Акрам Айлисли
      СЕЗОН ЦВЕТАСТЫХ ПЛАТЬЕВ
      1
      Оба окна в квартире Джанали-муаллима были распахнуты на-стежь, дверь на лестницу он тоже приоткрыл и, лежа на кровати, от полного и абсолютного безделья давно уже ломал голову над одним в высшей степени нелепым вопросом.
      Джанали-муаллим размышлял о том, почему в прежние годы лето в Баку было несравненно жарче... В чем дело? Только ли в том, что раньше у него не было отдельной квартиры? А может, еще есть какие-то причины?.. Ну, допустим, одна из причин заклю-чается в том, что в те годы, когда у Джанали-муаллима не было этой однокомнатной квартиры, ему и жилось не очень сладко. Пять лет института: тридцать-сорок рублей в месяц. Два года аспирантуры - это уже, правда, семьдесят. Пятнадцать из этих семидесяти он ежемесячно посылал в Бузбулак матери. Потом год - почасовиком. В тот год Джанали-муаллим получал сто пять рублей в месяц, тридцать из них шло в деревню, что остается? Семьдесят пять рублей. А ведь, пожалуй, будь у него к семидеся-ти пяти рублям эта однокомнатная квартирка, все обстояло бы иначе, и мир представлялся бы ему в ином свете.
      Вот таким образом размышлял Джанали-муаллим.
      Была та пора, когда, выражаясь языком бузбулакцев, от жары "змеи блеют": август, самая его середина, да и время самое жаркое - двенадцатый час дня. Что ж, возможно, это действительно не лишено смысла, потому что, если измерять жару только термо-метром, обливаться бы сейчас Джанали-муаллиму потом; когда он был на базаре, по радио передавали сводку погоды - сказали, что в Баку тридцать восемь градусов. Тридцать восемь!.. А где они, эти тридцать восемь? При тридцати восьми градусах у него, бывало язык на плечо свешивался... Может быть, дело в том, что в пре-жние годы он был послабее, несравненно менее вынослив и иначе реагировал на жару и холод?.. Вполне можно допустить... Можно допустить и такую вещь: какая-нибудь ерунда, мелочь испортит настроение, расстроишься, и наш прекрасный мир начинает тебе казаться адским пеклом: ну, например, зачем я поздоровался с этим субъектом, а он будто и не заметил? Чтоб им пусто было, всем этим деканам и завмагам!...И почему на базаре такие доро-гие куры, мыслимое ли дело, чтоб они столько стоили?! Да еще Фетдах со своей машиной... Что ж, может быть, очень даже может быть; раздражение, возмущение, ненависть, а от ненависти и давление, и жара, и дышать нечем... Одним словом, влияние субъек-тивных факторов на объективные условия Джанали-муаллим улыбнулся. А что, может быть, подобные вещи и впрямь могут влиять на погоду?..
      Джанали-муаллим лежал, удобно расположившись на кровати, и старался уяснить этот вопрос, неожиданно пришедший ему в голову (очень возможно, что он возник под влиянием сводки погоды, которую Джанали-муаллим услышал на базаре), а в это самое время на кухне доваривалась курица, которую Джанали-муаллим купил там сегодня утром. А в ванной комнате в это самое время по трубам, журча, лилась вода. И видимо, какая-то часть его существа осталась там, в Бузбулаке, иначе зачем бы ему, прислу-шивающемуся к журчанию воды в трубах, мысленно бродить вдоль арыков?.. Все арыки были у него сейчас перед глазами. По арыкам текла вода, но текла она вроде бы в нем самом, потому что весь Бузбулак был сейчас в нем со всеми своими арыками: словно Джанали-муаллим и не человек вовсе, а одна только мечта, химера; родившись когда-то у бузбулакских арыков, мечта эта как бы снова вернулась туда, смешалась с водой арыков и текла, тек-ла... Кто знает, может быть, летняя жара потому и казалась ему раньше сильнее, что жилось ему в те годы гораздо беспокойнее, чем теперь. Когда тебе позарез надо выбиться в люди и когда в это же время ты день и ночь думаешь о том, что жизнь прохо-дит, годы летят, а семьи нет, когда из-за отсутствия рядом близко-го человека тебя день и ночь испепеляет пламя твоего одиноче-ства... Возможно, вполне возможно... И теперь в летний зной в том же самом солнечном Баку ему кажется прохладней именно пото-му, что жар того пламени стал несравненно меньше...
      Джанали-муаллим лежал на кровати и думал. И в то же время мысль его витала вдоль бузбулакских арыков. И в то же время на кухне варилась курица, которую он купил утром на базаре. Тонкие, едва различимые тени ветвей росшего перед его окном тополя лежали на противоположной стене комнаты. И красноватые, жар-кие отсветы солнца тоже лежали на, стене.
      А какой свет (боже, какой свет!) привиделся ему сегодня во сне! Утро... Солнце... Оно лишь сейчас выглянуло из-за зеленых гор и, отразив в своем сверкающем зеркале весть о том, как чист и прекрасен мир, - весть, только что принесенную из далеких, но абсолютно надежных мест, - ликуя, сообщает ее всему миру. На окнах комнаты легкие белые занавески. Стол покрыт белой ска-тертью, за столом дети в белых рубашечках: сын и дочка Джана-ли-муаллима. В том сне и жена его тоже была одета в белое, и лицо ее лучилось светом, похожим на свет того удивительного солнца...
      Джанали-муаллим ощутил вдруг, что тот жар, то неугасимое пламя вновь начинает жечь его изнутри, и, видимо, именно поэтому и не мог додуматься до причины, почему же все-таки в Баку раньше было несравненно более жарко.
      Он решил не думать пока, вообще ни о чем не думать - про-сто полежать, целиком отдаваясь блаженному ощущению, возни-кшему от чудесного сна, и очевидно, именно оно, это блаженно" ощущение, немного погодя перенесло его в совсем другой мир потому что, кроме курицы, варившейся в кухне, солнечного света, мешавшегося с тенями листьев, и чудесного сна (сон этот снился ему часто - еще со студенческих лет), и Фетдаховой машины, на свете жила еще сказка. Сказку ему рассказывала когда-то его мать Махрух (странная это была сказка). И так случилось, что в то очень жаркое время (студенчество, аспирантура, почасовая работа) Джанали-муаллим ни разу не вспомнил ее. Но услышанная в детстве сказка вдруг вновь явилась ему однажды (уже здесь, в собствен-ной квартире) и с того времени все вертелась и вертелась в голо-ве, не давая покоя... Джанали-муаллим пытался вспомнить ее целиком, но у него ничего не получалось; от всей сказки в голове удержались лишь две фразы, и он весьма туманно представлял себе общее ее содержание. Он не раз пытался рассеять этот туман и целиком восстановить в памяти сказку. Ему даже приходил:; в голову пойти в библиотеку, взять все изданные сборники сказом и посмотреть, есть ли такая. Джанали-муаллим неоднократно выходил с этой целью из дома, но каждый раз так и не попадав в библиотеку (видимо, она порядком осточертела ему за года аспирантуры). Кроме того, кто знает, может быть, Джанали-муаллим даже боялся обнаружить эту сказку в одном из сборников боялся, что отпечатанная типографским способом сказка вдруг утеряет свою чистоту и целомудрие. (Надо полагать, Джанали-муаллим имел некоторое представление о славных делах, творимых печатными машинами в благодатном воздухе типографий). И наконец, весьма сомнительно, так ли уж он старался разрушить этот туман и представить себе сказку во всей ее ясности, потому что вряд ли получил бы от этого истинное удовольствие - мир, родившийся перед его глазами, когда ему впервые рассказали сказку, еще существовал, еще жил в нем. Все в этом мире ласкало глаз и радовало сердце: и яркость звезд, и напоенный ароматом воздух. И стоило Джанали-муаллиму вспомнить о сказке, прекрас-ный мир ее вновь возникал перед ним, в голове у него все пута-лось. Тщетно пытаясь вспомнить сказку целиком, он без конца повторял две запавшие в память фразы:
      "...Скажи, Дочь Портного, сколько рейхана на грядке? - Ска-жи, Сын Падишаха, сколько на небе звезд?"
      Вновь начав прокручивать в голове сказку, Джанали-муаллим поднялся с кровати и пошел в кухню взглянуть на курицу. В кухне солнца еще не было, но из окна виден был залитый солнечным светом двор. И, следя за курицей, упревающей в кастрюле, Джа-нали-муаллим краем глаза видел и это солнце. Видел он краем глаза и Бузбулак; у матери его Махрух, сидевшей под этим самым солнцем, сейчас должно быть неплохое, хорошее должно быть настроение. На очаге варится обед, а сама она, наверное, присела меж грядок; нарвала немного рейхана, лука, салата, придерживая рукой край головного платка, сложила туда зелень. Немного пого-дя мать возьмет пучок этой зелени и будет есть ее, перетирая лук, салат и рейхан двумя уцелевшими корешками передних зубов. Как бы продолжая разговор, который еще с утра завела сама с собой, Махрух обязательно будет говорить за едой, то тихо, то погромче, то вслух, то про себя... А когда от этой, с ПРЕВЕЛИКИМ трудом сжеванной зелени, у нее заноют два ее корешка, Махрух рассер-дится и станет ругать сына - Джанали-муаллима: "Говорила дур-ню - женись! Не слушал, ишак упрямый!.. Намаешься теперь!' Узнаешь, каково в такие-то годы самому белье стирать, обед варить..."
      Джанали-муаллим подумал, что надо съездить в деревню хоть на денек проведать мать и обратно. (В первый же год, как он получил квартиру, мать весной приехала к нему и целый месяц пробыла в городе. А уезжая, предъявила ультиматум: "Пока не приведешь в свой дом жену, ноги моей не будет в этом вашем Баку!")
      Чепуха, конечно, но как она тосковала "в этом вашем Баку"! И через сто лет не забыть! На Махрух больно было смотреть, особенно когда она, стоя у окна, глядела на улицу. Во-первых, потому, что, кроме трамваев, изредка громыхающих по рельсам, разглядывать на улице было абсолютно нечего. Во-вторых, трам-ваи, которые мать разглядывала в окошко, вероятно, напоминали ей поезд. А в-третьих, стоя у окна, мать наверняка видела не го-родскую улицу с трамвайной линией, а свой Бузбулак. И поезда, которые виделись ей, когда она глядела на проходящий по улице трамвай, мать все провожала туда - в Бузбулак. И если в ее улыб-ке, в движениях, в глубине глаз проглядывало вдруг оживление. Джанали-муаллим точно знал: сейчас она в Бузбулаке. В такие минуты он и сам видел Бузбулак ее глазами и понимал, что он действительно прекрасен, что только там и жить человеку... Бузбу-лак, который он видел глазами матери, был прекрасен еще и тем, что он просторен, очень просторен, нет ему ни конца ни края. И древний он. И хлеб в нем пекут самый вкусный, и вода там самая чистая. Но дело даже не в воде и не в хлебе: в Бузбулаке, который он видел глазами матери, было полно людей. И глядя на дрожащие губы матери, когда та молча смотрела на трамвайную линию, Джанали-муаллим был уверен, что она ведет сейчас беседу с од-ним из своих многочисленных земляков. Впрочем, он прекрасно знал, что ту же беседу мать могла вести и с горой, и с вороной, с курицей. Даже с рейханом на грядке.
      "Скажи, Дочь Портного, сколько рейхана на грядке?"
      Грядка рейхана из сказки лежала где-то под чистым-чистым небом, усыпанным бесчисленными звездами. Это прекрасное мес-то (оно и похоже на Бузбулак и непохоже). Блаженный покой, прохлада, и в прохладном покое серебристые звезды струят на грядку рейхана такой чудный свет, что и рейхам сияет, как сияют звезды на небе. Когда Шахский Сын задает Дочери Портного свой вопрос, серебряные глаза звезд устремлены на грядку рейхана. Когда же Дочь Портного отвечает ему, цветы рейхана поднимают головки к звездам. Так, однажды вечерней порой/ в прохладном -мире звезд и рейхана началась эта удивительная любовь. А сейчас был полдень, самая жара, и мать Джанали-муаллима Махрух, держа костлявыми пальцами только что сорванную зелень, не спеша перетирает ее двумя еще уцелевшими корешками зубов. В ветвях невысоких деревьев немолчно стрекочут кузнечики. А си-неватые тени высоких деревьев лежат на прокаленных солнцем тропках, и кажется, что от тропок этих исходит похожее на стрекот кузнечиков назойливое зуденье: "Здравствуй, Джанали-муаллим!.. Добро пожаловать, Джанали-муаллим! Когда ж ты с женой-то прибудешь, Джанали-муаллим?! Седеть уж начал, Джанали-муаллим!.." Болтливые жительницы Бузбулака свободно расхажива-ют по прокаленным солнцем тропинкам, а он, Джанали, ступает по ним осторожно, с оглядкой, и не потому, что горяча, очень горяча земля, а потому, что, когда человек в таких годах приезжает в Буз-булак один, он не имеет права по-хозяйски расхаживать по этим тропкам. Потому что, хоть и хорошо посидеть в этакую жару дома или в тени деревьев, вода в роднике не должна течь без пользы, а значит, обязательно встретишь кого-нибудь с ведром или с кув-шином: "Добро пожаловать, Джанали-муаллим!" - и опять тот же самый разговор. И опять так громко, с таким подъемом, что не только деревьям и камням - пивным бутылкам, которые Фетдах, с утра пораньше отправившись на вокзал, привез на своих красных "Жигулях" (сейчас бутылки охлаждаются в воде у родника), станут известны эти печальные обстоятельства его биографии... Да, в Бузбулаке много всего такого, и не случайно, размышляя об этом, Джанали-муаллим совсем забыл, что давно уже стоит у газовой плиты и держит в руке крышку кастрюльки, в которой варится курица.
      Джанали-муаллим накрыл кастрюлю крышкой и погасил газ. (Курица была готова, но до обеда оставалось еще порядочно времени). Сейчас половина двенадцатого, у них во дворе, в Бузбулаке, солнце еще не добралось до шелковицы. Значит, матери тоже еще не время обедать. Когда солнце подберется к шелковице, Махрух примется за еду. А когда оно совсем уйдет с их двора, мать положит в ведро единственную грязную тарелку и медленно побредет к роднику: убить время, а встретив у родника одну из самых красивых, самых ловких, самых чистоплотных молодух, хоть чем-нибудь досадит ей за то, что принадлежит она не ее сыну, а другому мужчине, и когда Махрух побредет обратно, единствен-ная ее тарелка будет слегка покачиваться в полном ведре... Но сейчас рано. Матери еще не время к роднику. Солнце пока не добралось до шелковицы...
      Потом раскаленное бузбулакское солнце поднимется выше, встанет посреди неба, и тогда Фетдах в пижамных полосатых штанах и белой безрукавке, с пустым ведром в руке спустится к роднику; сперва он опустит ведро в воду - пусть остынет (пока ведро остынет, он и сам малость охолоднится, умывшись студеной водичкой), потом наполнит ведро, одну за другой вынет из воды бутылки, поставит в ведро и тронется в путь; пока Фетдах не спе-ша несет домой тяжелое ведро, Джанали-муаллим созерцает голубоватую рябь, что отбрасывает на желтые тропки Бузбулака зеленая листва. Он видел новые "Жигули", стоявшие в тени ореха возле одной из калиток, слышал радостные вопли мальчишек, бесновавшихся возле красной машины. Потом солнце ушло с бузбулакских улиц, померкла яркая желтизна дорог, улицы стали сероватыми, Джанали-муаллим увидел на площади, где собирают-ся взрослые (невдалеке от машины, все еще облепленной маль-чишками), окруженного толпой Фетдаха и поразился - как все в этом мире продажно... Он молча прошел мимо односельчан, взявших в кольцо Фетдаха, пробрался к реке и устроился на берегу, в укромном местечке. В тот вечер Джанали-муаллим сначала сказал речке так: я кандидат наук, меня ценят, студенты одного из самых больших бакинских институтов клянутся моим именем. Потом Джанали-муаллим сказал: я получаю двести сорок пять рублей, у Фетдаха зарплата сто пятнадцать (в этом месте Джана-ли-муаллим не преминул сообщить речке, что Фетдах и живет-то в "нахалстрое"). Потом Джанали-муаллим настойчиво доказывал речным камням, что так больше продолжаться не может, что рано или поздно все в этом мире должно встать на свое место. И в са-мый интересный момент, когда Джанали-муаллим сказал о неми-нуемом торжестве справедливости, он, вскинув голову, увидел в небе луну, и его разговор с луной был того же, примерно, содер-жания. А когда на бузбулакских улицах все затихло, и Джанали-муаллим возвращался домой из тайного своего убежища, до слуха его неожиданно донеслось: "Прощай, Бузбулак, прощай!.." Услы-шав этот возглас, Джанали-муаллим вздрогнул, потому что голос вроде бы его, но в то же время и не его - голос мальчика лет семи...
      Да, в тот последний раз Джанали-муаллим вернулся из Бузбу-лака именно в таком расположении духа. На этот раз он приезжал в деревню вовсе не для того, чтоб спастись от бакинской жары или навестить мать - в то лето Махрух сама гостила у него в Баку, - Джанали-муаллим приехал туда, чтоб воочию убедиться в величии и прелести Бузбулака, которыми мать любовалась из Баку. Но получилось так, что он и недели не смог выдержать в Бузбулаке. И, вернувшись в огромный город, может быть, впервые в жизни с гордостью отворил дверь своей квартиры; вошел и, счастливый, вздохнул полной грудью. Вероятно, именно тогда он впервые по-настоящему ощутил, как ценны для него этот город и эта его квартира.
      Джанали-муаллим радовался своей квартире, радовался и га-зовой плите, и водопроводу, и тому, что не нужно заботиться о дровах. Конечно, временами он тосковал по бузбулакской род-никовой воде. Конечно, не мог забыть деревенскую печку, чуял даже аромат лапши, сваренной в этой печке. Подчас ногам его хотелось замерзнуть - чтоб только погреться у печки, порой и руки его теряли покой - тосковали по топору, по лопате, им тоже хотелось озябнуть, чтоб погреться у печки... Иногда Джанали-муаллиму даже приходило в голову, что именно в этом и за-ключен смысл жизни, что, кроме этого, ничего, собственно, и не существует. Но Джанали-муаллим прекрасно понимал, что все это ерунда, прекраснодушные мечтания, такие же, как желание же-ниться на чистенькой хорошенькой деревенской девочке, только что окончившей десятилетку (в ее голосе - дыхание гор, в дыха-нии - аромат цветов), потому что, по мнению теперешнего Джанали-муаллима, сомнительно, чтоб такая девочка вообще сущес-твовала на свете, а если она и существует, то уж, во всяком случае, не в жизни, а в сказках, в песнях. Правда, в жизни существовали песни, услышав которые Джанали-муаллим начинал верить, что и в этом бренном мире существовала такая девушка. Девушку эту унесли из его жизни годы, а он и не заметил... "Унесли ее горные потоки, унесли сероглазую Сару..." На языке песни это можно выразить примерно так, но если говорить попросту, без всяких там песен, можно смело сказать: Джанали-муаллим отнюдь не наме-рен был расставаться с городскими удобствами, чтоб ехать в Буз-булак и глотать дым, сидя у очага...
      Итак, живет где-то семнадцатилетняя красавица. (Портрет ее Аллах написал как бы специально для Джанали-муаллима, написал давно, очень давно, может, тогда, когда Джанали только обрел способность мыслить, может, тогда, когда впервые ощутил себя мужчиной - в тот самый день, в тот час. И хотя творчество госпо-да бога на поприще изобразительных искусств, возможно, и не вполне удовлетворяет высоким требованиям, которые предъявля-ют сегодня к произведениям 'подобного рода, некоторый про-фессионализм исполнения все же чувствуется, потому что Джана-ли-муаллим уже много лет с негаснущим интересом созерцает этот портрет и, возможно, долго еще будет созерцать...) Кроме того, дымит очаг, Джанали-муаллим ловит носом его приятный запах. И, вернувшись из кухни и вновь растянувшись на кровати, думает о том, забудет ли со временем запах дыма, или же он, как эта девушка, сможет когда-нибудь напомнить вдруг о себе, сбить с толку, затуманить голову, запутать направленные в совершенно новое русло спокойные, ясные, не причиняющие мук представле-ния об этом мире... Джанали-муаллим думал и слушал песню - где-то включено было радио. Очень возможно, что именно благо-даря этой песне и возникли в его воспоминаниях и дым очага, и портрет девушки, нарисованный самим господом богом: "Унес-ли ее горные потоки, унесли сероглазую Сару..."
      Когда песня кончилась, Джанали-муаллим взглянул на часы - прошло только пять минут. Время текло медленно, и по его мед-ленному течению Джанали-муаллим определил, что стало еще жарче. Он встал, распахнул наружную дверь и хотел уже снова лечь, как вдруг услышал веселый девичий голосок: "Вас просят к телефону!"
      Странно - кто может просить его к телефону? "А вдруг... - тихо произнес он, - вдруг..." И когда он произнес это "вдруг", что-то тоненькое, как волосок, на миг вспыхнуло в нем, вспыхнуло и испепелилось... Джанали-муаллим шел к телефону, мысленно оплакивая мать. Но когда он, взяв трубку, жалобно произнес: "Да?" - голос в телефонной трубке оказался совершенно непохо-жим на голос какого-нибудь бузбулакца, а услышав то, что говорил этот голос, Джанали-муаллим успокоился окончательно: его вызы-вали в институт на приемные экзамены. (Вот как дело пошло!..) Голос был женский: в такой-то час, такая-то группа, такой-то пред-мет... Джанали-муаллим положил трубку и искоса взглянул на дочь своего соседа. На девушке было длинное цветастое платье - в начале этого лета такие вошли в моду в Баку; загадочно улыба-ясь, соседка глядела ему прямо в лицо. Он тоже улыбнулся де-вушке, но, поняв по ее глазам, что, кроме них, в квартире никого нет, счел неудобным оставаться здесь дольше. Вернувшись к себе, Джанали-муаллим остановился перед зеркальным шкафом, кото-рый в его комнате мог считаться единственной мебелью. Он гля-дел на свое отражение, но где-то в глубине зеркала видел длинное платье соседки, потому что мелкие ярко-красные цветочки на платье были ему удивительно знакомы. Впервые увидев девушку в этом платье, он чуть ли не целый день ломал голову, пытаясь вспомнить, какие же это цветы, и размышления Джанали-муалли-ма всякий раз заканчивались одним и тем же: он всерьез огорчал-ся, что у него так слабеет память.
      Сейчас Джанали-муаллиму совсем не хотелось огорчаться: шутка ли - впервые в жизни вызвали принимать вступительные экзамены. И вставив до поры до времени девушку, ее платье и красные цветочки где-то в глубине зеркала, он отошел от шка-фа... Такая-то группа, такой-то час, такой-то предмет... Что ж, сказал он, налаживаются наши дела, Джанали-муаллим! Потом, взглянув на трамвайные пути за окном, подумал, что если ехать к матери, то тянуть нечего, надо сразу же взять и поехать, потому что в конце месяца достать билет в Бузбулак, а тем более выбрать-ся оттуда, будет почти немыслимо...
      2
      Нет, милый, так не пойдет. Если рассуждать подобным обра-зом, ты никогда не сможешь прийти к определенному выводу. Устанешь, измучаешься, в голове все перепутается, и придется начинать сначала. С новой строки. С новой страницы. И так без конца. До самой смерти. До самой смерти не сумеешь понять, что же тебя терзает. Конечно, лучше всего было бы вообще выбросить из головы эти мысли. Но поскольку это у тебя не получается, по крайней мере систематизируй их. Строй свои рассуждения так, чтоб прийти к определенному результату. Поставь перед собой кон-кретный вопрос, продумай его до конца. Ну вот, например, тебе кажется, что мир становится все хуже. Так? Если так, положи, как говорится, перед собой папаху и обмозгуй все спокойно. Подумай, только конкретно, что тебя не устраивает? Вспомни, в пятьдесят пятом, когда ты приехал в Баку, лучше было, чем теперь? Почему же, стоит тебе увидеть, как люди давятся в магазинах из-за импор-тного барахла, ты возмущаешься и теряешь самообладание?"
      В конце улицы мелькнула девушка в платье, похожем на пла-тье соседки. Джанали-муаллим на секунду прервал свои размышле-ния, однако не дал мыслям рассеяться. Конечно, сказал он себе, когда некоторое время спустя человек, надев этот "импорт", выходит на улицу, чтоб продемонстрировать его как новейшее выражение человеческого достоинства, утонченности и красоты, ты поражаешься. У тебя не умещается в голове: неужели это те самые люди, которые вчера, позавчера или час назад, давясь в очереди за импортными платьями или туфлями, проявляли наиновейшие формы человеческой низости, дикости, безобразия? И тебе кажется, что красивая девушка только что вышла из загса с темноволосым парнем в черном костюме и едет в украшенной красными лентами машине к могиле 26 бакинских комиссаров, чтобы возложить цветы к монументу, что эта девушка когда-то в одной из таких вот очередей утратила свое человеческое досто-инство. И что темноволосый парень в черном свадебном костюме тоже в чем-то замешан: то ли обманул кого-то то ли оболгал - словом, совершил что-то недостойное. Тебе так кажется, Джанали-муаллим. И ты начинаешь сомневаться, что i теперешняя их любовь, и завтрашняя их семья, и дети, которые j них будут, и да-же цветы, которые у них в руках, - настоящее л", это? Возможно, ты преувеличиваешь. Преувеличиваешь или нет, о думаешь ты так, как чувствуешь. Понял теперь, как полезно систематизировать свои мысли?
      Джанали-муаллим от души порадовался тому, что так быстро сумел заставить себя мыслить системно. До начала экзамена еще оставалось время, и он решил пройти одну остановку пешком, 'Было жарко. Было ужасно жарко. Полуденное солнце пекло ему голову, от раскаленного асфальта струился горячий воздух. Жара мучила нестерпимо, не давала собраться с мыслями, но, несмот-ря на это, Джанали-муаллим по-прежнему старался мыслить сис-темно.
      Смотри, говорил он себе, сколько с пятьдесят пятого года построено домов, сколько посажено деревьев!.. А бульвар? Его не узнать. Город изменился: разросся, похорошел. А что касается внешнего вида людей, тут просто, можно сказать, произошла революция. И не только в Баку. И в Бузбулаке. А сколько там за последние годы построено домов!.. Не сочтешь. Вот только Гулели-муаллим, бедняга... С чего он вдруг помешался? В Бузбулаке говорят: от мыслей... Что ж, от мыслей запросто можно сойти с ума, но только какие же мысли могли у него быть? Помешался, угас потихоньку... Бедный Гулели-муаллим!.. Какой был учитель! Где теперь такие учителя?.. Теперь вот Фетдах и тот в учителях ходит. Диплом имеет. Тьфу, господи - куда ж это меня опять занесло?.. Значит, пятьдесят пятый год. Тринадцатый вагон. Бес-плацкартный. Э, так нельзя, милый, так не пойдет, опять у тебя все путается...
      Некоторое время Джанали-муаллим пытался собраться с мыс-лями, но у него ничего не получилось. Чудовищный зной вынудил его отказаться от своего намерения.
      "...Скажи, Дочь Портного, сколько на небе звезд?.." Нет, про звезды она спрашивала. Она про звезды... Интересно, какому идиоту пришло в голову устраивать приемные экзамены в августе? А вот кто ввел моду на цветастые платья - дельный человек. Цветы в жару! На улице, в троллейбусе, в магазинах повсюду. Глаз отдыхает. Вроде даже дышится легче... Интересно, импорт-ное это или у нас тоже есть такие ткани? Все цветы, какие ни есть на свете, вся ботаника - на куске материи! Ни единого цветика не забыли! Нет, милый, насчет этого ты не спорь: Бузбулак действи-тельно прекрасное место... Хотя бы потому, что там есть все эти цветы... Минуточку, Джанали-муаллим, а у соседки на платье какие цветочки были? Не арбуза? Цветок арбуза... Цветок арбуза... Не это не арбуз, у арбуза цветок желтый. Может, фасоль? У нее ведь разные цветочки: и белые, и розовые, и желтые... Нет, не фасоль. Какой же это все-таки цветок? Джанали-муаллим вытер пот и сел в троллейбус. Сзади, возле дверей, было свободное место, он осторожно опустился на сиденье. Да, сказал он, надо быть великим мудрецом, чтоб в середине августа назначать экзамены. Такому памятник ставить надо. Монумент... Джанали-муаллим внутренне усмехнулся: бессистемно мыслишь, Джанали-муаллим, вот и до-пер до монумента... Ну хорошо, а в Ашхабаде? В Ташкенте? В Ду-шанбе? Что там сейчас делается! Утром передавали: в Ашхабаде сорок шесть... В Ашхабаде сорок шесть, в Москве двенадцать. В Риге, в Таллинне, Вильнюсе дожди... Зачем нужно, чтобы экза-мены везде обязательно в августе? Да, в Прибалтике дожди. а в Бузбулаке, должно быть, небо чистое-чистое и все в звездах. Как там сказано: "Сколько звезд на небе?" Да, это спрашивает Дочь Портного. Не растерялась, не отступила перед шахским ублюдком. Ответила - дай бог всякому. А почему? Потому что Дочь Портного - самый что ни на есть народ. А ни в одной из существующих г мире сказок ни один представитель народа ни-когда не терпит поражения. Он может быть лентяем. Неряхой. Даже плешивым. Но слабым, побежденным - никогда.
      Джанали-муаллим, у которого снова все перепуталось в голо-ве, первый раз в своей жизни ехал принимать вступительные экза-мены в институте, где уже много лет преподавал, и внимательно разглядывал платье красивой девушки, стоявшей возле кассы спи-ной к нему. В руках у нее был экзаменационный лист, стало быть, ехала она по тому же делу: с экзамена или на экзамен. Платье, если смотреть вблизи, было как бы из одного огромного подсол-нуха. Удивительный этот подсолнух был немножко похож на солн-це и еще на море был похож. И молодой деревенский парень на противоположном конце троллейбуса так глядел на девушку, словно плавал в этом море, словно плескался в лучах этого-солнца, он весь светился, этот парень. Джанали-муаллим не видел лица девушки, но экзаменационный лист она держала так, что фотогра-фия была сверху, у него перед глазами; на фотографии девушка была недурна, очень недурна, но по тому, как смотрел на нее парень, ясно было, что она гораздо красивее, чем на фотографии. Итак, почему же представители народа никогда не оказывают-ся побежденными? Почему они всегда умны, сильны, осмотритель-ны? Мысленно Джанали-муаллим уже экзаменовал стоявшую ря-дом девушку, лица которой не видел. Ответь, только не спеши, подумай, припомни все сказки, которые когда-нибудь слышала или читала. Не бойся, я тебе помогу... Не знаешь? Сказок не зна-ешь? Ни одной сказки? Не может этого быть! Бабушка у тебя есть? Бабушка, бабушка! Мать отца или матери. Или няня. Была няня и не пассказала тебе ни единой сказки? Такого не бывает! Джанали-муаллим разнервничался, будто и впрямь принимал экзамен. Ну хорошо, этого ты не знаешь - оценка будет ниже. Но, может ты скажешь мне, что такое вообще сказка? Да, сказка. Одна из самых распространенных форм устного народного творчества. А? Не знаешь... И этого не знаешь. Не знаешь, что такое сказка, и хочешь поступать на филологический. Ладно, отвечай по билету. Но...
      Но это действительно была красивая девушка. Теперь она стояла перед задней дверцей троллейбуса в двух шагах от Джанали-муаллима. Девушка собиралась выходить, и свет в слегка обал-девших глазах парня, стоявшего на другом конце троллейбуса, постепенно мерк.
      "Дочь Портного..." Да, земляк, она ушла. Ушла. Ну а раз ушла, что толку глядеть ей вслед? Садись, милый, и не горюй. Ответь-ка ты на мой вопрос. Скажи, почему в сказках представители простого народа никогда не проявляют слабости? Они - нет, а ты про-являешь. Очень даже. Иначе бы ты не пожирал ее глазами, не было бы у тебя этого обалдевшего взгляда. И девушка поняла бы, что ты настоящий парень, мужчина, что другого такого не найти. А теперь что она о тебе думает? Только одно: деревня. Она тебя, можно сказать, и за человека-то не считает. Ты же знаешь: сейчас деревенские девушки и то не хотят иметь дела с деревенскими - лучше меня это знаешь.