Провинции содрогались от грохота оружия, поступи легионов, передвижения флотов. Обе армии двигались к Кремоне.

Флавианцами командовал легат Антоний Прим – человек ужасный в мирное время, но нужный на войне. К его иллирийским легионам присоединились войска, стоявшие в Паннонии, Мезии; сторонники погибшего Отона, ненавидевшие Вителлия. Много было перебежчиков. Переходили целыми легионами. Флот также стал флавианским.

Дела Вителлия были плохи. Германская армия была изнурена и раздражена. Первый из его полководцев Фабий Валент задержался в Риме, ослабевший после болезни. Авл Алиен Цецина впал в оцепенение, то ли растратив все силы, то ли был готов изменить.

Люди ждали… Ждал сенат… Ждала империя… Ждала ойкумена… Ждала Кремона…

В лагере вителлианцев было шумно. Собрались младшие командиры германских легионов. Злые, впавшие глаза – со снабжением было неладно – тяжелый запах пота и кожи доспехов – слишком много людей – колючая щетина застывших подбородков, затянутых ремнями шлемов. Говорил центурион 15 легиона Камурий. Совсем недавно он еще был солдатом. Его отметил Отон. Камурий погрузил меч в горло престарелому императору Гальбе. И потом ему повезло. Самые храбрые центурионы – отонианцы были убиты Вителием. Повезло ему и тем, которые вместе с ним убивали Гальбу – много крови связало их с Вителлием. Они стояли рядом: ветераны Теренций и Леканий – это они изрезали старику руки и ноги – мешал панцирь.

Неровный огонь факелов освещал лицо центуриона. В черную ночь выплевывал слова об измене Камурий. Об измене императорского полководца Авла Алиена Цецины. Стояли, одобрительно стуча мечами о щиты, деканы из 5 Алауда – хохлатые жаворонки (так их называли по украшению на шлеме) и ловили каждое слово.

Юлий Мансуэт из 21 Стремительного думал свое. «Цецину солдаты любили. Молодой, красивый, статный, честолюбивый… Гальба отдал его под суд за казнокрадство… Цецина и Валент ругаются…

Цецина называет Валента человеком подлым и грязным. Валент Цецину – гордецом и хвастуном».

Мансуэт улыбнулся. В темноте все равно не видно. Эх, как надоело все!… Столько лет службы… Да, надоело. Дисциплина римской армии… Все коротко пострижены… Только варвары носят длинные волосы. А когда лохматые стали нас двигать, закрыли рты. Теперь к одежде прицепились: Цецина носит длинные штаны и короткий полосатый плащ-наряд германцев – он не патриот. Пусть приклеют надпись «Сделано в Риме» и успокоятся… Сенат… Что это, вообще, такое, когда всем командуют престарелые?… Такой маневр сделал еще Сула в… затертом году… И теперь, через двести лет это все сработало…»

Мансуэт давно служил. Он хотел домой, увидеть сына… Столько лет в Испании… Теперь здесь… Может, и прав Цецина, Веспасиан… Вителлин… Все равно.

От рева чуть не лопнули барабанные перепонки. Передавали друг другу: «В виду неизбежности поражения Алиен Цецина приказывает сдаться Антонию Приму».

С мечом в руках бросился к военному трибуну, посланному Цециной, декан 5 Алауда Ромилий Марцелл, и через мгновение тот хрипел, захлебываясь своей кровью. Судорога свела лицо легионеру, рука с окровавленным мечом дрожала. Марцелл схватился за горло: «А-а! Так вот где суждено закатиться славе германской армии. Сдать оружие, позволить связать себе руки без боя, без единой раны? Кому сдаваться – легионам, над которыми мы же сами одерживали победу!»

Ромилий сорвал с себя доспехи. Он бил разбитыми кулаками о землю. Белые волосы слиплись. Тяжело подошел Камурий: «Я предлагаю выбрать полководцами легата 5 легиона Алауда Фабия Фабулла и префекта лагеря Кассия Лонга».

Германские легионы снова нацепили на свои знамена изображения Вителлия. Цецину заковали в кандалы. Валент выехал из Рима.

____________________

Под Кремоной встретились армии Вителлия и Флавия. Ночью сошлись они. Удар был страшен. Лучшая армия мира била сама себя. Тьма покрывала кромешный ад. Римская доблесть, могучие руки – сами себе несли смерть. Одно оружие, один язык – одна судьба. Все смешалось. Вымпелы без конца отбивали друг у друга – они перепутались!

____________________

– Прим! Надо помочь 7 Гальбанскому легиону. Они держатся из последних сил.

– Вижу. – Антоний Прим поморщился. Всех он видит. 7 Гальбанский! Был бы другой. Они приняли на себя удар. Они должны его выдержать…

Под натиском ветеранов 21 Стремительного таяли ряды 7 легиона. Град дротиков обрушился на флавианцев. Усовершенствованные при Марие, они впивались в щиты, давили своей тяжестью; нежестко прикрепленные к наконечникам древки постепенно наклонялись – рвались руки у флавианцев. Пальцы медленно разжимались, щиты падали на землю, и новые дротики расстреливали в упор лишенных прикрытия легионариев.

____________________

Вителлианцы подбирались к орлу 7 Гальбанского легиона. Сразу упало двое, третий… Центурион первой пилы Атилий Вер с ужасом увидел – он один. Мечи… Копья… Все направлено на него. Лицо Вера перекосилось – святыня легиона у него… Затравлено оглядывался примипилярий 7 Гальбанского, крепко сжимая в руках древко тяжелого орла.

____________________

Антоний Прим уверенно продолжал отдавать приказания. Все шло, как надо. Сил у него больше. В такой бойне одновременно ложатся и те, и другие. В этом размене он выиграет. У него останется больше. И пусть тогда Веспасиан попробует не выделить ему его долю добыче. Ха! Да он сам ее возьмет. Еще здесь. Этой ночью.

____________________

Хищный клюв орла стремительно падал на головы. Как дубиной быка, забивал легионным орлом Вер вителлианцев. В глазах его не было уже ничего человеческого. Кровавая пена, пузырясь, покрывала его губы. Гудело все вокруг него, слышались гулкие удары, хруст костей, а сам он казался серым смерчем. Груда трупов громоздилась у его ног. Свистнул нож, лезвие мягко вошло в горло центуриону… Страшно пытался он вздохнуть, последним усилием метнул далеко в сторону своих орла и рухнул бездыханным.

Бой продолжался. Он стал почти неуправляемым. Рубились не легионы с легионами, а каждый против каждого. Рубились в темную. Ничего не было видно. Свои? Чужие? Здесь все враги! Бились грудь с грудью, щит о щит, за копья никто не брался, панцири и шлемы разлетались в куски под ударами мечей и секир. Убивали, зная, что это мог быть и близкий человек, и каждый солдат вел себя так, будто от него зависел исход войны. Резали друг друга все более ожесточенно – в гражданской войне не берут пленных.

____________________

Луна смотрела равнодушно. Мертвое серебро мелькало на черном небе. Его то задувал ветер своим гнилым дыханием, то вновь оно освещало чью-то кровь.

____________________

Гулкие удары разорвали наседавшую тишину. Это была последняя надежда вителлианцев: они сумели незаметно сосредоточить на Дорожной насыпи метательные орудия и теперь в упор расстреливали римлян… И своих, и чужих… Побольше унести с собой…

Бревна и камни со страшной силой летели из прямометательных орудий параллельно земле. Они буквально сметали ряды… Сильным ударом сломали грудь молодому легионеру – в проломе, если бы было светло, было бы видно, как метнулся несколько раз комок сердца и повис… Ударило по лбу над бровями кусочком шлема, затем осколком черепа – кость – исцарапала – и забрызгали остатки мозга соседа… Повезло.

Заработали баллисты. По высокой дуге взлетали булыжники и падали. Иногда отскакивали и опять убивали.

Подтянули самую большую баллисту 16 легиона. Она извергала громадные камни. И опять луна спряталась от воплей.

____________________

– Они бьют и в своих, и в чужих. Там месиво.

– Надо уничтожить баллисты… Мы потеряли управление боем… пока. Если до утра эти сумасшедшие баллисты не перебьют всей нашей армии, мы победим. Их надо уничтожить… Это все.

– Подойти невозможно.

– Другого выхода нет… Послушай… Кажется, тихо стало. Они больше не бьют. Пусть подтянут резервы.

____________________

Два солдата прикрылись щитами мертвых вителлианцев. Они незаметно подошли к той самой… К огромной Баллисте… «Руби», – коротко сказал первый. Мелькнули мечи на глазах охраны. Стук лезвий. Они перерубили скрученные тяжи и канаты. И Баллиста поперхнулась… Двух солдат разорвали… Два трупа неизвестных…

____________________

Сначала серебро луны смешалось с быстро сереющим небом. Затем все напряглось. И огромный красный шар солнца поднялся над Кремоной. Поле загремело от крика: солдаты 3 легиона, пришедшего из Сирии, по тамошнему обычаю приветствовали восходящее солнце. Рев легионов потряс вителлианцев… Они дрогнули… Дрогнули при виде брошенных на них Антонием Примом сомкнутым строем двигавшихся когорт преторианцев.

Антоний Прим увидел солнце, увидел покосившиеся метательные орудия на краю дороги, увидел свою победу. «Теперь пора» – подумал он, вскочил на коня, подъехал к рядам преторианцев. К своему последнему резерву. Горяча коня, надсаживаясь, кричал он: «Упустите победу сейчас, и никогда больше вам не видать Рима. Какой император возьмет вас на службу? Какой лагерь откроет вам свои ворота? Вот ваши знамена, вот ваше оружие. Потеряете вы их – и одна только смерть останется вам, ибо свой позор вы уже испили до дна! Впе-е-ред!». Началась резня.

____________________

Гай Мансуэт, легионер 7 Гальбанского, бежал с кровавым мечом за спиной какого-то ветерана вителлианца. Если тот не остановится, он его ударит в печень. Корка крови и грязи застыла на лице Мансуэта. Руки и ноги отваливались. Он хотел крикнуть: «Стой! Убью!» – Потом бы он перерезал горло этому изменнику Рима. Получилось: тяжелый вздох и «Хр-х-х-хх…» От голоса ничего не осталось. Сорвал заночь… Все равно тот остановился… Он уже все равно не мог бежать… Вытянул вперед руку с испанским мечом и ждал. И смотрел пустыми глазами.

Кажется, все… И не увижу маленького Гая, жену… Но он уже не маленький. Он вырос… Сильно дрожит рука… Не удержать меч…

Тот, что был моложе, отразил рубящий удар, едва не выпустив меч; неожиданно присел и в длинном выпаде нанес колющий удар снизу, под панцирь, в пах… Меч вошел во что-то. Гай Мансуэт резко выдернул его из раны, отскочил.

Что-то острое кольнуло Юлия Мансуэта в низ живота и резко, раздирая живое тело, вошло вглубь… Очень холодно и больно стало ему… Как на качелях – приблизилась, удалилась, удалилась, приблизилась земля…

Гай Мансуэт увидел на падающем, сложившемся в два раза, знак 21 Стремительного легиона и подумал, что надо быстрее обшарить его. Хотел добить – мало времени. И так подохнет…

Кошелек… Кусок серебра… Они же были в Испании… Еще дышит…

Гай перевернул тело на спину. Полез к полутрупу за пазуху… Случайно посмотрел на успокаивающиеся глаза…

«Все заберет себе… Все, что я скопил за службу… Почему он так смотрит на меня своими злыми глазами… Такие у жены, когда она злится… Оте… Похож… Просто, похож. По… Отец? В 21 Стремительном служит отец… А меня взял Гальба в 7… Пока он служил…»

– Ты… Мансуэт… Юлий Мансуэт?… Отец…

Юлий Мансуэт видел еще, как затряслись руки у сына… Тот о чем-то кричал… Он вырос. Сильный стал…

Что-то заставило остановиться бойцов. Непонятно что. И вителлианцы, и флавианцы здесь, около насыпи, опустили мечи и смотрели, как легионер из 7 Гальбанского держит на руках другого из 21 Стремительного и, обняв его, что-то кричит со слезами на глазах.

– Что это с ним?

– Чего он кричит?

– Слышишь, сын отца убил.

– Что там такое?

– Что случилось?

Гай Мансуэт сипящим голосом молил отцовских манов не считать его отцеубийцей, не отворачиваться от него…

Это – ошибка… Ошибка, ошибка… Только ошибка…

Кто стоял близко – слышали: «Все, а не я виноваты в этом! Что один солдат… ничтожный солдат в бушующей повсюду гражданской войне…»

Лихорадочно, руками, копал яму, хоронил здесь же…

Вскоре в обеих армиях слышались возгласы удивления и ужаса все проклинали безжалостность войны, но с прежним остервенением убивали и грабили близких, родных и братьев, повторяя, что это – преступление, и снова совершали его.

____________________

Антоний Прим поставил задачу: на плечах отступающих войти в Кремону. Он знал – эта ночь и этот день – решающие.

Гай Волузий из 3 легиона первым ворвался в Кремону. Сорок тысяч вооруженных солдат вломились в город. Взрослых девушек и красивых юношей рвали на части. Над их телами возникали драки, кончавшиеся поножовщиной и убийствами. В руках у всех пылали факелы и, кончая грабеж, легионеры кидали их в пустые дома и разоренные храмы.

____________________

Антоний Прим встал с постели, на которой осталась лежавшая навзничь восьмилетняя девочка, подошел к окну. Он смотрел на огонь. Потом еще раз оглядел легкое тело ребенка и махнул рукой. Из угла комнаты вышла обнаженная девушка лет шестнадцати… Ее нежная золотая кожа… Прим протянул руку… Его ждали еще две женщины: двадцати и тридцати лет… Он вернулся к ложу, сделал глоток красного вина и позвал всех…

«Мне пока собирают золото. Много золота… И власть… Пусть горит огонь… Какие крепкие ноги и грудь у этой… постарше… Злая, наверное… Фурия… В эту ночь и в этот день решилось все… Молодец, Беккон! Молодец, Клювик! Клюй их, клюй, пока жареным не стал. Ай да Петуший клюв! Хорошее все-таки в детстве прозвище дали». Антоний Прим громко засмеялся. Немного пьяно выкрикнул: «Одна ночь и один день!» – увидел испуганные глаза четырех женщин и опять крикнул: «Один день!… И одна ночь!…»

– Ну, как? Правда, здорово?

– Угу…

– Знаешь, мне недавно попалось в журнале… Не помню… Ну, неважно… Там было написано, что муравьи, когда идут всем муравейником, то у них строй, как у римского легиона. Понимаешь?

– Угу…

– Разведка, охранение… Все, как у владык вселенной. Представляешь, муравьи… Нет. Владыки муравьиной вселенной… Под ногами. Их раздавить можно. Всех…

– Угу…

– Что ты все время мычишь?

– Мне челюсти сводит, а ты мне про муравьев… Игрушка… Как маленький… Поцелуй меня…

Боже мой, как я устала… Я уже устала… Сынок-наркоман… Жалко эту девочку. Жалко… Такая же дура, как я. Он еще в игрушки играет… Может, и я поиграю? А что? Почему нет? Один раз…

Август Запада наблюдал из-за стены, через потайной глазок, сделанный в изображении обнаженной египетской танцовщицы, за своим гонцом. Военный трибун Прокул тряс ногой и смотрел в зеркало, любуясь собой.

«Наверное, он дурак», – подумал Максимиан. Затем он потер затылок, а потом той же левой рукой стал мять бицепс правой. Так он делал всегда. Бицепс был большой и твердый. Он гордился своими мускулами. Недаром его звали Геркулием. Может, он и в самом деле происходил от Геркулеса?…

Прокул уже разглядывал изображение на стенах. Глаза его блестели. Император сказал, что скоро придет. Он, наверное, наградит его… Ну, и бедра у этой флейтистки на стене… А Максимиан похож на профоса легиона… Прокул засмеялся про себя, представив профоса с его свирепой рожей здесь. Здесь! С его приподнятой в складках, красной шеей, поджатым, как у скряги, подбородком лопаткой; пришитыми друг к другу губами, по-солдатски подстриженными волосами, открытыми прижатыми ушами, коротюсеньким чубчиком и прозрачными глазами пьяницы… А складки старого служаки под носом! Нет, император не такой… Хотя очень похож…

Максимиан читал письмо. То, которое привез Прокул. Читали голова шла у него кругом. Письмо было от Диокла из Салоны… Далмата Диокла. Сына вольноотпущенника из города Диоклеи, что в Далмации. Диокла… Того самого Диокла, который начал свою службу легионером при Аврелиане и Пробе… При Пробе он уже был наместником Мезии. Потом император Кар… Потом… После смерти Кара, погибшего от молнии, недолго жил его сын – юный Нумериан…

Максимиан вспомнил рев солдат, бегущих, стучащих калигами. Вспомнил, как он ударял копьем о щит, требуя со всеми смерти виновных… Вспомнил, как загремели доспехи легионариев, когда пронеслось по рядам, что Нумериана тайно убил префект претория Апр!… Что убийца метит в императоры!…

Тогда Диокл, уже начальник дворцовой стражи, обнажив меч, и повернувшись к солнцу, поклялся страшной клятвой, что не стремился к власти, что не знал ничего о заговоре против Нумериана и не хотел ему смерти.

____________________

Меч сверкал на солнце… Острый луч попал в глаза Апру… Он отвел их. Меч притягивал… Белый клинок солнца метался в голубом небе… Дикий крик Диокла… Стремительная молния обрушилась… Выпученные, голубые глаза Апра взлетели над толпой, похожие на глаза мурены, когда она мертва, и их выковыривают ножом, и они висят… На мече выступили красные ниточки, как набрякшие вены…

____________________

«…Диокл… тут же зарубил стоявшего поблизости Апра, от козней которого погиб этот прекрасный и образованный юноша»…

«…В городе Халкедоне солдаты провозгласили Диоклетиана императором…»

Диокл… Диоклетиан… Через год Диоклетиан решил поделить власть… Максимиан никогда, видно, не понимал до конца этого человека. Император назначил его своим соправителем и дал титул цезаря. А еще через год Диоклетиан назвал Геркулия Августом и разделил с ним империю пополам. В конце концов, они вчетвером: он, Диоклетиан и еще Констанций Хлор с Галерием встали во главе государства.

Да, он объяснял, что, не разделив власть, не удалось бы ее удержать. Он был прав, но добровольно… Вот так!… Делить власть…

Но даже Нерон не смог уничтожить следы республики… А Диоклетиан назвал себя Богом и господином. Как царю царей, целовал» край его одежды.

«…Проницательнейший принципе, правитель мира и господин, установивший вечный мир, Диоклетиан Благочестивый, Счастливый.

Непобедимый Август, великий понтифик, Германский Величайший, Персидский Величайший, наделенный властью народного трибуна и консула, отец отечества, проконсул…»

Максимиан сидел с опущенными веками. Холодно-тяжелое его тело расплылось, как огромный камень в реке, где время срезало с него все раны.

Власть… Захватить власть… Удержать власть… Максимиан почувствовал, что он устал… Борьба с христианами… Войны… Реформы: военная, хозяйственная, денежная, налоговая… Диоклетиан как-то обратился к нагруженному мулу… Никого рядом не было…

– Давай я сниму с тебя мешки, а вместо них навалю на тебя порфиру?– А… Не хочешь?… Боишься ноги протянуть?… Правильно…

Они были в Египте, когда поймали какую-то вдову. Диоклетиан выслушал ее молча и приказал отпустить… Безразличным голосом она тихо и невнятно, облизывая черные, в язвах, губы распухшим языком, говорила:

– После того, как два года назад мужа моего бичевали за невзнос налога в размере трехсот солидов и заперли в тюрьму, а троих сыновей продали, я нахожусь в бегах, бродя с места на место. Теперь я брожу по пустыне. Меня часто хватают и постоянно бичуют, теперь я уже третий день нахожусь в пустыне без пищи… – Как струйка песка, стекала ее речь…

Наморщенный лоб Диоклетиана… Даже на монетах… Ма-а-а-лень-кий наморщенный лобик. Как у центуриона, который думает, хватит ли ему хлеба, чтобы кормить своих легионеров еще десять дней.

Обещал он!… Выполнить обещание отречься от императорской власти через двадцать лет! Поднялся на трибуну, произнес речь; снял с себя диадему, пурпуровую мантию и уехал в Салону. Как частное лицо, в повозке. Как Диокл… Дворец около моря… Разводит цветы и выращивает овощи.

Максимиан опять решил посмотреть, что делает Прокул. Тот Улыбался. Он вспоминал свою поездку в Салону. Как он проезжал на белом коне! В новой форме!… Да… Потом он вспомнил огород Деда, к которому его послали. Дед что-то выкапывал из земли, а чуть Впереди то же самое якобы делала Стация в о-очень короткой и прозрачной тунике… Белые пухленькие ножки на черной земле… Время от времени старичок отдыхал, опираясь на кругленькие бедра своей помощницы… Прокул с удовольствием вспомнил, как нервничала Стация, когда он поцарапал своим блестящим панцирем ей грудь… Красная капелька крови на белой груди… Вишенка… Интересно, что хотел от старика Максимиан?… Дурак этот Диокл…Старый дурак Прокул был в Никомедии, когда он отрекался от власти… Диоклетиан поднялся на трибуну и со слезами на глазах заявил, что он немощен что хочет покоя после всех своих трудов и что передает власть в бо. лее сильные руки… Под изумленными взглядами армии и горожан он снял с себя диадему, пурпуровую мантию; сел в повозку и уехал в Салону. Уже как частное лицо… Старый дурак…

Император смотрел на своего гонца и не видел его.

Нарциссы… Гиацинты… Лук… Море лука… Фалернское… Море… Зеленые волны… Пять… Нет, десять рабынь… Нет, пятьдесят… На всякий случай… И спаржа. Запах земли. Никаких трудностей управления таким огромным государством, как Римская империя… А власть? Сила?

«Какая прелесть собственными руками выращивать овощи и цветы. Ничто теперь не заставит меня оставить это наслаждение и стремиться к овладению призраком власти… Вернуться… О, если бы ты мог посмотреть на овощи, выращенные моими руками в Салоне, ты бы сказал, что мне этого никогда не надо делать…»

Максимиан ударил ударил кулаком по стене, ударил сильно. Отлетел тот самый кусок, где были лицо обнаженной египетской танцовщицы и потайной глазок. Военный трибун с грохотом вскочил, схватился за меч и в проломе стены увидел своего императора.

Все-е… Хоть забылась на немного… Вроде кино… Ой, идет… Надо быстрее убрать, все поставить… Выключить успеть…

– Что ты здесь делаешь?

– Так. Пыль вытирала.

– Ты игра-ала. Ты играла! Не смей! Не прикасайся!!! Я сам…

– Боже! Да кому она нужна?

Сумасшедший какой-то. Руки трясутся, зрачки расширены…

– Уходи!

– Да ушла, ушла…

– Х-хх… Х-хх…

Включить… Включить быстрее… Это лучше всякой марихуаны… Есть!…

Маленький сириец держал в руках веер. Его глупые большие глаза от удивления ползли на лоб, как тараканы по белой стене. Он такого еще и не дел… Толстяк продолжал жрать! Он не долго будет жрать. Великие Боги! Как хорошо было в Сирии, а здесь… И ноги болят, конечно, а как же… Раб покачнулся… Толстяк посмотрел на него с укоризной, но ничего не сказал – продолжал жевать. «Добрый господин», – подумал мальчик. А потом передумал. Вчера чихнул его приятель, так толстяк в него костью бросил и глаз выбил. А так он спокойный толстяк. Равнодушный… Иногда ему странным казалось… И ему, и всем… Толстяк и… За столом сидел и чавкал, давясь пищей, великий император Авл Вителлий.

Теперь… ф-фу… эту ножку… Ф-фу… Нет… Отдохну… Ф-фух… Потный какой я… Все течет… Неприятно… Толстый, жирный и потный… Противный. Вот какой я.

Вителлий спокойно улыбнулся. Он вдруг подумал, как бы его описал со стороны беспристрастный наблюдатель.

Надо, чтоб он сильней махал на меня веером. Сказать надо… Говорить… Пусть будет так… А было бы прохладнее…

Да. Огромного роста; красное от пьянства лицо, с толстым брюхом… Га-га-га… Да, смешно.

И все-таки хотелось на себя посмотреть. Вителлий незаметно скосил глаза на свой бюст, стоящий поодаль. Подморгнул ему.

– «Симпатичная морда», – подумал император. Он сидел, и его толстое, широкое, потное лицо – с поджатыми губами; с нижней, чуть выпяченной, даже обиженной, губкой; нависшими бровями; усталыми, небольшими, неглупыми глазами; покрасневшим носом с утолщением внизу; шрамом, рассекающим правую бровь у переносимы полумесяцем; взглядом с одышкой; незаметными ушами; коротко постриженными волосами; подбородком тяжелым, неповоротливым и ленивым; большим лбом без складок – все это, сидевшее на толстой с нависающей кожей шее – было лицом цезаря, лицом августа, лицом принцепса, лицом императора – лицом великой Римской империи.

Вителлин сидел: все было вкусно – много вкусного – глаза стали закрываться – он захотел спать. Император спал. Тяжелая голова упала на плечо.

Почему-то в глазах сразу возникла надпись: «Imperium». Тяжелые буквы, неотшлифованные, негладкие, царапали, кололи и кричали: «Власть!», «Власть!», «Власть!»…

____________________

Потом был снег… Зима. Германская армия. Обозленные лица. Кто-то ему говорит: «После подавления восстания Юлия Виндекса германские легионы ощутили вкус войны, побед, грабежей… В лагерях царят ненависть и страх по отношению к старому императору Гальбе, меняющиеся, когда солдаты убеждаются в своей силе, уверенностью в собственной безнаказанности».

____________________

Плотная белая дорога. Яркое снежное солнце. Мчится на коне консульский легат Авл Вителлий! Сухой морозный воздух. Он кричит: «Ого-го-го!» И стучат, стучат копыта…

Ворота лагеря… Истерический крик: «Децимация!!!» Рыдания: «Прокля-тый Гальба…» Он, удивленный, радостно всем улыбается… Беспокойно смотрит по сторонам… Заискивает перед суровыми легионерами, раздает свои и чужие деньги… Но все хорошо. Все говорят, что он славный и добродушный.

Проплыли лица легатов легионов Авла Алиена Цецины (он смеялся, показывая белые зубы; болтался красный язык – мелькнуло: он же изменил!) и Гая Фабия Валента, улыбающегося… Неприятная улыбка у легата Гая Фабия Валента. Сухой лоб перерезала морщина. Лоб тоже улыбался. – «Жирное чучело, – думал Валент, – сколько же можно тебя уговаривать, расхваливать боевой дух солдат? Когда же ты покатишься на мятеж? – Даже длинный нос Фабия дергался, улыбаясь. Вителлия передернуло. Он выпил. Резкий сусальный голос легата напоминал по вкусу уксус с медом.

– Нет места, где не гремела бы слава Вителлия!… – Вителий ел. – Никто не сможет тебе помешать. Британия поддержит тебя. За ней поднимутся и вспомогательные войска в Германии. Провинции ненадежны. Власть старика колеблется и скоро рухнет. Дары судьбы сами свалятся в твои руки… Только подставь их!…

Лицо Валента вытягивалось, уменьшалось. Он кричал, надрываясь, его не было слышно.

Вителлию вдруг стало жалко своего полководца. Как красиво он выходил из Рима навстречу Антонию Приму-Беккону-Петушьему клюву. А какие изнеженные наложницы и евнухи были у него!

Море… Корабль… Валент хватается за мачту… Руки флавианцев. Много рук… Камера… Скованный по рукам и ногам Гай Фабий Валент… Сухое, небритое лицо…

– Он мертв, – сонно подумал император.

Скрип калиг знаменосца 4 легиона: «Четвертый и Двадцать второй легионы сбросили изображения Гальбы и поклялись в верности сенату и римскому народу…» Прерванный ужин…

Бешено мчатся гонцы по Верхней Германии… Так-так-так-так-так-так-так… Убаюкивающе стучало.

Вителлий дернулся, меняя затекшую руку. И снова закрыл глаза. Как будто липкий мед сковывал веки и приятно давил.

____________________

Покачиваясь, шел консульский легат Авл Вителлий. Сильно болела голова. Лицо, распухшее и помятое, от мороза стало синевато-багровым.

Конница Первого легиона… Валент… Надо пройти ровнее…

____________________

– Теперь, конечно. Теперь, когда вся верхнегерманская армия примкнула к нам… А тогда… Я приветствовал Вителлия, как императора… М-мм… Я боялся. Боялся и думал: стоило ли из-за того, что старик меня наградил не так, как я хотел, так рисковать?… Разве что… Может и так… Время мутное…

– Ну, и что?

– Странно… Все странно. Я говорил с легионерами. Никто в отдельности не рвался, никто не говорил, что хочет войны… А войска требовали начать военные действия? Как это?

– Да.

– И я ничего не хотел. Вроде. А Вителлий?! Он и война?… Легионы сами действовали за оцепеневшего Вителлия, пьяного и объевшегося… Никто не хотел, никто! И все видели, что от войны уже не уйти.

____________________

– Я говорил в камере с Валентом еще, но по интересующему вопросу это главное, Прим.

– Хм… Интересно, как было у Веспасиана? Говорят, что узнав о смерти Гальбы и мятеже Отона и Вителлия, солдаты испугались: власть и различные блага уйдут к другим, а им останется одна служба… Но, скорее всего, каждый из них тоже не хотел войны, да еще такой… Веспасиан… Он… Нет, не рвался… Он совсем не рвался… Муциан, сидевший в Сирии, его… уговаривал, но сам… Тоже нет. Получается: никто ничего не хотел. Хм… Странно, действительно.

____________________

Сон становился каким-то нехорошим. Надо было просыпаться. Начинала болеть голова. И все равно продолжало крутиться разноцветное колесо, вдруг останавливаясь; вырастало огромное цветное пятно, превращаясь во что-то реальное… ужасно неприятное – опять расплывалось и опять крутилось, крутилось…

Синее пятно… Он, сидя, спрашивает испугано: «А как Иудея и Сирия? Как Веспасиан?» А ему читают донесение разведчика: «…Легионы здесь готовы принять участие в гражданской войне. Тит Флавий Веспасиан в Иудее и в Сирии Муциан видят настроение солдат и, судя по всему, решили выждать – кто: Вителлий или Отон?…»

Отонианцев Валент с Цециной разбили. Отон покончил с собой. Тогда все обошлось.

Желтое пятно слепило. Потом поползли трещины, как по скорлупе яйца: много-много. Черненькие, маленькие, они росли и вдруг превратились в дороги – паутинку дорог. Вытек белок-море, чуть позже желток – еще море, и по дорогам, ведущим от обоих морей, загрохотали повозки, заполненные до края всем, что могло еще возбудить аппетит. Вителлий ежился и ему казалось, что все сразу из всех повозок – много всего падает ему в рот. Немного подступило к горлу. Отошло. Опять… Очень сухо стало во рту императора. Он судорожно сделал глотательное движение. Мотнул головой. Ударился в висок. Резко заныл правый глаз, закувыркалось красное пятно.

____________________

Муциан посмотрел в зеркало. «Нет, прическа лишь слегка примялась… В такую минуту», – подумал он. – «В таком возрасте», – улыбаясь про себя, римлянин провел пальцами по лицу. Муциан встал. Глядя на Веспасиана, он понимал, что здесь все будет наверняка, что иначе просто быть не может. «Будь я моложе. – мелькнуло, – рискнул бы, чем смотреть, как скисает молоко при одном его виде!… А возраст?… Это не темная лошадка Отон или заевшийся мерин Вителлий… Это счастье будет у него. Жаль, но возраст… Надо ставить только на победителя».