12

А потом произошло то, чего никто не ожидал, не предполагал и предположить не мог: в авиационной катастрофе погиб генерал Игумнов.

Виталий очнулся на третий день после похорон. Надежда Александровна в глубоком трауре принимает соболезнования по телефону со всех концов страны, и звонки оживляют ее.

Жизнь продолжалась. Надо было жить, то есть ходить на лекции, говорить, есть, спать.

Из финансового управления приехал седой джентльмен — полковник Покровский, раскрыл синюю папку пенсионного дела. Надежде Александровне до конца жизни будет выплачиваться пенсия, Виталию полагалась треть оклада покойного — до окончания института. Полковник Покровский потрогал платком глаза и попросил Виталия проводить его. В молчании дошли до метро.

Покровский расстегнул шинель, достал из-под кителя толстый пакет.

Это была личная переписка отца, более сотни писем, написанных им и полученных им, он хранил их не в сейфе, опечатанном, кстати, сразу же после катастрофы, — у верных друзей, и друзья отца передали их сыну, потому что хорошо знали Надежду Александровну.

Виталий прочел все письма в холодной аудитории и понял, что отец его не тот железный человек, каким он видел его и представлял в отдалении. Отец любил жить, делать добро, любил отдавать под суд мерзавцев, любил детей и в гарнизонах каждую неделю заходил в ясли, любил первым поздравить офицеров с повышением и любил ненавидеть тех, кого ненавидел. И такого человека обманывала мать. Отголоски давних ссор звучали в письмах матери. Она оправдывалась, сваливала все на «людскую зависть». Отец, не привыкший дважды повторять написанное и сказанное, умолкал. Почему он терпел? Почему не дал волю гневу? Кто его сдерживал?

Чтобы снять с себя давящую тяжесть, Виталий ездил к Асе. Ася все понимала — по-своему. Не утешала, не ободряла. Говорила, как обычно, ходила, как обычно, пела прежние жалостные песни, и Виталий проникался спокойствием.

Родионов появлялся теперь ежедневно. Виталия избегал. Допоздна пил чай, и Надежда Александровна провожала его до стоянки такси. Мать начала курить, далеко отставляла дымящуюся сигарету в длинных красивых пальцах получалось эффектно. Она и в девичестве выглядела скорее моложавой, чем свежей, и появление на сорок втором году седой пряди молодило ее.

В начале весны Надежда Александровна решительно заявила, что вскоре покидает Москву, жить будет в Ленинграде — пока.

Родионов вот-вот кончал академию. Виталий спросил:

— Николай Федорович получит назначение туда же?

— Ах, не стоит говорить об этом, ты неверно понял бы меня. Как ты?

Поедешь со мной?

Он сидел в своей комнате за столом, стол приставлен к окну, когда вошла мать, не повернулся, знал, зачем она пришла.

— Я останусь в Москве. Уезжай с Родионовым куда хочешь. Мне наполеоновские маршалы не нужны. Ты предавала отца при жизни, предаешь и после смерти. Проживу без тебя.

По всхлипам, по сморканию он узнавал, что происходит за спиной его.

— Я буду помогать тебе… высылать деньги.

— Не надо. Родионову скажи, чтоб не приходил сюда больше.

— Николай Федорович очень хорошо к тебе относится…

— Не надо! Не надо! — заколотил Виталий кулаками по столу. — У меня был и есть отец! Не надо… Уходи.

Через неделю Надежда Александровна уехала. Солдаты посносили в грузовики многочисленные ковры, чемоданы, ящики, баулы, саквояжи. Виталий походил по квартире, сказал: «А!» — и звук прокатился по комнатам, растекся по стенам, залег в углах. Тревожно забилось сердце. Все.

Из комендатуры пришел сердитый майор, потрогал каждый стул, предупредил, что придется переезжать, четыре комнаты — это многовато на одного.

В том же доме на первом этаже Виталию дали квартиру с двумя небольшими комнатками. Он вывез из нее принадлежащую комендатуре мебель, купил все новое, выпил в одиночестве бутылку шампанского и поехал в институт сдавать зачет по импульсной технике.

13

В те годы в полувоенной форме ходили ответственные и полуответственные товарищи. У Степана Сергеича гражданского костюма не было, сама судьба посылала ему зеленые петлички начальника охраны.

Филиал фабрики — на окраине города, в охране сплошь старички инвалиды на пенсии. Соберутся на скамеечке у проходной и знай себе чешут языки. В каждой смене караула — свой начальник. Боевой костяк пил зверски, от него не отставали подчиненные. Женщины, стрелки охраны, употребляли умереннее, но могли при случае хлестко облаять.

После короткого приступа отчаяния Степан Сергеич бросился наводить порядки. Раз ему поручили охрану государственного объекта, он сделает все возможное, но объект останется невредимым. Опять он в гуще дел, опять он в борьбе — Степан Сергеич обретал уверенность. Окриками, выговорами и беседами он уменьшил пьянство до вполне приемлемого уровня; от старичков попахивало, но не всегда. Крикливые бабы поприжимали языки. Директор дал доски, дыры в заборе заделали, здания цехов окружались теперь подобием оборонительной полосы.

Приоткрыв дверь кабинета, Шелагин часами наблюдал, как проходят мимо вахтера спешащие на работу люди. В узком проходе часто возникали пробки, сипло кричали вахтеры. Надо, решил Степан Сергеич, преобразовать режим пропускания, расчленить ползущую массу на составные элементы и создать условия, позволяющие каждый элемент проверять отдельно. Степан Сергеич долго ломал голову и придумал. Вычертил на бумаге устройство, приложил к нему объяснительную записку, остался доволен. Изобретение показал технологу, парню с институтским значком. Тот минут десять рассматривал чертеж, потом вдруг повалился на стол и расхохотался.

— Так это ж вертушка! Обыкновенная вертушка! Приспособление для равномерного пропускания людей внутрь помещений!.. Вертушка!

Чертеж и объяснительную записку технолог Шелагину не отдал, сказал, что изобретение когда-нибудь пригодится. На самом деле оно обошло на правах остросовременного анекдота многие молодежные компании, попало на встречу выпускников.

Зайдя однажды к Шелагину, технолог посоветовал:

— Вам бы водой поинтересоваться, изобрести что-нибудь… Знаете, какую воду пьют в цехах?

— А вы почему не интересуетесь? — спросил угрюмо Степан Сергеич, не простивший технологу хихиканья.

— А потому, дорогой, что пью другую воду… — улыбнулся технолог.

В бытность комбатом зайдет, бывало, Степан Сергеич в спальное помещение курсантов, увидит незаправленную койку — и рука его тянется разравнивать одеяло, опережая зычный оклик: «Дневальный, ко мне!» Упав до начальника охраны, он старался позабыть старые навыки, пил на фабрике желтоватую, скверно пахнущую воду, грозился навести порядки и умолкал.

Фабрика при строительстве своего филиала ухлопала все деньги на доделки и переделки, к городской водопроводной сети не подключилась и воду брала из артезианской скважины. Недавно пробурили вторую скважину, из нее забила странная жидкость — жажду она утоляла, хотя по цвету и вкусу на воду не походила. Работницы жаловались, ходили к директору, им сказали, что вода эта полезная, содержит много железистых соединений.

Степан Сергеич решился. Налил в бутылку воды из крана и поехал на санэпидемстанцию. Вернулся он быстро, смущенно проскользнул в свой кабинетик (стол, стулья, сейф), стал читать и перечитывать анализ. Заглянул начальник смены Дезнекин, спросил, что нашли в воде. Степан Сергеич ответил одним словом. Станция написала больше, но смысл официального документа сводился к единственному слову, сразу облетевшему филиал. Вторая артскважина брала воду из горизонта, куда утекали отбросы большого города.

В цехах зароптали. Илья Семенович Дворкин, главный инженер филиала, немедленно примчался в проходную.

— Вы сделали громадную политическую ошибку, товарищ Шелагин.

— Я? Какую?

— Вы обязаны были прежде всего поставить в известность администрацию.

А уж мы знаем, что можно говорить рабочим, а что нельзя…

— Администрация пьет другую воду, — возразил Шелагин.

— Кто вы такой? — быстро спросил Дворкин.

— Начальник охраны. Вы же знаете.

— Как же, как же… Знаем, какой вы начальник охраны. Знаем! Знаем!

Вторую артскважину, однако, временно забили. Дворкин знал всю Москву, обзвонил друзей и договорился. Санитарный контроль сотнями ящиков браковал поступавшую в столицу минеральную воду. Фабрика скупила ее за ничтожную мелочь, и рабочие пили отныне настоящий нарзан и боржоми.

14

Еще с весны рядом с филиалом в ударном порядке возводился корпус асфальтобетонного завода. Затем Москабель начал копать траншеи., его сменил Мосгаз, потом Мосводопровод, потом еще кто-то, и в результате вся округа напоминала участок фронта накануне наступления противника. Бульдозеры отгребли брошенные строителями металлоконструкции, вмяли их в землю, подход к филиалу стал танкоопасным. Спеша на работу, люди перекидывали мостики через траншею, и Степану Сергеичу не приходилось уже выставлять второго вахтера в проходной, жидкая цепочка людей мирно втекала в филиал. Когда же начались затяжные осенние дожди, подобраться к мостикам стало невозможно, лишь немногие отваживались пересекать вздутое грязью пространство от автобусной остановки до проходной. Для Степана Сергеича это не представляло трудности, он не одну сотню километров измесил на фронте. Рабочие же делали крюк в полкилометра и протискивались через дыру, неизвестно кем сделанную.

Степан Сергеич всполошился, принял экстренные меры, самолично заколотил дыру. Но люди спешили на работу, дыра появлялась в другом месте. На другой день Степан Сергеич прибежал утром, всех отогнал от дыры. В этот день на работу опоздала половина смены. Но (удивился Шелагин) директор ему не позвонил. На другой день — тоже. И на третий. Перед концом работы первой смены Степан Сергеич занял боевую позицию у заделанной дыры, но его обманули, растащили доски в другом месте; когда же он бросился туда, то смена, прибавив шагу, просочилась в пролом. Степан Сергеич рассвирепел, издали заорал на замешкавшегося старичка. Старичок остановился, и Степан Сергеич забормотал извинения. Он узнал парторга, Клавдия Алексеевича Тулупова. Парторг издал непонятные тихие звуки, не то засмеялся, не то по-стариковски закашлял, и огорченно покаялся:

— Бес попутал, не иначе… Хотел ведь идти через проходную, меня любой шофер посадит, перевезет через грязь… Спросить мне у вас хочется… Вас ведь многие ненавидят за дырки, кому охота тащиться по грязи. Ведь неприятно быть ненавидимым, Степан Сергеич?

— Я исполняю свой долг.

— А если долг расходится с интересами людей? Рабочие не виноваты виновата администрация, она обязана обеспечить нормальный проход к месту работы.

— Каждый стоит на своем посту. Администрация — одно, я — другое. Мое дело — не допускать на работу посторонних.

— Но ведь плохо, когда тебя не любят многие? А ты считаешь себя правым. Непонимание правоты тоже оскорбляет человека. Ну, как?

Степан Сергеич вздохнул.

— Приятного мало. Хочется и долг выполнять и любили чтоб.

— Да, да… — протянул Тулупов. — Сложно. Гм, гм… сложно.

— А директор что?

— Что — директор? Директор привез комиссию, показал грязь, комиссия отпустила деньги на строительство дороги, снизила месячный план.

— Государство пострадало.

— А могло бы не пострадать… С завтрашнего дня официально выставьте вахтера у дырки. Будут неприятности — пусть будут. Обращайтесь ко мне. У вас тоже свое начальство, оно вас за дырку не похвалит.

Степан Сергеич поколебался и создал новый пост, не хватало вахтеров сам стоял.

Грянули морозы, грязь затвердела, о проломах в заборе никто не вспоминал, жить стало спокойнее, но не Степану Сергеичу: он сам себе находил неприятности. Филиал располагал всего тремя телефонами. По проекту значилось десять городских номеров, когда же протаскивали кабель, к жилам его подключились более важные потребители. Один телефон стоял в кабинете директора, второй у диспетчера, третий, спаренный, был отдан охране аппараты стояли в кабинетике Шелагина и в комнате охранников. Когда директор уходил, а секретарша его болтала с подругами, телефон в проходной осаждался.

Степан Сергеич ввел железное правило: личных разговоров не вести!

Выполнялось оно неукоснительно — по крайней мере в присутствии начальника охраны. Понятно поэтому возмущение Степана Сергеича, когда он застал в караулке парня в телогрейке с гаечным ключом в руке. Парень, видимо, толкнулся в запертую диспетчерскую, а потом завернул в охрану, договаривался о свидании — именно на эту тему он и распространялся, похохатывая в трубку.

Степан Сергеич, опешив от наглости, повысил голос, приказал немедленно прекратить разговор. Парень отмахнулся от него, как от мухи, и когда Шелагин стал наседать, вытянул руку с гаечным ключом, и как ни прорывался к телефону Степан Сергеич, как ни тянулся к трубке, чтоб вырвать ее, он нарывался на могучий, пахнущий машинным маслом кулак. Договорив, парень невинно положил трубку и несколько удивленно спросил:

— Чего?

Шелагин дрожащим от возмущения голосом пытался было объяснить, почему звонить воспрещено; гнев лишил речь обычной краткости и вразумительности.

Степан Сергеич совсем некстати заявил, что в комнате хранится оружие, заходить в нее нельзя.

Парень сузил разбойные глаза, подмигнул:

— Оружие, значит… Не знал. А теперь буду знать. Авось пригодится.

Ошеломив Степана Сергеича преступным замыслом, он небрежно подвинул его, толкнул вроде бы случайно и вразвалочку потопал к вахтеру, махнув пропуском. Шелагин цапнул его, прочел: «Пантюхов Александр Сергеевич».

Расспросил охрану и узнал: парень работает давно, бригадир слесарей-наладчиков. Фамилия застряла в памяти, когда-нибудь, возможно, и выветрилась бы прочь, но судьба уготовила ей вскоре известность — и не тихую.

Степана Сергеича известили, что в цехах по мелочам пропадает разное: то отрезик, то готовый крой, то недошитые брюки, то еще что-нибудь. На короткое время Степан Сергеич впал в детское состояние обиды и бессилия, потому что не понимал, по какому праву среди честных людей живут (и живут неплохо) жулики, проходимцы и бандиты. Упадок сил, как всегда, завершился твердо осознанным решением: пресечь, устранить, поймать! Рассудив трезво, он догадался, что никакой шайки нет, воруют одиночки, еще вернее один-единственный мерзавец. Кто же он? Степан Сергеич лишился сна. Ходил, волком смотря, по цехам, по кладовым, задерживался у темных углов, осматривал замки и ключи, бродил в воскресные дни по опустевшим помещениям, вслушивался в тишину, останавливался у полок с километрами свернутого драпа, велюра, бостона, ратина. Зарабатывал он мало, еще меньше приносила Катя, Степан Сергеич по-прежнему ходил в шинели, костюма у него не было. Сын вырос из детского пальто, руки его по локоть выглядывали из рукавов. Соседка, интеллигентная старуха в цветастом халате, не раз укоряла Катю: «Уметь надо жить, милочка. Я бы на месте вашего супруга одела бы семью с ног до головы».

Катя боялась передавать мужу кощунственные речи: Степан Сергеич взбеленился бы. Ему и мысль не могла прийти — взять что-нибудь у государства незаконно.

Расхаживая по пустующим цехам, глядя на километры дорогих материалов, он думал лишь о том, что народ плохо еще одет и что великое дело поручено ему — охранять столь нужное народу богатство.

Так как же найти вора?

Понемногу Степан Сергеич склонялся к тому, что ворует тот самый слесарь Пантюхов. Все приметы налицо. Во-первых, он без должного уважения относится к начальству, следовательно, морально неустойчив, что подтверждается и несерьезным разговором по телефону. Во-вторых, подозрительные ухватки, странные намеки на оружие; возможно, у Пантюхова темное прошлое. В-третьих, Пантюхов — наладчик, а наладчикам в пропуске поставлен штамп «СП» свободный проход, что позволяет им беспрепятственно маневрировать между цехами и улицей.

В ход своих мыслей Степан Сергеич посвятил Дезнекина, начальника смены караула, бывшего работника милиции, за какие-то грешки оттуда изгнанного.

Дезнекин выслушал, уставился на Шелагина странными глазами: левый зрачок был втрое шире правого, глаза как бы косили, на самом же деле они смотрели прямо, жестко.

— Пантюхов, говоришь?

— Он, только он! — горячо подтвердил Степан Сергеич. — Вопрос: как поймать?

— Пантюхов, Пантюхов… — вспоминал Дезнекин. — Не знаешь, как поймать его? Ну, так то пустяк. Не такие махинации раскрывали… — Дезнекин шевелил пальцами, рассматривал их, упрятывая кривящую рот усмешку. Поднял на Шелагина глаза, задрожавшие радостью поиска.

Что-то нехорошее почуял Степан Сергеич… Но было уже поздно. Дезнекин сжал его руку, скрепляя соглашение, все пункты которого Шелагин по неведению не прочел.

Когда в пять вечера через проходную повалила первая смена, к Степану Сергеичу подошел Дезнекин и шепотом сказал:

— Обыщи Пантюхова. Сам видел: что-то в левый карман пальто прятал он.

Обыскивать Степан Сергеич права не имел, сам с негодованием читал в газетах письма рабочих, возмущавшихся произволом охраны. Как только Пантюхов миновал вахтера, Шелагин остановил его и, повысив голос, попросил показать, что тот выносит с работы. Пантюхов шел в окружении своей бригады. Слесари не загалдели, нет. Они взяли в тесный круг Шелагина и Дезнекина, выжидательно наблюдали. Бригадир охотно развернул папку — в ней он таскал учебники.

Распахнул пальто.

— Карманы! — приказал Степан Сергеич.

Пантюхов с ядовитой ухмылкой вынул из кармана в трубочку свернутый крой — элементы модной кепочки. Бригада в грозном молчании смотрела на Степана Сергеича, еще ничего не понявшего, на Дезнекина, норовившего втиснуться в какую-нибудь щель и впасть по возможности в длительную спячку.

Обеспеченный десятками свидетелей, с полным сознанием выполненного долга, Степан Сергеич поднял трубку, позвонил директору, но тот уже появился в проходной вместе с Тулуповым.

Все последующее было так неожиданно, неправдоподобно и мерзко, что о нем Шелагин старался не вспоминать долгие годы, вскакивал, пробуждаясь ото сна, когда в ночную тишину врывался крик Пантюхова («Вешать их, гадов!»), надрывные старческие вопли Тулупова («Во-он! Вон из партии, провокатор!»).

Как оказалось, Дезнекин сработал нечисто. В мужской раздевалке, куда он вошел с кроем в кармане, отлынивал от работы заснувший в обед электромонтер.

Увидев Дезнекина, он юркнул в свой шкафчик и усмотрел оттуда, как квалифицированно открыл Дезнекин шкафчик Пантюхова и что-то положил в него.

Электромонтер сразу же побежал к бригадиру, а Пантюхов предупредил парторга и директора.

Степан Сергеич не оправдывался. Армия приучила его считать себя ответственным за все проделки подчиненных. Из партии его не выгнали: пожалел Тулупов начальника охраны.

Степан Сергеич получил трудовую книжку с записью: «Уволен по…»

Следовала статья и пункт. Что означали они — Шелагин не знал. Зато знала Катя. Она расплакалась и сказала, что теперь им будет плохо, очень плохо.

15

Настали безрадостные для семьи недели. С утра Степан Сергеич отправлялся на поиски работы, но отделы кадров, сговорившись дружно, отклоняли все его предложения; Степан Сергеич не пытался утаивать, ровно и сухо рассказывал все начистоту. Многоопытные кадровики выслушивали его и прикидывали, насколько врет этот пропившийся в дым («Пальто-то на толкучке продал!») демобилизованный офицер. Рекомендовали зайти через шесть месяцев.

Такие же ищущие работу неудачники объяснили Шелагину, что полгода — тот самый срок, за который человек должен полностью осознать свои ошибки. Почему отдел кадров установил полугодовой регламент для внутреннего перерождения личности, никто не знал. Спрашивали, по какой статье уволили его, Шелагина.

Степан Сергеич не решался показывать неудачникам трудовую книжку, да он и сам не знал, что скрывается за цифрами и буквами статьи Кодекса законов о труде. Кодекс (КЗОТ) в магазине не купишь, в библиотеке не найдешь.

Степан Сергеич экономил на всем. На автобусах не ездил, в телефонные будки не заходил. Деньги, что давала ему Катя на дорожные расходы, откладывал в потайной карманчик. Безотказные ноги носили его из конца в конец Москвы. Голод и усталость пригоняли вечером к дому. Он разрешал себе короткий десятиминутный отдых в скверике у стадиона «Динамо» и, придав лицу бодрость, шел домой.

Однажды в скверике, отряхнув шинель от снега, он увидел Виталия Игумнова. Генеральский сынок удивился еще больше, ошалело смотрел на промерзшего гражданина в потертой шинели. Мигом сорвал перчатку с руки и возбужденно заговорил. Недоедание, грипп и усталость сломили гордость Шелагина. Нервы его дрогнули, он произнес гневную речь о судьбе, которая так бессовестно распорядилась жизнью человека, всеми помыслами своими направленного на честное служение обществу. Жалкость речи дополнял вид Степана Сергеича. Игумнов отчаянно замотал головой, пылко заверил, что все будет хорошо, он убежден в этом, и падать духом не надо, и это прекрасно, что он встретил своего комбата, Катя (привет ей и Коле) по ошибке отдала ему слишком много денег, он давно хотел возвратить их, вообще ему не нужны деньги, потому что… Здесь Игумнов поплел совсем уж непонятное Степану Сергеичу, осекся, стремительно выхватил из кармана деньги, комком сунул их Шелагину в руки и убежал, нырнул в метро.

Степан Сергеич рассказал Кате о встрече, возмущался бесцеремонностью обожравшегося барчука, его подачкой. Катя всплакнула. К своему стыду, она никак не могла понять, зачем ей завтра идти к Игумнову и отдавать деньги.

Станет когда-нибудь Степа на ноги, вернет их. Но не сейчас, когда денег нет!

Степан вспылил, раскричался. Катя нехотя согласилась, обещала отнести деньги завтра. Степан Сергеич перестал браниться.

Деньги Катя, конечно, припрятала и с большой оглядкой их истратила. В эти дни она много думала о муже, припоминала, сколько раз попадал он в беду.

Так не лучше ли не надеяться на него, а самой устраивать жизнь. В волжском городе она кончила вечернюю десятилетку и часто теперь доставала из чемодана аттестат с круглыми четверками. Врачей на заочном не готовят, а сидеть пять лет на стипендии смешно и ненадежно. Одна дорога — в торговый техникум. Она заикнулась мужу о своем желании. Степан Сергеич яростно воспротивился; торговля связывалась у него с обмерами, обвесами и ревизиями. Так и не договорились. В свободное время Катя готовилась к экзаменам почитывала учебники. Учиться, конечно, не легко, Степан не помощник ей, вся надежда на знакомых из академии Жуковского. Люди они грамотные, тянутся к культуре, не раз приглашали Катю в клуб на новые фильмы, зазывали к себе, повели однажды в ресторан, и там Катя увидела себя в зеркале во всю стену, испугалась н призадумалась, поняв, что ничуть не хуже других женщин.

Степан Сергеич поборол наконец гордыню и с повинной головой явился в райком партии. Товарищ, к которому он обратился, сам начал устраивать жизнь демобилизованному капитану, предлагал его всем подвластным организациям. Шел капитан плохо, все, к кому ни обращался товарищ, находили тысячи объективных причин, чтоб отказаться.

Однажды Степан Сергеич сидел в райкомовском коридоре и высчитывал, что можно купить Коле на сэкономленные транспортные деньги. Мимо сновали люди с портфелями, с папками, без папок, без портфелей, все деловитые, все озабоченные, все поглощенные работой, работой, работой… Вдруг к Шелагину подошел совершенно незнакомый мужчина и отчетливо произнес уверенным баритоном:

— Мне говорили. Я знаю все. Вот анкеты. Заполните и завтра привезите ко мне. Я беру вас на работу. Будете моим помощником.

Степан Сергеич вытянул руки по швам — так он был изумлен. На мгновение удалось поймать скрытый мощными окулярами взгляд — он был невыразителен до оскорбления.

— Я согласен, — выдохнул Степан Сергеич и подхватил анкеты. — Где мне найти вас?

— Метро, автобус — все написано карандашом на анкете. До завтра.

Мужчину звали Виктором Антоновичем Баянниковым. В своем кабинете (на двери выведено: «Замдиректора НИИ по кадрам») он прочел Шелагину краткую и необычайно содержательную лекцию:

— Вы будете инспектором по кадрам. Наш научно-исследовательский институт имеет небольшой опытный завод в соседнем корпусе… НИИ и завод будут расширяться, нам, следовательно, нужны люди, много людей. Принимать, конечно, не всякого надо. Инженеры и старшие техники пойдут через меня, прочими займетесь вы. Пьяниц и прогульщиков не брать. Ангелов тоже. Нам они, ангелы, сразу говорю, не нужны. Работа на заводе нервная, в конце месяца штурмуем. Без предварительного медицинского обследования в нашей поликлинике никого не принимать и ни с кем не разговаривать. Предпочитать людей с заводов, список которых я вам дам. От вас требуется внимание к каждому человеку, вы обязаны знать о нем все… Вы меня понимаете?.. Чудесно…

В некотором замешательстве Баянников подергал кончик галстука, понизил голос.

— Представьте, что к вам приходит беременная женщина и просит принять ее на работу. Конечно, закон обязывает нас принять ее. Подумаем: для кого написан закон? Для тех, кто честно трудится. Льготы рассчитаны именно на них, а не на тех, кто смотрит на государство по-иждивенчески. Почему, спрашивается, женщина не работала ранее, почему желание трудиться возникло у нее в тот период, когда она менее всего пригодна для работы? Ответ ясен: чтобы получить оплаченный декретный отпуск. Вам понятно, что надлежит делать в подобном случае?

— Понятно.

— Желаю успехов. С любым вопросом обращайтесь ко мне.

Инспектору по кадрам полагался уютный кабинетик. Мебель — новенькая, все новенькое, на столе — два телефона. Вот и ропщи на жизнь Вчера еще с трепетом заходил в отделы кадров, а сейчас сам решаешь, кто достоин быть принятым на работу, а кому можно сказать вежливо и сухо: «К сожалению, вы не устраиваете нас».

Степан Сергеич нашел за стеклом шкафа вожделенный КЗОТ, хотел раскрыть его, расшифровать таинственные буквы и цифры, но передумал. Зачем?