Сегодня был только один. Обычно случалось по нескольку, а однажды, когда казни только начинались, было двадцать три. Когда он упомянул это число в разговоре с Томазино, то вождь рассмеялся и сказал, что оно самое подходящее с тех пор, как Движение было названо именем 23 апреля, днем начала революции. Но теперь количество заключенных сократилось. Как-то раз около недели назад привели семерых — самое большее за две недели. Сегодня же был лишь один.
      Палач нетерпеливо прохаживался около автобуса, на котором предстояло доставить осужденного к месту казни, к холму, откуда можно было разглядеть Карибское море, неразличимое сейчас, ночью. Днем оттуда открывался изумительный вид, но капитану еще не приходилось бывать там при дневном свете, до захода солнца. Не то, чтобы это место вызывало у него брезгливость, думалось ему, просто обычно к этому времени он уставал, и было не до красот природы. И не более того, говорил капитан себе, не было ни сожаления, ни тоски по дому. Республика Сьело Асул — Голубое Небо — была его новым домом, вот и все.
      Он бросил окурок сигары и растер его по земле подошвой ботинка, поймав себя на мысли, что перенял эту привычку от вождя, когда тот курил только сигареты. Воспоминание о Томазино взволновало его и вызвало раздражение. Здесь, в столице, уже пошли сплетни о вожде, который находился сейчас где-то в южных провинциях, воодушевляя крестьян обещаниями дать землю и плантации, а рабочих — повышением зарплаты, и лелеял в глубине души замыслы создать новую республику Сьело Асул, сделать остров свободным от нищеты и отчаяния. Но пока замыслы оставались только мечтами, находились такие, которые начали открыто поговаривать, что не плохо было бы сделать что-нибудь более конкретное, нежели витание в облаках с рассуждениями о светлом будущем. Взять хотя бы Лэрамита. Поначалу он был одним из самых пылких поклонников Томазино де ла Луса, но потом начал критиковать его действия, подвергся аресту и томился сейчас в заключении, ожидая решения своей участи. Сто процентов, что его приговорят к смертной казни и как-нибудь ночью привезут к холму с видом на Карибское море и расстреляют… Он вздохнул и на минуту представил, как, в общем, неплохо было бы прокатиться домой, в Штаты. Потом вспомнил, что там его принимали за пустое место, а здесь, в Сьело Асул, он — капитан армии Томазино. Уважение и почет окружали его, им пугали и на него молились, ведь это им проводились все расстрелы в столице. Капитан решил принять гражданство Сьело Асул. Нечего и говорить, как далеко здесь можно было пойти.
      На асфальте тюремного двора раздались шаги, и по ним капитан узнал охрану, которая обычно сопровождала в джипе автобус с заключенными, отпугивая любопытных. Из темноты вышел надзиратель, двое охранников и заключенный. Они быстро подошли к автобусу. Скоро они приедут на место, еще несколько минут. Все закончится, и, может, ему удастся сегодня увидеть Марию Альбу. Мысль, что заключенный всего один, обрадовала капитана. Приговоренных принято было расстреливать по одному, и несколько человек заняли бы кучу времени.
      Капитан жестом показал заключенному, одетому в грубую тюремную робу, зайти в автобус, потом возникла заминка, пока выяснялось, кому на этот раз сидеть за рулем. Капитан вспомнил, что Ривера, делавший обычно это, подал рапорт о болезни и вместо него прислали другого сержанта. Перес, так что ли его звали? Или Гонсалес? Капитан взглянул на него, коренастого юнца с широким открытым лицом, казавшимся желтоватым в тусклом свете тюремного дворика.
      — Ты, — сказал капитан. — Как тебя зовут?
      — Gomez, mi capitan.
      Белые зубы сверкнули в улыбке.
      — Водить умеешь?
      — Si.
      Гомес забрался на сиденье водителя, а капитан сел в джип. Он посигналил автобусу трогаться и выехал вслед за ним на дорогу, ведущую к холму.
      Думая о расстрелянных, капитан всегда отмечал общую для них черту — большинство знало, как надо умирать. Никого не приходилось связывать, и лишь немногие соглашались принять пулю с завязанными глазами. Как-то двое приговоренных, кадровые офицеры из разбитой диктаторской армии, отдавали команды комендантскому взводу, целившемуся в них. Только раз один заключенный упал на колени, когда его подвели к испещренной выбоинами от пуль стене, освещенной ярким электрическим светом, и так и пришлось пристрелить его, хнычущего. Но это, скорее, исключение. Казалось, что условия жизни здесь нищета и голод, выжимающий последние соки изнурительный труд и непрестанные гонения — сделали смерть обычным явлением для большинства людей, так что они воспринимали ее с безразличием и почти как избавление.
      Сегодняшний заключенный запнулся, подходя к стене, и, будто устыдившись минутной слабости, расправил плечи и прошел оставшийся путь с вызывающе откинутой назад головой. Это был худощавый человек с темными волосами, тронутыми кое-где сединой. Вряд ли военный, подумал капитан. Наверное, политический — и поежился. Вина, за которую приговаривали к расстрелу, не его дело. Ему вменялось в обязанность лишь расстреливать, и он никогда не позволял своим мыслям идти дальше.
      Имена заключенных редко были ему известны, и этот заключенный тоже был для него безымянным.
      Приговоренный отрицательно покачал головой на предложение завязать глаза. У капитана в кармане рубашки всегда лежала пачка американских сигарет для приговоренных. На этот раз отказа не последовало, и капитан дал ему прикурить. Потом он отошел к стоявшему наготове комендантскому взводу, оставаясь некоторое время стоять спиной к приговоренному, даря ему несколько лишних затяжек. Подойдя вплотную к солдатам, капитан выпрямился. Его всегда охватывала гордость при звуках своих команд на чужом языке, раскатисто срывавшихся с губ.
      — Atencion! Usio! Apunten! Tiren!
      Когда эхо от выстрелов замерло вдали, воцарилось молчание, такое тяжелое, что невольно приковывало к себе все мысли, заставляя забывать даже о только что происшедшем.
      Комендантский взвод всегда возвращался в автобусе, пока капитан в одиночестве правил джипом. Новый сержант, Гомес, наблюдал за лицом капитана со странной улыбкой, которая тут же исчезла, едва их взгляды встретились.
      — На сегодня все, — сказал капитан. — Отвезите людей обратно в бараки.
      — Si, mi capitan, — отсалютовал Гомес.
      Ехавший сзади автобус едва поспевал за джипом, который капитан гнал, не дожидаясь следовавших за ним. Он очень торопился. Это потому, что скоро можно будет увидеть Марию Альбу, мелькнуло у него в голове. Правда, на нервы действует то, — продолжались его размышления, — что нельзя быть уверенным в ней. Знакомство с ней, произошедшее во «Флор де Оро» — «Золотом Цветке» — на Авенидо Насьональ, выделяло ее из других. До падения диктатора «Флор де Оро» обслуживал только самых состоятельных американских туристов. Ресторан все еще оставался привилегированным местом. Вскоре капитан был у входа, и перед ним расступились, почтительно пропуская. Разумеется, из-за его мундира и известности о его высоком положении. Страх перед ним заставлял людей опускать глаза, и в их движениях проскальзывал оттенок почтительности.
      Улыбка разгладила черты его лица при этой мысли. Никогда так не было в Штатах, где он был никем.
      Войдя внутрь, капитан выбрал столик в затемненной нише. Мягко лилась музыка, лампы едва рассеивали таинственный полумрак. Все было бы совсем замечательно, если бы поскорее появилась она.
      Закрыв глаза, он попытался вызвать в памяти аромат ее духов, неуловимо тонкий и дразнящий обоняние. И перед ним так отчетливо всплыло это воспоминание, что ощущение было почти физическим. Открытые глаза подтвердили, что он не обманулся. Она молча скользнула в нишу и села напротив, глядя с легкой улыбкой в его глаза.
      Улыбка эта тут же исчезла, как исчезла у Гомеса, когда тот заметил на себе внимательный взгляд капитана. Что заставило его вспомнить об этом? Слишком много смерти вокруг? Не может быть. Он провел приблизительно две сотни расстрелов и считал, что давно привык к ним. Только вот слишком частыми были смены состава комендантского взвода. Взять хотя бы Риверу, сказавшегося больным. Неужто из него испарились остатки мужества и он больше не может смотреть на лица людей в их последние минуты? Почувствовав раздражение, капитан отогнал мысли о нем.
      Сердце его не могло биться спокойно в ее присутствии. Она казалась возбуждающей и волнующей. У нее были черные волосы и глаза, как две нежные фиалки, загорелая кожа, по которой легко было принять ее за местную жительницу, избалованную вечно сияющим жарким солнцем, но впридачу с особенной очаровательной округлостью лица.
      Для него меркли все сокровища мира в сравнении с ней, и ему трудно было сосредоточиться на потоке идущих с ее губ слов, так что ей приходилось все время повторяться.
      — Завтра суд над Лэрамитом.
      — Кто?
      Ее глаза превратились в маленькие щелочки.
      — Ты слушаешь или нет? Суд над Реймоном Лэрамитом. Он предал Томазино.
      — Что?
      Каждый раз его раздражало, когда кто-нибудь затрагивал в разговорах политику. Люди здесь относились к таким вещам серьезно, они сражались, истекали кровью и умирали, что так не вязалось с апатией и безразличием, царившими в Штатах.
      — Так скоро?
      — Его держали в тюрьме уже две недели.
      — Никогда не подумал бы, что такое очаровательное создание, как ты, будет забивать себе голову политикой.
      — Политикой? — отозвалась она эхом. — Я ненавижу его не из-за политических взглядов.
      В нем вспыхнул новый интерес к ней. При этом что-то беспокойное шевельнулось внутри, но он не придал значения.
      — Ненавидишь Лэрамита? Почему?
      — Слишком личное. Моя сестра. Он не женился на ней, и она утопилась.
      Взгляд ее задумчиво опустился на стол. Потом вновь поднялся, и глаза их встретились.
      — Если его приговорят к расстрелу, это ты будешь все организовывать?
      Он неприятно поежился.
      — Наверное. Здесь, в столице, я отвечаю за все казни. Он вопрошающе посмотрел на нее. — А ты хорошо его знаешь?
      — Очень хорошо. Мы были близки.
      Взгляд его мрачнел, пока она говорила.
      — Значит, вы были близки. Это было до того, как ты узнала о сестре?
      — Нет. Наша дружба была потом. Когда я уже поклялась увидеть его мертвым.
      — Но… но почему?
      — Только так можно было донести на него. Только так был шанс разузнать что-нибудь о нем, чтобы выдать. Чтобы, когда он будет умирать, узнал, кто предал его.
      — И он знает, что ты намерена делать?
      Она расхохоталась. Смех прозвучал неестественно резко и с несвойственными ей металлическими нотками.
      — Он все еще думает, что я без ума от него, — сказала она, обрывая смех. — Он все еще надеется на чудо: что его оправдают и я выйду за него замуж.
      Она опять засмеялась.
      — О, для меня будет наслаждением завтрашний суд.
      «Неужели ты действительно так ненавидишь его? — вихрем пронеслось в сознании у капитана. — Не хотелось бы, чтобы меня так же ненавидели». Он уставился на нее, как будто издалека видя ее шевелящиеся губы, неспособный больше ничего воспринимать. Она смеялась, низко и гортанно, с той первобытной резкостью и жестокостью, от которой черты ее лица грубели. Но тут улыбка стала вдруг заманчивой и многообещающей.
      — Ну хватит от этом, — оборвала она свой смех. — Есть вещи, которые приятней обсуждать, не так ли, querido?
      Querido, вспыхнуло в сознании, дорогой. Впервые прозвучало подобное. Сердце его учащенно забилось.
      Она осмотрелась со скучающим выражением.
      — Мне больше не хочется здесь оставаться. Так много шума и громких разговоров, и музыка такая нудная. — Глаза ласкали его лицо, а голос стал томным. — Ты не знаешь, куда еще можно сходить? И где мы сможем побыть одни?
      На следующее утро, когда он встал и пошел принять душ, его губы не переставали повторять ее имя.
      У него было отличное настроение, пока на глаза не попалась свежая газета с заголовком, что сегодня состоится суд над обвиненным в предательстве и подстрекательствах к мятежу Реймоном Лэрамитом. Ему почудилось, будто легкий озноб ледяными колючками пробежал по спине. От неприятного ощущения его передернуло. Она ненавидит Лэрамита. Ее не волнует, что именно ему предстоит казнить его. Все же интересно, она ли предала Лэрамита.
      В вечерней газете напечатали дополнительные подробности. На первой странице была ее огромная фотография: лицо, перекошенное яростной ненавистью до такой степени, что ее едва можно было узнать, рука с вытянутым указательным пальцем, удлиненными утолщенным слишком близко стоявшей камерой, молчаливо-торжественно символизирующим крайнюю степень отвращения. Эта фотография взволновала его. Из кратких биографических данных бросалось в глаза ее благородное происхождение, но ее поведение в суде никак не вязалось с полученным изысканным воспитанием. Потом капитан вспомнил, какими непростыми были два последние года в республике и что наверняка она была очевидцем многих мерзостей. Теперь вот ее тесная связь с Лэрамитом и позже донос на него. Даже газеты отметили этот факт. Она обвиняла его в связях с опальным ныне диктатором, находящимся в изгнании, и в заговоре с ним с целью свергнуть Томазино.
      Надо быть поосторожней с ней в будущем, решил капитан. Встретиться еще несколько раз и завязать. Не хотелось, чтобы она начала так же ненавидеть его.
      Но позже ему стало смешно от подобных страхов. Он — капитан армии Томазино де ла Луса. Ничто не угрожает ему; он в безопасности. Но, с другой стороны, был же Лэрамит наперстником Томазино. Да, но не стоило критиковать вождя за безынициативность и неспособность поднять экономику.
      Он, капитан, совсем не то. Он никогда не углублялся в политику и не высказывал к этому желания. Он присоединился к Томазино как солдат и останется им.
      В этот вечер начальник тюрьмы сообщил, что на ночь не на- мечено ни одного расстрела. Было двое заключенных, приговоренных к смертной казни за совершенные злодейства, но с ними решили подождать до следующего раза, когда, как предполагалось, вместе с ними пойдет на расстрел Лэрамит. Высший суд завтра будет пересматривать смертный приговор Лэрамита, но не ожидалось его отмены, учитывая публичное заявление Томазино, провозгласившего Лэрамита виновным и заслуживающим только смерти.
      — Так что можешь развлечься сегодня ночью, капитан, — подмигнул ему начальник тюрьмы. — Завтра отработаешь.
      Он вернулся в отель, надел чистую форму и пошел раньше обычного во «Флор де Оро» на Авенидо Насьональ.
      В этот вечер она была угрюма и большую часть времени отмалчивалась. Глаза ее непрерывно изучали его из-под прикрывающей их темной вуали. После продолжительного молчания она спросила:
      — Есть шанс, что Лэрамит сбежит?
      — Ни одного. Тюрьма хорошо охраняется. Еще никому не удался побег с тех пор, как мы здесь. — Он внимательно вгляделся в нее, сощурив глаза. — Ты боишься? — Губы его при этом помимо воли изогнулись в слабую улыбку.
      — Боюсь? С какой стати?
      — Ну, все-таки ты предала его. Если он сбежит, неужели не захочет отомстить тебе?
      Ее рука вцепилась ему в запястье, и ногти до боли впились в самую мякоть.
      — Но ты сказал, что это практически невозможно.
      — Да, это так. Я только подразнил тебя, querida.
      Он взял ее за руку. Ногти все еще продолжали впиваться в кожу.
      — Пойдем ко мне.
      — Прежде, чем мы пойдем, — проговорила она медленно, — ты должен обещать мне кое-что.
      Он вдруг ощутил смутное беспокойство. Но тут же усмехнулся над своими глупыми страхами. Что она ему может сделать? Выдать его? Политические страсти всегда оставляли его равнодушным, им не было произнесено ни одного слова против Томазино, его преданность вождю была даже больше, чем у коренных жителей. Что она, в самом деле, могла ему сделать?
      — Так что же тебе нужно?
      — Чтобы меня пустили увидеть, как будет умирать Лэрамит.
      Услышанное так поразило его, что на миг пропал дар речи, и это его разозлило. Ему пришло на ум, что именно эта ее непредсказуемость так возбуждала его. Но временами хотелось, чтобы она стала чуточку поглупей и попроще.
      — Это слишком против правил. Казнь должна проводиться закрыто. Когда мы только начинали расстреливать военных преступников. и люди могли смотреть, за рубежом газеты подняли такую шумиху… Ну, ты понимаешь — фотографии и разные описания. Поэтому Томазино приказал, чтобы в дальнейшем казнь была закрытой. Мне жаль, но дело обстоит именно так.
      Она отдернула руку.
      — Хорошо, — она встала. — Мне нужно идти. Пока.
      Он потянулся и схватил ее за руку. Страх потерять ее болью отозвался в сердце.
      — Пока? Неужели ты забыла, что хотела пойти ко мне?
      Она взглянула на него сверху холодно и отчужденно.
      — Я думала, что ты любишь меня. Наверное, я ошиблась, ты не хочешь сделать мне даже маленького одолжения.
      — Мария Альба, — умоляюще произнес он.
      — Не произноси моего имени, — выпалила она со злобой. Не называй меня по имени. Пока.
      — Ну пожалуйста, — повторил он, продолжая удерживать ее за руку. — Не сердись на меня. Пожалуйста, Мария. Я все сделаю для тебя. Но это очень трудно: слишком против правил.
      Она снова попыталась высвободить руку.
      — Нет, подожди. Я посмотрю, что можно придумать.
      Ее попытки ослабли. Она уставилась на него холодным оценивающим взглядом.
      — Этого мало. Я должна знать наверняка, увижу ли я, как он умрет.
      Он глубоко вздохнул. Вздох прозвучал, как едва слышимый прерывистый стон.
      — Ладно. Я сделаю, что ты просишь. Ты увидишь, как он умрет.
      «Я не понимаю, что это, — билось у него в голове, — со мной никогда не случалось подобного». Он разволновался и очень нервничал. Обрывки мыслей превратились в почти реальное ощущение, как будто в темноте тюремного двора затаились какие-то угрожающе-непонятные призраки, может быть, тени расстрелянных им людей, и вот-вот набросятся на него. Он попытался ободрить себя мыслью, что ничего не случится. Днем он предупредил Марию Альбу, чтобы она ждала его около дороги, ведущей к холму. Когда все закончится, он заставит комендантский взвод держать язык за зубами. Он их капитан, и они должны бояться его.
      Размышления о тех, кому предстояло сегодня расстреливать, заставили его посмотреть на них, слоняющихся возле джипа и ожидающих, пока надзиратель выведет обреченных на расстрел. Единственным, кого узнал, капитан, был Гомес. Все остальные ехали с ним впервые. В последнее время состав команды часто менялся. Неистовый пыл, которым сопровождалось свержение диктатора, пошел на убыль; у солдат пропадало желание служить в спецкоманде, занимающейся расстрелами заключенных. Не произошло ли с ним, капитаном, то же самое этой ночью? Может, он уже пресытился? Не пропало ли у него желание стоять во главе конвейера смерти? Он мысленно выругался и сказал себе, что это не так.
      Это она так повлияла на него и заставила разнервничаться. И не потому, что его пугали последствия нарушения приказа Томазино. В конце концов, она, как многие другие, и раньше видела расстрелы. Нет, было что-то еще, чувство ужаса и отвращения из-за ее настойчивого непонятного желания видеть, как умрет Лэрамит. Не думал я, что она может так сильно ненавидеть, — подумалось ему. Он покачал головой и решил, что порвет с ней раньше, чем планировал.
      У него вырвался вздох облегчения! Когда надзиратель с охраной привели заключенных, капитан жестом приказал им зайти в автобус. Сегодня было трое. Двое, обвинявшихся в мародерстве, не смотрели в его сторону. Только Лэрамит задержал на нем тяжелый, пронизывающий до самой души взгляд прежде, чем зайти в автобус. Капитан отдал распоряжение спецкоманде ехать не с ним, а в автобусе с заключенными. Чтобы лучше обеспечить охрану, пояснил он. А сам поедет за ними в джипе. Гомес, единственный оставшийся из прежнего состава, не выказал никакого удивления. Он отсалютовал и сел за руль автобуса. Капитан забрался в джип и дал сигнал трогаться.
      Она ждала, спрятавшись в кустах, тянувшихся вдоль дороги, и как только, услышав шум моторов, вышла из-под их укрытия, капитан притормозил джип, в который она запрыгнула, не дожидаясь полной остановки. В глаза ему бросилось, что на ней была мужская одежда, повседневное солдатское хаки, официальная форма армии Томазино. Его лишь слегка удивило, откуда ей удалось откопать форму. Впрочем, она могла служить, раньше в гвардейских частях армии Томазино, где было много местных женщин. Во всяком случае, такая одежда маскировала ее, и капитан был признателен за это.
      Она нарушила молчание только однажды, наклонившись к нему и хрипло шепча:
      — Я хочу, чтобы он наконец умер.
      — Я уже обещал тебе это, — раздалось в ответ.
      Ему представилось ее торжество при виде покрывающегося испариной лица Лэрамита в последние минуты жизни, пока двое других будут корчиться перед ним в предсмертных муках.
      Чем ближе она становилась ему, тем больше бросалась в глаза жестокость, составляющая ее неотъемлемую часть. Его слегка передернуло. Ну все, только эта ночь, и больше у них не будет ничего общего. Им овладело раскаяние, что пришлось зайти так далеко в их отношениях.