Тайная жизнь вождей - Почетный академик Сталин и академик Марр

Аристократы и консервативно настроенные публицисты подняли шум по поводу того, что «словарь осквернен словами, заимствованными из жаргона, игорных и воровских притонов, кабаков… гиперболами портных, парикмахерских… языком уборщицы, проститутки, прачки, оскорбительными для национального характера»{107}. Можно подумать, что речь идет не о французской печати и французском языке конца XVIII – начала XIX века, а о русском языке послереволюционной эпохи (1917–1927 годы) или о российской действительности постперестроечного периода (с 1993 года и до настоящего времени). Лафарг же вполне разумно связал изменения в языке с выходом на первые роли представителей нового класса (буржуазии) и с началом господства его политического, профессионального, разговорного, письменного языка и жаргонов.

Марр, как и все его современники, без труда обнаружили, что старый царский мир подвергся коренной ломке не только в результате Февральской и Октябрьской революций, а также Гражданской войны. Еще большая «перестройка» (и это слово из сталинского лексикона того времени) развернулась в эпоху индустриализации, коллективизации, экономического и физического уничтожения целых классов и социальных слоев. На месте старого мира начали возводиться конструкции совершенно иной экономической и общественной формации. В процессе Гражданской войны и последующих преобразований старое общество было полностью деструктурировано. Тогда же были сознательно уничтожены старые классы и сословия, государственные учреждения и общественные институты. В межвоенный период народились, а точнее, инженерно были «сконструированы» благодаря Сталину новые «классы» («российский пролетариат», «колхозное крестьянство», «трудовая интеллигенция» и т. д.) и соответствующие им отрасли народного хозяйства и государственные институты. Ломка и перестройка общественного здания была настолько радикальна, что люди старшего поколения, сформировавшиеся еще в дореволюционном обществе, после Гражданской войны вдруг почувствовали себя на чужбине, в другой стране. Они оказались среди людей, которые одевались, вели себя и даже жестикулировали совершенно иначе. В единый исторический миг у этих «новых советских» людей обнаружились другие этикет и этика, иная мораль, другое видение мира. Они даже говорили на особом языке и мыслили совершенно новыми категориями, новыми понятиями и даже новыми языковыми конструкциями. Язык газет, декретов, афиш, язык публичных речей, художественной литературы и поэзии, партийных собраний, театральных постановок и площадей больших городов стал в течение всего лишь одного десятилетия совершенно иным и даже плохо понимаем теми, кто не хотел воспринимать все эти нововведения. Еще в 1917–1918 годах глубинные сдвиги в русском языке первыми почувствовали (но по-разному выразили к ним свое отношение) два великих поэта – Александр Блок (поэма «Двенадцать», «Слушайте революцию!») и Иван Бунин («Окаянные дни»). В послереволюционные годы (как и сейчас в постперестроечное время) вместе с языком стали растворяться и исчезать из общественной жизни целые социальные группы и их языки: церковной и монастырской культуры, великосветской, дворянской, купеческой, царской бюрократической, армейской и даже городской мещанской и патриархально-крестьянской культур. Начали трансформироваться и расплавляться даже наиболее консервативные традиционные национальные крестьянские культуры как западных, так и восточных народов СССР. Вроде бы те же самые люди и рождены от тех же отцов и матерей, но иная страна, иные обычаи и правила жизни, иные приоритеты, иные средства их достижения – все новое, все чудное и для многих сложившихся до революции людей глубоко чуждое. Как будто на давно обжитое место пришел новый народ-варвар, хотя не было никакого завоевания. А все дело в том, что как в начале XX века, так и в его конце в России произошла смена общественно-экономических формаций, что нашло немедленное отражение в языке-мышлении и культуре. Поэтому трудно отказать Лафаргу, Каутскому, Ленину и, конечно, Марру в способности чутко прислушиваться к языку революционных эпох{108}.

Многие крупные писатели советского времени: И. Бабель («Конармия»), М. Булгаков («Собачье сердце»), А. Фадеев («Разгром») и др., великолепно воспроизвели интонацию, лексику и грамматику нового языка новой эпохи. В первое послереволюционное десятилетие были проведены интереснейшие исследования, посвященные тектоническим сдвигам в языке россиян. Наиболее интересная и известная работа: «Язык революционной эпохи. Из наблюдений над русским языком (1917–1926)», принадлежит перу отечественного лингвиста А.М. Селищева{109}. Но, в отличие от Лафарга, автор исследования, с трудом сдерживая негодование, привел многочисленные образцы «порчи» русского языка новой России за счет притока новых канцеляризмов, партийных языковых клише и международных калек, просторечных выражений из языка городских рабочих окраин, деревень, юго-западных провинций и языков нерусских народов России и Европы.

Но наиболее точно уловил дух и конструктивные особенности послереволюционного языка Андрей Платонов. Удивительное дело, но именно в те годы, когда Марр много писал и выступал с высоких трибун, Платонов начал издавать свои первые произведения, герои которых мыслят «труд-магическими» категориями и объясняются на языке, очень напоминающем словесные конструкции языковеда Марра. Никто из исследователей творчества Платонова не обратил пока внимания на это разительное «схождение». Откройте любое крупное произведение Платонова, и вы прочитаете нечто похожее на ранее цитированное марровское. Герои говорят, а сам Платонов пишет на том же языке, что и академик Марр, хотя говорят и пишут, конечно же, о разном. Для примера цитирую из великого романа Платонова «Чевенгур»: «Он увидел, что время – это движение горя и такой же ощутительный предмет, как любое вещество, хотя бы и негодное в отделку»{110}. Чтобы не отвлекаться от главной темы, опускаю демонстрацию других «схождений» языков Марра и Платонова. Сталин еще с 30-х годов сразу же невзлюбил Платонова за его невероятный (точнее – невероятностный) язык и «труд-магическое» мышление героев, закинутых парадоксальным мышлением писателя в будущий первобытный коммунизм, время которого воистину «неразличимо». А о нелюбви к Марру за эти же грехи Сталин публично признался только в 1950 году. Но до этого рокового для научного наследия Марра года Сталин относился к яфетическому учению заинтересованно-благосклонно, а его самого сделал прижизненным и на долгие годы посмертным кумиром.

Глава 3. Кавказ как центр мироздания

Если бы Марр не занялся языкознанием, то он тем вернее остался бы в памяти потомков выдающимся ученым, не только нашедшим старинные грузинские и армянские рукописи, раскопавшим древние города. Он остался бы в памяти потомков сделавшим открытия, каждого из которых хватило бы на целую жизнь удачливого ученого. Таких удач было по крайней мере три: обнаружил в горах Армении и описал для науки вишапы – каменные изваяния гигантских рыб или драконов; задумался над происхождением и, по существу, объяснил миру средневековую грузинскую поэму Шоты из Рустава «Витязь в тигровой шкуре»; разработал и организовал первый структуралистский проект, моделью которого послужила старинная западноевропейская поэма «Тристан и Изольда». О других вспышках удивительных прозрений у нас еще будет повод поговорить. Все открытия и новаторства, так или иначе, были связаны с Кавказом, с примыкающим древнейшим переднеазиатским культурно-историческим ареалом и с доисторической Европой. И если для Сталина после революции центром мира стала Москва, а еще точнее – собственный кабинет, где бы тот ни находился, то для Марра центром мироздания на всю жизнь остался Кавказ. Вокруг него и по поводу его он выстраивал большую часть своих многовариантных концепций.

Левиафаны Кавказа

Как-то во время археологического сезона 1909 года в развалинах средневекового армянского поселения Гарни местные жители рассказали Марру, что высоко в горах, на границе с вечными снегами, там, где располагаются летние пастбища живущих бок о бок армян, курдов и турок, встречаются каменные изваяния, которые армяне называют вишапами, то есть драконами. Вишап – слово иранского происхождения – может означать и змею{111}. Марр долгое время не верил этим разговорам, пока сведения не подтвердил бывший лесник, хорошо знавший местность. Захватив сослуживца-археолога Я.И. Смирнова, Марр отправился вместе с ними на разведку. Конное путешествие продолжалось более полусуток через Гехамские горы в сторону озера Севан, до тех пор, пока высоко в горах они наконец не обнаружили странные каменные изваяния в местности, которую турки называли Аждага-юрт, а армяне Вишапнер – змеинова, или драконова, стоянка. Но никаких драконов и змей путешественники не увидели. На земле валялось несколько глыб черной пористой местной лавы, которые и формой головы, глазами, жабрами, хвостами и плавниками напоминали гигантские изваяния рыб. Самый большой и лучше других из сохранившихся памятников достигал в длину 4,75 метра, шириной 0,55 метра. Рядом и в ближайших окрестностях они нашли еще десятка два подобных памятников разной степени сохранности и разной величины. Все они лежали плашмя на земле, многие вросли почти целиком в почву, от некоторых остались лишь осколки с едва различимыми изображениями. Но когда часть из них откопали и рассмотрели с разных сторон, то обнаружили новые рельефные изображения. На одном вишапе были вырезаны хорошо узнаваемые христианские символы в виде распространенных в Армении крестов (хачкар) и нескольких армянских букв. По ним исследователи решили, что символы имеют позднее происхождение (XIII век н. э.) и прямо с изображениями не связаны. Самое удивительное было то, что на «голову» некоторых каменных глыб было как бы накинуто изображение шкуры с головой вола или буйвола (по некоторым интерпретациям – барана) иногда с хорошо различимыми изображениями рогов, ушей, ног, хвоста и копыт. На некоторых были высечены только мощные звериные лики анфас, а по бокам зигзагообразный орнамент. Позже Марр докладывал в Академии наук: «Эти загадочные памятники-стелы распадаются на два типа: камни одного типа представляют рыбу, это настоящие вишапы; камни другого типа имеют на себе изображение того или иного животного, чаще изображение воловьей или часто буйволовой головы. В каждом типе имеются разновидности; так, в вишапах замечаем, что прежде всего сами рыбы, высекаемые из камней, разного вида: в одних случаях широкая голова сома, в других заостренная голова местной рыбы чанара»{112}. На некоторых вишапах, на одной из сторон каменного блока, были изображены журавли или цапли и струи воды, на других – водяные змеи и вновь схематическое изображение струй воды. Сразу же стало ясно, что эти сооружения имеют культовое значение. Но с чем конкретно их можно было связать, к какому времени и к какой культуре они относятся, все это было сплошной загадкой. Самой же большой загадкой было их местоположение: высоко в горах, где отсутствовали древние и современные населенные пункты и значительные реки: только скалы, родники, ручьи и летние пастбища. Раскопки, проводившиеся и тогда, и позже, никаких результатов не дали – ничего похожего на длительное пребывание людей вблизи вишапов не было обнаружено. Я.И. Смирнов в своем отчете об экспедиции докладывал: «Помимо изумления громадным размером этой каменной рыбы, при первом же взгляде на нее является недоуменный вопрос о ее ближайшем назначении, то есть о том, какое положение она некогда занимала: вертикальное, обычное для разного рода менгирообразных мегалитических памятников положение исключается, во-первых, как несвойственное рыбе, а во-вторых, тем, что хвост ее не имеет дальнейшего необходимого при таком положении продолжения. При более естественном горизонтальном положении рыбы надо предполагать наличность или сплошного базиса, или же двух, по меньшей мере, подставок»{113}. Позже один из молодых учеников Марра Б.Б. Пиотровский провел дополнительные исследования и установил, что они, все же подобно менгирам, первоначально стояли вертикально, зарытые хвостами в землю{114}. Да и подставок как будто бы не было обнаружено. Марр и Смирнов зафиксировали двадцать три памятника. Позже несколько однотипных каменных стел нашли на севере Турции и на востоке Грузии. Самое удивительное то, что аналогии этим памятникам были обнаружены и на территории Северной Монголии, о чем сделал сообщение наиболее верный последователь Марра, будущий академик и один из героев этой книги И.И. Мещанинов{115}.

Поскольку рядом с вишапами не были найдены другие археологические памятники, которые могли бы пролить свет на их происхождение, то Марр в соответствии с принятой методикой постарался привлечь все известные письменные и устные свидетельства, способные пролить свет на их происхождение. Выяснилось, что слово «вишап» (грузинское написание – «вешап») присутствует во многих памятниках армянской, грузинской, осетинской, персидской и турецкой средневековой литературы и фольклора. Переосмысленное в христианскую эпоху, оно означало злого дракона или змея и часто связывалось с подвигами архангела Гавриила или Георгия Победоносца. На основании косвенных данных и умозаключений из области палеонтологии речи и яфетидологии Марр датировал появление вишапов серединой 1-го тысячелетия до н. э., связав их с протоармянской языческой культурой Урарту, с племенными тотемами. С его точки зрения, они символизировали жертвоприношение духам воды, так как были установлены вблизи древних ирригационных сооружений. Его точку зрения поддержали Смирнов, Мещанинов, Пиотровский. После их довоенных исследований новых изысканий на эту тему практически не проводилось, и научный мир принял марровские датировки и выводы, хотя они были добыты «антинаучными», специфически марровскими лингвистическими методами{116}. В 80-х годах ХХ века появилось смутное сообщение об обнаружении нового вишапа с клинописной надписью времен урартского царя Аргишти, что позволяло передвинуть их датировку по крайней мере к концу 2-го тысячелетия до н. э. Но ни исследований, ни информации, подтверждающих подлинность этой находки, больше не появлялось. Думаю, что это очередная фальсификация, расцветшая пышным цветом на псевдонациональной почве при общем упадке гуманитарных наук на просторах бывшего СССР.

Марр обладал очень мощным ассоциативным воображением. Некоторые его ассоциации поражают глубиной проникновения в самые таинственные области истории человеческого мышления, но они же часто уводили его далеко прочь от проблемы. Рассматривая каменное изображение рыбы, Марр по ассоциации не мог не вспомнить гигантскую библейскую рыбу-кита, проглотившую пророка Иону. Сопоставив армянский и грузинский переводы этого места Библии, он пришел к неожиданному выводу: «Пока в отношении вишапов можем сообщить, что первые же христианские апологеты у армян старались представить их змеями, внушить народу, что в вишапе надо признать соблазнителя человеческого рода, сатану, врага и т. п. Но и они не могли скрыть, что вишапов армяне представляли как рыб. Не могли этого скрыть, так как подобное народное представление о вишапе оставило свой след в тексте Св. Писания. И сейчас в древнегрузинском переводе, например, Ионы в соответствии слову “кит” читается veшap-i. Грузинская Библия была первоначально переведена с армянского и впоследствии исправлена по греческому подлиннику, но это чтение veшap-i не было устранено. По греческому подлиннику исправлялся с течением времени и армянский текст, первоначально переведенный с сирийского, и вот в армянском заимствованного из греческого… вытеснено первоначальное чтение veшap, но не во всех случаях – иногда читается… “рыба-вишап”. Первоначальный армянский текст через сирийский перевод, где читается… “(великая) рыба”, поскольку восходит к еврейскому подлиннику с его… “рыба”»{117}. Осуществлен армянский перевод Библии, по мнению Марра, не позднее V века н. э.

Когда размышляют о Кавказе в связи с Ветхим Заветом, то чаще всего вспоминают Ноя, потоп и Арарат, к которому причалил ковчег. В Библии праотец армян Арам упоминается как один из близких к праотцу евреев Симу. (По свидетельству поэта Валерия Брюсова, великий польский композитор Фридерик Шопен предполагал, что человечество до потопа говорило на армянском языке{118}.) Трудно поверить в то, что армяне, жившие географически близко и примерно в одно историческое время с библейским народом, не были знакомы с ветхозаветными сюжетами, связанными с топографией и историей их страны, задолго до V века н. э., то есть до принятия христианства. Существует мнение, что в Библии рассказывается о том, как Ноев ковчег причалил именно к горе Арарат. На самом деле там говорится менее определенно: «И остановился ковчег… на горах Араратских» (Быт. 8, 4). Может быть, каменные рыбы, найденные в Гехамских горах, примыкающих непосредственно к вершине Арарата, – это символическое напоминание о днях потопа и границе высоты спавшей воды, а каменные шкуры животных – символические жертвоприношения в знак спасения человечества? Это может объяснить, почему так высоко в пустынных горах появились изваяния и изображения, связанные с водой. Марр же связывал их с древнейшими ирригационными сооружениями, якобы пролегавшими в этих местах. Но, как уже говорилось, более поздние исследования таковых не обнаружили. Обращаю внимание на то, что во время Всемирного потопа морские животные, рыбы и водоплавающие птицы не могли погибнуть, что подчеркивается и в Библии. Не отсюда ли цапли, водяные змеи и льющиеся струи воды, высеченные на изображениях рыб?

На том же библейском материале можно построить еще одну версию: а не являются ли эти изваяния библейскими чудовищами: Левиафаном и Бегемотом? В книге Иова Левиафан описывается как гигантская рыба-дракон или рыба-змея; этим, возможно, и объясняется переосмысление слова «вишап» в армянской и турецкой средневековой мифологии, на что указывал Марр. В свою очередь, библейский Бегемот описывается своеобразными символами, и его легко спутать с волом или другим травоядным животным: «Вот бегемот, которого Я создал… он ест траву, как вол… Горы приносят ему пищу… он ложится под тенистыми деревьями, под кровом тростника и в болотах… Возьмет ли кто его в глазах его и проколет ли ему нос багром» (Иов. 40, 10, 15, 19). Как горы могут дать речному животному бегемоту пищу? На некоторых вишапах отчетливо видна стилизованная голова бегемота (особенно на вишапе № 6), а шкуры буйволов и волов можно рассматривать как жертвоприношения этим мистическим животным в дохристианские времена. Цапли и змеи в основном встречаются на скульптурных изображениях «бегемотов» с накинутыми на голову шкурами жертвенных быков, возможно, потому, что они (цапли и змеи) и в природе сопровождают бегемотов. Но как горные кавказские племена, живущие вдали от тех мест, где водились бегемоты (Нил?), могли их более или менее похоже изображать в камне, остается загадкой.

Все это мои домыслы, навеянные красивыми библейскими историями, тем более что памятники Гехамских гор, открытые и описанные Марром, ничем не уступают по своему значению для истории человечества немым мегалитическим сооружениям Европы, каменным скульптурам острова Пасхи или наскальным рисункам пустыни Сахара, давно обросшие многослойной научной мифологией.

В заключение своего доклада, опубликованного всего лишь в количестве 400 экземпляров и с тех пор ставшего библиографической редкостью, Марр сказал: «Загадочные памятники-вишапы относятся к такой эпохе, о которой не существует и не может существовать никаких современных показаний, ни местных, ни иностранных… Основным и первым источником по вопросу о каменных рыбах Гехамских гор мне представляются языки первоначальных обитателей Армении и вообще всего яфетического мира. Единственно строго-научный анализ богатых яфетических языковых материалов, поддержанный археологическими материалами и разысканиями переживаний в местных же этнографических явлениях, может нам открыть яфетический мир в отношении религиозных верований и уяснить нам взаимоотношения яфетической культуры с семитическою и классическою, и только подготовив эту почву и осторожно работая на ней, можно будет бросить действительный свет и на частный, хотя и чрезвычайно важный вопрос о наших вишапах»{119}. Здесь интересна постановка вопроса о «вскапывании» живых и ныне мертвых языков на манер археологических памятников, способных пролить свет на доисторию человечества.

Известного отечественного археолога Бориса Борисовича Пиотровского судьба свела с Марром как раз в то время, когда тот закончил рукопись о вишапах. В мемуарах, написанных на закате жизни, Пиотровский вспомнил, как чуть ли не при их первой встрече академик «вынул из ящика стола свою рукопись о каменных стелах – вишапах и стал… ее читать. Чтение было долгим, сложным и не всегда понятным»{120}. Но именно эта тема легла в основу одного из самостоятельных исследовательских направлений будущего блестящего ученого-кавказоведа и египтолога. Он вспоминал: «К юбилею “Давида Сасунского” (1937 год. – Б.И.) было выпущено несколько книг и среди них моя брошюрка “Вишапы”, которую я написал вместе с С.К. Карапетян. Ее задачей было краткое изложение основных положений Н.Я. Марра и Я.И. Смирнова по их книге, изданной в 1931-м, но довольно сложной по форме повествования. В своей брошюре я дал небольшой новый материал, а в основном развил семантические связи дракона с водой и трансформацию божеств с течением времени. Профессор Манук Абегян, находившийся в оппозиции к юбилею, сурово раскритиковал мою книгу. Критикуя, по существу, мнения Н.Я. Марра и Я.И. Смирнова, М. Абегян накинулся на меня, обвинил в недоказанности и произвольности семантических связей, придрался к опечаткам. Не признавая семантическую закономерность образов мирового фольклора, М. Абегян вдруг совершенно неожиданно и неоправданно сделал вывод о том, что “вишапы” Армении связаны непосредственно с сирийской богиней Деркето. Такую прямую связь признать трудно, а обосновать невозможно. Вся злоба, которую автору хотелось направить на Орбели и Марра, была вымещена на мне. Г.А. Капанцян сказал мне, что он с книжкой Абегяна не согласен. А сам автор позже, когда вышла моя книга об Урарту, ее очень хвалил, как бы компенсируя выступление против моей книги о вишапах»{121}.

Происхождение и точное назначение вишапов не установлено до сих пор. В любом случае их рассматривают вслед за Марром как древнейшие символы жертвоприношений.

* * *

Как и большинство людей, даже тех, кто родился на Кавказе, Сталин узнал о существовании каменных вишапов только из трудов Марра, поскольку до 1909 года о них, кроме горных пастухов, никто ничего не слышал. Спустя много лет, в 1950 году, громя «новое учение о языке», Сталин читал книгу одного из последователей Марра, известного историка древней грузинской культуры Ш.Я. Амиранашвили. Тогда-то Сталин и исправил в его книге написание названия древних каменных тотемных столбов, найденных в Грузии с армянского на грузинский. Историк написал: «Вишапы, как теперь окончательно установлено, были связаны с горной ирригационной системой», а Сталин на полях слева поправил: «Вешапы»{122}.

«Некто в барсовой шкуре»

Заголовок известной во всем мире поэмы Шота Руставели можно перевести на русский язык различными вариантами, что и демонстрировал Марр, много раз возвращаясь к этому грандиозному произведению грузинской литературы. Это и «Барсова кожа», и «Юноша в барсовой коже», «Витязь в барсовой шкуре», «Одетый в барсовую шкуру», «Витязь в тигровой шкуре» и др. Все названия достаточно условны, тем более если учесть, что тигры на Кавказе не водятся уже много тысяч лет. Впрочем, герои поэмы действуют главным образом в странах условного Восточного мира, включая сказочную Индию, где тигры живут и сейчас. Поэма, приписываемая Шота Руставели, очень необычна, в ней много тайн, не разгаданных до сих пор. В одном из конспектов Марра я нашел комментарий по поводу поэмы: «Загадка как “Слово о полку Игореве”»{123}. Можно ли найти между этими, очень разными произведениями связь? Кажется, нет, кроме той, что официальная точка зрения относит и ту и другую поэму к XII веку. Вдобавок к этому можно отметить сходство обстоятельств, при которых были обнаружены оба памятника. Считается, что единственная рукопись «Слова о полку Игореве» была найдена известным русским собирателем графом А.И. Мусиным-Пушкиным. Рукопись была издана в 1800 году, затем первоисточник сгорел в огне московских пожаров 1812 года. Достоверность этой истории, как и подлинность памятника, давно подвергаются сомнениям, а после работ одного из крупнейших историков второй половины ХХ века А.А. Зимина, отнесшего происхождение «Слова» ко второй половине XVIII века, мне кажется, стала совсем сомнительной. XVIII век (как и последующие века) прославился своими грандиозными историческими подделками, апофеозом чего стали знаменитые «Поэмы Осиана», «Велесовы книги», «Тмутараканский камень» и т. п. Удревнение и «обогащение» задним числом своей истории – давняя болезнь отдельных национально ориентированных, научно-наивных деятелей. Мало кто знает, что Сталин, занимаясь проблемами языкознания, в 1950 году также затронул проблему «Слова о полку Игореве».

И поэма Шота Руставели была обнаружена при подозрительных обстоятельствах. Как и «Слово о полку Игореве», она не оставила о себе никаких следов в тысячелетней историографии, литературе, поэзии или изобразительном искусстве грузинского народа вплоть до конца XVII – начала XVIII века. Точнее, поэма стала известна после того, как ее в 1712 году издал грузинский царь Вахтанг VI. Эта публикация была встречена крайне недружелюбно церковными кругами, вплоть до того, что патриарх Грузии Антоний I, который сам был не чужд писательства и идей просвещения, предал несколько экземпляров книги публичному сожжению, то есть анафеме. (По другой версии, утопил в реке Куре.) И было за что. Поэма написана так, как будто автор лучше знает Индию, Аравию, Китай, чем Грузию; больше того, он как будто не христианин вовсе. О том, что произведение принадлежит поэту Шоте из грузинского местечка Рустави (населенных пунктов с таким названием было несколько) и что автор по национальности месх (одно из грузинский племен), читатель узнает только из введения. В нем же упоминается грузинская царица Тамара, жившая в конце XII – начале XIII века, которой автор в лучших традициях западноевропейской рыцарской литературы посвящает свое произведение. Как во введении, так и в тексте обширной поэмы (более 16 тысяч строк) нет ни одного слова о Христе, нет ни одного символа веры христианства, что невозможно для человека средневековой христианской культуры. Западноевропейские произведения того же времени («Песнь о Роланде», «Песнь о моем Сиде», «Песнь о Нибелунгах», «Тристан и Изольда» и др.) пронизаны христианской символикой. (Кстати, только в заключительных строках она присутствует и в «Слове о полку Игореве», зато языческих символов там в избытке.) На этом странности не кончаются. В первых двух строфах введения автор «Витязя» провозглашает свой символ веры:

Ты, вселенную создавший, силой собственной велик,

Дуновеньем животворным бездыханное проник,

Людям дал весь мир – несметной многоцветности цветник,

Странам дал владык, и в каждом отражается твой лик.

Бог единый, ты – прообраз всех земных и горних тел,

Дай мне силу, чтобы дьявол полонить меня не смел,

Дай любить еще, доколе смерть не вырубит предел,

Облегчи грехи, что телу навсегда даны в удел![11]

Похоже, здесь представлена мусульманская интерпретация божества, идея крайнего монотеизма и нет даже намека на Святую Троицу, Святой Животворящий Крест, Богородицу и т. д. Нет, правда, и упоминания имени пророка Мухаммеда. При желании можно обнаружить и влияние неоплатонизма (на что указывал Марр и некоторые исследователи). А мы добавим: влияние неоплатонизма в интерпретации Филона Александрийского («Бог единый – ты прообраз всех земных и горних тел»). Впрочем, здесь можно узреть и персидский, исламский компонент. Марр обнаружил влияние ислама в вольнодумной интерпретации бахтияров – племени, обитавшего на юге Ирана.

В том же введении к поэме автор как будто проясняет все эти странности:

Сказка персов по-грузински мною песенно дана,

Перешла из рук на руки, как жемчужина, она;

Мной наряженная в рифмы, здесь она вознесена.

Казалось бы, внесена ясность – персидская сказка была переведена на грузинский язык, а Шота Руставели в лучших традициях Новейшего времени открывает первоисточник своего вдохновения и заимствования. Средневековая эпоха такого демонстративно ревностного отношения к первоисточнику и к авторскому праву, кажется, не знает, а знает практически полное игнорирование авторов-предшественников. Средневековые авторы часто по собственному почину приписывали то или иное произведение громким именам древности. Имя Шота Руставели к таковым не относится. До 1712 года о поэме и ее авторе никто ничего не знал.

На протяжении трех столетий исследователи пытались обнаружить ту саму персидскую сказку, легшую в основу грузинской поэмы. Тщетно. Судя по всему, сюжет оригинален, он многопланов, в нем много сюжетных линий и практически нет литературных параллелей с другими памятниками той же эпохи. Согласно одной из версий, выдвинутой профессором Д.И. Чубиновым (XIX век), автор поэмы зачем-то сознательно отвлекает внимание читателя ложной «персидской» версией, в то время как даже сюжет не был заимствован, а является оригинальным. Руставели решил иносказательно прославить свою великую царицу Тамару, в которую был безнадежно влюблен. Иная версия принадлежит известному публикатору и исследователю поэмы А.