оберточной бумаги с написанными вкось и вкривь красными буквами: «Веселаи ребята». И только мощенная крупным булыжником улица намекала на бытность Перекатов заштатным уездным городишком.

Чем ближе подъезжали они к дому Колчановых, тем сильнее не терпелось Лютрову узнать, там ли еще Валерия или ушла. И когда улетает ее самолет. Спросить у шофера. Нет, еще ославишь. Шут его знает, как тут расценивают такие вопросы.

Сразу же после прихода в дом Лютров отметил, что у дверей нет ни плаща, ни чемодана, а затем никак не мог перебить хозяйкины расспросы об охоте, набраться духу спросить, где Валерия.

Помогла Марья Васильевна.

– Чай горячий… Мы перед вами с Валерой пили. Да о вас говорили.

– Вот как.

– «Я, – говорит, – уже познакомилась с ним». – «Вот, – говорю, – выходи за такого, он тебя никому в обиду не даст…» Она у меня от ухажеров пряталась, проходу девке не дают. И чего привязались?

– Это вы про нее говорили, что к матери собирается?

– Так сегодня и улетает… «Нужна, – говорит, – я ему».

– Когда же ее самолет? – неловко перебил хозяйку Лютров.

– В четыре, что ли. Или в пять. «Пойду, – говорит, – к девочкам на работу, а оттуда на самолет».

– Ну, спасибо вам за привет, за угощенье… Побегу. Не поминайте лихом.

– И вы нас не забывайте, – сказала Марья Васильевна и, не отпуская рука Лютрова, просто сказала: – Девушка она хорошая.

– Ваша правда. Случится быть в Энске, заходите. Адрес и телефон я Петру Саввичу оставлю. До свидания.

Самолет прибыл только после полудня. Кроме представителей завода двигателей и нескольких механиков, вместе с Даниловым и Гаем прилетел один из замов главного, тучный Разумихин, о котором в КБ сложилось мнение как о человеке умном, несомненно правой руке Старика, но «не разумеющем политесу» в обхождении. Разумихин помнил Лютрова по работе на С-04, они часто встречались в ту пору, и теперь, по прошествии многих лет, эта встреча и тон, в каком велась беседа, были отмечены налетом сообщничества, предполагающего, будто они знают друг о друге много больше, чем это может прийти в голову окружающим.

– Молодчина, – булькающим басом повторил Разумихин, хлопая Лютрова по плечу. – И вы не лыком щиты, не растерялись, так его разэтак! Кто штурман? Ты? Голова шурупит… Ну пойдем глядеть. Поглядим, поматерим двигателистов да будем решать, как дальше жить.

Гай держался на шаг позади начальства, наклонившись к своему земляку Косте Караушу, выслушивая подробности полета, наверняка обращенных Костей в не очень длинный анекдот.

Высокий узкоплечий Данилов долго не отпускал ладони Лютрова, как всегда, без тени улыбки высказал свои соображения:

– У меня было время узнать кое-что об этой полосе и рассмотреть ее с Воздуха. Минимум необходимой длины для С-44, но не это самое страшное, скажу вам по секрету. Толщина бетона не должна была выдержать машину. Вас выручил лессовый грунт.

Дождавшись своего времени, Гай взял Лютрова под руку и, принудив его поотстать от всех, негромко спросил:

– Данилов сказал тебе о «девятке»?

– Нет.

– Он назначил тебя на доводку С-14. Перегонишь этот дормез и принимайся за дело.

Это было самым неожиданным из всего, что он услышал.

После катастрофы «семерки» на коллегии министерства разбирался вопрос о целесообразности дальнейших испытаний С-14, высказывались сомнения о верности самой «идеологии» конструкции, которая-де не радует пока ожидаемыми летно-техническими данными. Возобновление работы после длительного запрета значило, во-первых, что Соколову не просто было убедить коллегию дать «добро» на доводку самолета; во-вторых, от результатов испытаний «девятки» зависит не только авторитет КБ Соколова, но, что на порядок важнее, сроки запуска в серию первого сверхзвукового самолета подобного класса. Неудача перечеркнет труд тысяч людей, вынудят начать разработку проекта машины заново, а для этого нужно время.

Если в такой ситуации Данилов назначил ведущим летчиком С-14 Лютрова, а не того же Долотова, обладающего несомненно большим опытом работы на машине, то причиной тому или какие-то особые соображения начальника отдела летных испытаний, или не обошлось без доброжелателей.

– Ты руку приложил? – спросил Лютров Гая.

– Бог с тобой, Леша! Ни сном ни духом! – ореховые глаза Гая погрустнели. – Ты что, не знаешь Данилова? Он то едва шевелится, шага не ступит без «расширенного заседания», а те вдруг бац – «примите к сведению, Донат Кузьмич»… Кстати, а почему бы и нет?

На недолгом совещании перед отлетом Разумихин объявил, что все присутствующие, в том числе «эти трамтарарам, бракоделы-двигателисты», пришли к заключению, что после установки нового стыковочного хомута машину надлежит перегнать на аэродром базирования и поставить для смены двигателей. А поскольку у экипажа нет возражений, командиру корабля предоставляется право определить время отлета после окончания ремонтных работ.

Сразу же после совещания Разумихин, Данилов, Гай и несколько представителей завода отправились к ожидавшему их ИЛ-14.

Во все времена были люди, принимавшие на свои плечи такое бремя ответственности, которое оставляло позади опасения за собственную жизнь. Военные хроники берегут многие примеры, когда распоряжающийся боем человек забывает о себе, осознанно преступая черту самосохранения, понимая, насколько важнее исход сражения в сравнении с его собственной жизнью.

Лютров не мог не понимать, что ему поручили именно такую работу. Не потому, что С-14 более грозил его жизни, чем все самолеты, которые он испытывал до сих пор. На его плечах впервые оказалась не только ноша летчика-испытателя, но и нелегкий груз неудач, проклятием преследующих машину. Вместо того чтобы высвободить КБ для следующего шага вперед, С-14 загораживает продвижение вперед, заставляет топтаться на месте серийный завод, лишенный возможности собирать стоящие на стапелях машины без тех доработок, которые должны быть испытаны на «девятке».

Обо всем этом думал Лютров и на стоянке С-44, где под бдительным оком Углина и Тасманова работали механики, и по пути в здание управления полетами, где нужно было сделать заявку на вылет, и в комнате синоптиков, где ему давали прогнозы погоды на завтра.

Чтобы попасть в гостиницу, ему нужно было пройти через зал ожидания аэропорта: гостиница стояла по другую сторону вокзальной площади.

Народу в зале ожидания было немного. У двойных стеклянных дверей выхода на привокзальную площадь Лютров столкнулся с ребятами из экипажа.

– Леша, перекусить не желаешь? – спросил Карауш.

– Вы ужинать? А куда?

– Здесь на втором этаже классный ресторан! Шашлык, цыплята, телятина… Почти как в Одессе.

– Хорошо, я только загляну в гостиницу, вымоюсь.

– Вылет на когда? – спросил Саетгиреев.

– На завтра, если все будет в порядке.

– По холодку?.. А то полоса в обрез, – сказал Чернорай.

– Полосу отремонтируют, я узнавал.

– Ну, мы пошли, – сказал Карауш.

Они двинулись к широкой ажурной лестнице на второй этаж, а Лютров, шагнув было к выходу, почувствовал на руке выше локтя чьи-то цепкие пальцы. Еще не разглядев, кто это, услышал:

– Проводите меня в камеру хранения, а?

– Валерия!

– Здравствуйте!

– Здравствуйте! – Лютров немного растерялся и не сразу понял, о чем она просит. – Куда вас проводить?

– В камеру хранения, я чемодан возьму.

– Это где?

– Вот там, через площадь. Я боюсь, там парень… Владька. Он вообразил, что может… командовать. Не хочет, видите ли, чтобы я улетала… А я к маме.

Она смотрела то на Лютрова, то на трех парней, мирно стоявших на углу небольшого зарешеченного здания камеры хранения. Один из троих, маленький, лохматый и горбящийся в блатной манере, бренчал на гитаре, что-то напевал. Двое других с нарочитой ленцой поглядывали по сторонам.

– Эти? – спросил Лютров.

– Ага. Проводите? Я только возьму и обратно… А то самолет через сорок минут.

– Кто же они вам?

– Так… никто. Бывшие друзья.

– А получше в этом городе не нашлось?

Она виновато улыбнулась и отрицательно покачала головой, все плотнее сжимая его руку.

Они прошли через площадь. У входа в камеру хранения Лютров вспомнил, что в последний раз дрался двадцать лет назад, и теперь прикидывал, кого следует уложить первым, если эта троица выкажет кулачные намерения. Решил – гитариста, такие бьют в спину и не всегда кулаками. Валерия торопливо отдала служительнице камеры хранения бляшку, висевшую у нее на пальце, Лютров взял чемодан, уже знакомый, синий в белую клетку, и они направились в обратный путь. Троица стояла лицом к ним, дружно засунув руки в карманы, гитара висела за спиной музыканта. Круглоголовый парень, в черно-красной капроновой куртке, сизых брюках и аляповатых башмаках на толстой подошве что-то говорил, не глядя на друзей. Музыкант, сощурившись, смотрел на Лютрова ничего не выражающим бараньим взглядом и отрицательно покачивал головой.

– Ага, боятся, шепнула Валерия, – и Владька тоже.

– Какой это?

– В куртке… Он у них хороводит. А этот, с гитарой, Митрофан, противный, как жаба.

Они вошли в зал, девушка выбрала место поближе к трем, старательно потевшим в новеньких мундирах, сержантам кавказского вида, увлеченно игравшим в нарды, и облегченно выдохнула:

– Ух… Вот спасибо вам!

– Не за что, – ответил Лютров, вглядываясь в побледневшее от волнения лицо девушки.

Теперь он мог рассмотреть ее. Он не помнил, чтобы ему доводилось видеть столь же законченно прекрасное лицо. «Господи, да откуда ты такая?» – говорил себе Лютров, не решаясь ни уйти, ни остаться.

Она, видимо, заметила его удивление и его растерянность и улыбнулась – впервые для него – дружески.

– Вы летчик? – она посмотрела на его кожаную куртку. – Мне тетя Маша говорила, А я не с вами полечу?

– На нашем самолете не возят пассажиров. Да и не попадете вы с нами в Энск.

– Откуда вы знаете, что я в Энск?

– Тетя Маша говорила.

Вот и первая шутка. Невесть какая, но была достаточной, чтобы их рассмешить. Лютров присел в кресло рядом.

– Я знаю. Вы прилетели на том, на большом?

– Да.

– А когда обратно?

– Может быть, завтра.

– Тогда не уходите, а? Пока я сяду в самолет? Тут хоть и милиция, а я все равно боюсь… Вам не трудно?

– Что вы! Но чем просто так сидеть, пойдемте ужинать.

– А я успею?.. Правда, я сегодня еще и не обедала. Вообще все кувырком. Ночевала у тети Маши, днем просидела у девочек на работе. Никак не могла дождаться вечера.

Они поднялись в полупустой зал ресторана и присели у окна на летное поле, отсюда можно было видеть в конце ряда ЛИ-2 их С-44.

Она проследила за его взглядом, спросила:

– Ваш?

– Да. Нравится?

– Ну и самолетище! Я таких и не видела… Ой, а мы не прозеваем здесь?

– Нет, наверно… Скажите, пожалуйста, посадки у вас объявляются? – спросил он у подошедшей официантки.

– Обязательно. По радио. Что будем заказывать? Лютров посмотрел на Валерию.

– Мне… все равно, чего-нибудь.

Он заказал что быстрее можно подать и съесть – котлеты по-киевски, бисквиты и кофе.

– Знаете, я впервые в ресторане.

– Немного потеряли.

– Нет, я потому… Вам со мною неловко, наверно?

– Неловко? Поглядите на моих друзей. Вон в уголке… Разве не видно, что они умирают от зависти?

– От зависти?

– Конечно. Да и не только они. Разве у кого-нибудь еще есть такая красивая спутница?

– А вы их позовите к нам.

– Не хочу.

Ее рассмешило выражение, с каким сказал это Лютров.

В это же самое время Костя Карауш встал и с независимым видом вышел из ресторана.

– А что вы скажете им про меня? Скажите, что мы старые знакомые, ладно?

– Я так и решил. Что вы собираетесь делать в Энске?

– Работать. Я чертежница. До осени поработаю, а потом попытаюсь еще раз поступить в институт. В вечерний.

– Вы уже бывали в Энске?

– Да. Я там часто бываю. Даже целое лето жила, когда отчим уехал. Он и сейчас в отъезде, работает на Севере. Приедет через год… Маме одной скучно.

– Вы бы вместе жили.

– А бабушка? Ей дом жалко. И не хочет она совсем. Когда я как следует устроюсь, я ее к себе заберу. Знаете, какая она хорошая… Я ведь без отца росла, возле нее. Невезучая, да?

– Почему? Я тоже рос без отца, видите, какой вырос.

– Ага, – сказала она и опять засмеялась. Но неожиданно смолкла.

За стулом Лютрова остановился Костя Карауш, То, что у него кто-то за спиной, Лютров понял по веселому недоумению на лице Валерии.

Выждав, когда, за столом замолчали, а Лютров повернул к нему голову, Костя склонился, как метрдотель на дипломатическом приеме, и, все еще держа руки за спиной, проговорил:

– Прошу прощения… Несколько мужчин, пожелавших остаться неизвестными, просили передать вашей спутнице… Вы позволите?

– Мы позволим, Валера?

– Позволим!

– В таком разе прошу! – Костя вытянул руку.

– Ой!

В руках у него покачивалось несколько длинноногих красных тюльпанов.

– Ой, спасибо!.. Откуда они?

Костя сделал вид, что открывать тайну ему нельзя, приложил руку к сердцу и, очень довольный исходом миссии, отошел.

– Какой он потешный, этот ваш друг!

– Ага. Одессит, веселый.

– А вы где живете?

– В Энске.

– Ой, вдруг встретимся!

Лютров написал на листке блокнота номер своего телефона и протянул ей.

– Это на случай, если вам опять понадобится провожатый.

– Я и так позвоню. Правда, у мамы нет телефона, но я из автомата, хорошо?

– Лишь бы было слышно.

– Знаете, хорошо все-таки, что я вас увидела. Мне теперь даже смешно, что я боялась, пряталась.

– Ну и слава богу. Я тоже очень рад, что увидел вас.

Пока они сидели за столом и потом, когда он провожал ее к старому, порядком обтертому ЛИ-2 и стоял у трапа в общей очереди, чувствуя безбоязненные прикосновения совсем освоившейся с ним девушки, Лютров проникся уже совсем родственной причастностью к ее отъезду, о чем-то тревожился, а в момент, когда она, еще не протянув руки за чемоданом, вопросительно поглядела на него, испытал такое сильное желание обнять ее, наговорить каких-то благодарных слов, что едва принудил себя отдать ей вещи, и при этом был так растерян, что не слышал сказанного ею на прощанье. А когда увидел ее шагающей вверх но трапу, еще более обшарпанному, чем старенький самолет, перебирающей ногами в черных туфлях, мучительно ждал, что она повернется на прощанье, кивнет ему, но она не повернулась и не кивнула.

Вылетали они в конце следующего дня. Тасманов заправил самолет минимумом топлива, и они поднялись, не пробежав и двух третей взлетной полосы, окатив Перекаты неслыханным здесь ревом двигателей, и резво пошли вверх, оставляя за собой четыре едва приметных дымных следа.

– Надеюсь, еще не капает, уважаемый Иосаф Иванович? – спросил Костя Карауш.

Каждый из экипажа невольно улыбнулся: всем в голову пришло одно и то же, но глагол истины послушен или детям, или юмористам.

Когда легли на курс, Лютров повернулся к Чернораю:

– Слава, возьми управление.

– Понял, командир.

Скинув шлем, Лютров привалился в спинке катапультного кресла и прикрыл глаза, повинуясь желанию заново пережить в воображении две встречи с Валерией, собрать воедино все, что успел увидеть и узнать об этой девушке с византийскими глазами.

Он не мог заставить себя поверить, что она надумает ему позвонить. Это немыслимо. У девушек ее возраста не может быть ничего общего с тридцативосьмилетним мужчиной. Но ведь бывают чудеса? Гай, например… Ведь никому не кажется странным, что, несмотря на различие в возрасте, они живут дружно и счастливо?

Привалившись к спинке кресла, Лютров шаг за шагом вспоминал минувшие два дня и невесело улыбался про себя: нужно было потерять пятьдесят тонн горючего, сделать вынужденную посадку, рискуя развалить машину, чтобы встретить бывшего курсанта, благодарного ему за то, что он так и не научил его летать, познакомиться о его непростой женой, провести пустую зарю на охоте, растревожиться судьбой совсем уж незнакомого ему человека – : Ирины Ярской, всполошившей в ней все давнее и недавнее, и наконец увидеть Валерию, с ее незащищенностью, доверчивостью к нему, с ее немыслимыми глазами, такую легкую и непрочную среди всего прочного, сработанного на жизнь, что было в доме Колчанова.

Было тягостно от простой, до боля ясной мысли, что по своей вине, по душевному невежеству разминулся где-то в прошлом с такой же, теперь бесконечно далекой от него девушкой.

На женщин, которых знал Лютров в далеком и не очень далеком прошлом, при всей корректности отношений с ними, он глядел сквозь дымку известной простоты, чтобы не сказать больше. И не только потому, что в среде курсантов, а потом и женатых друзей в разговорах о женщинах присутствовал налет пренебрежительности, не потому, что связи с женщинами принято было скрывать как нечто дурное и стыдное, а потому еще, что это дурное и стыдное считалось таким и теми женщинами, которых он знал.

Заканчивая училище, он познакомился и недолго дружил с работницей типографии военного городка. Звали ее мудрено: Радиолиной. Жила она у старой тетки. Дом их стоял далеко на окраине города, над глухим оврагом. Радиолине страшно было возвращаться туда после работы одной, особенно в ранние осенние вечера. Потом ему казалось, что именно поэтому она выбрала его, рослого и сильного.

В замкнутой мирке училища изо для в день видишь одни и те же лица. Видели друг друга и они. Сначала в каком-то коридоре неловко пытались уступить друг другу дорогу, улыбнулись. Потом просто отмечали про себя, что вон-де идет она, он, переглядывались, где-то разговорились, стали здороваться, случайно встретились в городе, было занятно встретить друг друга на улице, в непривычном месте. Наконец, на правах добрых знакомых сидели рядом на собраниях, болтали не к месту, ходили в кино – в училище и в городе, ели мороженое, первое послевоенное лакомство, которое можно было купить на улице. Осенью он часто провожал ее. Сначала до калитки дома, потом до крыльца. Там и поцеловались. Она относилась к нему с подкупающей доверчивостью, их отношения, насколько он мог судить, были чистыми, хорошими. Случалось, он с нетерпением ждал вечера, чтобы встретить и проводить ее домой. Было приятно обнимать ее, она не противилась.

Он стал бывать у нее дома, пить чай вместе со смешливой старушкой, ее теткой.

В начале зимы его зачислили в рабочую бригаду, нужно было установить дюжину столбов электропередачи, освещали новый тир. Лютрова послали крепить изоляторы. Дело пустяковое: просверлить коловоротом три дырки да закрутить скобы с насаженными на них белыми шишками.

Это был последний столб рядом с подстанцией на первом этаже жилого дома. Лютров вскарабкался на него уже в темноте, свет из окон позволял закончить работу. Устраиваясь поудобнее на монтерских «когтях», он заметил в освещенном окне второго этажа знакомого преподавателя – невысокого, полнеющего весельчака с неистребимым румянцем на холеных щечках, с маленькими усиками, которые он то сбривал, то отращивал вновь. Сейчас они лишь слегка отросли и были так ровно подстрижены, что казались нарисованными. Лютров упрекнул себя в подглядывании и принялся было за дело, но отворилась блеснувшая белилами дверь, и он невольно покосился в окно. Вошла женщина. Пока она пересекала комнату, он узнал Радиолину.

Офицер поднялся из-за стола, не останавливаясь, прошел мимо нее, запер дверь. Радиолина прислонилась спиной к стене и, как показалось Лютрову, с заинтересованной улыбкой следила за офицером. Она не сменила позы и когда он подошел к ней, положил руки ей на плечи, потянул к себе, чтобы поцеловать. Все с той же улыбкой, к которой словно бы и не прикасались, она глядела, вскинув голову, на его руку, когда он, чуть отступив, потянулся к выключателю.

А Лютрова обуял страх разоблачителя.

Обдирая руки и скользя «когтями», он слез со столба и посмотрел наверх. Квадрат окна стал черным.

И все-таки не то, что он увидел и узнал, было самым скверным, а то, что он ничем не выказал, что знает о ее посещении квартиры женатого офицера, и по-прежнему провожал ее до дому, а когда там однажды не оказалось тетки, посчитал себя вправе решиться на то, чего раньше не посмел бы сделать.

Все, что произошло тогда между ними, было и не могло не быть мерзко и пошло непередаваемо: и потому, что она была близка не с ним одним, и потому, что происходящее не могло быть описано иначе, чем только языком дурным и стыдным. Самым же ужасающе стыдным для него было то, что она была его первой женщиной. Ему и теперь еще становилось не по себе, когда он вспоминал полутьму жарко натопленной комнаты и себя с ней.

Но у человека нельзя отнять человеческое. Несмотря ни на что, в Лютрове неистребимо жило затаившееся в глубине памяти другое событие, почти совсем лишенное деталей, оно все чаще приходило на ум как смутное подозрение об ином влечении к женщине, где не чувственность, а властное чувство восторга определяет стремление прикоснуться, приласкать, защитить ее.

Ощущение родственности доверившейся жизни, приобщение к дыханию восхищенного тобой существа и еще что-то неожиданное и тревожное, но в ту пору так и не разгаданное оставила после себя эта девушка.

Он хорошо помнил осень на Волге, город Балаково, госпиталь, где больше года пробыл брат Никита после тяжелого ранения, и ее имя – Оленька. Она говорила, что в семье ее зовут Алешкой.

Тогда Лютров навестил брата, выходившего к нему за ворота уже без посторонней помощи, опираясь на большую дубовую палку, витиевато изрезанную каким-то солдатом-умельцем.

Там, у ворот госпиталя, Лютров и увидел ее. Она тоже приходила навещать кого-то из своих родных. Он не помнил, как они познакомились и какие слова помогли им так неожиданно довериться друг другу. Оставшиеся два дня его отпуска они не разлучались, он и эта девушка из Балакова. Последнее, что осталось в его памяти, были ее печальные и растерянные глаза, ее взгляд, каким она провожала его на пристани.

Такой он и запомнил ее, девушку из Балакова.

Прохаживаясь по холодным палубам большого теплохода, плывшего вниз по реке, он воображал, какими будут ее письма, что он станет отвечать на них, и непривычные, никому не сказанные слова уже просились быть произнесенными, он даже немного сдерживал их, чтобы не давать им воли. Свой адрес, простой и короткий, он сказал ей у пристани, она не ответила тем же, а только кивала, кивала на его просьбу писать. Но так и не написала…

А другие? Те, что были потом, когда он стал вполне самостоятельным человеком в мог соблазнительно щедро расплачиваться в ресторане?

Спутницы этой поры совсем не были похожи на Оленьку-Алешку и ничего не могли прибавить к тому, что тебе было известно. Ни прибавить, ни убавить. Настолько ничего, что даже имена их вспоминаются не вдруг. Как звали ту артистку, с которой тебя познакомили в день авиации?.. Она напоминала некую разновидность дикой кошки с долгим и гладким телом, чьи неторопливые движения отмечены грациозной целесообразностью, скрытой силой и уверенностью в себе. В фигуре ничего выступающего, в одежде ничего лившего. Чаще всего на ней было ненавязчиво облегающее вязаное платье цвета первых весенних листьев, такая же шапочка детским чепцом, аккуратно прикрывающая уши и волосы до последней пряди и придающая матово-смуглому лицу ту меру инфантильности, которая если и не молодит, то выдает склонности. Ее глаза казались темно-серыми до тех пор, пока она не поворачивала их в сторону. Тогда в глубине зрачков рождался густой зеленый тон, словно рассыпанная по кругу райка зеленая пыльца становилась плотнее, как голубизна стекла при взгляде на торец. Ее губы, безупречно выкрашенные в густо-морковный цвет, какой идет к определенному оттенку зеленого, очень выразительны, но подвижность делает их неуловимыми в очертаниях. Они соблазнительны, но слишком опытны. Женщин с таким ртом не путает откровенность за гранью пристойного, они умны, наблюдательны, неболтливы, догадливы и умеют взять все до предела от дарованной внешности. И вообще все, что можно взять. Ее заботила лишь наследственная склонность к полноте да боязнь огласки… Она выбрала странное место для свиданий: он ждал ее под мостом, у пригородных касс. Она приходила туда во второй половине дня, шла пешком от своего дома и без конца оглядывалась… Это и называлось любовью.