Сбитое настроение Ильина сбилось ещё больше. Странно разгороженная сцена в багровых тонах, странные стихи, чем-то задевшие его, наконец, рассуждения режиссёра о человеке без судьбы по фамилии «Ильин» раздражили его до того, что, когда Шурочка вьшела его из зала, он решился и резко заявил ей, что к ней не пойдёт.
      – Ну, сама подумай, Лексан Андревна, ну, чего я попрусь, как это выглядеть будет...
      – Слабак, – отчётливо прошептала Шурочка, глядя прямо ему в глаза. – Слабак...
      – Да почему, о чём ты?... Шурочка встряхнула головой.
      – Ладно... Кимочка, милый, я ведь на тебя лассо не накидывала, ты сам ко мне с неба свалился. Подарочек на день рождения!.. Будь любезен, соответствуй уж до конца. Я не посягаю на место в твоей жизни, Кима! Уверяю тебя, собственность твоей англичанки останется в безопасности... Пошли.
      В гардеробе, когда она застёгивала дублёнку, он, досадуя, что уступил, спросил у неё первое, что на ум пришло: что это за пьеса о китайской шкатулке.
      – Весьма остренькая вещь, – ответила Шурочка, глядясь в зеркало. – О нашей жизни... о любви, одиночестве... о сложности души... о верности, подлости и так далее... Пьесу написала Дашенька Домувес, может, слышал?
      – Модная драматургиня Дарья Домовес? Это она наваляла «Новые времена», «Трон для идиота», «Похмельный синдром свободы»... Как же! Слыхали-с.
      – Моя подруга, между прочим. Ты с нею познакомишься сейчас. Один критик писал про неё, что она «пронзительно умна». Рекомендую: с ней лучше без еров-с. А то пух и перья полетят, господин театрал!..
      – Ну, я не курица, чтоб с меня пух и перья летели, и, честно говоря, интереса особого к беседам с умными леди...
      – На каждом и пуха, и перьев предостаточно, – поучительным тоном перебила Шурочка. – К талантам другого нужно относиться уважительно, от этого тебя только прибудет. «Наваляла...» – Шурочка возмущённо фыркнула.
      Шурочка не отпустила его одного (боялась, что сбежит?) и отправилась с ним к цветочному магазину возле метро. Ильин уже не чувствовал себя гоголем, беспечно сутулился и даже пришаркивал. Снег перестал; среди размётанных облаков мелькала кое-где в небе голубизна; ветер усилился, похолодало, и без шапки сделалось некомфортно. Он купил цветы, огромный букет калл, роз и ещё чего-то, название чему он тотчас забыл, на пятьсот с лишним рублей: истратил почти всё, что у него с собой было (только две пятидесятирублевки – на форс-мажор, – остались в бумажнике)... На обратном пути срезали дорогу через Садовое кольцо и долго стояли на ветру перед светофором. Ильин замёрз – без шапки-то... Оттепель кончилась.
      Шурочка привела его к своему дому. Оказалось, что машину он поставил давеча перед шурочкиным подъездом. Надо же, какое совпадение! Вспомнились речи режиссёра: «ничего не происходит в этой жизни с бухты-барахты, всё есть символ, неизбежность...» Вспомнились и свои философские мысли о метаистории, о том, что всё происходящее в действительной жизни есть лишь осуществление и материализация духовного бытия, ибо в духе всё происходит воистину, а в действительной жизни лишь отражается... В сгустившихся январских сумерках сиротливо притулилась у чужого тротуара его родимая красная «девятка». На переднем сиденьи из-под газеты высовывался и звал его к себе край меховой шапки... С зеркала свисал и тоже звал к себе лимонно-зелёный «бонбончик» – глазастый зинулькин медвежонок, которого дочка сюда повесила три года назад: талисман. Одно движение, и Ильин мог бы оказаться внутри, в своеймашине, среди родныхвещей.
      – Мои окна – наверху, – сказала Шурочка, показывая в небеса, и Ильин послушно задрал голову. – Вон кухня, вон гостиная, где балкон... Другие комнаты – во двор...
      Шурочка жила на шестом этаже. Лестницы в этом старинном доходном доме были длинные, поэтому взбирались по просторным ступеням долго и неспеша. (Лифт не работал.) Ильин шёл впереди, не оглядываясь. Шурочкины шаги шелестели сзади. Чем больше пролётов преодолевалось, тем сильнее странное предчувствие чего-то нехорошего, неприятная тревога охватывала Ильина: оттуда, сверху, навстречу ему струились тёмные лучи опасности. Он лихорадочно ворошил:почему так тревожно душе?
      В походе за цветами Шурочка поведала о своей жизни: как она окончила театральный институт в Ташкенте, на третьем курсе переведясь туда из ГИТИСа, и стала работать в русском драматическом театре; как за роль Гиляры,бригадирши хлопкоробов, ей дали «заслуженную артистку республики» – по личному распоряжению Рашидова («вот времена были, да?!»); как она неудачно выскочила замуж за некоего Матарова, местного чиновника от культуры, бабника и пьяницу, и быстро с ним развелась; какой упорной по характеру и в учёбе оказалась дочка Клеопатра: в школе с нею проблем не было, на философский факультет МГУ с первого захода поступила, сразу после школы, сейчас на дипломе и одновременно успешно ведёт бизнес: у неё три ювелирных магазина в Москве и один в Ташкенте; перетащила мать в Москву: квартиру, куда они поднимаются, ей купила, взятки и поборы за московскую прописку оплатила, от англичан организовала спонсорство театру; она у меня «железная», выразилась Шурочка, и в голосе её прозвучала гордость за дочь.
      Наконец – взобрались, добрались... Шурочка побледнела, задохнулась... Она глаза прикрыла, но, чтобы обыгратьусталость, в которой не хотела признаваться, преувеличила её, к стене привалилась, застонала, картинно закатывая глаза: «воды, воды-ы-ы...» – и сама же засмеялась тихонько...
      Ильин позвонил в обитую красной кожей железную дверь.
      Он ожидал, что дверь откроет Клеопатра, т. е. разбитная деваха лет двадцати с небольшим, со стандартно намакияженной личиной, с нагловатыми глазами и уверенными ухватистыми повадками – такая, какой и должна быть шустрая и ещё юная девица – студентка, но уже хозяйка нескольких ювелирных магазинов. Таких предпринимательниц,на которых их образ жизни налагает непередаваемо противную, неженскую печать, Ильин досыта навидался за свою бизнес-менскую жизнь.
      Но дверь отворила уже далеко не молодая особа с неестественно загорелыми не по сезону лицом и шеей: словно покрашенная коричневым гримом. Туго зачёсанные назад волосы обнажали выпуклый и гладкий, словно из шлифованного камня, лобик с тщательно выщипанными бровками.
      – Ой, Дашунька, привет! – радостно воскликнула Шурочка. – Ты уже здесь! Ура-а-а! А где Туся?
      – Ей позвонили, и она умчалась, вернётся в половине седьмого... Дай же я тебя поцелую, Сашуля моя новорождённая-а-а, – низким хрипловатым голосом прошелестела особа и потянулась к Шурочке, обхватила её худыми загорелыми руками, усеянными чёрными родинками.
      – Дай тебе Бо-о-ог...
      Пока изливались тривиальные поздравления, Ильин украдкой глянул на часы: без четверти пять. Он быстренько прикинул: до половины седьмого всё равно Шурочка его не отпустит; значит, он познакомится с её дочерью, посидит полчасика после этого и в семь отчалит домой.
      – Знакомьтесь, – проговорила Шурочка, с некоторым нетерпением освободившись от объятий особы. – Это Домовес Дарья Леоновна, моя подруга. Дашунька, это мой старинный школьный приятель. Ильин Ким Алексаныч.
      – Да-а-а?! – изумлённо протянула сложную мелодию на этом растянутом «а» Дарья Домовес и, поведя маленькой головой, похожей на голову рептилии, глазами проложила в пространстве прихожей столь же сложную траекторию: она прочертила взглядом длинную извилистую линию по маршруту: лицо Ильина – правое плечо Ильина – угол вешалки на стене справа – светильник на потолке – оленьи рога на стене слева – левое плечо Ильина – лицо Ильина – и, наконец, вперила смолистые глаза ему в переносицу, и в переносице заныло. – Оч-ч-чень, очень прия-а-а-атно...
      От похожей на ящерицу Дарьи Домовес исходил ток,её худая субтильная фигуркаисточаласиловоеполе. Ильину пришлось собраться и искренне ощетиниться, чтобы вырваться из цепкого наваждения, насылаемого этой ведьмой.
      – А мне – так чрезвыча-а-а-айно прия-а-а-атно, – проговорил он, намеренно передразнивая манеру Дарьи Домовес растягивать звуки. Он бросился помогать Шурочке раздеться. – Надеюсь, дражайшая Дарья свет Леоновна, ваш человек без судьбыу меня только имя взял, а мою судьбу оставил в покое?
      Дарья Домовес недоумённо воззрилась на Шурочку.
      – Даша, Ким Алексаныч посидел на репетиции «Шкатулки», где его режиссёрское величество Мирослав Борисыч Маркин так трактанул твоего Ильина: человек без судьбы, – объяснила Шурочка и вдруг погасшим, изнеможённым голосом добавила: – Друзья мои, мне надо полежать... Что-то сердце прижало...
      – Господи!.. – вскинулась Дарья Домовес и, обняв её, пошла с нею по коридору к дальней двери. – Опять курила, небось? Сустанид есть? Или нитроглицерин?...
      Женщины удалились, и Ильин остался один... Он повесил свой ватерпруф на вешалку, потоптался перед большим овальным зеркалом в ореховой раме, пригладил волосы, подумав, снял ботинки и одел комнатные тапки, которые нашёл здесь же, под зеркалом и которые, конечно же, оказались малы и задним рантом неприятно резали пятки. Он постоял... Где-то шумела вода в водопроводной трубе... Он вздохнул и направился в двойную застеклённую дверь – и попал куда надо: в гостиную, где увидал стол, накрытый к празднику – с приборами, рюмками и фужерами, с огромной яркой бутылкой водки «Smirnoff», с французским вином в бутылке с перекошенным горлом, с огромной чашей салата «оливье» в середине, от которого в комнате густо пахло майонезом.
      Ильин выглянул через завешанную тюлем балконную дверь на улицу. Увидел театр: серую коробку с ржавой крышей...
      Чужой мир, чужая жизнь, чужое всё.
 
      В комнате появилась Дарья Домовес и ногой аккуратно прикрыла за собой дверь. Она принесла охапку ильинских цветов. Она с порога пристально посмотрела на Ильина, словно поймала его за запретным занятием: «Ты что это делал тут, а?!»
      Он ничего не делал: стоял возле стола и взирал на бадью с салатом. Задержись Дарья Домовес ещё на полминуты, он сбежал бы.
      – Что с Шурой? – спросил Ильин.
      – Вы её Шурой зовёте? У нас она – Саша... Ничего особенного: сердчишко прихватило. Полежит – отпустит... Увы, у неё это давно и часто... Вы мне поможете донакрыть на стол?... Вон там салфетки... Я же цветы пока расставлю... Цветы роскошные, конечно, дорогие... но весьма стандартные, позволю себе заметить. Вы, наверное, не знаете языка цветов. Что, к примеру, означают каллы?
      Она тараторила без умолку и, кажется, говорила «без фильтра», как выразилась бы Сонечка; видимо, у драматургини «чрез ограду зубов излетало» (Гомер) в атмосферу всё, что приходило ей на её «пронзительно острый» ум. Она расставляла цветы, растыкивала салфетки по вазочкам, передвигала зачем-то тарелки и вилки, поправляла стулья – и всё время тараторила. Сначала она почему-то спросила, верит ли Ильин в Бога, и когда он вместо ответа посмотрел на неё так, что взглядом словно отпихнул от себя, она как ни в чём ни бывало забалабонила о другом. «Китайская шкатулка» – это её вымысел, сие всего лишь игра ума, мистификация; «но ведь никто этого не знает, все будут думать, что такие шкатулки есть, оно и ладно». (Она похихикала, приглашая и Ильина похихикать, но он отмолчался.) «Мне нужен был этот символ». Трактовка Маркиным её «Ильина» как человека без судьбы никуда не годится, что это вообще за бессмыслица: человек без судьбы?! Она будет с Маркиным ругаться... Время, в котором мы живём – это время, когда раскрываются истины, время «гамбургских счетов»... Лично она уверена, что человек проживает несколько жизней; например, она, Дарья Домовес, в прошлой жизни была подругой миннезингера Вальтера фон дер Фогельвайде, а в предпрошлой – одной из древних римлянок-христианок, которую бросили на растерзание зверям в цирке, а в предпредпрошлой – жила в Спарте и была возлюбленной Алкивиада в пору, когда тот предал афинян и перекинулся к спартанцам...
      – А вы? как думаете, кем вы были в прошлой жизни? – спросила она с непонятно надменной улыбкой.
      – Дарья свет Леоновна, мне сдаётся, что вы на ходу проигрываете какой-то диалог из вашей будущей пьесы, – резковато отпарировал Ильин. – Извольте, раз вам интересно: в прошлой жизни я был крымским татарином и в Ялте катал приезжих московских дамочек в горы... Это прекрасно описано Антон Палычем в изумительном рассказе «Длинный язык». Читали-с?
      – Ну, и глупо. Любезный мой, я своей болтовнёй просто пытаюсь вас занять. Ну, давайте молчать! Что, лучше будет? И что плохого в моей болтовне? Зачем лягаться? Надо быть снисходительней к людям, которые вам ничего плохого не хотят... Отчего вы сердитесь? Можете не отвечать; я знаю. Вам не терпится уйти, а уйти не получается, да? Слушайте... – Дарья Домовес понизила голос до шепота. Её шепот походил на шипение. – На кой ляд вы сюда вообще припёрлись? Что вам здесь нужно?! Что вы здесь забыли?! Какого чёрта, а?! Саша идеалистка, мечтательница, она что-то там себе выдумала, но вы-то, вы! трезвый мужичина! вон какой огромный! с такими плечищами! пятьдесят шестой размер? или пятьдесят восьмой? А соображения – ни на вот сто-о-олечко!
      Она чуть ли не в нос ему ткнула щепоткой из большого и указательного пальцев – он даже учуял запах её крема (противно-приторно: погребально – пахнущего).
      – По-моему, вы вообще не даёте себе отчё-о-ота... – шипела Дарья Домовес, угрожающе сверкая змеиными глазками, но в этот момент позвонили во входную дверь, и она ящерицей юркнула в прихожую...
      «Попал, попа-а-ал...» – тоскливо подумал Ильин.
      Ввалились гости: пышноволосая, пышногрудая и волоокая «Нина Саввишна» с мужем, плюгавым типчиком в галстуке бабочкой. Сразу же за ними явились «Малинкины»... И спустя час чужой пир шумел, шумел...
      – Надеюсь, ты не будешь оспаривать мой патриотизм? – кричал размякшему плюгавчику красный от выпитого и съеденного Малинкин (имени-отчества его Ильин не запомнил), гороподобный долдон, депутат Госдумы, физиономию которого Ильин смутно помнил по теленовостям. – Да, я либерал, но я истинный патриот, не такой, как те, которые себя так называют!., и объявляю: Россия обречена на гибель! Из-за своей территории! Это геополитический факт, понял? По территории Россия в шестьдесят раз больше Германии! В шестьдесят! Ещё Пётр Великий хотел территорию России ужать! На хрена нам она такая большая?! Из-за двух скальных утёсов с Японией не можем помириться! У нас нету рабочих рук, чтобы освоить такую территорию! Нету! И так будет всегда. Территорию заставят работать только рабочие руки – горячие, мозолистые, мастеровитые!.. – И долдон простирал над тарелками громадные белые холёные руки с золотым «ролексом» вокруг запястья и тряс ими, словно милостыню просил. – А где они, эти ручонки-то?! Нету их! Надо продавать лишнюю территорию к чёртовой матери! А то и подарить! Спасать нада Россию, спас-сать по-настоящему!..
      – Ужжимать, ужжимать 'оссию! – мычал тщедушный визави и грозил своему собеседнику пальцем. – Ишь, понахапали теито'ии и думают, што... этто... Я тожже пат'иот... Всё, что на благо 'оссии, я за... Ужжима-а-ать...
      Ильин с великой скукой поглядывал на патриотови томился... Шурочка, в начале вечера вышедшая к гостям с сияющим лицом, ни одной чёрточкой не говорившем о недавнем недомогании, сидела рядом с ним, незнакомая, с томным бледным лицом, с жемчужным ожерельем на белой гладкой шее, в тёмно-зелёном потрясающем платье. Иногда она отчего-то потаённо вздыхала.
      Это была совершенно новая женщина. Ильин поражался: где же та смешливая, востренькая на язык девчонка с пшеничной роскошной косой до пояса и задорно румяными щёчками, в которую он ещё в девятом классе так безумно влюбился? Ничего не осталось от неё в этой томной красивой даме... Где та третьекурсница ГИТИСа, синеокая златовласая богиня, которая летним солнечным вечером бежала, звонко хохоча на весь немиловский бор, к Лешему камню с ворохом луговых цветов?... Только глаза – огромные, синие – остались у Шурочки с тех времён...
      – Шурочка, мне пора, – шепнул Ильин, улучив момент. Было без двадцати семь.
      – Милый, Туська вот-вот будет, – решительно возразила она шёпотом. – Я вас познакомлю... и отваливай к своей англичанке!
      Резкость Шурочка смягчила улыбкой, и в этот момент из прихожей донёсся звук открывающейся двери.
      – Туся! – радостно всплеснула руками Шурочка.

      Она в распахнутой лисьей шубе влетела в комнату смерчем, и в душную атмосферу застолья ворвалась волна морозного воздуха, и словно свежий вихрь пронёсся над столом. Пьяные мужи вмиг отрезвели и подобрались, их жёны живо вскочили и бросились целовать молодую, раскрасневшуюся на морозе женщину. А она – ладная, крупнотелая, в дорогом – классном! – алом брючном костюме с золотыми пуговицами, совсем не та хищная, егозливая, мелкотравчатая девица, какую себе Ильин выдумал давеча – не замечая никого, стремительно подбежала к матери, которая просто таяла от любования ею, обняла её, расцеловала плотно и звонко в обе щеки и, не позволяя ей встать, крикнула в прихожую высоким весёлым голосом:
      – Алик, как там?
      – Готов, – раздался мужской голос, и в дверях гостиной показался высокий чернобровый солидный человек в длинном чёрном кожаном пальто; он широко и уверенно улыбался и держал в руках казавшийся миниатюрным – на фоне его громоздкой фигуры – телевизор.
      ...Охи, ахи, все вскакивают, грымканье отодвигаемых стульев, переплески смеха. Плюгавчик аплодирует и кричит сорванно: «Клавчик, я тя ща 'асцелую!» В шуме прорывается тусин чётко артикулированный голос: «Мам, это тебе в спальню телек!» С другого конца, из-за спин, верещит Дарья Домовес: «А сколько я говорила: купи матери телек в спа-а-альню! Спасибо, Тусенька, дай тебе Бо-о-ог!»
 
      Восемь человек, а галдят, как толпа, подумал Ильин. Он единственный не вскочил навстречу «Тусеньке», о нём забыли, и он остался один за столом. Клеопатра его, кажется, и вовсе не заметила... Толпа во главе с кожаным, шаркая, переместилась в спальню; Шурочка, бережно теснимая, подталкиваемая, к самой середине... В спальне, судя по выкрикам, принялись налаживать телевизор. «А краб, краб есть в этом доме?» – визгливо орал долдон.
      Ильин заторопился – вдруг, неистово, почувствовав всем сердцем, всей душой, всем существом своим, тягу: бежать, бежать!..
      Он проскользнул в прихожую мимо спальни, даже не глянув в отворённую дверь, откуда несся вдохновенный галдёж (всё, что там происходило, было уже глубоко неинтересно), выкопал из-под груды дублёнок и кожанок свой лёгкий ватерпруф, чертыхаясь, скинул идиотские тапки, резавшие пятки, и с наслаждением обулся в свои человеческие ботинки. Он уже взялся за замок двери...
      Приключение, в которое вверг себя по своей инфантильной сентиментальности наш философ, наверное, закончилось бы на том, что он исчез не прощаясь – если бы не проклятая ящерица Дарья Домовес, будь она неладна. Враг рода человеческого, hostis generis humani, выпихнул её из спальни именно в этот момент!
      – Сашуня, Сашуня! Твой гость убегает!!! – завопила рептилия, оборотясь к спальне от дверей туалета, куда она, собственно, и направлялась столь стремительно. Коричневая пятнистая лапа её на выключателе света застыла недвижно – как лапа варана на горячем камне пустыни.
      Ильин взбесился.
      – Ты... какого ч-ч-чёрта лезешь, куда тебя не просят?! – шёпотом заорал он на драматургиню, с наслаждением обрушивая что-то в себе, так долго мешавшее. Ящерица глаза выпучила было, но мгновенно пришла в себя.
      – Ну-ка, продолжа-а-айте! – воскликнула она, морща каменный лобик. – Ах, как интерэ-э-эсно! Ну-ка, ну-ка!
      Она опёрлась плечом на стену и величаво скрестила руки на несуществующих грудях. Она забыла о надобности, ради которой неслась в туалет столь целеустремлённо.
      – По башке бы буцнутьтебя... дура!.. – прошипел Ильин в последней, запредельной ярости и дёрнул крючочек замка, но было уже поздно: в прихожую выбежала Шурочка. Ильин увидел её глаза – и замер, словно споткнулся, на пороге отворённой двери.
      – Шурочка, мне в самом деле пора... Ну... спасибо... ну... прости, Бога ради... – бормотал он, давя в себе бурю.
      – Мама, кто это? – тихонько спросила появившаяся следом из спальни Клеопатра. Она так и не сняла шубу.
      Шурочка быстро пригладила волосы, полуприсела на подзеркальную тумбочку и томно прикрыла глаза.
      «Неужто играет?» – раздражённо подумал Ильин.
      – Господи, Кимочка... – простонала она. – Ты опять убегаешь... опять убегаешь!.. Как странно сложилось у нас с тобой: ты всё время бежишь меня... Бог есть на тебя или нет?! – вдруг выкрикнула она некрасивым фальцетом.
      Дарья Домовес хмыкнула. Из спальни показалась полнокровная рожа долдона. Клеопатра махнула на него рукой, и рожа скрылась. Клеопатра внимательно и серьёзно смотрела на Ильина и о чём-то думала.
      – Тусенька, – продолжала тем же тоном Шурочка, – это... Ильин Ким Алексаныч. Прошу любить и жаловать...
      – Я уже поняла, кто это. Тот самый «очень почётный гость». Мама, почётному гостю пора идти, – спокойно отозвалась Клеопатра.
      – Да... да-да-да... Пусть идёт... – Шурочкапожалаплечами и скрылась за дверью в спальню.
      «Прям сцена в пьесе!» – мелькнуло в голове Ильина.
      – Ступайте же, – сказала ему Клеопатра.
      Дарья Домовес (медленно, со значением):
      – Туся, он меня дурой назвал и грозил по голове буцнуть! Только маме не говори...
      – Да вы што, тёть Даш?! – вскинулась Клеопатра, и лицо её потемнело. – Он?! Вам?! Грози-и-ил?!
      Ильин поднял руки, будто на него пистолет наставили, пятясь, выскочил за порог шурочкиного дома, захлопнул дверь – и перевёл Дух.
      Наконец-то он в царстве свободы!
      И – прочь, прочь отсюда!..

      Словно влекомый водопадом, он помчался вниз, несся, прыгая через две-три ступеньки, как школьник. И мысли неслись вскачь: да, Клеопатра его дочь, и не надо перед собой разыгрывать комедию, ломаться!., чай, не артист!., да, потому и перевелась из ГИТИСа Шурочка в вонючий Ташкент, под папино генеральское крылышко, что забеременела тогда, у Лешего камня, и не могла в гитисовской общаге обретаться!.. И сроки все совпадают: Клеопатра на дипломе после пятого курса, а поступила в университет сразу после школы, значит, ей сейчас как раз 17 + 5 = 22 годика!.. Это твоя дочь,Ильин!.. Но это ты обдумаешь после, после! – а сейчас – прочь, прочь!.. Домой!
      Свежий – морозный – ветер был сладок, упоителен. Ильин остановился на тротуаре рядом со своей «девяткой» и вздохнул во всю грудь. Его кто-то крепко взял сзади за локоть. Он оглянулся. Двое молодых людей очень знакомого ему типа стояли вплотную к нему. Через миг и запястье его захваченной руки тоже оказалось пережато словно железом.
      – Вы сейчас сядете с нами вон в тот джип, и мы вместе подождём дальнейших указаний, – вежливо выдохнул ему на ухо один из них. От бандита пахло ментоловой жвачкой.
      Ильин опешил... Теоретически он знал, что в таком случае надо вопить, сопротивляться, попытаться отбиться и бежать со всех ног: в такой оживлённый час, когда полна улица свидетелей, бандюки не будут стрелять – но он просто не успел об этом вспомнить; времени ему не дали, и спустя секунду он уже был затиснут на заднем сиденье огромного джипа, стоявшего неподалёку от его «девятки», между двумя молодыми бандитами со стандартными: тяжёлыми и тупыми – мордами одноклеточных. Третий, сидевший за рулём, большим пальцем левой руки натюкал номер на такой же, как у Шурочки, серебристой «Нокии» и произнёс в телефон негромко и буднично:
      – Клавдия Акимовна, у нас полный комплект.
      Ильин увидел, как на крыльцо шурочкиного подъезда вышел плечистый Алик в кожаном пальто и неторопливо огляделся; за ним стремительно выбежала Клеопатра, всё ещё в распахнутой лисьей шубе. В распахе мелькал красный костюм. Открыв дверь джипа, она бросила:
      – Мальчики, побудем снаружи!
      Бандиты покинули джип. Клеопатра села впереди. – Ким Александрович, – низким срывающимся голосом сказала она, – нам надо Познакомиться.
      Она, не оглядываясь, подала ему через плечо паспорт.
      – Вы моя дочь, я уже понял. – Всё-таки взгляните!
      В голосе у неё зазвучал металл. Ильин вспомнил: «Она у меня железная!»
      Ильин отвернул верхнюю корочку паспорта и прочёл: «Ильина Клеопатра Кимовна».
      – Мать честная... – прошептал он поражённо.
      – Мама любит вас безумно! – Клеопатра чеканила фразы. – Всю жизнь! Она ненормальная во всём, что касается вас. – Клеопатра вдруг застонала, и Ильину показалось, что она рыдает. Однако спустя секунду она уже продолжала в прежней манере. – А вы – дрянь... Вы ничего не поняли в маме, в её чувстве к вам!.. Как видите, она мне даже вашуфамилию дала!.. – У Клеопатры перебился голос, и она всхлипнула, но мгновенно справилась с собой. – Она вас всю жизнь ждала, жила этим: встретить вас! И нате вам – встретила!.. Явился!.. Здрасьте пожалуйста! Перебаламутил всё! На тёть Дашу руку поднял! Да кто вы такой, вообще?! Что вы знаете о ней?! Тёть Даша двух сыновей в Афгане потеряла, у неё, кроме мамы и театра, нет ничего в жизни, она вкалывает как проклятая, по восемнадцать часов из-за стола не встаёт, больная вся насквозь, на иньекциях живёт! Потому что кругом одни поганки, вроде вас!
      Клеопатра опять не то застонала, не то зарыдала. Ильин всё еще держал в руке её паспорт.
      – Никаких дочерних чувств я к вам не испытываю. Так что слушайте внимательно! – Она оглянулась на него, неторопливо вынула из его пальцев паспорт. Её лицо в свете уличных фонарей сделалось словно металлическим. – Сейчас вас отвезут в одно место, откуда вы уедете только после того, как я получу с вас... ну, скажем, пятьдесят тыщ баксов. Где вы их возьмёте, мне по барабану. Надеюсь, что эта сумма вас разорит.Я хочу, чтоб вы разорились. Помыкайте горя, как мы с мамой помыкали. Ваша квартира стоит пятьдесят тыщ? Наверное, стоит. Что будет с вами и с вашей семьёй, мне начхать. Как вам было начхать на нас с мамой. («Я не знал!..» – отчаянно прокричал Ильин.) Не орите! Процедуру выкупа мы с вами обсудим через пару часов. Я приеду к вам, потому что сейчас я не могу оставить маму, из-за вас у неё опять приступ. Я выпровожу гостей и побуду с ней, пока она не уснёт. Свалились на нашу голову!.. Всё! Да, кстати: у меня есть деньги, мне ваши баксы не нужны. Плевать я на них хотела!!! Я их отдам театру. Пусть тёть Даша гонорар за «Шкатулку» получит вовремя!
      И она выскочила из джипа. Ожидавшим её снаружи бандитам она повелительно бросила что-то – что, Ильин не расслышал. Алик в кожаном пальто обретался здесь же. Клеопатра убежала, а бандиты сели внутрь. «На дачу Фомы, а там видно будет!» – прокричал им Алик, и только сейчас Ильин разобрал, что у него нерусский акцент. Джип завёлся мгновенно и рванулся вперёд почти беззвучно, мощно и мягко – по-звериному.

      Джип мчался по вечернему городу. Мимо летели многолюдные тротуары с красивыми женщинами на них, яркие витрины, вообще – жизнь, из которой его так немилосердно выдернули. Ильин посмотрел на часы. Пять минут восьмого...
      – Сегодня у Фомы пацаны из Железки будут... – зевнув, сказал водила.
      – Ну, и хорошо, и мы с ними оттянемся, – отозвался второй. – Я уже давно в сауне не был. Только этогокуда девать?
      – Джамал сказал, чтоб его в холодную на кровать посадить... А там и Клава приедет. Потом, наверное, его ещё куда-то везти... Когда ж я домой си одни попаду?