20

Курановский кадровик изволил слишком долго обедать. Виталий в привычной уже позиции — край дивана у входа в кабинет — просматривал газеты. Сегодня сиделось легко, сегодня отказа но будет, да и занятие нашлось — гадать, что за парень покуривает напротив в дорогом ратиновом пальто, в застиранном, потерявшем остроту цвета свитере, без шапки. Ничего, конечно, особенного, во всех одеждах встречал Игумнов людей, ищущих работу. Но лицо — вот что привлекло его внимание, такое лицо увидишь — и оно всплывает в памяти через десяток лет: окрашенное в темную бронзу, плоское, широкоскулое, с ястребиным носом. Одних лет с ним, но глаза повзрослее, поопытнее. Войдя, парень спросил низко: «Не принимает?» — и сел на два стула, закурил сигарету и сразу забыл о ней, замер в позе человека, уже длительное время пораженного неотвязными мыслями, а сигарета дымилась, дымилась в пальцах, пепельный столбик нарастал, подбирался к пальцам, достиг их, тогда парень не глядя швырнул окурок в урну, точно попав в нее, и продолжал вдумываться в, казалось, неразрешимую головоломку.

В коридоре висело объявление. Заводу требовались монтажники и регулировщики радиооборудования, токари по металлу, инженеры-конструкторы по общему машиностроению и инженеры-радиоэлектроники. Игумнов решил, что парень — рабочий. Но тот вскоре опровергнул это предположение. Выйдя из задумчивости, он сунул руку в разрез пальто и достал газету на английском языке. Секунду задержавшись на первой странице, он уверенно раскрыл где-то в середине, расправил листы, приготовился читать долго, с явным интересом.

Токарей и монтажников, знавших в совершенстве английский язык, Игумнов не встречал еще. Поколебавшись, он спросил, привстав:

— Простите, вы конструктор?

Парень почитал еще некоторое время, видимо, до конца абзаца.

— Ошиблись: я люмпен-пролетарий. — И, не глянув на Игумнова, продолжал изучать статью об экономике.

Появился наконец начальник отдела кадров — низенький, добродушный, толстенький. Принимать, однако, не торопился. Оставив дверь приоткрытой, битый час обсуждал по телефону, какую комнату отвести для занятий секции гребного спорта. Дважды пытался Игумнов войти в кабинет, и дважды кадровик показывал пухлой ладошкой на дверь. Парень спрятал газету и замер в неподвижности. Но когда из кабинета раздалось приглашение входить, моментально собрался, оттер Игумнова плечом и вложил в руки начальника паспорт. Толстячок с серьезнейшим видом рассмотрел каждый листок, развернул вложенную в паспорт бумагу. Задумался. Паспорт и интригующую бумагу отдал парню.

— Так, — вымолвил он. — Что скажете?

— Читал я — монтажники вам нужны.

Начальник покачал головой.

— Уже не нужны. Так.

— Регулировщики? Могу по седьмому разряду.

— Так. Ошибочка в объявлении: забыли вычеркнуть.

— Инженер-радист? Диплома нет, но справлюсь.

— Неувязочка. Забыли вписать: дипломированные инженеры. Так. Слушаю вас. — Он смотрел на Игумнова.

— Я радиоинженер.

— А-а… понятно. Мне звонили. Так позвольте ваши документы…

Формалистика, но…

— Я радиоинженер… — повторил Виталий и услышал голос свой, доносившийся как будто издали. — Я радиоинженер… но, как вижу, произошла какая-то ошибочка… неувязочка… вычеркнуть забыли…

Он не мог больше говорить: унимая дрожь рук, спрятал их в карман, боком отодвигался от стола, от любезного кадровичка, толкнул парня, вывалился из кабинета, тыкался в двери, не зная, куда идет, вышел наконец из подъезда.

Вдохнул острый, пахнущий снегом воздух. Торопливо закурил…

Температура минус два, ветер и время внесли наконец успокоение.

Усложняешь, друг мой Виталий? Возмутительный запас честности вреден. Чем недоволен? Тем, что не взяли на работу человека черт знает с каким прошлым?

Наивно, наивно… Паспорт у парня слишком новенький, трудовой книжки нет, ясно, откуда он, этот юноша с лицом краснокожего воителя, ясно…

— Позвольте представиться, — влез в самое ухо вкрадчивый и одновременно напыщенно-наглый голос парня. — Александр Петров, сирота.

Агасфер, две недели назад получивший московскую прописку, Чайльд Гарольд с пятью трудовыми книжками и все на разные фамилии. Вернулся, помыкавшись по необъятным просторам, в родную обитель… С кем имею? — продолжал парень, и губы его насмешливо изгибались, дергались — ярко-красные тонкие губы, такие яркие, что выделялись буйным цветом своим на темно-бронзовом лице.

— Виталий. Виталий Игумнов.

— Прекрасно. Значит, вздумали поиграть в джентльмена? Проявить сострадание? Дорогуша, — с печальной соболезнующей убежденностью заговорил Петров, беря Игумнова под руку, — вы не то место выбрали и не то время…

Гуманизм, гуманизм… А задумывался ли ты о сущности гуманизма? Не кажется ли тебе, что с ним обстоит так же, как и с Уголовным кодексом? Кодекс, замечу, одинаково хорошо знают и прокуроры и опытные преступники — с разных точек зрения, применительно к себе, к делу своему…

Они шли по Новослободской, Петров так и не отпустил руки Виталия, держал ее цепко, сжимая в моменты, когда хотел подчеркнуть свою мысль.

— Ты пьян?

— Я трезв, — рассмеялся Петров, — потому и разговорчив. Что не безопасно. Полное знание биографии ближнего приносит одни несчастья.

Подумай, разверни эту мысль, и ты увидишь, что скромность — это наше самосохранение… Вообще же — ты подал идею. Надо выпить. За мой счет, ибо я должен вознаградить тебя за моральную стойкость. Ты думаешь, цена ее определяется в относительных числах, абстрактно? Ошибаешься… И спрячь свои жалкие ассигнации. Я богат. Процесс реабилитации моих родителей завершился выплатой мне денег за какое-то имущество. Опровергая выводы всех последних постановлений, могу сказать: хорошо жили в тридцать седьмом году советские люди! Второй месяц пью за здоровье имущества… Видишь, мотор. Хватай его, а я нырну в магазин.

Они подъехали к серому дому на Метростроевской. Петров копеечка в копеечку расплатился с шофером. Карманы его пальто оттопыривались. Он поставил бутылки на грязную клеенку стола, выложил пакеты с едой. В комнате было холодно, остро и неприятно разило папиросными окурками — когда их тушат в блюдце с водой. Вся мебель новенькая, на тахте грудой лежали подушки, смятые простыни, одеяло. Повсюду валялись книги. Из тумбочки Петров достал тарелки, загремел ими.

— В этой квартире я когда-то жил, — сказал он в мягкой домашней манере, — и осталась от квартиры эта вот комнатенка, на соседей смотреть не могу, не спрашиваю, знают ли они, кто жил здесь девятнадцать лет назад. И мысль подкрадывается: может быть, и я живу вместо кого-то, занимая чье-то место.. Меняться надо, уезжать отсюда, кое-какие шаги уже сделаны… Выпьем, — сказал он, — за благородство. Или за подлость. — Протер вилку, подал ее Виталию. — За что угодно. Я все приемлю — и низость побуждений и высоту желаний. Ибо никак не пойму, кто я. Меня отсюда увезли то ли в интернат, то ли в спецшколу, не помню уж, на Украине заведение это, под Богодуховом, очень мне там не понравилось, особенно эти воспитательные приемы, в десять глоток педагоги внушали мне, что я — хороший, несмотря на то, что родители — плохие. Дал тягу, разумеется, не захотел быть хорошим, а сейчас вот думаю…

Некоторое время молчали. Петров отправлял в рот кусок за куском, подкладывал и Виталию. В руке его оказался длинный нож с наборной рукояткой, им он нарезал колбасу. Попросил Виталия рассказать о себе и тихо посмеялся.

— Особая честность генеральских сынков не такая уж редкая. Их никогда не обижали при жизни папаш, к ним никогда не применялись нечестные приемы, а не стало папаш… И долго ты будешь носиться со своей честностью?

— Скоро сдамся.

— Выдохся?

— Нет. Просто увидел другую жизнь, твою, еще более неустроенную.

Петров присвистнул.

— Неужто напугался?

— Нет. Тупое безразличие к будущему.

— А вот это — плохо, — обеспокоенно произнес Петров. — Это уже приближение к бытию трупа. А я — живу. Хочу жить и буду жить. Мне, правда, трудно привыкнуть к тому, что я — это Александр Петров, почти двадцать лет жил по чужим документам.

Из своего пальто он достал документы Виталия, заглянул в трудовую книжку. Сокрушенно вздохнул: «М-да…»

— Такую добычу запихивают поскорее в почтовый ящик… Хочешь — через час у тебя в трудовой будет другая, вполне нормальная статья? Вполне приличная формулировка?

— Пошел ты…

— Обиделся… У меня к тебе деловое предложение. Не организовать ли нам, зрячим, общество слепых из двух постоянных членов?.. Или так. Протекция сверху мне не нужна, протекция снизу — вполне удовлетворяет. Когда устроишься — возьмешь меня к себе? Где работать — все равно. Ну, ну, вижу страдание на твоем благонамеренном лице. Обнадежу и успокою. У меня прекрасные рекомендации, их я приберегаю на черный день. Кроме того, у Александра Петрова… да, именно у Александра Петрова — незапятнанная репутация честного советского работника.

— Ты действительно… знаешь радиотехнику?

— Поскольку ее обязаны были знать те, под фамилиями которых я работал… и жил, то…

Он проводил Виталия до метро, купил букетик ландышей, растер его ладонями. Сладостно зажмурился, внюхиваясь.

— Весна, время побегов… Я всегда весною трогался с насиженного и безопасного места.

21

Вдруг налетело, ударило — съезд партии и постановление съезда о культе личности. Облегчение — вот что испытал Степан Сергеич, он всегда искал ясности, и теперь прояснялось. Но не совсем. К примеру, люди, объявлявшие врагами народа честнейших коммунистов, — кто они? Тоже ведь не враги. Тоже со своей стороны честно служили… И на работе поделиться не с кем.

Секретарша Баянникова до того намазана кремами и помадами, что подходить к ней опасно. Виктор Антонович лукав и скрытен. На Катю изливал Степан Сергеич свои мысли — легко и свободно, не боясь крамольных оттенков. Растравил он старую рану, поведал ей, за что выгнали его из начальников охраны. Теперь, узнав правду, Катя не растерялась, не возмутилась.

— Ты должен перед ним извиниться!

— Перед кем? — Степан Сергеич не понял или не захотел понять.

— Перед Пантюховым.

— Ни за что! — взбушевался Шелагин. — Он оскорбил меня! Он… — Степану Сергеичу вспомнилось, как слесарь отталкивал его кулаком.

— Извинишься, — не попросила, а приказала Катя.

Степан Сергеич смирился. Он, правда, отказался идти на старую работу, окольными путями узнал адрес Пантюхова и нашел бригадира в перенаселенной коммунальной квартире. Многословно извинился. Пантюхов слушал его краем уха, он таращил глаза на Катю, она и помогла ему сообразить, что от него хотят.

— Подумаешь! — сказал он. — Мало ли что в жизни бывает! Жизнь, дорогой товарищ!

Не ради смешочков пришел сюда Степан Сергеич, он хотел ясности.

— Здесь вопрос политический! — настаивал он, бичуя себя. — Я проявил преступное недоверие, я…

— Вопрос житейский. — Пантюхов не сдавался. — Ни к чему приплетать сюда политику. Ну, ошиблись, со всяким же бывает!

Видя, что от Шелагина отбиться трудно, он уложил его наповал предложением распить пол-литра.

Степан Сергеич бросился было бежать в магазин, но Катя запустила руку в сумку и, к безмерному удивлению мужа, достала бутылку московской «Особой».

Подмигнула жене Пантюхова и захлопотала с нею над закусками. После двух стопок Степану Сергеичу стало не по себе, зато бригадир как чай пил водку и рассказывал о работе. Дела там идут хорошо, построили еще один цех. Одно плохо — с жильем.

— Уйду оттуда, к чертовой матери.

— Но вы же комсорг, вам коллектив оказал доверие! Как можно?!

— Оказал. — Пантюхов согласился. — Оказывает и сейчас. А комнату не оказывает. В нашей девятиметровке не проживешь. Парнишке моему год, к бабке отправляем, не развернешься с ним.

Степан Сергеич хотел спорить, доказывать… Мысли его блуждали — и от водки, и от недавних споров с самим собой. Кто и что есть рабочий класс? спрашивал он не раз у себя. В армии Шелагин так представлял себе пролетариат: спешащая масса людей наполняет по утрам улицы, втекает в цеха и самозабвенно трудится, молча и многозначительно. Так же дружно люди покидают вечером цеха и идут — кто учиться, кто воспитывать детей, кто на спортивную площадку. Увидев же рабочий класс вблизи, Степан Сергеич разочаровался.

Рабочие на опытном заводе утром опаздывали, буянили из-за низких расценок, ругались матом, в дни получки и аванса толпились у пивных, прогуливали. Но кто же тогда, восклицал в беседах с собой Степан Сергеич, возвел эти заводские корпуса, кто изготовляет умные машины, кто выполняет пятилетки? Те же самые рабочие. Так кто же они? Что есть рабочий класс? Знакомств среди рабочих Степан Сергеич не имел, не завел, знал — и то плохо — одного Пантюхова и мучился неумением связать впечатления о бригадире так, чтобы определить его словом — до конца точно и ясно.

Из-за споров с самим собой или от чего другого Степан Сергеич совершил грубейшую ошибку: не выполнил указаний своего шефа и принял на работу беременную женщину. Вначале он, правда, ей отказал. Женщина замолчала, осторожно вздохнула и пошла, широко расставляя ноги… И тут-то Степана Сергеича кольнула мысль о том, что Виктор Антонович Баянников, загруженный важнейшими делами, ошибся. Закон-то охраняет интересы не производства, а ребенка будущего!

— Куда ж вы, куда? — Степан Сергеич вскочил из-за стола, расспросил женщину и определил ее в отдел снабжения выписывать накладные.

Ходить в положении человека, обманувшего руководство, Шелагин не мог. С отпечатанным приказом пришел он через два дня в кабинет своего шефа.

Баянников нацелился уже пером, чтобы подписать, но инспектор остановил его, объясняя, в чем дело.

— Почему? — Шеф отвел авторучку.

Новая интерпретация закона заставила его повнимательнее глянуть на Шелагина. В ожидании разноса инспектор принял стойку смирно, сурово сжал губы.

— Вы делаете несомненные успехи… — удивленно проговорил Баянников.

— Несомненные успехи.

Он замолчал, как всегда дергая галстук в напряженные моменты раздумья.

— Садитесь, — кивнул он на кресло. Достал из сейфа личное дело Степана Сергеича, читал его, шурша листами. Расспросил, где живет, как сын, как жена, что с теткой.

Тетка, отвечал Степан Сергеич, пока дышит, сын растет, жена работает медсестрой, учится в вечернем техникуме.

— Третий год у нас — и не подали заявление на квартиру, констатировал Баянников. — Хорошо, я подпишу приказ… Кое-какие новости, я вам разве не говорил?

— Слушаю вас.

— При приеме на работу характеристик не требовать.

— А как же?..

Баянников положил изящную и крепкую ладошку свою на телефон и подержал ее там, пока Степан Сергеич думал.

— Обязательность характеристики незаконна, — продолжал Виктор Антонович. — Это установил еще Ленин, в то время свежи в памяти были черные списки…

Заключая беседу, шеф расписался под приказом.

— Принесите мне заявление, — сказал он, — о квартире.

22

С жильем союзный научно-исследовательский институт не бедствовал, и скоро семья Шелагина переехала в двухкомнатную квартиру по соседству с заводом, на Октябрьских полях. Кате хотелось радоваться (кому как не москвичке знать, что такое свой угол!), и не радовалась она потому, что никак не могла взять в толк — за какие это заслуги получил ее Степка квартиру?

Только переехали, купили кое-какую мебель, как умерла тетка. От стены к стене ходила она в новой квартире, не находя себе места, смотрела из окна в ту сторону, где осталась ее лачуга на улице Юннатов, и дважды порывалась уйти туда с узелком. Часто подзывала к себе Колю и, как слепая, ощупывала лицо его высушенными пальцами своими… Прожила жизнь, никому стараясь не причинить хлопот, и умерла в ночь на пятницу, чтоб родные не отпрашивались на похороны, — снесли ее на кладбище в воскресенье. Колю устроили в школу с продленным днем.

Степан Сергеич по вечерам пространно рассказывал об институте в те дни, когда у Кати не было занятий. Ходил вокруг стола, восхищался истинным коммунистом Баянниковым, превозносил волевого директора Труфанова, принципиального парторга Молочкова. Катя слушала, терпеливо помалкивала, она знала за мужем эту страсть — выговариваться. Смерть тетки, приютившей их, как-то странно повлияла на нее, освободила от каких-то обязательств. После занятий в техникуме она не рвалась домой, бежала с подругами в кино, смеялась в фойе, и эти минуты смеха и почти детских шалостей, когда спорили из-за мороженого или места в зале, возвращали ее к годам, когда она девочкой летала вприпрыжку по московским улицам и ссорилась на утренниках.

Если спрашивали о муже, Катя отвечала неопределенно (что можно сказать о человеке, которого то выгоняют с работы, то награждают квартирой?).

Академия стала ей в тягость. Она покрикивала на болящих слушателей и винила во всем Степана Сергеича — это из-за него подавала она когда-то тарелки с борщом в офицерской столовой, а ныне носится со шприцем и градусником в медсанчасти. Академия по московским масштабам невдалеке от нового дома, но Катя жаловалась на давку в автобусах, намекала мужу, что надо ей искать другую работу. Люди с погонами ничего дурного сделать не могут — в это Степан Сергеич уверовал накрепко и сопротивлялся попыткам Кати бросить медсанчасть. Катя же искала повод, чтоб разругаться с ним, чтоб в пылу ругани высказать мужу все обиды на него. Несколько раз придиралась к нему по пустякам — Степан Сергеич отвечал удивленными взглядами.

Повод возник неожиданно.

Вечером Катя спешила на дежурство, застегивала ремешок туфли и порвала его. Степан Сергеич, с терпеливостью вола тянувший домашнее хозяйство (щи варил, с авоськой по магазинам бегал), выбрал иголку потолще, вдел нитку. Но Катя не отдала туфлю, вырвала из рук мужа иголку.

— Я сам сделаю, — заупрямился Степан Сергеич.

— Сам, сам… — передразнила Катя. — Сам… И вдруг выпалила: — Самец!

Степан Сергеич обалдел от неожиданности, присел в испуге. Медленно выпрямился, краснея в гневе:

— Д-дура!

Катя радостно шарила по ящикам шкафа, искала другие туфли… Когда же пришло время выкладывать обиды, она не могла ничего припомнить. Ни разу не обидел ее муж, ни разу — это она поняла сейчас, — но, боже, какой он неудобный, нескладный, непутевый человек, жить с ним так нелегко!

Утром, сменившись, она поехала в научно-исследовательский институт, от которого за версту пахло химией. Сказала в отделе кадров, что учится в техникуме на химика-аналитика.

Вызвали начальника лаборатории Петрищева. Тот поговорил с Катей на научные темы, вздохнул.

— В конце концов, — сказал он, — человек произошел от обезьяны…

Оформляйте старшей лаборанткой. — Потрогал переносье, наложил руку на лоб, подумал, очевидно, о тяжком пути эволюции. — Нет. Просто лаборанткой.

23

По своим инспекторским делам Степан Сергеич часто наезжал в отделы кадров родственных НИИ и в одном из них прочел приказ об увольнении ведущего инженера Игумнова В.А. Ага, попался барчонок, обрадовался Степан Сергеич.

Сообщил Кате новость.

— Степан, ты дурак, — набросилась она на него. — Тебе ли не знать, что он не пьяница и не прогульщик! Узнай-ка все поподробнее.

Степан Сергеич узнал и ужаснулся. Прогулял, в самом деле прогулял!

Дважды приходил пьяным на работу! Вот к чему приводит недисциплинированность!

— Не верится мне! — сказала Катя. — Я ж просила тебя: поподробнее…

Точные данные Степан Сергеич собрал не скоро, учиненное им негласное следствие заняло две недели, конец его совпал с отменой характеристик.

— Ты должен устроить его на работу! — приказала Катя.

— Устроить? Как только язык поворачивается произносить такое слово!

Катя выпроводила Колю во двор. После долгих криков, споров, взаимных извинений и ласк Степан Сергеич сдал свои принципиальные позиции, согласился замолвить словечко за безработного Виталия. Сделал он это так грубо и неловко, что Виктор Антонович пренебрежительно заулыбался, недоверчиво посмотрев на инспектора.

— Что же вы еще можете сказать об этом Игумнове, кроме того, что он предан родине и партии?

Степан Сергеич с тоской отвернулся. Что действительно сказать?

— Я ведь не потому, что он мне нравится или обязан ему чем-то… неуверенно объяснил он. — Знаю я его давно. Что приписывают ему — не верю…

Шеф непроницаемо слушал его. Об Игумнове он уже знал, игумновское выражение, означающее набить морду, ходило по министерству. Он думал не о том, принять или не принять на работу Игумнова. Он размышлял о пересекаемости человеческих судеб во времени и пространстве. В просьбе инспектора по кадрам он видел любопытный психологический казус, не больше.

— Вы уверяете, что Игумнов будет полезен нашему НИИ?

Степан Сергеич подтвердил с неопытностью начинающего лгать человека.

— Пусть зайдет. С характеристикой.

Степан Сергеич поблагодарил и отправился на поиски Игумнова. Дома он его не нашел и до восьми вечера караулил у подъезда. Встреча произошла сумбурно. Виталий Игумнов дыхнул на Шелагина свеженьким ароматом спиртного, и Степан Сергеич разбушевался, как в былые времена. Это позор, кричал он в подъезде, это немыслимо так опускаться, только слабые люди находят утешение в пьянстве!

С трезвой и виноватой улыбкой слушал Виталий своего комбата.

— Пойдемте ко мне, дорогой Степан Сергеич, я так рад, что встретил вас… Поговорим, попьем чайку…

— Никаких чаев! — отрезал комбат, во всем теперь чуя нехорошее.

Известно, что за чаи у пьяниц. — Слушайте меня, Игумнов. Завтра с утра побреетесь и придете к моему начальнику. Он вас примет, возможно, на работу.

Я поручился за вас. Характеристику захватите с собой.

Узнав, где работает комбат, Виталий махнул рукой: бесполезно! В такое место он и не пытался заходить. Слишком высоко. Все же он записал адрес и работы и домашний Степана Сергеича, пригласил его заходить в любое время одному или с женой, а еще лучше с сыном.

Утром он вспомнил о встрече с Шелагиным. С курсантства осталась привычка к физзарядке. Виталий потрудился с гантелями, приоделся — уже совсем тепло, можно переходить на плащ, галстучек, так и быть, несерьезный, риска никакого, в НИИ-I союзного значения прогульщиков и пьяниц все равно не берут. Он на такси подкатил к светлому в сплошных окнах зданию НИИ, беспечно потолкался в отделанном мраморном холле, почитал объявления и, переложив шляпу в левую руку, независимо вошел в кабинет Баянникова.

— Степан Сергеич Шелагин предложил мне зайти к вам, моя фамилия Игумнов, документики мои, мягко выражаясь, не того…

— Присаживайтесь. Рад вас видеть. — Баянников любезно приподнялся, протягивая холеную руку. — С документиков и начнем. Все остальное мне известно.

Внутренне усмехаясь, читал он характеристику. Одного взгляда достаточно, чтобы убедиться в лживости и противоречивости «документика», он даже не подписан начальником отдела кадров, только начальником лаборатории.

Составляли его обдуманно, выверяя каждое слово, по стилю некоторых выражений можно представить себе автора, человек он, безусловно, умный и настойчивый.

Отделы кадров так безапелляционно не пишут, их набор слов ограничен, они никогда не констатируют отрицательные данные, а прибавляют «не» к положительным. Получается мягко и бездоказательно. Распоследний негодяй уходит с работы, официально обесчещенный весьма невинным качеством: «Не принимал активного участия в общественной работе».

Виктор Антонович с некоторой грустью отложил бесценную характеристику.

Эх, если б можно было так писать, не боясь ничего и никого! Сколько людей вылетело бы с работы, людей ничтожных и мелких!.. Редкий документ, читать его — сплошное удовольствие.

Приятному течению сладких мыслей мешал сам Игумнов — ведущий инженер В.А.Игумнов, 1930 года рождения, русский, член ВЛКСМ, военнообязанный. С пресыщенной улыбочкой осматривал он кабинет, нагромождение сейфов и телефонов. Это и есть знаменитый научно-исследовательский институт союзного значения?..

— Вы не пьете? — спросил Баянников. Чуткий нос его уловил запах давнишнего алкоголя.

— Пью, — радостно признался Игумнов. — А что — вы пьющих не берете?

— Берем, берем, — успокоил его Виктор Антонович. Инженер начинал ему нравиться. — Дело обстоит так, Виталий Андреевич… Документик ваш я припрячу… для потомства. Есть у нас не занятые должности старших и ведущих инженеров. Не знаю, кому вы придетесь по нраву… Боюсь, что справки о вас наводить станут. Я бы вам предложил несколько иное направление. Впоследствии его можно изменить, но сейчас оно наиболее, по-моему, приемлемое для нас…

Иметь самостоятельный, крупный участок работы в любом случае почетно. К тому же над вами будет один лишь директор НИИ… Полная автономность, необычайный простор для деятельности…

Игумнов подобрал ноги, выпрямился, сухо щелкнул вопросом:

— Что именно?

Баянников медлил… Согласится или не согласится? Уже второй год важнейший цех завода — монтажно-сборочный, или выпускной, — работал без хозяина, без начальника цеха. Много их сменилось на этом посту, ни об одном не осталось доброй памяти. Самого первого уличили в примитивнейшей краже радиоламп и с треском уволили, заставив уплатить колоссальную сумму.

Последнего перевели в макетную мастерскую начальником — этот, беспартийный, ни за что не соглашался оставаться в цехе после пяти вечера, убегал куда-то, махнув чемоданчиком, говорят, встречать жену в проходной соседнего НИИ.

Между первым и последним пролегал период, наполненный правлением высокообразованных и опытных людей, это были работники главков и министерств.