Глава третья. Великий или Тихий океан

В субботу, 8 января, вышли в Тихий океан. Ветер крепкий, с северо-запада. Пасмурно. Набегала зыбь. Кривая барометра ползла кверху, но вскоре стала падать, а ветер перешел на запад, потом к югу, постепенно набирая силу. К 5 часам утра 9 января восточный ветер достиг штормовой силы, зыбь быстро возрастала.

Молим морского бога прекратить свои забавы.

Вода в трюмах прибывает. Судно качает и с борта на борт, и с носа на корму. Такая качка называется смешанной. На вахте Розы Завельевны заклинило руль. Новое испытание, ниспосланное судьбой; мы совсем не заслужили. Остановили машину. Через полчаса механики устранили неисправности, и мы снова легли на прежний курс. Ветровая волна усилилась. Мы приближались к центру циклона.

Когда наше отнюдь не маленькое судно поднималось на волнах, часть днища оголялась и словно повисала в воздухе. В стремительном своем падении, коснувшись воды, судно испытывало удары, потрясавшие его до основания. Когда оголялся винт, машина освобождалась от связывающих ее сил и грохот дизеля врывался в рев разбушевавшейся стихии.

Временами корабль зарывался в белую кипящую пену. Сотни тонн воды обрушивались на палубу, и неопытному человеку могло бы показаться, что судно никогда больше не всплывет на поверхность моря. Но вот нос судна опять возникал среди волн, стремительно поднимался вверх, и вода с шумом сбегала в океан через штормовые шпигаты.

Море заполнилось бурлящей белой пеной. Ветер срывал верхушки гребней, и соленая пыль окутывала судно и застилала горизонт. Вахтенный штурман записал в судовой журнал: «Жестокий шторм, 11 баллов. Зыбь до 9 баллов».

В такую погоду мало кому удается заснуть после тяжелой вахты. Спать приходится по-особому, упираясь ногами в стенки каюты и бортики койки.

Ночью по радио мы услышали радостную весть. Сегодня в Москве снова салют Победы. Наши доблестные войска штурмом овладели городом Белая Церковь — важным опорным пунктом обороны немцев… Это сообщение прибавило нам силы.

Чтобы предохранить корпус, изменил курс к югу. На этом курсе хотя и адски качает с волны на волну, однако удары прекратились. А ветер все крепчает. К 16 часам 9 января он достиг ураганной силы. Теперь речь шла о том, чтобы спасти корабль от гибели.

Старпом Петр Николаевич проверил запасы воды и продовольствия в спасательных шлюпках. Добавили мясных консервов и галет, хотя и Петр Николаевич, и боцман Павел Пономарев, помогавший старпому, прекрасно понимали, что спустить шлюпки в ревущее и грохочущее море вряд ли удастся.

Расположившись между телеграфом и стенкой рулевой рубки, я размышлял о надвигающейся катастрофе.

Корпус не выдержит, водотечность усилится, насосы не справятся с откачкой воды или засорятся отливные решетки… Кто же виноват? Конечно, капитан. Он не доглядел, не предусмотрел, не распорядился вовремя по правилам морской практики. Но вот, черт возьми, наш случай. Разве не предупреждал я начальника пароходства о недоброкачественном ремонте, не просил груза леса до порта назначения?

Ну и кусай теперь себе локти и утешайся тем, что ты все это предвидел и не мог ничего изменить.

Заглядывая вперед, оговорюсь, что через полтора десятка лет приказом министра ответственность капитана за аварию разделили между всеми лицами, участвующими в подготовке судна в рейс…

Петр Николаевич с трудом открыл дверь, прижатую ветром, и вошел в рубку. В это время судно стремительно повалилось на борт, он, не удержавшись, поехал по мокрому настилу и очутился у меня в объятиях.

— Запасы в шлюпках, на местах, — сказал он, отдышавшись, — и анкерки с водой.

— Лево судно руля не слушает, руль лево не идет! — испуганно крикнул рулевой. — Смотрите, я положил руль влево.

Действительно, аксимометр показывал всего 5°, и судно катилось вправо… Мы встретились со старшим помощником взглядами, Петр Николаевич молчал.

По-прежнему дул ветер от востока-северо-востока ураганной силы. Огромные серо-зеленые волны поднимались и справа и слепа, и по носу и по корме. Барометр продолжал падать.

Что делать? На этот вопрос должен дать ответ капитан, и дать немедленно.

Громко и тревожно зазвонил звонок машинного телефона. Старпом взял трубку

— Насосы не берут воду. Уровень воды в носовых трюмах поднимается.

Судно сделалось игрушкой волн и ветра, да вдобавок плавучесть его будет ухудшаться с каждым часом.

— Попросите стармеха в мою каюту, — помедлив, сказал я. — Пойдемте посоветуемся, что делать.

Судовые часы показывали без малого час ночи.

В каюте мне запомнились бархатные занавески на окнах, ложившиеся при качке почти горизонтально, и пенные потоки воды, катавшиеся с борта на борт. Что-то скрипело и постукивало внутри парохода, словно он охал и просил о помощи.

Вошел старший механик Копанев. Все уселись по традиции у круглого стола.

— Виктор Иванович, — без всякого вступления спросил я, — вы можете починить руль?

— Ничего не могу сделать… Не могу понять, в чем дело. Дьявольщина какая-то.

Стармех был бледен. На щеке темнело большое пятно машинного масла.

— Вы не надеетесь отремонтировать? Даже не указываете срока?!

— Какой срок! Если бы я знал, что ремонтировать… Руль где-то заклинило, но где?

— Что же вы предлагаете?

— Вызвать спасательный буксир и возвращаться обратно в Акутан. Необходим водолазный осмотр.

— Как думаете вы, Петр Николаевич?

— Я присоединяюсь к стармеху.

Теперь мне надо сосредоточиться и подумать как следует.

Конечно, оставаться в таком беспомощном положении без надежды на исправление руля и болтаться поплавком на вздыбленном Тихом океане было бы глупо.

Надо немедленно вызывать спасательный буксир.

«Все ли ты продумал, капитан?» — задал я себе вопрос. И вдруг пришла мысль: «А если мы повернем на обратный курс, на запад? Ветер нам будет в правый борт, он будет сбивать судно влево. Значит, руль придется откладывать вправо, а вправо он работает. Да, правильно. Так и сделаю. Чем ближе мы подойдем к Акутану, тем дешевле обойдется государству буксировка».

Я снял трубку телефона. Посмотрел на часы: 1 час 20 минут.

— Мостик слушает.

— Полный ход. Курс 270. Руль право, разворачивайтесь, я сейчас иду.

Перед моими глазами прошли все товарищи по теплоходу, матросы, мотористы, механики и штурманы. Буфетчица Варвара Андреевна, мальчишки — палубные ученики. Все они верят: капитан знает, что делает. Некоторые из них сейчас спят, другие стоят на вахте на палубе и в машине.

Несмотря на сильную качку, все механизмы работают четко и непрерывно. А я вот ничего не могу сообразить. Опять начинаю думать, почему заклинило руль. Перебираю все возможные причины, и ничего не приходит в голову. Не застрял ли плавающий кусон дерева в рулевом устройстве? Но почему руль работает в одну сторону и не работает в другую? Голова вспухает от мыслей.

Когда судно развернулось курсом на остров Акутан, условия изменились, как я и предполагал. Судно слушалось руля.

Я был на ногах почти двое суток и теперь, когда напряжение спало, присел на дерматиновый диванчик в штурманской и мгновенно уснул.

В шесть утра меня разбудил старпом. Я сразу вскочил на ноги.

— Руль перестал заклиниваться, хорошо работает на оба борта, — сказал он, радостно улыбаясь.

— А что с ним было?

— Неизвестно.

— Может быть, повернем? — посоветовал старпом Василевский. — Ветер немного утих, и волна стала меньше.

Действительно, волна заметно уменьшилась. Подумав, я приказал ложиться на прежний курс. Спустившись в каюту, взял лежавшую на столе телеграмму с вызовом спасательного буксира и спрятал ее в ящик стола. Сейчас она, написанная по-английски, лежит перед моими глазами. Сколько было переживаний и раздумий, пока я решил написать эту телеграмму, так и не переданную.

Отлегло от сердца. Идем вперед. Чувствую движение всем своим существом. То, что было недавно, вспоминается как дурной сон.

Однако ветер не утихает. Наоборот, снова стал набирать силу. Правда, ветер юго-западный, дует в корму с правого борта, значит, попутный. Стремительная качка не прекращается ни на миг. Каждую минуту судно переваливается с борта на борт восемнадцать — двадцать раз. А люди держатся. Никто не хнычет, не требует поблажек. Дорогие мои товарищи, в те тяжкие дни ваш доблестный труд сохранил жизнь кораблю.

Этой ночью радист Лукьянчиков неожиданно вручил телеграмму: «SOS. Широта 53—12, долгота 160—45. Окажите помощь, судно погружается в воду. Пароход „Тымлат“ КМОР. Москаленко». И сразу же еще одну телеграмму: радистка «Тымлата» прощалась со своей дочкой.

Телеграммы потрясли меня.

Марк Сергеевич Москаленко вышел на своем «Тымлате» через две недели после моего отплытия. Только в Портленде мы узнали, что произошло в те дни у берегов Камчатки.

7 января «Тымлат» прошел Первый Курильский пролив. В Тихом океане на большой волне от северо-востока судно стало испытывать сильные удары, появилась течь, а груз руды увеличивал стремительность качки. Как и следовало ожидать, течь появилась на местах электросварки.

9 января волны стали еще больше, стремительная качка продолжалась. Трюм быстро заполнялся водой, и судно получило большой дифферент на нос. Около полуночи 11 января 1944 года шторм достиг силы урагана. В 4 часа утра волной сорвало брезент и вскрыло люк номер один. Это привело к полному затоплению трюма.

Завывала пурга, видимости почти не было, ветер сбивал с ног людей. Вода, попадавшая на палубу, тут же замерзала.

На аварийный сигнал откликнулись пароходы «Киев» (капитан Г. Макаров) и «Выборг» (капитан Б. Гришин). Кстати сказать, оба мои однокашника. Приступили к спасательным работам. Делались попытки буксировать «Тымлат», но буксиры лопались. Якорные клюзы тонувшего парохода были почти в воде, ступица винта оголилась. Ветер ревел с оглушительной силой, от ветра непрерывно гудел свисток парохода «Выборг». В воздухе летали щепки от деревянных креплений палубного груза. С подветренного борта был спущен спасательный плот, на него сошли девять человек. Плот быстро отнесло от парохода. В это время капитан Москаленко дал «SOS»…

Тихий океан продолжал бушевать. Временами ощущаем сильные удары волны. Вода из отливных отверстий вытекает ржавая, коричневая, с примесью руды. Ход не уменьшаем.

Удивляюсь я крепости нашего теплохода. Ленинградские судостроители построили лесовоз на славу. Если все испытания — авария и этот тяжелый переход — пришлись бы на долю американского судна типа «либерти», оно давно бы разломилось. А мы вот идем, и поломанные и потрепанные, а все же движемся вперед.

11 января в полночь мне удалось определить наше местонахождение по луне. Оказалось, левее курса на 38 миль и на 24 мили позади. Конечно, луна слишком легкомысленна для астрономических дел. За малейший просчет можно поплатиться серьезной ошибкой. Но когда нет ни звезд, ни солнца, а место весьма предположительное, то и луна — астрономическое светило.

В 6 часов утра Петр Николаевич взял секстаном несколько звезд. Горизонт оказался хороший. По трем звездам место получилось отличное. Три линии пересекались почти в одной точке. Треугольник всего в полторы мили. В наших условиях лучшего желать нечего. Расхождение с лунным определением 5—6 миль. Тоже неплохо. В следующие дни были астрономические определения и по солнцу и по звездам. Курс ежедневно исправлялся.

Жизнь на судне невеселая. Однако, если радио приносило нам вести о победах над фашистами, все ходили с поднятыми головами и радостно делились друг с другом услышанным.

Но в такую погоду спокойнее: атаки подводных лодок невозможны. При плавании в военное время это очень много значит для моряка.

13 января и море и ветер поутихли, однако качка продолжается и удары зыби довольно ощутимы. Ветер дует то с севера, то с юга, то с востока. Начались туманы, видимость совсем плохая, всего 100—200 метров. Даем сигналы. Идем по счислению, то есть откладываем на курсе пройденные по лагу мили. На точность плавания влияют неучтенная поправка лага и снос судна с курса под действием течения и ветра.

14 января большая неприятность: вышел из строя гироскопический компас, перешла да магнитный — древнейший мореходный прибор, по которому плавали еще Колумб и Магеллан. Хорошо, что неполадки гирокомпаса удалось устранить.

Прикинул, на сколько миль мы уклонились от курса за эти дни. Получается очень внушительно. В общем, если не делать поправок на астрономические определения, то мы оказались бы миль на сто двадцать позади и на пятьдесят — шестьдесят вправо. С лагом у нас явно неблагополучно.

Опять выходил из строя гирокомпас, опять шли по магнитному. Все это очень дергает нервы. Навигационные приборы на судне старые, требующие ремонта и замены. Верю только секстану и своему глазу. Хорошо определяется старпом Василевский. Молю морского бога дать хорошую видимость при подходе к проливу Хуан-де-Фука. На наш устаревший радиопеленгатор тоже надежда плохая.

15 января, утром, видимость опять ухудшилась до 200 метров. Даем сигналы. Последнее астрономическое определение было в 4 часа утра. Еще одна неприятность: оказывается, у нас нет характеристик входных радиомаяков. Радиомаяки здесь сильные, и даже с помощью нашего устаревшего пеленгатора мы могли бы за сутки «ухватиться» за берег и рассчитать свое место, хотя бы и не совсем точно.

Увы, рухнули надежды на хотя бы приблизительное определение при входе в залив. Радист и штурманы пробуют пеленговать, пытаясь нащупать нужные нам входные радиомаяки, однако безрезультатно. Видимость по-прежнему из рук вон плохая. Идем самым малым ходом.

Уже сутки я никуда не ухожу с мостика. Мое черное кожаное пальто набухло от влаги и тяжело давит на плечи.

Войти благополучно в порт — прямая обязанность капитана, и ошибку здесь никто не простит. Может быть, было бы вернее повернуть обратно и дождаться улучшения видимости?

В лоции черным по белому написано:

«Подход к проливу очень сложен и опасен (здесь имел место целый ряд кораблекрушений и аварий). При подходе к проливу с моря при плохой видимости судно должно придерживаться 100-саженной изобаты и не должно переходить 50-саженную изобату, пока не убедится, что проход открыт, так как даже при ясной погоде проход часто бывает закрытым».

Итак, мы медленно продвигались вперед при плохой видимости, останавливаясь каждый час и измеряя глубины лотом Томсона. Идем, что называется, на ощупь… Вдруг справа, из тумана, нам навстречу вышло большое груженое судно. Американец. Он шел параллельным курсом, зарываясь в волнах. Со стороны даже интересно смотреть, как то нос, то корма у него задираются кверху и его заливает вода. Но самое главное, он шел параллельным курсом. Это укрепило мою уверенность. Раз вход в залив недалек, а выходящее судно идет параллельным курсом, значит, я иду правильно.

Мы разошлись всего в сотне метров.

Я не замечаю, как сменяются вахты, не замечаю, что не завтракал и не обедал. Буфетчица приносила горячий кофе на мостик, я пил, обжигаясь и не отводя глаз от моря.

— Константин Сергеевич, вроде бы время повернуть обратно, — деликатно посоветовал старпом, — берег совсем близко, вон водоросли плывут, трава какая-то…

— Еще немного, Петр Николаевич, — отозвался я. — Должен открыться берег.

Положение действительно тяжелое: наступает темнота. Если бы не встречное судно на параллельном курсе, я, наверное, не выдержал бы и повернул в море. На мостике тихо. Несколько человек молча прислушиваются и приглядываются. Здесь и вахта и под-вахта. Даже радист, обладающий острым слухом, пытается услышать туманный сигнал маяка. Слышно, как шлепают по воде лопасти полуоголенного винта, шумит разрезаемая форштевнем вода.

И вдруг меня ударило будто сильным током — увидел слева проблеск маячного огня. Он открылся на высоком берегу.

— Маяк! Пеленг, быстро!

Старпом бросился к пеленгатору. Он тоже увидел огонь.

— Двести восемьдесят четыре, — сразу же раздался его голос.

Понадобилось мгновение, чтобы проложить пеленг на карте. Все правильно, мы входим в пролив Хуан-де-Фука. Открылся еще один маяк, теперь на правом берегу. Место хорошее, вошли в пролив очень удачно. Еще десять минут, и теплоход очутился будто в другом мире. Позади туман держится ровной, плотной стенкой, а справа и слева горят десятки огней. Над головой ясное небо, видны звезды. Ни тумана, ни облаков. И без пеленгов понятно, что мы находимся в безопасности.

Вскоре мы отдали якорь в Порт-Анджелесе, там, где предписывала лоция. Оставив на мостике старшего помощника, я спустился в каюту, без сил свалился в кресло и долго сидел, не замечая, как с намокшего пальто на ковер стекали ручейки.

Только что все силы были напряжены до предела. Я не замечал времени. Не будь этого творческого подъема, вряд ли можно было бы продержаться такое длительное время на ногах без спа и отдыха.

Приходилось удивляться, с каким спокойствием мои товарищи по плаванию выполняли свои обязанности.

Наши палубные ученики отлично выдержали экзамен. Стояли без всяких скидок на вахте, выполняли любую работу под руководством боцмана Пономарева. А машинная команда! Ни одной поломки, ни одной остановки двигателя по ее вине.

Никто из моих товарищей не думал, что выполняет какую-то особо трудную и опасную работу. Все считали, что работа самая обыкновенная, морская.

Вскоре на борт прибыл санитарный врач. Через 30 минут все формальности были закончены, и мы снялись с рейда Порт-Анджелеса в порт Такома для выгрузки остатков руды. Всю ночь шли под проводкой лоцмана. В десять утра наш теплоход стоял у причала. Прибыли таможенники и портовые власти. Все прошло гладко, без всяких осложнений. Весь экипаж получил специальные карточки, которые будут официальными документами во время пребывания на американском берегу. Началась выгрузка руды.

После выгрузки наш теплоход должен был следовать в порт Портленд на реке Колумбии. Бар Колумбии опасен. Фарватер на реке узкий и извилистый. Естественно, мы не могли идти в плавание с неисправным рулем.

Все мои опасения я высказал капитану, известному полярнику Александру Павловичу Бочеку. Он был здесь «старшим на рейде».

Я просил произвести водолазный осмотр перед переходом в Портленд. Александр Павлович сразу согласился. Водолазный осмотр был разумной предосторожностью. Вместе с инженером Мартисовым, работавшим в Сиэтле в числе советских представителей, и Николаем Яковлевичем Брызгиным, помощником Бочека, мы вернулись в Такому.

Инженер Мартисов сразу направился в рулевую и включил электрический привод руля. Он положил руль на борт вправо, потом влево. Руль работал.

— Я гарантирую благополучный переход в Портленд, — сказал Мартисов. — Ваше беспокойство необоснованно, капитан.

Я вспылил — слишком свежи были воспоминания о переходе:

— Повторяю: покуда не буду знать причину заклинивания руля, из Такомы не уйду. Я и так достаточно рисковал.

— Водолазы стоят дорого.

— Теплоход и люди стоят дороже.

В конце концов я добился осмотра руля и всей подводной части.

На теплоходе мы поужинали и разговорились.

Оказалось, что Николай Яковлевич Брызгин был старпомом на танкере «Майкоп» (капитаном был Анатолий Васильевич Левченко), поврежденном японскими бомбардировщиками у берегов острова Минданао в конце декабря 1941 года.

— Одна из бомб попала в штурманскую рубку и радиорубку.

Радист Евгений Дианов был убит в своем кресле у телеграфного ключа. Меня ранило. Осколками прихватило еще пять человек из команды.

— Как вы попали к Минданао? Ведь это Филиппины?

— Возвращались во Владивосток из порта Сурабая на Яве, и нас застала война. Японцы объявили войну Америке, Англии и Голландии.

— Но ведь с нами Япония не воевала?

— Мы тоже так думали, ведь у нас на корме поднят флаг Советского Союза, и на палубе мы нарисовали флаги, чтобы видно было летчикам. Однако ничего не помогло. Бомбили, и не раз.

Мы помолчали. Сколько было таких случаев на Дальнем Востоке…

— Самое страшное, — сказал Николай Яковлевич, — безнаказанность. Наш капитан делал все, что мог, уклонялся от бомб, беспрерывно маневрировал. Меня до сих пор трясет от злости, когда я вспоминаю японских летчиков, хладнокровно уничтожавших безоружных людей.

— Танкер погиб?

— Погиб. После бомбежки он находился в тяжелом состоянии, мог затонуть каждую минуту. Капитан поставил его на якорь вблизи южного берега острова Минданао. На следующий день самураи появились снова и с остервенением бомбили стоявшее на якоре поврежденное судно. Но в то время я был уже в госпитале на берегу.

26 декабря 1941 года «Майкоп» разломился посередине и ушел под воду. На спасательной шлюпке экипаж добрался до берега.

— Как отнеслись к вам, потерпевшим кораблекрушение, местные власти? Ведь там были и американские войска?

— Грешить не буду, власти приняли нас радушно. Однако никто не мог отправить нас на Родину, шла война. Но когда в мае 1942 года пришли завоеватели-японцы, начались издевательства. Дело доходило до рукоприкладства. Даже капитану довелось почувствовать отношение самураев. Однажды солдат ударил его и пытался пригнуть голову: ему показалось, что капитан недостаточно почтителен перед офицером-лейтенантом. Кормили отвратительно, в пище часто попадалось битое стекло.

Японцы устроили поголовный допрос всей команде. Пытались выудить от кого-нибудь заявление, что «Майкоп» потопили американцы. Устанавливали жесткие правила поведения и предупреждали, что за малейшее нарушение будут «бить в морду». Наши моряки вели себя достойно. Приказы капитана выполнялись беспрекословно, никто не подписал извращенных показаний на допросах, несмотря на всякие ухищрения японцев.

Поздно вечером я проводил Брызгина в Сиэтл. Когда вернулся, решил обойти теплоход. Мне показалось, что я нахожусь в заколдованном царстве. Все мои товарищи, кроме вахтенных, крепко спали. За много дней впервые спали раздетые, под простынями. Из каждой каюты доносился богатырский храп.

Как надо устать моряку, чтобы он не сошел на берег в иностранном порту…

* * *

Водолазы, вырезав отверстие в полом пере руля, обнаружили, что три бронзовых болта подшипника оторвались и концы их выходят между пером и рамой рудерпоста. Каждый из них при сотрясении мог вывести из строя руль. В этом и была причина заклинивания. Хорошо, что я проявил настойчивость, добиваясь осмотра руля.

Водолазы извлекли бронзовые болты. Я оставил их себе на память, пригодятся во Владивостоке. Такое вещественное доказательство действует весьма убедительно.

Руду выгрузили тщательно, до последней лопаты. Весь груз прошел через весы, и оказалось, что в Америку мы привезли 856 тонн.

Прибыли портовые власти оформить отход. Мы идем в Сиэтл для пополнения топливом. До Сиэтла шли под проводкой лоцмана 4 часа и топливо принимали 55 минут. По сигналу готовности тронулись к выходу в море. В 10 часов вечера 20 января лоцмана снял подошедший катер, и мы легли курсом на плавмаяк «Колумбия». Шли без малого сутки. Погода была прекрасная, плавание, как мы говорили, «курортное».

Возле теплохода все время кружились чайки. Они здесь необычно большие. Совсем не боятся людей, как будто знают, что среди моряков всех стран существует старинный обычай не обижать чаек. У морской птицы острые глаза: за пустой коробкой от спичек она не погонится, но стоит протянуть на руке лакомый кусочек, и белокрылая птица начинает кружиться все ближе и ближе и наконец схватит еду с руки моряка.

…Плавучий маяк хорошо виден. К нам приближается лоцманский бот, белый, с развевающимся звездным флагом. Наш теплоход ложится в дрейф, и по штормтрапу поднимается худощавый, жизнерадостный человек в форме морского офицера. Это лоцман.

После обычных официальных вопросов он радостно произнес:

— Вы, слышали, капитан, что ваша армия добилась новых побед на фронте и немцам снова здорово всыпали?

Лоцман протягивает мне пачку свежих газет и журналов — такова традиция — и, отправившись в рулевую рубку, неожиданно командует по-русски:

— Полный ход, право на борт.

Наш теплоход далеко не первое судно, которое проводит этот лоцман. И он успел хорошо усвоить некоторые команды на русском языке.

Судно вошло в устье большой американской реки. Когда оно проходило бар, лоцман сказал мне, указывая на низкие берега с бесчисленными отмелями:

— Здесь нашли себе гибель в разное время семьдесят судов, их занесло песками, недавно погиб и советский пароход «Вацлав Воровский».

Об этой аварии я был наслышан еще во Владивостоке. Ее разбирали в Моринспекции совместно с капитанами стоявших в порту судов. Помню, что авария казалась мне очень странной. Большой пароход «Вацлав Воровский» выходил с грузом из реки в море. В порту Астория был принят на борт морской лоцман, который и повел пароход через бар к выходу. Американец уверил капитана, что погода благоприятствует проходу через бар. Когда судно прошло десятый буй и все опасности остались позади, лоцман решил повернуть обратно и повернул самовольно, без согласования с капитаном.