Степан Сергеич

На разработку отвели восемь месяцев, еще четыре на облачение схемы в плоть. В КБ срочно доканчивали опостылевший усилитель. Предполагалось, что макет появится в декабре следующего года. Появился он в мае, на полгода раньше.

В министерстве пришла кому-то в голову гениальная мысль: послать макет на Выставку достижений народного хозяйства. Выставку ежегодно посещал очень уважаемый человек, он совершал торжественные набеги на павильоны, без долгих разговоров милуя одних и клеймя других. Зная восприимчивость этого человека ко всему новому, решили преподнести ему на блюдечке подарок, обрадовать первым в мире альфа-бета-гамма-радиометром.

И министерство приказало: ускорить — и уже в конце апреля все шесть блоков стояли в кабинете Валиоди. Анализатор, накальный и анодный блоки искусно покрыты под муар, гамма— и бета-датчики окрашены в цвет студеного моря, альфа-датчик, самый маленький, размером в настольную лампу, походил на медицинский прибор светло-оливковыми тонами. Разностильность конструктор объяснил так: альфа-частицы вредно действуют на кожу рук, оператор или лаборант обязательно наденут перчатки, при виде альфа-датчика должен сработать защитный рефлекс.

— Ну?.. — директор открыл прения.

К Валиоди набилось все руководство института, кабинет полон, явился даже Тамарин. Комплексная лаборатория не входила ни в один из отделов, надзирал за нею сам директор. Приглашенные на смотрины начальники отделов оглядывали прежде всего блоки своих инженеров. Сошлись на том, что вообще-то «Кипарис» внушает доверие. Ждали слова Саблина. Он нервничал. На удивление всем разработчикам, «Кипарис» настроился за какие-то три дня. Опыт же подсказывал Саблину другое: все сложное становится простым после серии провалов. «Кипарис» вел себя ненормально, поддавшись настройке так быстро.

Чем сложней прибор, тем больше времени надо затратить на его освоение. Так доложил Саблин.

Валиоди тут же привел аналогию с женщинами. На него дружно цыкнули.

Момент был напряженным, не до шуток.

Начальник ЛТИ прочел заключение: камеры холода и тепла, вибростенд и ударную тряску «Кипарис» выдержал прекрасно.

Опасения Саблина директор понимал. Предложил комиссии устраиваться поудобнее. Во все три датчика вставили по очереди эталонные пробы: электромеханический счетчик показал расчетную величину.

Измерения провели через час (комиссия сходила на обед). Показания счетчика уже отличались от дообеденных, но умещались в полосе допустимых ошибок измерения. И через два часа они тоже умещались, перескочив к другой границе полосы. Здесь проявился какой-то глубоко скрытый дефект, ничем не объяснимый.

Главный инженер вырвал изо рта сигару и решительно заявил, что все это балаган, напоминающий ему контору «Рога и копыта», не хватает только пропойцы швейцара, все другое есть вплоть до студентов-практикантов, каковыми он считает инженеров.

Рыжеволосый Саблин вспотел от обиды и волнения.

Своей подписи, продолжал Тамарин, он не поставит под этой филькиной грамотой. Здесь он слышал, как некий молодой инженер хвастался тем, что переплюнул «Кипарисом» Америку. Он, Тамарин, верит в наступление времен, когда руководители фирм «Белл» и «Дженерал электрик» станут ловить идеи выпускников МЭИ и смотреть им в рот. Пока же потуги «Кипариса» есть не что иное, как стремление Эллочки-людоедки одеться под дочку Вандербильда.

Комиссия разошлась в похоронном молчании. Потом Саблин пришел к Труфанову, вместе они составили убедительный документ, в котором заявляли министерству, что над радиометром надо еще работать и работать. Но в министерстве не унимались. Документ подшили к делу, обязали Труфанова готовить «Кипарис» к выставке и официально сдать прибор министерской комиссии.

Труфанов скрепя сердце согласился и приказал поставить «Кипарис» на прогон — пусть работает несколько суток подряд с небольшими перерывами, авось что-нибудь да образуется.

Радиометр поставили на прогон. Директор часто приходил в макетную мастерскую, изучал столбики показаний. Удалось обнаружить какую-то закономерность в срывах, предположительно угадывать, когда числа метнутся от верхней границы к нижней и наоборот. О выводах своих Труфанов никому ничего не сказал.

Но как быть с Саблиным? Талантливого человека, кандидата прельстили самостоятельной работой, вырвали из другого НИИ. Заставить его сдавать комиссии «Кипарис»? Расписаться в акте? Радиометр может сдохнуть на выставке, тогда всех подписавшихся потянут к ответу.

Труфанов пожалел Саблина, он сам когда-то попал точно в такую историю.

Инженеров из министерства пригласил на день, когда «Кипарис», по его наблюдениям, даст уверенную россыпь показаний у границы — нижней границы полосы неизбежных ошибок. Саблина отослал в командировку. Но должен же кто-то поразить эрудицией комиссию. Труфанов знал, кто сумеет это сделать.

— Стригункова, — приказал он секретарше. — Трезвым или пьяным. Живым или мертвым.

Через двадцать минут Стригунков влетел в кабинет.

— Здравствуй, Михаил.

— Здравствуйте, Анатолий Васильевич.

— Как живешь?

— Хорошо живу, Анатолий Васильевич.

— Садись, Миша.

— Сел, Анатолий Васильевич.

Два дня назад Стригунков с помпой вернулся из Харькова, выбил ящик кристаллов сернистого натрия, обошел в беге с препятствиями всех домогателей.

— Пьешь, Михаил?

— Побойтесь бога, Анатолий Васильевич. Разве шампанское — это напиток? Что-то среднее между молоком и керосином.

А ведь когда-то, вспоминал директор, этот сидящий против него гурман взбалтывал клей БФ, добывая спирт на опохмеление.

О Стригункове директору много чего нашептал Баянников. Предки Стригункова по мужской линии прислуживали в «Славянском базаре», по женской — отирались у скупочных магазинов, вертелись на толкучках. Выше старшего официанта и участкового никто в роду не поднялся, предки, быть может, нарочно хирели умом, чтоб всю неиспользованную мощь передать выродку в их племени. Дождались — родился крикливый мальчик. В четыре года писал и читал (в семье — ни одного грамотного), за что ни возьмется — освоит немедленно.

Родители умерли спокойно: знали, что единственный сын их не пропадет. А он мастерил в детдоме приемники, ловил Европу, досаждал учителям и научился чисто говорить на трех языках. Вот только служба морская не пошла. Кончил училище — назначили командиром морского «охотника», вылетел с треском, поволок, пропившись, именные часы на таллинский рынок (их подарили ему «за лучший выход в атаку на подводную лодку»). Суд чести и — вон с флота.

Пришел в НИИ старшим техником, стал инженером второго отдела, потом скакнул в отдел научно-технической информации — начальником: пригодились языки. И опять — водка. Покатился вниз. Был даже одно время и диспетчером второго цеха. Три месяца не мог он найти работу. Потом Труфанов, проезжая мимо обнесенного забором фундамента, заметил, как шмыгнул в калитку бывший начальник отдела — нес ведро с раствором. Через две недели Труфанов попросил шофера остановиться у забора. Стригунков бегал уже электриком. Еще через месяц — прорабом. Труфанов не удивился, когда вскоре увидел вывеску: строительство ведет такое-то СМУ, ответственный — старший прораб Стригунков М.А. Вывеска продержалась недолго. Ответственного прораба Труфанов нашел в котельной соседнего дома, специалист по глубинному бомбометанию шуровал кочергой. На лавочке расстелена газета, на ней — бутылка молока и булочка, весь суточный рацион кочегара. Труфанов попробовал молоко: кислое. Пиши, сказал Стригункову, заявление. Дал денег. Устроил в общежитие для молодых специалистов. И вот — агент по снабжению ныне, попыхивает сигареткой в кабинете директора.

— Дельце одно есть, Миша, — сказал Труфанов и протянул ему папку с документацией на «Кипарис»…

Конфуз в кабинете Ивана Дормидонтовича еще не был забыт в министерстве.

Так и сяк вертели члены комиссии ручки анализатора, щелкали тумблерами, учинили допрос начальнику ЛТИ. С собой привезли эталонированные пробы, замеряли их на «Кипарисе». Мишель знал, чем их пронять. Он обложил радиометр американскими журналами, девчонки из КБ вычертили ему таблицу сравнительных характеристик отечественных и зарубежных радиометров. Получалось, куда ни глянь, что «Кипарис» — чудо техники двадцатого столетия. Инженеры утратили бдительность и расписались в акте, они пропустили мимо глаз незаполненные графы примечаний к таблицам на предпоследнем листе, а Стригунков туда вкатил особое мнение НИИ. «Кипарис» упаковали и увезли. Через два дня вернулся Саблин. Комплексную лабораторию уже расформировали, молодежный клуб распался. Саблин оказался не у дел и написал заявление: «Прошу уволить меня по собственному желанию…»

Он ушел, а на выставке разразилась тихая сенсация. Уважаемый человек чудо-техники обошел своим вниманием. Правда, его пытались подвести к радиометру вплотную и уже начали объяснять, но какая-то мигающая штуковина заинтриговала уважаемого человека, и он не расслышал того, что говорили ему о «Кипарисе». Специалисты же и корреспонденты услышали и поведали миру о «Кипарисе». В Москву со всех стран и сторон полетели заявки на приобретение современного альфа-бета-гамма-радиометра. В геологоразведке возникли споры.

Березовская экспедиция настаивала на первенстве в эксплуатации, Краснохолмская требовала того же.

Анатолий Васильевич Труфанов при поездках в министерство принимал поздравления коллег, в поздравлениях сквозило удивление и сожаление. Кто бы мог подумать, тихо ахали директора НИИ, такую махину отгрохать за семь месяцев! Они проклинали себя за то, что когда-то отпихнулись от заказа. В разговорах с ними Труфанов о «Кипарисе» отзывался пренебрежительно. «Да, говорил он, — вещь недурная, но, знаете ли, черновой вариант, по существу, доработочка требуется, доработочка…» Руководству же заявил совершенно открыто: «Вещица-то — дерьмо, удивляюсь, почему это она вам понравилась».

Руководство потребовало объяснений и с ужасом прочло особое мнение, вкатанное Стригунковым в графу примечаний.

Труфанов теперь охотно брал (в середине года!) срочные заказы. Имея их, легче отказаться от возобновления «Кипарисов». Уловки не помогли. Уступая письмам заказчиков, министерство мягко, без нажима предложило Труфанову изготовить небольшую партию. Так же мягко Труфанов отказался.

Но на министерство давили, и не только геологи. Труфанов отбрыкивался как мог, потрясал пачкою договоров, кричал о срочных заказах. Ему твердо приказали и добавили сладости в пилюлю, определив число выпускаемых «Кипарисов» — сто. Первые же экземпляры геологам нужны в сентябре.

Сто штук! Не пилюля, а сплошная горечь.

Заводу срочно перекроили полугодовой план, отодвинув некоторые заказы на конец года. В цехе на видном месте вывесили обязательство: сдать первый «Кипарис» двадцатого августа. Мишель Стригунков считал себя крестным отцом радиометра, про обязательство услышал и стал часто заходить в цех, подсаживался к монтажницам помоложе и пообнаженнее, надолго застревал в регулировке, честно предупредил Степана Сергеича о грядущих бедах. Пожар в борделе во время наводнения — такую картину нарисовал он диспетчеру, но Шелагин не счел нужным прислушиваться к нашептываниям проходимца. Все детали для «Кипариса» в полном наличии, монтаж блоков идет на всех столах, пожаром не пахнет, вода не подступает. Правда, слабомощные вентиляторы не успевают откачивать из воздуха жару и канифольный чад, девушки чересчур легко одеты, но это же под халатом — и что вообще за наглое сравнение цеха с чем-то буржуазным?

38

Тринадцатого августа монтажный участок передал регулировке четыре анализатора. Громадную партию пустили в производство без обкатки ее мелкой серией. Не в первый раз цех делал не завершенный разработкой прибор. Обычно он целеньким доходил до остекленной комнаты, прилизанным, потом начинал взъерошиваться отпаянными концами проводов, звал на помощь, прибегали инженеры, присутствовали при последнем вздохе умирающего радиометра… В конце концов эрудиция инженеров подкреплялась опытом регулировщиков, прибор оживал, благополучно настраивался и где-то на другом заводе плодовито размножался.

На этот раз Труфанов был полон самых мрачных предчувствий и в цехе не показывался. Позвонил регулировщикам и сказал, что заплатит им любую сумму, если они сдадут в августе четыре комплекта. Монтажному участку директор обещал крупную премию.

Каждому регулировщику досталось по блоку, каждый по-своему приступил к работе. В Крамареве еще жило детское любопытство, он разглядывал анализатор как игрушку, трогал переключатели, читал десятки выгравированных на панели надписей. Сорин начал с азов, изучал описание, инструкцию по регулировке.

Петров сразу углубился в схему. Дундаш не доверял ни одному документу.

Включив анализатор, он наклонился над ним, подозрительно водил носом, напрягал ухо — принюхивался и прислушивался. Нигде ничего не горело и не трещало. Дундаш, не успокаиваясь, подслеповато щурился, разглядывал красные тельца сопротивлений МЛТ, зеленые столбики ВС.

По прошествии часа Петров флегматично объявил:

— Нас предали, ребятишки. Схема не та, описание не то, инструкция не та.

Разработчиков нигде не могли найти, по телефону Саблина сварливо отнекивалась какая-то девица. Степан Сергеич немедленно притащил в цех Валиоди. Начальник макетной мастерской, насмеявшись вдоволь, раскрыл секрет.

Схему анализатора столько раз переделывали, что в изменениях никто уже не мог разобраться, автор схемы сидел рядом с монтажником в мастерской, и тот «по слуху» паял и крепил. В светокопию схема пошла с карандашными пометками, их копировальный аппарат не регистрирует. Цеховые монтажники впустую потратили время, сделанные ими блоки никогда не смогли бы работать.

Степан Сергеич воскликнул по привычке: «Быть не может!» — и сразу же внес деловое предложение: забрать анализатор с выставки, монтировать по нему, воспроизвести, так сказать, записанную на слух мелодию.

— Страхуйте вашу жизнь, граждане! — аппетитно захохотал Валиоди.

— Да замолчите же вы! — рассердился Степан Сергеич.

Петров пошел в цех подгонять монтаж блоков питания. Шесть свирепых телеграмм подписал Труфанов, и пятнадцатого августа шесть разработчиков появились на заводе, отозванные из отпусков и командировок. Но было уже поздно: блоки оказались смонтированными по неоткорректированным схемам. А в регулировку тащили толстостенные бета-датчики, вкатывали на треногах гамма-датчики, несли блоки питания…

Комплексная лаборатория воссоздалась стихийно — без руководителя, без ясного понимания существа сделанных ошибок. Разработчики забрали себе один комплект «Кипариса» и двадцать второго августа настроили его. Потом бросились в цех исправлять схемы и подсказывать. Игумнов сунул им под нос приказ Тамарина. На утверждение изменений ушел еще день. Монтажники, заваленные блоками, потребовали отдельных нарядов на каждую переделку.

Нормировщица Майорова рыдала в углу: стоимость одних лишь перепаек превысила месячный фонд заработной платы. Разработчики несли и несли свежие идеи.

Монтажники не знали, кому верить. Регулировщики говорили им одно, разработчики — другое, а на столах уже громоздились блоки сентябрьских «Кипарисов». Двадцать четвертого августа цех стал. Никто не знал, что делать и как делать, ни один наряд не был подписан начальником цеха. Труфанов куда-то скрылся. Отдел кадров прислал на обучение бывших десятиклассников, и они испуганно жались друг к другу, как заблудившиеся в лесу дети.

— Под суд! — Шелагин влетел утром к Игумнову. — Всех под суд! Меня!

Чернова! Игумнова! Сараева! Всех!

Тогда выставили за дверь технолога Витеньку, чтоб не слышал глупостей, начали думать, что можно предпринять. Оба мастера с надеждой поглядывали на Игумнова: неужели нельзя ничего сделать, ты же такой ловкий и умный…

— Судя по всему, — сказал Виталий, — Труфанов прошляпил, а теперь хочет прикрыться нами. Щит надежный: переходящее знамя, ежемесячное перевыполнение планов…

— Я не позволю! — кричал Шелагин. — Как вы смеете так говорить о директоре НИИ!

Оба мастера с изумлением посмотрели на диспетчера, а Игумнов подумал, что можно, оказывается, щелкать запросто интегральные уравнения и не знать четырех правил арифметики.

— Прежде всего — навести порядок, — предложил он. — В регулировке назначить бригадиром… ну, скажем, Петрова.

Идею приняли. Правда, Степан Сергеич побрюзжал о том, что Петрову надо еще избавиться от недостатков, повысить моральный уровень…

— Если уж отбирать на руководящие должности по моральному уровню, то директором НИИ я бы назначил кого-нибудь из десятиклассников! — заявил Игумнов, и мастера закивали, соглашаясь. — А во-вторых, заведем журнал с учетом всех изменений, какие дают разработчики. Когда мы сведем их ошибки в одном месте да покажем ошибки, то… В-третьих, я найду способ не пускать разработчиков в цех. Чтобы воду не мутили.

Двадцать пятого августа работа возобновилась.

Откуда-то появился директор. Игумнов ожидал брани, но Труфанов ровным голосом поблагодарил его за инициативу. Нет, он не был обижен. Именно такой начальник цеха ему и нужен.

— Тогда, — сказал директор, — я назначу Стрельникова ответственным за «Кипарисы».

В ночь на тридцать первое августа первый комплект «Кипариса» был настроен. Регулировщики повалились под столы, Стрельников, тоже не выходивший из цеха третий день, заснул на составленных стульях.

Около трех часов дня в цехе вдруг стало тихо. Когда монтажники и сборщики подняли головы, то увидели шагавшего по проходу Труфанова.

Поравнявшись с нормировщицей, директор выразительно покрутил пальцем в воздухе, и она задвигалась, встряхнула счеты, придвинула к себе пачку нарядов. Шум облегчения пронесся над цехом…

В регулировке сдавали третий комплект, директор плотно закрыл за собою дверь.

— Между нами, — сказал он, — план засчитан условно. Геологи набезобразничали.

Когда разработчиков вытолкали из цеха и возникла опасность, что цех смонтирует и настроит «Кипарисы» точно по инструкции, не отступая от давно утвержденных схем, то есть неверно, тогда Анатолий Васильевич срочно через верных людей взбудоражил геологов правдивыми сведениями о неполадках в «Кипарисе». Геологи ударились в панику и подстраховались, введя в ТУ пункт: радиометр должен устойчиво работать в течение сорока восьми часов. Было это двадцать восьмого августа. Промедление в данном случае означало не смерть, а отсрочку августовского плана. Анатолий Васильевич сделал так, что пункт 8 "а" ТУ дошел до него (уже официально) только тридцатого. Теперь существовал законнейший предлог для возмущения и удивления. Министерство снеслось с геологами, а те, здраво рассудив, согласились потерпеть до октября.

Труфанов отозвал Стрельникова:

— Ваше мнение?

— Какое-то время он будет работать… Дальше — не знаю.

— Что же вы предлагаете?

— Полностью изменить схему.

— Детский лепет.

— Понимаю…

В кабинете Игумнова директор ослабил галстук, решил, видимо, отдохнуть.

— Уже второй месяц я думаю, — сказал Труфанов, — кто же виноват в этом безобразии? Из лучших побуждений я отказывался от «Кипариса», из еще лучших побуждений меня заставили делать его. Чтоб возвеличить славу советской науки, его разрекламировали на весь мир… И вот результат…

Игумнов слушал. Директор хочет излиться? Изливайтесь, Анатолий Васильевич, прошу вас, дверь могу закрыть на ключ… Только, как выразился бы Петров, «не лепите чернушку», надо было быком упереться, насмерть стоять, но радиометр делать для геологоразведочных партий, а не на выставку.

Изливайтесь.

— План засчитан условно… Заводу дали премию. За что — догадываюсь.

Доложили, конечно, что начат выпуск серийных «Кипарисов»… Списочек составь… Сам посуди, какое дело монтажнику или регулировщику до схемы, хорошая она или плохая… Он работал…

Через несколько дней регулировщики отходили от кассы, тиская в руках деньги. Прибор никудышный, а им премия.

— Деранут подоходный, гады, — капнул дегтя недоверчивый Дундаш. — И в получку ни шиша не дадут.

— Не выдерут, утри слезу. Парни, нам надо одеть Дундаша, — сказал Петров, — его на днях задержит милиция по подозрению в бродяжничестве. В таком задрипанном костюме ты, Дундаш, карьеру не сделаешь, в таком виде в люди не выбьешься.

Вечером отправились в открывшийся поблизости универмаг. Вымытый в душе Фомин примерял рубашки, и костюмы. К необычайному покупателю поспешил директор магазина.

— Человека срочно посылают за границу, — сказал Петров, — будет изучать физику в Станфордском университете. Вы уж помогите нам. Желательно только отечественное: там будут смотреть на этикетки. Бороду мы ему сбрили, самовар изъяли, нож припрятали. Дело за вами.

Директор, смеясь, обещал помочь. Принес три костюма, весьма приличных.

— Разоряете, гады, — шепнул Фомин.

После многократных примерок выбрали два — черный и светлосерый в полоску. Из обувного отдела принесли мокасины. Директор подул на воротник ратинового пальто. Фомин переобулся, завязал галстук, застегнулся.

— Глазам не верю… — тихо произнес Петров.

Все молчали. Больше всех удивился сам Дундаш. В зеркале перед ним стоял двадцативосьмилетний мужчина с недобрыми и плотно сжатыми губами. На бледном лице не выделялись брови и ресницы, взгляд приковывала решительная складка у переносья, сообщавшая Фомину выстраданную суровость. Бабья припухлость скул и надскулий пропала, лицо при широкоплечем пиджаке сузилось, вздернутый нос придал облику высокомерность.

— Мужчина такого ранга не сдохнет под забором, не заснет в подворотне.

Интеллигентные люди подберут тебя и посадят в такси, — заключил свою речь Петров.

Обмывали костюмы в «Софии». Дундаш часто поднимался, уходил в туалет, позволял швейцару обмахивать себя щеточкой и смотрел в зеркало. Совал деньги и великодушно удалялся, к столику шел зигзагами, жадно шарил глазами по публике. На работе утром не просил опохмелиться, надел старый костюм.

Петров присвистнул.

— А я-то хотел в театр повести тебя…

— Надо будет — схожу. Не к спеху.

Петров не выспался, позевывал. Три дня назад он встретил Сарычеву, столкнулся с нею в метро, и толпа сразу же разбросала их по сторонам, и сколько потом ни бегал Петров по вестибюлю «Белорусской», сколько ни ездил по эскалаторам, нигде не мог найти ее. Может, и кстати эта встреча, давно пора уже подвести итоги, всмотреться в себя.

Что-то мешало думать, какое-то постороннее влияние… Петров, закрытый осциллографом, не видел никого в регулировке, а ведь кто-то пришел, он ощущал присутствие чужого человека.

— Прислали вот, а что делать, не знаю, — произнес кто-то уныло и робко.

Девичий голос чист, больше приспособлен к восторженным возгласам, робость и уныние — это от смущения. Так и есть, Дундаш посоветовал узнать у Петрова, что делать.

— А где он? — Неприкрытое любопытство в звенящем вопросе, девушке уже наговорили о нем.

— Я Петров. — Он поднялся.

Девушка смотрела приветливо (видно, только недавно побывала в парикмахерской, обрезали ей косу) — несмышленыш с новеньким паяльником в руке. Шейка тоненькая, глаза детские, еще не ждут обиды, а на душе, наверное, как на лице, — ни морщинки, ни заботы. Халатик накрахмаленный, отутюженный, на карманчике вышиты буквы "К" и "Е".

— Как зовут?

— Котомина Лена.

— Отнеси паяльник. Он тебе не понадобится. Есть у меня работенка для тебя. Сам позову.

Она благодарно улыбнулась, ушла.

Петрову уже не сиделось. Посвистывая, ходил он по регулировке, косился на Стрельникова. Сел за спиной Сорина.

— Можешь меня поздравить, Валентин… — Губы его закорчились. — Можешь поздравить. Через мою жизнь прошла девушка, распространяя запах детской присыпки. Заветный вензель "К" да "Е", перефразируя Лермонтова.

— Пушкин. «Евгений Онегин».

— Да? — изумился Петров. Он был ошарашен. — Неужели Пушкин?..

Проклятое воспитание! Надо учесть…

— Насколько я понимаю, — сказал Стрельников, — вы, Петров, хотите заставить девочку вымыть полы или почистить ваши брюки.

— Угадал.

— Я запрещаю.

Она пришла сама после обеда.

— Чернов сказал мне…

— Иди в цех.

— Почему?

— Здесь будут ругаться.

— Я привыкла, я уже шесть дней работаю, я уже научилась паять…

— Плохо. Плохо, что привыкла.

— Так что мне делать?

— У меня все сделано. Спроси у других бригадиров. Она упорно не уходила, хотела работать. Чутьем поняла, что развязный и некрасивый мальчишка Крамарев существо робкое и ласковое. Подошла к нему.

— Что с тобой, дитя мое? — спросил Юра. Так, по его мнению, отреагировал бы Сорин.

— Вот не знаю, что делать…

— Садись рядом, расскажи, какую тему писала на экзаменах.

— Образы крестьян в поэме Некрасова «Кому на Руси жить хорошо».

— «Полковнику милиции, — сказали братья Губины, Иван да Митродор…»

Лена рассмеялась, посмотрела в сторону закрытого Петрова.

— А дальше?

Он не ответил. Девчонка с вензелем — голос ее, лицо — настраивала на воспоминания: откуда-то издалека уже доносились звуки, низкий голос матери (да, да, у матери был низкий голос!).

Пришел Чернов.

— Саша, пойми, я не могу ее никуда пока пристроить, она плохо, но умеет паять. Место здесь есть, пусть переделывает планки…

— Не нужна она здесь, Ефим. Вредно ей здесь. Один Дундаш своим нытьем погрузит в тоску. Сам знаешь, о чем у нас говорят…

— Она же взрослый человек, Саша…

— Сам вижу. Но у меня дурной язык, я не хочу, чтоб она слышала мои космические откровения… Понял?

Заскрипел протезом, вставая, Стрельников, он внес ясность:

— Она ему просто нравится, Чернов… Злится, потому что не может разобраться в блокинге… Котоминой здесь, конечно, не место…

Сорин вдруг разволновался:

— Боря, помоги, какая-то муть в дискриминаторе. Или я идиот, или разработчики, или ты. Выбирай из трех.

Стрельников подсел к Сорину.

— Идиотов не принимает на работу Баянников, требует медицинскую справочку… Ну-с, что у тебя, покажи…

Регулировка набита смонтированными радиометрами, но — начало месяца, никто по привычке не торопится. Да и не работалось Петрову.

— Че-ло-век, — сказал вдруг Петров.

— Вы о чем это? — сразу же отозвался Стрельников. Он был уверен, что Петров разговорится.

— Да так. Подумал о том, что хорошо жить просто человеком.

Зарабатывать на кусок хлеба несложным трудом… ну, как в деревне, поближе к земле. Дундаш, подадимся в деревню?

После долгого молчания Дундаш ответил, что в деревню ему не хочется. И вообще идеал Петрова ему не годится. Он уже был простым человеком и поковырялся в земле достаточно. Пора быть чем-то выше.

— Пролезай в министры, — нацелил его Петров. — Секретарши, персональная машина, денег навалом, поездки за. границу, портреты, уважение.

Заболел — бюллетеня не надо, поверят на слово.

— А как стать министром?

— Запросто. Идти классическим путем тебе нельзя, потому что о честном служении обществу ты не помышляешь. Существуют, к несчастью, некоторые апробированные мировой практикой способы. Первое: ты должен организоваться в общественном смысле.

— Понял. — Дундаш внимательно слушал. Загнул для памяти мизинец. — Понял.

Его понятливость удивила Петрова.

— Второе, — не сразу сказал он. — Выступи с какой-нибудь нехитрой инициативой, прославься, стань заметным.

Дундаш загнул второй палец.

— Продолжаю. Учись, бешено учись. Это третье. Четвертое: принюхивайся к запахам. Человек еще не погорел, дыма еще нет, но ты должен уловить запах тления и ударить по человеку за день до того, как по нему ударят официально… Пятое…

Девятый палец не хотел загибаться. Девятым пунктом было:

— И когда ты доберешься, не дай бог, до верхушки, тут и обнаружится твоя интеллектуальная и моральная нищета. Через месяц, через год, через десятилетие, но все равно ты полетишь, тебя выметут — в неизвестность.

Бесславная гибель личности, которой, впрочем, и не было. Но ты, Дундаш, не доберешься и до такого конца — тебя остановят раньше.

Дундаш задумался. Медленно отгибал пальцы, дошел до скрюченного мизинца, смотрел на него как на чудо.

— Скажите, Петров, — спросил вдруг Стрельников, — почему бы вам самому не воспользоваться рецептом?

— Рецептом? — переспросил Петров. Ответил: — Я не честолюбив. Я не хочу быть калифом на час, хотя истории известны случаи, когда дундаши царствовали десятилетиями. Самая твердая должность — это быть человеком.

Никто тебя не сгонит с нее. Лопаются авторитеты, развеиваются иллюзии тебя это не касается. Потому что ты был человеком и остался человеком, ты черное называешь черным, белое — белым.

— В таком случае, Петров, — сказал Боря Стрельников, — задаю вам провокационный вопрос: откуда взялся этот боготворимый вами человек? Почему он точно знает, что черное — это черное?

— Потому что он — человек.

— Путано и глупо. О большинстве событий простой человек вынужден судить по тому, что дает ему общество. Поэтому быть человеком — это прежде всего служить справедливому обществу. Впрочем, я тоже с небольшими поправками за теорию о величии простого человека. Но ведь вы глумитесь над ним.

— Я? Глумлюсь?

— Да, вы. Простой человек никогда не вопит о своем величии, за него это делают молодые поэты. Простой человек скромен и ненавязчив. Простой человек не будет, поднажравшись, кричать о своем величии, о своей власти над временем. И уж тем более — над женщинами.

В регулировке замолкли, ждали, что скажет Петров. Он обдумал ответ, вдоволь насвистевшись.

— Ты прав, Боря. — Он поднялся. — Произношу с полной ответственностью: пить буду только за проходной.

После аванса он появился на работе абсолютно трезвым, в новеньком костюме, при галстуке и белой рубашке. Никто еще не видел его таким — все привыкли к выгоревшим ковбойкам и постоянной небритости. Удивляло и дружелюбие. Петров приветствовал старых врагов своих, поболтал с Риткой Станкевич. За ним повалили в регулировку монтажники — и те, с которыми он пил обычно, и те, кого он обкладывал матом.