Стоило Мураду свернуть в дядин двор, площадь перед мечетью мгновенно затихала. Чтоб услышать, что говорит Мурад дядюшке, ребятня карабкалась на стены, а женщины, шедшие с родника, останавливались перед калиткой Джемшидова, поставив на землю полные ведра и кувшины.
      - С тебя причитается, дядя: есть указание, не сегодня завтра мечеть рушить будут!
      - Сколько раз я тебе говорил: не приходи выпивши! Чего явился? Звали тебя?
      - Явился распить с тобой по стаканчику простокваши. И опять же расширить кругозор. Давно газет не читал.
      - Ты испытываешь мое терпение, Мурад. На смех меня выставляешь.
      - А тебе жалко? Пусть люди веселятся. Хоть немножко морщины расправятся...
      Разговор большей частью начинался с этого и затягивался надолго.
      - Что тебя все тянет скандалить?
      - В спорах рождается истина. Тебе это прекрасно известно, профессор.
      - Пока мне известно только одно: человека из тебя не вышло! Подумать страшно, что с тобой будет дальше.
      - А что дальше? Дальше в аду встретимся.
      - Это ты точно. Место свое знаешь.
      - Ха, профессор! Значит, ты признаешь существование ада? Смотри-ка, в тебе есть смелость!
      - А у тебя были основания сомневаться в этом?
      Мурад расхохотался. Он смеялся до слез. Потом сказал, зажигая сигарету;
      - Кстати, чуть не забыл. Сегодня ночью Беяз во сне видел. Привет тебе передавала. Горячий.
      - Слушай, Мурад, кончай эту болтовню! Есть друзья, есть враги, и у всех уши.
      - Главные враги - мы с тобой, профессор, это уже давно установлено.
      - Пусть! Только не забывай, что я тебе восемь лет отца заменял. Кормил-поил... Восемь лет!
      - Ничего! Я перед тобой не в долгу. Я за тебя доты штурмовал. Восемьдесят восемь раз. Восемьдесят восемь ран получил!
      - А сегодня бутылку восемь раз штурмовал!
      - Точно. Хорошо сказано, дядя! Даже не ожидал от тебя.
      - Мурад, - спросила Туту-ханум, - принести тебе чаю? - И улыбнулась. Ласково, очень ласково улыбнулась ему Туту-ханум. - Или довги? Холодненькая!..
      - Не надо, довги тетя. Иди-ка сюда; я в дяде новую черту открыл!
      - Это какую же?
      - Чувство юмора.
      Она подошла грустная, положила Мураду на плечо руку.
      - И что вы все грызетесь? - она вздохнула. - Ведь не чужие, родная кровь, неужто нельзя помириться?
      Мурад склонил голову на плечо, легонько коснулся ее руки заросшей щекой.
      - Не представляю себе, профессор, - сказал он, - как ты на страшный суд явишься? Такого человека сломил... - Тихо сказал, гневно и снова прикоснулся небритой щекой к лежащей на его плече руке.
      - Вот ее бы и постыдился! - профессор ткнул пальцем в сторону жены. Восемь лет на тебя стирала.
      - Кончай ты со своими восьмерками, профессор! За те восемь лет ты меня чуть в нелюдь не превратил! Только-только человеком становлюсь.
      - Видно, как ты становишься! Деревне на потеху!
      - Вот это ты брешешь, профессор!
      Мурад вскочил со стула. Профессор побледнел. Туту-ханум притихла в уголке, с ненавистью глядя на мужа. Туту-ханум очень любит Мурада. Больше, чем единственного сына, - так во всяком случае утверждают в деревне.
      Молчание затянулось. Туту-ханум тихонько ушла с веранды. Мурад курил, профессор глядел в разложенную перед ним газету. Потом, почувствовав, видимо, что Мурад сейчас внутренне смягчен, решил воспользоваться моментом.
      - Напрасно ты тогда ушел из дома. Совершенно напрасно. Обиделся, надо было сказать.
      - Обиделся? Это не обида - омерзение!
      - Понятно, все понятно. Не можешь простить, что не уберег тебя от армии. Сына же не отправили на фронт, и племянника обязан был уберечь. Должен тебе сказать, что мне эта мысль всегда не давала покоя. Но вспомни, Мурад, ты ведь сам все придумал. Год себе приписал. Комиссию обманул. Слава богу, обошлось, вернулся. В орденах, медалях... Да, верно, Бешир оставался в тылу. Но ведь не бездельничал - учился, и учился прекрасно. Защитил диссертацию. Талантливый математик... ученый всесоюзной известности. В конце концов, ученые нам тоже нужны. Нужны или не нужны?
      Не глядя на Джемшидова, Мурад молча слушает его. И вдруг хватается за голову и кричит:
      - Ты же подлец, дядя! Бандит! Гангстер!
      Мгновенно появляется Туту-ханум.
      - Ну что ты?.. Не надо, Мурад... - она умоляюще смотрит на племянника. - Его не переспоришь.
      - Бандитом меня назвал... - бормочет профессор. - Гангстером... А я на тридцать лет его старше!
      - Тридцать лет! - Мурад горько усмехается. - Ты старше меня на два века! Ты провонял феодализмом!..
      - Ты прав, милый, прав... - взглядом приказывая мужу молчать, Туту-ханум подходит к Мураду; Мурад вне себя, у него дергаются губы, трясутся руки...
      - Да... - говорит он, покрутив головой. - Таких подлецов, как ты, я еще не видел... Ведь знаешь: я по-настоящему люблю Бешира, и знаешь, что он абсолютно ни при чем; ни он, ни его ученость, ни его всесоюзная известность. Что все твои слова - вранье, подтасовка, липа!.. И все равно - давай суй в котел, наваристей будет! Ни чести, ни совести - одно жульничество! Всех меряешь на свой аршин! Даже в том, что я мальчишкой добровольно пошел на войну, тебе хотелось бы углядеть подвох... Вот скажи: для чего ты собирал в моей комнате водочные бутылки? Что ты хотел доказать? Раз в жизни правду скажи - ты же мужчина!
      Профессор выдвигает ящик стола, незаметно достает таблетку, кладет в рот, запивает холодным чаем.
      - Кто тебе это сказал? - чуть слышно произносит он.
      - Про бутылки? Сам видел. Прокрадываешься вечером ко мне в комнату и давай под кроватью шуровать! Я, когда в последний раз к тебе в стол заглянул, в тумбочке двадцать пять штук стояло. И рядом - записочки арабским шрифтом. Что там было написано? А? Скажи, профессор? Кому ты собирался предъявить эти бутылки?
      Джемшидов потрясен, он не глядит на Мурада, он не отрывает глаз от жены.
      Покачав головой, Туту-ханум уходит, и они снова остаются на айване вдвоем.
      - Так... - медленно произносит Джемшидов. - Значит, ты шпионил за мной? Тайком лазил в мой стол? Все. Больше мне нечего тебе сказать. С меня хватит!
      - Не шуми, профессор... - морщится Мурад. - Не надо этого благородного гнева. Если хочешь знать, я понятия ни о чем не имел. Бешир показал мне, куда ты прячешь бутылки, И где ключи лежат, показал. В буфете на нижней полке, в сахарнице. Так я говорю, а? Было дело?
      - Да, но ты забыл, что, налакавшись водки, нес черт-те что! Все, что взбредет в голову! При моих врагах!
      - Вот как? Значит, твои враги ходили к тебе в гости?
      - Тебя это не касается. Во всяком случае, ты... С войны вернулся в мой дом врагом!
      - Это в каком же смысле?
      - Ты вел себя вызывающе. Как говорил, как ходил, как смотрел на меня во всем была враждебность. Ты не считался ни с мнением моим, ни с положением. Ты не имел права вести в моем доме всякие дурацкие разговоры!
      - Так... - медленно произносит Мурад. - Значит, не имел? А ты, профессор? Ты имел право учить меня? Наставлять? Ты, все четыре года, пока я воевал и валялся по госпиталям, копивший жир в тылу, хотел учить меня патриотизму! Любви к Родине, к партии! Кто дал тебе это право? А?
      - Ладно, не ори, здесь глухих нет. Неужто нельзя потише?.. Значит...
      - Трусишь, профессор! Как при такой трусости ты умудрился чего-то добиться? Диву даюсь!
      - Тебе придется еще кой-чему подивиться!
      - Грозишь, дядюшка? Зря. Ведь ты же прекрасно знаешь: напакостить мне не сможешь - руки коротки.
      О том, что беседа Джемшидова с племянником закончилась, свидетельствовал грохот ступенек под сапогами Мурада. Тотчас же толпа на площади рассыпалась, ребятишки соскакивали с оград, женщины брали свои кувшины и ведра и не спеша отправлялись по домам. Хлопала калитка, появлялся Мурад; ни на кого не глядя, он быстро шел вверх по улице, а люди долго глядели ему вслед...
      На Доске почета, прибитой на айване бузбулакской школы, висит портрет Мурада. Он снят в форме, и, пересчитывая ордена на левой стороне его кителя, бузбулакские первоклассники учатся счету.
      Но одно дело - деревня, а другое - учитель Мурсал. У него свое, особое отношение к Джемшидову.
      Побывав у профессора, Мурсал совершенно преображался. Даже походка менялась. Если в тот момент, когда он выходил от Джемшидова, кто-нибудь попадался ему навстречу, учитель Мурсал сдержанно отвечал на приветствия, гордо неся высоко поднятую голову, с величавой неспешностью шагал к площади и там, расположившись перед мечетью, заводил речь о профессоре Джемшидове.
      - Гордость наша, - прочувствованно говорил он. - Такого человека ценить, уважать нужно...
      Неделю, месяц, а иной раз и два месяца после посещения Джемшидова учитель Мурсал любой разговор умудрялся начинать словами: "Когда мы сидели с профессором..." "Профессор сказал..." "Профессор считает..." И в школе, и дома, и на площади перед мечетью учитель Мурсал то и дело цитировал профессора Джемшидова, хотя большую часть того, что Мурсал ему приписывал, Джемшидов никогда не говорил и говорить не помышлял.
      "У НЕГО ТАМ ОТЕЦ В ДЕРЕВНЕ..."
      Светлело, наступало утро, и Теймур все отчетливее начинал ощущать ужас предстоящего ему дня. Тоска одиночества и раньше донимала его, по временам это была настоящая боль, но она притуплялась, замирала. Сейчас боль была везде, боль владела не только телом, ею полны были мысли, память; она была в тиканье часов, в завывании ветра... В домах, плотно притиснутых один к другому...
      Уехать в деревню? С какими глазами он явится туда? Что он скажет отцу? Три года подряд в каждом письме сообщал, что не приедет, пока не защитит докторскую, и отец отвечал, конечно, сынок, не приезжай, спешить некуда, деревня от тебя не уйдет...
      "Мы ему: женись, мол, ученый человек, кандидат, а живешь, как студент какой. Не до этого, дескать, не могу сейчас. Мы ничего, ждем, терпим, раз дело требует. А выходит вранье. Болтовня одна..."
      Растерянность отца, плачущий голос, эти слова, которые он, возможно, никогда и не произнесет, совершенно потрясли Теймура. И Бузбулак вдруг потерял в его глазах всю свою притягательную силу, показался несчастным, жалким... Потом Теймур вспомнил Мурада. Вчера в кабинете Джемшидова он не раз вставал у него перед глазами. Если б он умел так смело держаться, говорить так же резко, дерзко... А он ведь ничего толком и не сказал. Вот почему? Боялся? Стеснялся?.. А чего?
      Джемшидов нажал звонок.
      - Попросите Керима-муаллима, - сказал он вошедшей секретарше. Когда Керим вошел, профессор, наконец, поднял голову, но на Теймура так и не взглянул.
      Они были в кабинете втроем. Керим сидел напротив Теймура. Профессорская рука лениво, с видимой безнадежностью листала диссертацию Теймура, испещренную красными пометками, Керим молчал, ждал, чтоб заговорил профессор. Но Джемшидов безмолвствовал.
      - Начинайте, Керим-муаллим, - произнес наконец он и впервые взглянул на Теймура, и такое у него было выражение - сам черт не поймет, что за выражение.
      Керим откашлялся.
      - Видите ли, профессор, все дело в постановке проблемы. Теймуру-муаллиму я уже сообщил свое мнение. (Вчера или позавчера он, захлебываясь от восторга, говорил Теймуру о диссертации.) Дело в том, что период коллективизации - очень сложный период. В этот период были, как известно, некоторые издержки, перегибы. Но все равно: с точки зрения подхода к проблеме диссертация очень и очень уязвима. В ряде вопросов автор явно отходит от правильной позиции. В некоторых главах есть весьма путаные утверждения. К примеру, на странице сто семнадцатой Теймур-муаллим пишет: "Крестьянин должен относиться к обрабатываемой им общественной земле как к своему личному участку, потому что крестьянин, не имеющий своего участка, это уже не крестьянин, а делец... Такой крестьянин духовно безлик..."
      Профессор знаком остановил Керима. Грозно глянул на Теймура.
      - Ты что - отца своего имеешь в виду?
      - Допустим... - Теймуру хотелось сказать: "Допустим, отца, но только вы еще более безлики!", но он не смог этого сделать. - Керим-муаллим, - сказал он, - дочитайте страницу до конца. Ниже разъясняется эта мысль. Там суть всей главы: крестьянин должен относиться к колхозной земле по-крестьянски. Я подробно развиваю эту мысль в последующих главах.
      Джемшидов повернулся к Кериму и впился в него глазами, деваться тому было некуда.
      - Теймур-муаллим! Но и в главах, о которых вы говорите, тоже полно ошибочных положений. Например, проблема коллектива и личности. Не обижайтесь, Теймур-муаллим, но это абсолютно неверный подход. В конце концов личность для нас - неотъемлемая часть коллектива. Стимул всего нашего развития - это коллектив, а не личность. А вы отрываете личность от коллектива. Это неправомерно.
      - Там идет речь лишь о личном отношении к труду.
      - Слушай! - Джемшидов резким движением отодвинул папку. - Ты для чего принес сюда диссертацию? Чтобы мы прочитали и сказали свое мнение. Так потрудись слушать, не цепляйся к каждому слову. Прошу вас, Керим-муаллим!
      Керим кашлянул.
      - В общем, мое мнение такое: диссертация должна быть переработана заново. Прошу вас, профессор, высказать свои соображения.
      - А может быть, "маститому ученому" нет нужды выслушивать мое мнение?.. Кроме того... - Профессор протянул руку к папке, Керим мгновенно схватил ее и положил перед Джемшидовым. - Кроме того, я так и не смог уразуметь: роман это или диссертация?
      - Именно! - Керим-муаллим едва не вскочил со стула. - Именно, профессор! Я сам хотел это сказать! Вот смотрите мои пометки: вот... "элемент романа", "беллетристика". Надо признать, что в отношении художественности некоторые куски диссертации написаны на весьма высоком уровне. Серьезно, Теймур-муаллим, - будто Толстого читаешь! В одном месте, в конце, если не ошибаюсь, вы даже даете диалог. Вы исследуете психологические корни коллективного труда. Само по себе это не вызывает возражений. Но так, как вы это преподносите... Не знаешь, то ли перед тобой роман, то ли научный труд... Серьезно, профессор, некоторые страницы меня по-настоящему тронули. Может быть, я слишком сентиментален... А может, это сила писательского дарования Теймура-муаллима... Хи, хи... Не обижайтесь, Теймур-муаллим, я честно. Я хочу сказать, что...
      - У него там отец в деревне, - спокойно перебил Керима профессор, учитель истории и в то же время самый настоящий молла. Собирает с людей деньги, организует ремонт мечети, используя, как выражается наш уважаемый "будущий доктор", "заинтересованный труд", а потом идет в школу и преспокойным образом учит советских детей атеизму.
      На лице Керима выразилось предельное изумление - будто профессор, по меньшей мере, сообщил о пришельцах с Марса.
      Теймур не выдержал.
      - Профессор! Прошу оставить моего отца в покое. Он не имеет ни малейшего отношения к нашему разговору!
      - Считаешь: не имеет отношения?
      - Никакого!
      - Тогда разреши, я выскажу свое мнение. Ты, видимо, заметил, что Керим-муаллим старался смягчить оценки?
      - Заметил.
      - Так вот. Прежде всего, я должен сказать, что образ мыслей автора данной работы, сам характер его мышления чужд мышлению человека, работающего в нашей среде.
      - Любопытно! - бросил Теймур. - Значит, я... - Перед Теймуром вдруг отчетливо встал Мурад, но в этот момент Керим под столом наступил ему на ногу.
      - На старом рынке новые порядки наводишь? - профессор выразительно посмотрел на Теймура и, вынув листок из лежащей перед ним пухлой рукописи, швырнул его Кериму: - Читай!
      И Керим стал читать:
      "Этические нормы каждого слоя общества опираются на экономические и моральные законы, присущие этому слою. Этические нормы крестьянства порождены его связью с землей, с природой. Психологические факторы, определяющие нравственную сущность крестьянина, всегда отличались чистотой, прочностью, постоянством, поразительной ясностью, чем всегда привлекали внимание лучших умов-людей, заботящихся о судьбах человеческого общества. В сознании истинного крестьянина материальные блага, достающиеся человеку, измеряются трудом, затраченным на их приобретение; нравственная сущность крестьянина как моральная категория формировалась именно в процессе этого измерения. Обман, спекуляция всегда были чужды сознанию истинного крестьянина; на вещь, доставшуюся даром или по дешевке, крестьянин всегда смотрел с подозрением; не оставлял на развод дешевого скота, опасался сеять дармовыми семенами. В результате непосредственной связи с землей, с природой в сознании крестьянина сложились нравственные критерии: "харам" и "халал" "дозволенное" и "недозволенное"; при помощи этих понятий в сознании крестьянина прямое и кривое, истинное и фальшивое разграничивается на заработанное честным трудом и доставшееся даром. Крестьянин, утерявший эти нравственные критерии, уже не крестьянин, и есть все основания говорить об отчуждении его от специфических для крестьянина морально-этических норм".
      Страница кончилась.
      - Не понимаю, - говорит профессор, - о каком крестьянстве ты здесь говоришь?
      - Разумеется, о нашем. Мне кажется, что это одна из насущных проблем нашего общества.
      - Нет, ты неподражаем!
      Что можно было сделать после этого? Подняться, открыть дверь и уйти. Но Теймур не поднялся и не ушел, потому что некуда было ему идти, не было у него никого, к кому можно было пойти в такую минуту.
      - И ты уверен, что один занят этой проблемой?
      - Нет, профессор, уверен, что не один. Но считаю долгом в меру своих возможностей помогать решению проблемы. Именно поэтому я должен довести свои выводы до сведения общества, иначе моя докторская диссертация лишена всякого смысла.
      - Потрясающе! - сказал профессор. Собрал лежащие перед ним листки, аккуратно завязал папку. Положил их перед Теймуром. - Так. На защиту я это представить не могу. Жалуйся, если считаешь нужным. Куда тебе угодно.
      "ТОЧНЫЕ НАУКИ - ЭТО ВЕЩЬ!.."
      Неужели все так и было? Какие-нибудь полчаса, час... Абзац отсюда, страницу оттуда... И все - можешь идти... А куда?.. Пришел, повалился в постель - некуда ему идти.
      Пять лет, ровно пять лет: все отпуска, субботы, воскресенья... Одно и то же, одно и то же!.. А впрочем, так ли это? Правда ли, что пять лет подряд он каждый день делал одно и то же? И пчелы ведь каждый день делают одно и то же, и муравьи. И само солнце. Разве не проделывает оно ежедневно одну и ту же работу? И в то же время каждый день понемножку обновляет мир. Незаметно, неуловимо для глаза весну оно заменяет летом, лето - осенью, осень зимой... Времена года. Они должны сменять друг друга, без этого нельзя. Если они не будут сменять друг друга, ни пчелы не смогут жить, ни муравьи... А может быть, те пять лет, когда изо дня в день долбил он в одну точку, это не пять лет, а всего лишь один сезон, одно время года. И после этого пятилетнего времени года вчера должно было начаться, наконец, для него новое? И только потому, что оно не началось, время вдруг остановилось, словно задохнулось, словно его лишили возможности движения...
      ... Лежа в этом неподвижном выдохшемся времени, Теймур глядел в потолок и видел Бузбулак. И Бузбулак, который он видел сейчас, казалось, тоже был смят, придавлен: и деревья, и речка, и дома. Словно деревня испугалась когда-то Джемшидова, так испугалась, что до сих пор не может прийти в себя... Деревья, напуганные Джемшидовым, стояли у него перед глазами; напуганные Джемшидовым дороги, тропки, дома... И где-то за горами занималось сейчас напуганное Джемшидовым утро.
      Он увидел глаза этого утра, испуганные, изумленные, сияющие чистотой глаза. "Ярче сияй!" - сказал Теймур. Он сказал это утру, сказал Бузбулаку и сказал так громко, что сам удивился, услышав собственный голос.
      Уже десять дней, как уехал профессор. При Теймуре просить Джемшидова, чтоб позаботился о его сыне, Мурсал не решился - не хватило смелости. Поэтому в день отъезда Теймура он с утра не находил себе места - все хлопотал, суетился, говорил без умолку...
      - Самому бы поехать надо... - то и дело повторял он. - Поехать бы, устроить мальчика, сразу бы от сердца отлегло... Конечно, профессор не чужой человек. И от нас ничего плохого не видел...
      Мурсал решил вбить это Теймуру в голову, потому что очень хотел, чтобы его мальчик, как попадет в Баку, сразу пошел к профессору и хоть на одну ночь непременно остановился бы у него.
      - Переночуешь, а там видно будет... Как профессор скажет... Может, он тебя в общежитии устроит получше... А может, и не отпустит, никуда, оставайся, мол, у меня, чтоб на глазах был. У Джемшидова пять комнат да еще кухня, у них ведь там кухня не в счет...
      В тот день Мурсал поднялся спозаранок, поехал в район. Баранины килограмм взял - накормить, ребенок надолго уезжает. Купил у соседа килограмма четыре отборных персиков, оборвал росший во дворе фундук набралась добрая корзина гостинцев. Мурсал все возился, все укладывал их; то персики сверху уложит, то орехи насыплет...
      - Хорошие фрукты, - приговаривал он, любуясь корзиной. - В городе разве купишь такие? Главное - свежее все. Таких фруктов, как в наших местах, нигде не найдешь... Одного жалко - сам не могу поехать. Поехал, устроил бы тебя... С профессором договорился бы... Ладно, как-нибудь потом выберусь. Будут зимой каникулы, и приеду. Лишние траты тоже ни к чему. Лучше купишь себе что-нибудь. В городе ведь за все платить надо. Да, жалко, жалко, что я с тобой не еду... Самому-то надежней.
      В то время из пяти Теймуровых сестер три уже были замужем, две еще оставались дома. И эти две с самого утра то и дело принимались плакать; к полудню глаза у них покраснели, распухли, но они по-прежнему продолжали всхлипывать.
      Замужние сестры не плакали - не было времени. Они нянчили своих грудников, разнимали сцепившихся во дворе сыновей, кричали на тех, кто удирал на улицу, и, улучив момент, успевали еще ворчать на сестер.
      - Это ж надо! Распустили сопли! Куда едет-то, соображаете? В Баку! Учиться! С золотой медалью едет!
      Мать Теймура пожарила баранину. Старшая сестра, тоже кое-что сготовила, принесла. И две другие замужние сестры не с пустыми руками явились: одна принесла с собой катык, другая айвовое варенье. Поставили все на подоконник, чтобы не достать ребятишкам. Чемодан Теймура, собственноручно сколоченный отцом из фанеры, красный с голубыми разводами, стоял рядом.
      Под вечер, перед заходом солнца учитель Мурсал поднял этот красный с голубыми разводами чемодан,
      - Пораньше выйти надо, - сказал он.
      Все пять километров до станции они отмахали пешком. Уже совсем стемнело, когда учитель Мурсал усадил сына в плацкартный вагон. На следующий день рано утром Теймур сошел с поезда в Баку. Дом профессора Джемшидова он отыскал сразу, но нажать кнопку звонка, приделанного на стене возле двери, весь день не набирался смелости. До вечера бродил он возле профессорского дома с корзинкой в руках. И только когда наступили сумерки, ему не оставалось ничего, как все-таки нажать на эту кнопку. Дверь отворил Бешир.
      - А, Теймур! - обрадованно воскликнул он. - Вот это да! - легонько подталкивая в спину, он привел гостя в большую светлую комнату.
      - Вот, - громко сказал Бешир. - Это сын Мурсала-муаллима!
      Беневша читала, примостившись на углу огромного обеденного стола. Когда Теймур вошел, она подняла голову, улыбнулась и снова стала читать. Из соседней комнаты вышла жена Бешира, поздоровалась и ушла. Появилась Туту-ханум с чаем.
      ... Потом вышел профессор и расположился за столом.
      Беневша тоже сидела тут, и Туту-ханум, и жена Бешира, но, кроме него, никто не разговаривал. Бешир откровенно радовался тому, что Теймур прибыл в Баку с золотой медалью, но не одобрял его намерения поступать на исторический факультет.
      - Подумаешь - история! - говорил он. - Точные науки - это да, это вещь! Стране нужен всего какой-нибудь пяток хороших историков. Гуманитарные науки процветают сейчас главным образом в малоразвитых странах. В этих странах уровень развития гуманитарных наук намного выше точных. Хотя точные науки этим странам еще более необходимы.
      Теймур внимательно слушал Бешира, с удовольствием слушал. И не потому, что тот говорил умные вещи. Потому что, говоря эти умные вещи, он смотрел на Теймура с интересом, с уважением. Совсем не похоже на беседы, которые вел с его отцом профессор Джемшидов. Слушая Бешира, Теймур чувствовал себя уверенней, он уже жалел, что весь день прокрутился вокруг этого дома, не решаясь войти. Беневша иногда отрывалась от книги и улыбалась Теймуру, а стоило ей улыбнуться, усталость вообще как рукой снимало, он сразу весь преображался; и рубашка с коротким рукавом вроде идет ему, и руки у него ничего - длинные, мускулистые... И этот огромный город вроде совсем не такой уж страшный...
      Вдруг профессор резко поднялся из-за стола. И уже в дверях сказал сыну:
      - Давай-ка устрой его в гостиницу. Поздно уже. Парню идти пора.
      Бешир укоризненно взглянул на отца, прищурился и покачал головой. Жена его молча вышла. Теймур увидел, что Беневша медленно закрыла книгу и что у Туту-ханум трясутся руки.
      О чем Бешир говорил с отцом в другой комнате, Теймур не слышал. Через несколько минут Бешир появился.
      - Чего не умываешься? - весело спросил он. - Мойся давай и ложись. Кафедра твоя - вторая дверь налево... Иди, иди, не стесняйся! Спать будешь на диване в этой комнате. По-моему, неплохая комната...
      Когда Теймур вернулся, жена Бешира готовила ему постель. Потом Бешир погасил свет и ушел. Потом в других комнатах погас свет, все затихло... Но прошло еще немного, и Теймур услышал за стеной приглушенные голоса.
      - А кто будет стирать простыни, на которых он валяется?!
      - Не надо, папа. Не нервничай. Ради бога, не нервничай! Я выстираю!
      - Мне не нужно, чтоб ты. А вот жену свою заставь! Чтоб хоть носки мужу стирала! Почему моя жена должна вас обслуживать?
      - Папа, ты не прав. Так нельзя...
      - Разреши мне, пожалуйста, самому знать, что можно и что нельзя. Самому устанавливать порядки в своем доме. Я не желаю, чтоб мне навезли из деревни вшей!..
      - В деревне уже лет пятнадцать, как нет вшей. Ты отстал от жизни.
      - Зато ты, я вижу, слишком ушел вперед! Чересчур хорошо деревню знаешь!
      - Зачем этот тон, папа? В конце концов, не я писал докторскую о культурном преобразовании деревни.
      Они замолчали. Профессор кашлянул.
      - Я вижу, моё докторство и у тебя засело в печенках! Ты только одно должен понимать, милый: не будь я доктором, тебе тоже бы грош цена! Ясно тебе это?
      - Ясно, папа. Все абсолютно ясно. Разреши, я пойду?
      Бешир на цыпочках миновал комнату, в которой лежал Теймур, осторожно прикрыл за собой дверь. Теймур, закрыв глаза, ждал, пока все улягутся, чтобы встать, потихоньку одеться и, неслышно отворив дверь, навсегда покинуть этот дом, но сон сморил его. Странное что-то снилось ему в ту ночь. Будто он в деревне, в своем доме. И будто в каждом из шести окон - солнце, фиалкового цвета солнце - в каждом окне по солнцу. И в сиянии этих шести солнц выходит Беневша: в подвенечном платье, на голове белая вуаль; словно легкий тюлевый занавес, раздвигая ветки орешника, она идет прямо к нему, А он пытается выбраться из кустов и не может. А откуда-то доносится голос Бешира: "Кафедра истории..." "В деревне уже пятнадцать лет нет вшей..." "Точные науки - это вещь... Точные науки - это да, это вещь..."
      СИЯНИЕ ШЕСТИ СОЛНЦ
      Рассвело. Давно уже рассвело, вой ветра на улице уже смешивался с другими дневными звуками... Шесть солнц... Сияние шести солнц... Умывшись, Теймур подошел к окну. Он смотрел на дома, одинакового цвета, одинакового размера, и думал о том, сколько же лет прошло с тех пор, как привиделся ему этот сон... Пять лет института. Два года аспирантуры. Потом...
      Потом кто-то постучал в дверь. Тихонько постучал. И если бы сейчас на глазах Теймура из-за домов, которые он разглядывал, поднялось бы шесть солнц, привидевшихся ему когда-то во сне, он удивился бы не больше, чем теперь, увидев в дверях Бешира...
      - Привет мученикам науки!.. Ну и местечко ты себе подобрал, дорогой! Нет, место отличное! Вот только попробуй разыскать!.. - Бешир взглянул на часы. - С десяти часов хожу вокруг да около. - Он легонько поддал Теймуру кулаком в бок. - Ну, как? Прочный ты? - Окинул комнату взглядом. Холостяком живешь? А комната ничего - прохладная... Слушай, ты вроде сонный какой-то. Встряхнись! Чайку гостю предложи!..
      Бешир изо всех сил старался казаться веселым. А выглядел плохо, хуже, чем раньше: под глазами мешки, а в глубине их тревога, боль. Чего он пришел?
      Теймур тоже пытался изобразить оживление. Не получалось. Спросить гостя о чем-нибудь, и то ничего не мог придумать.
      - А что ж в Бузбулак не уехали? - сказал он наконец.
      - Неохота, - ответил Бешир, глядя в окно. - Ну, что Бузбулак? Поесть да поспать - и все дела. - Он обернулся к Теймуру. - Шефа твоего я вчера вечером отправил. Посадил на поезд. Мать и моя жена тоже с ним уехали. И дочку Беневши увезли... Мы теперь с Беневшой на холостяцких правах. Так что в любое время можешь нанести визит...
      То ли оттого, что после их вчерашнего разговора профессор вот так запросто укатил в Бузбулак, то ли оттого, что услышал имя - Беневша, Теймур вдруг почувствовал, что комок подступает к горлу. Быстро пошел на кухню, налил в чайник воды, поставил на плиту. Вымыл руки, ополоснул лицо, но комок все не проходил. Не хватало только разрыдаться, сейчас, при Бешире.
      - Ну что, скверно на душе?
      Теймур не ответил. Бешир поднялся со стула, сунул руки в карманы, прошелся по комнате.
      - Я знаю про вчерашнее, - сказал он и сел за стол. - Диссертацию твою я прочел. По секрету от отца - две ночи подряд не спал. Беневша тоже читала... - Бешир помолчал. Подумал немного. - Она в диком восторге. Да ведь и впрямь здорово написано! Ей-богу, здорово! Странно у вас с этой вашей наукой. Вообще с гуманитарными!.. Ни бога у вас, ни пророка, и каждый считает себя правым.