— Эй, Разрисованный!
      Прозвучал свисток, и мистер Уильям Филиппус Фелпс оказался летней ночью на высокой платформе. Он стоял, скрестив руки на груди, олицетворяя собой целую толпу.
      Он был весь в картинках, до самого пояса. На нем живого места не было. Стоило ему чуть шевельнуться или вздохнуть и вздрагивали крохотные рты, подмигивали крохотные зеленые с золотыми искорками глаза, взмахивали крохотные розовые руки. На его широкой груди переливались луга, синели реки, вставали горы, тут же словно протянулся Млечный Путь — звезды, солнца, планеты. А человечки теснились в разных местах — на руках, на боках, на спине и на животе. Они прятались в чаще волос, выглядывая из пещер подмышек, глаза их так и сверкали. Каждый хлопотал о чем-то своем, каждый был занят своим делом.
      Мистер Уильям Филиппус Фелпс искоса смотрел со своей причудливой платформы множеством «павлиньих глаз».
      По ту сторону луга, усеянного древесными опилками, он увидел свою жену, Лизабет, разрывающую пополам билеты и с интересом всматривающуюся в серебряные пряжки на ремнях у проходящих мимо мужчин.
      Руки мистера Уильяма Филиппуса Фелпса были татуированы розами. Сейчас, когда на них упали первые лучи солнечного восхода, розы увяли.
      Год назад, когда он повел свою Лизабет в офис, чтобы зарегистрировать брак, и наблюдал, как она медленно выводит свое имя на бланке, кожа его была белой и чистой. Сейчас он внезапно с ужасом взглянул на себя. Он напоминал расписанное полотно, колеблющееся на ночном ветру! Как это все случилось? С чего началось?
      А началось все это со споров, скандалов из-за его чрезмерной полноты.
      Они подолгу ссорились летними ночами. Она просто вопила, орала на него. Ее крик был неприятен, как неожиданный, резкий звук медной трубы.
      И он ушел из дома, ушел, чтобы съесть пять тысяч горячих дымящихся сосисок, десять миллионов жаренных в масле пирожков с мясом, целый лес жареного лука и выпить огромные моря апельсинового сока.
      От мятных конфет кости у него стали, как у бронтозавра, от пирожков он раздулся, как мяч, в сердце появились боли, и весить он стал двадцать один стоун.
      — Уильям Филиппус Фелпс, — сказала ему жена на одиннадцатом месяце их совместной жизни, — ты тупой и жирный.
      В тот же день хозяин ярмарки вручил ему месячную зарплату со словами:
      — Извини, Фелпс. Теперь, когда ты стал таким толстым, ты мне больше не нужен.
      — Разве я не гожусь больше для вашего балагана? Ведь вы всегда были мной очень довольны.
      — Был. А теперь нет. Ты сидишь и не делаешь того, что тебе положено.
      — Давайте, я буду у вас Толстяком.
      — У меня уже есть Толстяк. Толстяки и гроша ломаного не стоят. — Хозяин смерил его взглядом сверху донизу. — Хотя вот что. Если бы у тебя была татуировка… А то с тех пор, как в прошлом году умер Галери Смит, у нас не было такого человека…
      Это было месяц назад. Четыре коротких недели. От кого-то он узнал, что где-то далеко, в деревеньке на холмах, жила старушка. Как о ней говорили, мастер своего дела. Так что, если он поедет по проселочной дороге и повернет у реки направо, а потом налево…
      Он пересек желтую луговину. Выжженная солнцем трава хрустела под ногами. Красные головки мака качались на ветру, склоняясь до земли. Он подошел к старой хибарке, которая выглядела так, будто простояла тут под дождями и ветрами не одну сотню лет.
      Открыв дверь, он увидел пустую, без мебели, комнату, в центре которой сидела древняя старушка.
      Глаза ее были словно сшиты красной просмоленной нитью. Нос был заклеен черным воском. Уши ее, казалось, ничего не слышали — будто порхающая стрекозой штопальная игла лишила ее всех чувств и ощущений.
      Она сидела, не шевелясь, в пустой комнате.
      Вокруг толстым слоем лежала желтая пыль, по которой много недель не ступала нога человека; если бы старушка двигалась, то остались бы ее следы. А следов-то и не было.
      Ее руки касались друг друга, как тонкие проржавевшие инструменты. Ступни ног были обнаженными и грязными, как галоши.
      А вокруг расположились пузырьки, бутылочки, флакончики с жидкостью для татуировки — красной, ярко-голубой, коричневой, желтой.
      И только губы ее, незашитые, начали шевелиться.
      — Входи. Садись. Я здесь одна.
      Но он не послушался ее.
      — Ты пришел за картинками, — сказала она высоким голосом. — Но сначала я покажу кое-что.
      Она широко открыла ладонь.
      — Смотри! — выкрикнула она.
      Это был вытатуированный портрет Уильяма Филиппуса Фелпса.
      — Это же я! — воскликнул он.
      Ее крик остановил его у дверей.
      — Не убегай!
      Он застыл у порога спиной к ней.
      — Это я, это я на твоей руке!
      — Этой картинке уже пятьдесят лет. — Она поглаживала ее рукой, лаская, как кошку, снова и снова.
      Он повернулся.
      — Это стараятатуировка.
      Он подвинулся к ней поближе. Потом еще приблизился, склонился над картинкой и, моргая, смотрел на нее. Он вытянул дрожащий палец, чтобы потрогать картинку.
      — Старая. Но это невозможно! Ты не знаешь меня. Я не знаю тебя. Твои глаза, они сомкнуты.
      — Я ждала тебя, — сказала она. — И многих других.
      Она показала свои руки и ноги.
      — На них изображены те, кто уже приходил ко мне. А вот здесь, на этих картинках, те, кто навестят меня в следующие сто лет. И ты, ты пришел.
      — Но как ты узнала? Ты же не видишь!
      — Я чувствуютебя, как чувствуют львы, слоны и тигры. Расстегни свою рубашку. Я нужна тебе. Не бойся. Мои иглы так же чисты, как и руки доктора. Когда я закончу расписывать тебя, я буду ждать, когда придет еще кто-нибудь, кто во мне нуждается. Хорошо, что ты пришел. Однажды, возможно, лет через сто, я пойду в лес и лягу там под белыми грибами, а весной ты увидишь на этом месте маленький голубой василек.
      Он начал расстегивать пуговицы на рукавах.
      — Я знаю Далекое Прошлое, Светлое Настоящее и еще более Далекое Будущее, — шептала она.
      Ее глаза были поражены слепотой, а лицо было обращено к человеку, которого она не видела.
      — Ты видел картинки на моей коже. И у тебя будут такие же. Ты будешь единственным настоящимРазрисованным во всей Вселенной. Ты увидишь удивительные картинки, которые никогда не забудешь. Я оставлю на твоей коже картинки Будущего.
      И она уколола его иглой.
      Он помчался обратно на ярмарку, в балаган, опьяненный страхом, но в приподнятом настроении. О, как быстро эта старая колдунья расписала его цветными рисунками. Он сидел и чувствовал, как ее волшебные иглы колют и жалят, точно осы. А потом его усталое тело ожило. Он стал весь такой цветистый и узорчатый, словно его пропустили через типографский пресс, печатающий цветные изображения. Он оказался в дивном одеянии из троллей и ярко-красных динозавров.
      — Посмотри на меня! — крикнул он Лизабет.
      Он сорвал с себя рубашку. Она подняла голову от туалетного столика и взглянула.
      Он стоял перед ней полуобнаженный, при свете электрической лампочки, свисающей с потолка их передвижного домика на колесах, выставив вперед свою невероятно обширную грудь. Чего только на ней не было!
      Вот начала скакать полудевица-полукоза, как только задвигались его бицепсы. А здесь, на подбородке, разместилась целая Страна Потерянных Душ. В этих многочисленных жировых складках, напоминающих меха аккордеона, притаилось множество маленьких скорпионов, жучков, мышек. Они сталкивались, давя и уничтожая друг друга, прятались, выглядывали из-за укрытий, снова исчезали, когда он поднимал или опускал свои подбородки.
      — Боже мой! — воскликнула в ужасе Лизабет. — Мой муж какое-то чудище!
      Она выскочила из домика, и он остался один, лицом к лицу с зеркалом.
      Зачем он это сделал? Чтобы найти себе работу? Да. Но, в основном, для того, чтобы скрыть свою полноту, жир, наросший в огромном количестве на его костях. Спрятать жир под слоем красок и удивительных фантазий, спрятать его от своей жены, но больше всего от самого себя.
      Он подумал о последних словах, сказанных старушкой. Она нанесла ему на кожу два особых рисунка: один — на груди, другой — на спине, но не позволила посмотреть на них. Она покрыла их кусочком ткани и закрепила липким пластырем.
      — Тебе нельзя смотреть на эти два рисунка, — сказала она.
      — Почему?
      — Ты можешь взглянуть на них, но только позже. На этих картинках — Будущее. Сейчас их нельзя увидеть, иначе ты их испортишь. Они еще не совсем закончены. Я нанесла краску на твою кожу, и пот, который она выделяет, доведет дело до конца. Картинка Будущего — это отражение твоих мыслей, а пот лишь поможет завершить ее.
      Она усмехнулась беззубым ртом.
      — В следующую субботу, вечером, ты можешь объявить: «Открытие Тайны! Смотрите, как Разрисованный открывает Тайну!» Таким образом ты сможешь зарабатывать деньги — ты будешь выставлять свою Тайну напоказ, как картину в Художественном музее, и брать за это деньги.
      Скажи им, что у тебя есть картина, которую даже ты сам никогда не видел, которую еще никто никогдане видел. Самая необычная из всех написанных картин. Почти живая. И к тому же, она предсказывает Будущее. Пусть бьют барабаны и играют трубы, а ты будешь стоять и открывать людям Тайну.
      — Это неплохая мысль, — сказал он.
      — Но приоткрой только картину на груди, — посоветовала она. — Она будет первой. А картинку на спине сохрани под липким пластырем до следующей недели. Понятно?
      — Сколько я за это должен?
      — Нисколько. Ты мне ничего не должен, — ответила она. Если ты будешь ходить с этими картинками, я буду вознаграждена. Я буду сидеть здесь следующие две недели и думать о том, насколько умны мои создания, ибо я расписываю их так, чтобы они соответствовали каждому человеку и его внутреннему миру. А теперь иди и никогда сюда не возвращайся. Прощай.
      — Эй! Открытие Великой Тайны!
      Вечерний ветер раздувал написанную красным вывеску:

      «НЕОБЫЧНО РАЗРИСОВАННЫЙ ЧЕЛОВЕК!
      РОСПИСИ У ЧЕЛОВЕКА В КАРТИНКАХ БОЛЕЕ ЗНАМЕНИТЫ,
      ЧЕМ КАРТИНЫ МИКЕЛЬАНДЖЕЛО! СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ!
      ПЛАТА ЗА ВХОД — ОДИН ШИЛЛИНГ!»

      И наступил тот час. Субботним вечером собралась волнующаяся толпа, переминающаяся на горячих, нагретых солнцем древесных опилках.
      — Через минуту, — ревел в мегафон хозяин, — в шатре, который находится позади меня, мы откроем Таинственный Портрет на груди у Разрисованного! В следующую субботу, в этот же час, и в этом же месте мы откроем Картину на спине Разрисованного! Приглашайте своих друзей!
      Послышался нестройный барабанный бой.
      Мистер Уильям Филиппус Фелпс вскочил и исчез; толпа хлынула в шатер, а оказавшись там, увидела, что он уже стоит на возвышении. Медные трубы оркестра заливались джазовой мелодией.
      Он поискал взглядом жену и увидел ее, затерянную в людской массе. Она все-таки пришла посмотреть на чудище, как она его назвала.
      Лицо ее выражало презрительное любопытство. Ведь, в конце концов, он был ее мужем. Но она ничего не знала о том, что он собирался показать.
      Настроение его было приподнятым. То, что он стал центром этого шумного сборища, этой огромной многоголосой ярмарки придало ему чувство теплоты и легкости.
      Даже все остальные чудища, обычно выступавшие на арене Скелет, Волшебник, Воздушный Шар — затерялись сейчас среди зрителей.
      — Дамы и господа, наступает великий момент!
      Вспыхнула огненными отблесками медь фанфар, возвещающих о начале важного события, наперебой застучали барабанные палочки по туго натянутой воловьей коже огромного барабана.
      Мистер Уильям Филиппус Фелпс сбросил с себя накидку. Динозавры, тролли, полуженщины-полузмеи извивались и корчились на его коже в свете ламп.
      — Ax! — выдохнула толпа и замерла. Затем раздался приглушенный шум голосов.
      Еще никто никогда не видел настолько разрисованного человека!
      Казалось, глаза животных горели яркими огнями, синими, красными, вращались, щурились и подмигивали. А розы на его пальцах будто источали нежный сладкий аромат. Динозавры поднимались на дыбы, и звук медной трубы в жарком душном шатре напоминал крик, испускаемый красной глоткой доисторического монстра.
      Мистер Уильям Филиппус Фелпс представлял собой целый музей, возвращенный к жизни.
      Рыба плавала в морях нежно голубого цвета. Под желтым солнцем сверкали брызги фонтана. Среди полей с колышущейся на ветру спелой пшеницей стояли старинные особняки. Движение мускулов и кожи поднимало ввысь ракету, и она взмывала в космос. Малейшее дыхание ставило всю Вселенную на грань хаоса.
      Казалось, он весь был охвачен пламенем, и крошечные существа разбегались от огня, прячась от зноя, исходящего от испытываемой им гордости, когда он стоял вот так перед толпой, а она восхищенно его созерцала.
      Хозяин приложил пальцы к липкому пластырю. Все ринулись вперед, молча, в ожидании чуда.
      — Вы еще ничего не видите, — воскликнул хозяин.
      Пластырь слетел с груди.
      Наступила мертвая тишина, как будто ничего не произошло. И в следующее мгновение Разрисованный подумал, что потерпел фиаско.
      Но толпа вдруг застонала.
      Хозяин ярмарки отпрянул назад с остановившимся взглядом. Он не мог выговорить ни слова.
      Где-то вдалеке заплакала женщина. Плач ее перешел в безудержное рыдание, и она никак не могла остановиться.
      Медленно Разрисованный опустил голову и посмотрел на свою обнаженную грудь.
      То, что он увидел, заставило розы на его руке поблекнуть и увянуть.
      Казалось, все живое скорчилось, сморщилось, съежилось от ледяного холода, исходящего из его сердца, чтобы заморозить и погубить их. Он стоял, объятый дрожью.
      Руки его стали медленно подниматься, чтобы прикоснуться к этой невероятной и страшной картине, которая жила, двигалась, менялась. Как будто он глазел в чужую комнату, подсматривая за жизнью ее обитателей, настолько интимной, настолько непостижимой, что и смотреть-то долго нельзя без того, чтобы не отвернуться.
      На картинке были они — его жена, Лизабет, и он сам.
      И он убивал ее.
      На глазах тысячи людей в темном шатре посреди поросшей лесом земли он убивал свою собственную жену.
      Его огромные, украшенные цветочным орнаментом руки лежали на ее горле, лицо ее темнело, а он душил и душил ее и никак не мог остановиться.
      Все было натурально. Пока все присутствующие с раскрытыми ртами наблюдали за происходящим, она умерла, а он почувствовал себя плохо. Вот-вот рухнет со своего возвышения прямо на землю.
      Все закружилось у него перед глазами. Шатер был похож на исполинскую летучую мышь, гротескно взмахивающую крыльями.
      Последнее, что он услышал, были рыдания женщины где-то в дальнем углу шатра.
      Женщина эта была не кто иная, как Лизабет, его жена.
      Ночью постель его была влажной от пота. Стих, растворился в воздухе ярмарочный шум, и жена его, лежа в своей кровати, сейчас тоже успокоилась. Он пощупал свою грудь. Пальцы его коснулись гладкого пластыря. Они заставили его положить пластырь на место.
      Ему стало плохо. Он упал в обморок, а когда пришел в сознание, хозяин накричал на него.
      — Почему ты не сказал, что было на этой картинке?
      — Но я и сам не знал, не знал, — ответил Разрисованный.
      — О, Боже праведный, — сказал хозяин. — Ты же всех перепугал до смерти: и Лиззи, и меня. Где ты только сумел откопать эту чертову татуировку?
      Он содрогнулся, вспомнив о картинке.
      Над ним склонилась жена.
      — Прости меня, Лизабет, — сказал он чуть слышно слабым голосом. Веки его отяжелели. Он был не в состоянии открыть глаза. — Я ничего не знал.
      — Ты сделал это специально? — сказала она. — С целью запугать меня?
      — Прости, пожалуйста.
      — Или ты избавишься от этого или я уйду, — ответила она сердито.
      — Но, Лизабет…
      — Ты слышал, что я сказала. Либо ты отделаешься от этой дурацкой картинки, либо я ухожу из шоу.
      — Да, Фил, — подтвердил хозяин. — Она верно говорит. Именно так обстоят дела.
      — Вы понесли убытки? Или люди потребовали возврата денег?
      — Дело не в деньгах, Фил. Раз уж об этом стало известно во всей округе, люди теперь будут идти толпами, чтобы посмотреть на все собственными глазами. А ведь наше шоу пользовалось хорошей репутацией. Избавься ты от этой татуировки! Сознайся, Фил, ты собирался пошутить таким образом?