– Ради Бога, простите, мистер Тай-макоу... - обратилась она ко мне, захлопнув крышечку телефона. - Я никак не могла предположить, что наша прогулка так обернется... Я, конечно, морская богиня, но...
      – Все замечательно, мисс Джонс, - пробормотал я.
      Дженнет еще что-то хотела сказать, но швербот накренило в очередной раз, и ее качнуло ко мне. Я не упустил момента и обнял ее (не забывая левой рукой крепко держаться за никелированный поручень в переборке). "Вы правда не сердитесь?" - успела прошептать она, прежде чем я поцелуем заставил ее замолчать...
      Мы целовались безмолвно и долго, а когда я выпустил ее, мило смущенную, из объятий, я уже настолько освоился в обстановке, что почувствовал себя чуть ли не хозяином положения, и мне вздумалось подняться в рубку; отмахнувшись от предостерегающего оклика Дженнет, я ступил было на трап, как вдруг снаружи громыхнул удар такой силы, что швербот подкинуло; раздался треск; мне на голову, на плечи моего бутикового ватерпруфа, за шиворот хлынул тяжкий поток ледяной воды.
      – Фленоглас выбило, Дженнет! - прохрипел Джереми, на миг обращая к нам свой библейский бородатый лик.- Задрайте люк к чертовой матери, а то нас зальет!
      Дженнет бесцеремонно сдернула меня с трапа и птицей взлетела наверх. Я увидел в просвете люка, как еще одна мощная черная волна плеснула прямо в отверстое, лишенное фленогласа окно рубки и вода ринулась на нас, пенясь вокруг слоновьей ноги Джереми в огромном башмаке, но в сей момент Дженнет задвинула крышку люка.
      В каюте был крошечный круглый иллюминатор, за которым сновала и возилась мутная вода, лишь на миг открывая нам величественную картину шторма за бортом - когда швербот подбрасывало на самый верх волны. И небо, и Океан почернели, словно ночь надвинулась, хотя часы показывали лишь четверть второго дня.
      – Бедный, вы промокли совсем, - сказала Дженнет.
      – ощущение не из приятных, но сам виноват...
      Она опять открыла крышечку телефона и принялась звонить:
      – Маргрет, приготовьте нашему гостю розовую комнату... и горячую ванну... с хвойным экстрактом, хорошо... Ужасный шторм, но мы вот-вот подойдем...
      Дженнет взглянула на меня:
      – Нас видят из окон дома. Мы уже рядом. Маргрет, включите у меня центральное отопление. Да... И в верхней столовой... и в розовом аппартаменте... Хорошо...
      И Дженнет, отдав еще несколько распоряжений по хозяйству, захлопнула крышечку и взглянула на меня с удовлетворением.
      Неожиданно качка прекратилась, и рев моторов сделался тише: видимо, Джереми выключил резервный двигатель. Дженнет улыбнулась мне; в глазах ее опять сиял лучистый свет двух смарагдов.
      – Мы прибыли... Слава Богу.
      Мы гуськом - Дженнет впереди, я за нею - поднялись в рубку. Джереми, с мокрыми по колено ногами, встретил меня ободряющей улыбкой. Видимо, видок у меня был вполне жалкий; действительно, я себя чувствовал омерзительно в мокрых до белья одеяниях. Пол в рубке был мокр, и вода еще, пенясь, стекала с палубы в узкие отверстия в борту.
      Швербот шел по спокойной воде меж двумя высокими каменными дамбами. Я оглянулся. Сзади, за циклопической стеной волнолома, отгородившей нас от открытого моря, бушевал во мраке ртутный Океан; пена и брызги от взрывающихся волн взлетали, казалось, до небес... По черному небу мчались горы туч, и мне показалось, что на нас понесся из этой клубящейся массы взвихренный лохматый протуберанец, словно черная волосатая рука в последний миг протянулась за нами... И в самом деле, мимо разбитого окна рубки пронеслась мгновенная черная тень, в окно пахнуло затхлым каким-то холодом, и Дженнет испуганно откачнулась.
      – Господи, что это, Джереми? Ты видел?
      – Чертовщина какая-то... - Джереми покосился на разбитое окно и перекрестился. - Ладно, не переживай, Дженнет... Don't worry, Jannette... Мы уже приехали.
      Он аккуратно подвел швербот к причалу - сложенному из тех же камней, что волнолом и дамбы: из огромных известняковых блоков, исщербленных временем и живописно покрытых кое-где мхом; по низу, над водой, темной грязно-зеленой каймой тянулся слой водорослей.
      С покатой мокрой палубы я вслед за Джении ступил на потрясающе надежные плиты причала. Меня покачивало, и Джереми, снисходительно улыбаясь из черной окладистой бороды, похожий на своего библейского тезку ниспадающими на плечи густыми волосами, перехваченными на лбу темно-сиреневой лентой, услужливо и необидно поддержал меня за локоть.
      Дженни тактично взяла меня под руку, и мы двинулись к ожидавшему нас на берегу черному маленькому "роллс-ройсу"-кэбу, как лондонское такси. Ноги мои норовили все еще поймать качающуюся палубу. У машины нас ожидал долговязый, какой-то придохлый, со впалой грудью, парень лет тридцати в демократически бесформенном свитере и в старых джинсах и кроссовках; у него было неприятное, оливкового цвета лицо с густыми, сросшимися над переносицей бровями - тип физиономий, ненавидимых мною; за впалогрудость я сразу окрестил его для себя Дохляком; рядом с ним, стоя почти по-военному смирно, преданно таращила на Дженнет глаза толстенькая молодящаяся коротышка в розовом платье с розовым передником. Дженнет обратилась к ней "Маргрет" и что-то спросила; та быстро и подобострастно ответила; Дохляк кивнул нам хмуро и небрежно, словно нехотя, открыл предо мной заднюю дверцу кэба. Дженнет села впереди, рядом с ним... Через минуту мы подъехали к круглому бело-серому фасаду дома.
      Здесь, в отдалении от берега, под горою, поросшей густым вековым лесом (замшелые елово-дубовые дебри), стояла странная после громогрохочущего шторма тишина; кругом царило почти пугающее безмолвие в неподвижном воздухе. Природа словно оцепенела...
      – Вот мой дом, который построил и подарил мне дед, - тихо (подчиняясь гипнозу внезапного и невообразимого безмолвия?) произнесла Дженнет. - Это воплощенная в камне, дереве и стекле идеальная математическая полусфера... Если мне не изменяет память, два пи эр квадрат и четыре шестых пи эр куб, не так ли?
      Предо мной возвышался словно вросший в землю огромный серо-зеленый полушар. На высоте второго и третьего этажей его опоясывали полосы из слегка притемненного стекла: видимо, это были окна. На фронтоне над сдержанно-роскошной дверью в стиле позднего модерна красовалась надпись ярко начищенными бронзовыми буквами:

HODDESDON HOUSE

SAFE REFUGE

Here end the pilgrim's progresses.

      – Добро пожаловать в "Тихую пристань", мистер Тай-макоу...
      – Ваш дед так любил математику, мисс Джонс?
      – Тень лорда Джосайи Литтлвуда приветствует вас в этом доме, мистер Тай-макоу...
      – Как?! - ахнул я. - Сэр Джосайя - ваш де-е-ед?! И это - его дом?!
      В холле, просторном полусферическом помещении, освещенным утопленными в сводчатый потолок светильниками, Дженнет поручила меня Дохляку. Тот, хмуро-вежливо поглядывая на меня, провел меня через несколько незапоминающихся и явно нежилых помещений (все - с покатыми и несимметричными потолками и неправильных арочных форм дверями) наземного этажа, и по массивной дубовой винтовой лестнице мы поднялись на два или три этажа. Здесь мы вышли в холльчик со скошенным потолком, и Дохляк распахнул предо мною дверь - уже не арочную, но и не прямоугольную, а с закругленными углами, но каждый угол опять-таки был закруглен по неодинаковым радиусам.
      – Сэр Джосайя объявил войну симметрии? - спросил я.
      Дохляк, наверное, не был расположен понимать меня, потому что лишь плечами пожал и сухо произнес:
      – Ваша комната, сэр. Пожалуйста, раздевайтесь, я сейчас отвезу вашу одежду в химчистку. Вы пока примите ванну. Так распорядилась мисс Дженнет. Вот здесь, в шкафу, ваша одежда; когда примете ванну, выбирайте, что вам понравится... Если вам что-нибудь понадобится, по телефону свяжитесь с Маргрет, нашей домоправительницей... Приятного отдыха, сэр... Вашу мокрую одежду положите вот здесь, я через пять минут заберу ее, сэр... Всего вам доброго, сэр...
      Я погрузился в горячую ванну с зеленой хвойной водой с невероятным наслаждением. В голове после всего пережитого клубилась мягкая пустота: я словно перенесся в волшебную сказку, в которой исчезло, между прочим, время. Лежа в усладительно горячей воде, я философствовал о странном свойстве времени: то сжиматься, то разворачиваться, как свиток. Еще пару дней назад горничная Дженнет Джонс убирала у меня в номере, перестилала мою постель, развешивала мои полотенца... Время свернулось. Просверкнул миг, и оно развернулось, и вчера сделалось непредставимо далеким. Солнце заходит, и солнце восходит; и все, казалось бы; ведь ничего не изменилось... а мир меж тем уже другой... Другой.
      Ванная была выдержана в золотистых тонах с тонкой отделкой черно-красным мрамором. И здесь, как, по всей видимости, и во всем доме, не было прямых углов - между потолком и стенами, и между стенами и полом, и между стеной и стеной: всюду сглаженности, скругленности, причем радиусы скругленностей всюду разнились; здесь царила асимметричность. Надо сказать, нарочитость асимметрии вначале действовала на нервы; пространство хотелось выпрямить.
      Через неправильный полуовал двери я попал в отведенный мне аппартамент с сияющей под потолком яркой люстрой. Пиршество теплых тонов: желто-охряные ковры, коричневые покрывала, оранжевое постельное белье, кремовые подушки дивана, бежевые обои с шоколадно-ореховой вязью изысканно сложного узора... На тумбочке, где красовалась китайская ваза с раскидистым букетом бархатно-алых китайских садовых анемонов, аккуратно располагались мои наручные золотые часы "Слава", ключи от номера, карточка отеля, сотовый телефон "Nokia" (подарок от коллектива кафедры), авторучка, блокнот, родимый загранпаспорт, бумажник, носовые платки...
      В шкафу для одежды, о котором упоминал Дохляк и который оказался не шкафом, а самой настоящей комнатой без окон (лампионы на стенах), я основательно покопался среди шелковых пижам, халатов, каких-то хитонов... пока не обнаружил несколько белых льняных костюмов для каратэ: единственное, что из всего предложенного показалось мне подходящим для первого пребывания в гостях в этом странном доме: пижамы и халаты показались чересчур интимны, домашни. Меня охватило понятное чувство отчаянного и очень приятного любопытства перед предстоящим: я по-детски нетерпеливо переживал ожидание забавного приключения, как будто мне было пятнадцать, а не пятьдесят два.
      Собственно, приключение уже началось, благодушно думал я, неторопливо примеривая костюмы в аппартаменте пред зеркалом-стеной. В самом деле: роскошный чуднoй дом у кромки Европы, в глухом уголке в графстве Сомерсетшир на берегу Океана; англичанка-хозяйка, о которой я еще совсем недавно ведать не ведал, к тому же богачка несусветная, к тому же молода, свежа, красива, холена, при великолепных женских статях... Очевидно, предстоит обед-ужин с хорошим вином и изысканными блюдами (европейцы не дураки пожрать; в таком доме вино должно быть хорошим, а блюда - изысканными, иначе на кой черт нужна тогда вся эта асимметрия!), за коими последует ночь любовных восторгов и наслаждений. Ночь любовных наслаждений...
      Я выбрал спортивный костюм, подходящий мне по размеру. Он преобразил меня. Вместо вислощекого и вислобрюхого профессора с унылой, заурядно-интеллектуальной физиономией отразился в зеркале моложавый, начавший седеть плейбой с мужественной родинкой над левой бровью, с бодро блестевшими глазами счастливого пятидесятилетнего барана, в которых светилось: "Жизнь удалась!" Правда, под глазами мешочки, мешочки... Со складочками. Увы...
      В комнате-шкафу нашлись и стеллажи с горами обуви и носков. Я откопал толстые хлопчатобумажные белые носки и легчайшие полотняные тапочки, довершившие мое спортивное преображение.
      Преображенный, едва ли не подпрыгивая от полноты жизни и счастливого вдохновения ожидания, я подбежал к окну и отдернул штору из плотного золотистого тюля. Банальный и безотчетный порыв! В окно немедленно вплыл - вкрался, словно ожидал меня, - тусклый сумрак снаружи, отчего в аппартаменте сделалось притемненнее; люстра словно пригасла.
      За окном вдали тяжело ворочался ртутно-серый Океан; над причальной дамбой посекундно взметались вверх косматые взрывы брызг; неистовый ветер гнал над далекими волнами низкие, исчерна-сизые, клочковатые тучи и яростно рвал с волн пену.
      Тоскливая картина!..
      ...как связанный!
      Томительное предчувствие приближения какого-то рокового события, после которого нет пути назад.
      Усилием воли я стряхнул чары, и сразу в голове заклубился вихрь: что я здесь делаю? какого лешего меня сюда понесло? вообще, какое мне дело до Веселой Дженнет, до ее Ходдесдон-хауса? Ах да! "Тихая пристань"! Здесь заканчиваются пути мятежных странствий... Я внимательно прислушался к себе: нет, хоть я и опомнился и взял себя в руки, а предчувствие чего-то ужасного не оставляет меня; более того, оно не просто томит, оно, зловещее и осязательное, словно в воздухе висит надо мною!.. До меня внезапно дошло, что я в плену: возжелай я сейчас убраться отсюда, я не смог бы, ибо меня даже платья лишили.
      Бросив последний взгляд на мутный Океан и постылые черные тучи, я задернул гардину и в раздражении отодвинулся от окна.
      Я, честное слово, многое отдал бы, чтобы очутиться в своем номере в отеле, за письменным столом с разложенной на нем рукописью, с раскрытым и готовым к работе компьютером, с ворохом моих черновиков и распечаток... И милое московское Митино вспомнилось, двухкомнатная квартирка, превращенная в кабинет трудоголика-математика... Ритины сетования на неизбывный беспорядок...
      Воспоминание о Рите словно обожгло. Верная спутница моя, жена моя в странствиях моих и поисках. Я уже знаю, что не ты, не ты переслала мне проклятое письмо, взбаламутившее мою выстроенную жизнь, - а тот, действующий помимо твоей воли, кто когда-то заставил меня в полубезумии крутиться на берегу моря и кто поверг меня в обморок и до сих пор в этом обмороке держит. Прости меня - за Женю прости, о которой я не рассказал тебе в свое время, за всю эту путаницу, которую я влеку за собой и в которую впутал тебя. Спасибо тебе за твое великое терпение, за любовь, которой ты одарила меня, за нашу дочь Оленьку, за заботу обо мне, за то, что ты, всегда правильно понимая меня, позволила мне "жить на два дома"- в нашем общем на Ленинском и в Митино, с моим вечным раскардашем в комнатах и на письменном столе и с изящными хлорофитумами. Хлорофитумы были любимыми цветами Жениной матери, Лидии Васильевны, и ими в доме академика Ионова были уставлены шкафы, холодильник, увешаны стены в его кабинете и в гостиной... Теперь ты знаешь, почему я так люблю хлорофитумы, и за это тоже прости.
      Какой тупик, какой тупик!..
      Хаотическая, неосознаваемая злость вдруг овладела мною. Если б под рукой оказалось бы что-нибудь тяжелое - гиря гимнастическая пуда на два, например, - с каким бы наслаждением... Стоп. Стоп-стоп-сто-о-оп... Я упал навзничь на убранную под линеечку роскошную и мягко-упругую постель. Тончайший аромат анемонов... От приятно скользких шелков постельного покрывала исходил тоже аромат - кажется, лаванды. Ничего внушающего опасение - только нега, тишина; шум ветра едва доносился снаружи; все располагало к беспечному отдохновению.
      Но о беспечном отдохновениии речи не могло быть.
      Я сделался насторожен и напряжен, как струна. Меня объяла звонкая атмосфера опасности. Опасность - из букета анемонов, из задернутых плотно гардин, из толстых тайских ковров, устилавших пол... Кто-то готовил комнату к моему приезду, толстушка Маргрет - что это за Маргрет? Кто она? К неприятному имени "Маргрет" примешивался неприятный образ Дохляка с мрачным взглядом... Толстуха Маргрет. Даже в имени ее что-то таилось зловещее... Призрак ее еще мелькал в комнате: в темно-розовом платье с розовым передником, быстрорукая, вот она подвигает стул к стене, вот поправляет подушку на диване, букет в вазе... Я проследил взглядом за призрачным промельком; анемоны еще покачивались после ее прикосновения; рука призрака и на тумбочке шелохнула что-то, поправила: мне показалось, что "Nokia" моя передвинулась как-то иначе... Я вскочил с постели, уставившись на разложенные по тумбочке мои вещи; они смотрели на меня ожидающе, как живые, и от них тоже исходила опасность. Сдавленным от бешенства голосом я просипел матерное проклятие и зачем-то схватил мобильник, стиснул в руке - и в этот момент раздался стук в дверь.
      И как нарочно, именно в отзыв на этот стук, отчаянно затиликала в ладони "Nokia", словно я ей больно сделал, и с перепугу я никак не мог трясущейся рукой открыть крышечку аппарата, дабы нажать зеленую кнопку ответа. Бело-розовый призрак Толстухи Маргрет метнулся куда-то за спину мне... Судорожно отковыривая крышечку, я оторопью бросился к стене и припал к ней спиной - вряд ли отдавая отчет себе, что делаю... Стук повторился громкий, требовательный; "Nokia" тиликала неумолчно.
      – Сome in! - проорал я сорванно, и Веселая Дженнет, улыбающаяся, ясноликая, сияющая красотой и свежестью, в карминном элегантном хитоне с греческим орнаментом по подолу и ранту распаха, вплыла на порог аппартамента...
      Вместе с нею воцарилось радостно-величавое спокойствие, моментально испарилось проклятое наваждение страха. В сию же секунду удалось отколупнуть крышечку. Кивнув Дженнет, я деловито (как ни в чем не бывало) нажал зеленую кнопку.
      – Артем Николаич? Ну, слава Богу, дозвонилась!.. Артем Николаич, это Света Давыдэнко... Ну, Соушек Света! Помнишь такую?
      – Конечно...
      – Ты письмо наше получил?
      – Получил...
      – Артем, мне Шура-в-кубе телефон твой дал; ведь оргкомитет - это он да я, да мы с ним; он мне приказывает, я подчиняюсь; я на кафедру позвонила тебе, а мне сказали, что ты в загранкомандировке, и дали номер твоего сотового, так что ты не сердись...
      Присутствие в одной точке пространства Дженнет Джонс, внучки лорда Джосайи Литтлвуда, и Светы Соушек было мучительным - некой невыносимо изощренной пыткой: смешение времен, сопряжение психических энергий, вторжение иного мира... Издевательство какое-то.
      – Ничего, что я тебе в заграницу звоню, Артем?
      – Да ничего, что ж...
      – Ты хотел сказать, что очень рад меня слышать, да, Тимон?
      – Именно так...
      – Угу, понятно. Ну так я тебе тоже очень рада... Итак, что ты решил? Приедешь в июне в Азовск, нет?
      – Света!.. Света, милая, какой у тебя телефон, а? У меня совещание, я сейчас не могу говорить!
      – Записывай, милый! - Света скороговоркой назвала номер, и я нажал кнопку отбоя.
      _______________
      – Фон Вендлов,- сказала Дженнет, - философ средненький и незнаменитый, ничего не придумавший, заметил как-то, что люди живут в параллелепипедах, и от этого их горести. Дед наткнулся на это место в его книге и завопил, что фон Вендлов даже не подозревал, насколько он прав! Жизнь в параллелепипедах примитивизирует психику и тем превращает душу в легкую добычу дьявольских лукавств и простоты; параллелепипезациясовременной массовой архитектуры это чудовищное опрощение самих основ психической жизни, следствие капитуляции перед дьяволом. И дед построил дом, где нет параллелепипедов. Для него это было очень серьезно. Он часто жаловался, что опоздал... Возможно, вы знаете, что он считал это научной проблемой, и над этой проблемой работал как ученый-математик. Говорил, что он давно разработал теорию организации жизненного пространства, но ему мешала непонятная робость внедрить ее в жизнь: его никто не понимал. И я тоже; я недоумевала и сейчас недоумеваю, считаю перехлестом увлеченного: как можно организацией пространстваусмирить дьявола? Наивно же... На мое непонимание он горько сетовал... Он устроил себе какую-то лабораторию в своем бунгало в лесу; это в сотне миль отсюда... Я там ни разу не была: он меня туда не пускал... Да... Он ведь меня вырастил. Моя мать умерла, когда родила меня; отец женился второй раз, родился Микки... Отец погиб: заразился какой-то гадостью в экваториальной Гвинее; он был ученым-эпидемиологом. Даже урну с его прахом не разрешили сюда перевезти, похоронили его там... Дед записал дом на меня и вообще все оставил мне...
      Мы обедали в самой верхней части дома, в так называемой верхней столовой, где стеклянная сферическая стена одной из комнат в его куполе суживалась кверху и сходила на нет где-то над потолком.
      Перед этим Дженнет провела меня по всему дому, чудн oму, конечно, но не лишенному некоторого шарма. Спускались мы и в винный погреб, где Дженнет среди внушительных гор бутылок выбрала бургундское шестьдесят пятого года.
      – Но теперь я вижу: в своей войне против симметрии дед прав, - сказала Дженнет. - Мне очень нравится этот дом... В нем странно и хорошо. Кстати, днем из его окон потрясающий вид. Половина земного шара как на ладони. Смотришь из окна, и вся твоя жизнь, без утаек и теней, лежит перед тобой. Дед говорил, что из параллелепипедажизни не видно... Из параллелепипеда зримое пространство по-другому организовывается.
      В синем сумраке снаружи угадывалась глубоко внизу поверхность Океана; завораживающе мерцали под нами, словно в гигантской яме, огоньки на пирсе, на дамбе... двойной ряд их обозначал дорогу от причала к дому... Больше ничего не было видно в быстро сгущающемся мраке - только эти смутные огоньки: они мерцали слабенько, приглушенные туманом, наползшим со стороны Океана после того, как час назад внезапно стихла буря.
      Туман не был безжизнен; в его непроницаемости что-то происходило; будто кто-то медленно ходил там, не отрывая от меня взора...
      – Что случилось с сэром Джосайей? - спросил я. - Что говорит следствие?
      – Ничего,- прошелестел ответ Дженнет. - Nothing... nothing... Перед отъездом в свое лесное поместье он весь горел от нетерпения. Мне кажется, он знал, что его ждет, и я даже подозреваю, что он сам все и организовал. Что-то его мучило, долго мучило, я знала, что у него есть какая-то тайна, нехорошая тайна, понимаете?.. Что-то из молодости.
      _______________
      Кто ты, невидимый? Ты всю жизнь ходишь рядом, ты проницаешь и гнетешь мою душу, ты не позволяешь мне вздохнуть свободно - с того дня, когда ты впервые явился мне в день норд-оста, твой угрюмый, пронзительный взор не дает мне покоя, и мглистая тьма, твое обиталище, во всякую секунду готова окутать мой горизонт... Иногда мне кажется, что ты протягиваешь ко мне руки, чтобы схватить меня - например, сегодня, когда ты с гнусной внезапностью разогнал шторм до семи баллов и погнался за мною. Зачем? Что нужно тебе? Зачем ты насылаешь призраки? Кто ты? Тебе мало, что ты отравил мне всю жизнь, ты хочешь забрать последнее, что у меня еще осталось.
      Мне на плечо легла почти невесомая рука. Это была Дженнет; она ласково смотрела на меня; ее русалочьи глаза источали влажное сияние, от которого в этой странной сферической комнате делалось светлее; белая рука ее лежала на моем плече.
      – Вы так задумались, мистер Таймаков... Что-нибудь случилось? Вы имели неприятный звонок?
      Я перевел дух и одернул себя.
      – Нет-нет... Я просто устал, видимо... Извините...
      Она обняла меня - я почувствовал на своей шее гладкость и прохладу шелка ее хитона. Она припала ко мне всем телом. Ее губы были нежны, сильны, плотны, горячи.
      – Ни о чем не думай...- шептала она. - Забудь обо всем... Боже, как меня тянет к тебе!.. Я, как увидела тебя, сразу погибла... Мы с тобой одни во всем доме... Я отпустила прислугу... Что же ты со мной делаешь... I fall in love with you...
      ...вершил любовь с потайным ощущением, будто делаю это назло ему, с вызовом ему. Я вкушал наслаждения от сладостно-мягких объятий Дженнет, внимал ее воркующим стенаниям - а сам едва ли не ехидно покашивался на мрак за окнами (за стеклянными выпуклыми стенами, ибо все стены, обращенные вовне, по всему дому были сплошь из выпуклых стекол, во весь стенной проем). Я потерял счет времени, я не знал, вечер ли, ночь ли на дворе; время утратило свое качество - принимать в себя отжитое; крошечная корпускула времени превратилась в просторную герметичную капсулу, внутри которой предавались любви Дженнет и я, а весь остальной мир пребывал снаружи, немотствуя и не смея вторгаться к нам.
      Дженнет забылась, ее запрокинутое прекрасное лицо порозовело, золотистые волосы разметались, а изящные маленькие губы неостановимо и счастливо улыбались. Женя, любовь моя. Благословен воздух, которым ты дышишь. Благословенна земля, по которой ты ступаешь. Благословенны акации, тополя и клены, степная трава и скифские холмы, морская гладь и рябь, мелькающие барашки волн и серые тучи, несущиеся под неподвижными небесами, медлительные белые чайки с желтыми клювами и шумливая стайка воробьев в темных зарослях прибрежного тамариска - ибо на них задерживался твой взор. Благословен гул прибоя на пустынных осенних песках меотийского берега и стук голых веток в саду твоего дома, когда шумела ноябрьская борб - ты внимала этим звукам, и потому да пребудут они благословенными во веки веков. Благословенны руки твои, которые я целовал с благоговением, непередаваемым на скудном человечьем языке; благословенны бедра твои и горячее лоно твое, благословенны очи твои ясные, окутывавшие надежной защитой от всех вообразимых бед; благословенны веки твои, милая, которые целовал я как святыни и которые и есть святыни, и ничего нет на свете трепетнее и нежнее их; благословенны твои мягкие, горячие губы, которые мне позволялось целовать и которые с такой милой неловкостью целовали меня в ответ; благословен твой шепот, тихий смех, твой тающий, золотистый голос, который всегда со мной, всегда со мной.
      Я целовал лицо Дженнет, тая от любви к ней и умиления, мочку маленького ушка с крошечной изумрудно-бриллиантовой сережечкой; тогда она открывала глаза, благодарно окатывала меня смарагдовым сиянием, шептала что-то лихорадочно: "уайз, уа-а-ат..."
      Мы решили позавтракать в таверне "Белый теленок", расположенной на горе над Ходдесдон-хаусом.
      После душа я облачался в свою всегдашнюю одежду (пока спал, она чудесным образом объявилась в спальне, вычищенная и выглаженная). Ни одной мысли не было в моей счастливой голове - кроме тупого восторга, что я в доме лорда Л. провел потрясающую ночь любви с его внучкой, нежной, пылкой дивой Дженнет. В дверь постучали. Появилась дива - сиятельно счастливая, ласковоглазая; не в хитоне любви, а в деловом строгом темно-бордовом костюме: приталенный пиджак, узкая юбка с разрезом...
      В руках она держала - не за ручку, а несла двумя руками, как драгоценность или младенца, - потертый портфель старинного покроя, из крокодиловой кожи. В кожаном кармашке рядом с его застежкой белела картонка; взяв протянутый мне портфель, я разглядел: эта была визитная карточка лорда Л.
      – Это - тебе, - сказала Дженнет. - По завещанию, оглашенному нотариусом в присутствии свидетелей. Смотри, тут написано...
      На оборотной, пустой, стороне визитки стояло выписанное старчески-корявым почерком: "For Mr. Prof. Artem Timakov. Moscow. Russia".
      Я, пораженный, пролепетал:
      – Что это? - и хотел открыть застежку, но наткнулся на сургучную печать.
      Дженнет ответила:
      – Это твое наследство. Портфель вписан на твое имя в завещание, которое дед составил за неделю до своего исчезновения. Сейчас мы съездим к моему нотариусу, где ты распишешься у него в приеме наследства. Вступишь во владение... А потом поедем завтракать. Пошли вниз, там Маргрет накрыла нам кофе.
      Утро было солнечным, теплым не по-осеннему, и ничто не напоминало о вчерашней странной буре; кофе был накрыт в саду, на террасе, заливаемой солнцем.
      После кофе Дохляк отвез нас в Батсуотер, где в сдержанно-роскошном офисе нотариуса величественный джентльмен отобрал у меня портфель, внимательно осмотрел печать, едва ли не понюхав ее, и сунул мне подписать какую-то бумагу; я подписал; после этого портфель мне торжественно вернули со словами, из которых я не понял ни одного: джентльмен не озаботился перейти с сомерсетширского произношения на человеческий английский.
      Дженнет сияла. Мы завезли портфель в мой номер в отеле (там стоял все тот же неистребимый запах) и вернулись в Ходдесдон-хаус.
      Мне не терпелось, конечно, заглянуть в портфель, но Дженни не хотела меня отдавать деду, и мне пришлось подчиниться.
      На гору мы отправились пешком.
      Напоенный хвоей воздух в густом нерасчищенном ельнике сопротивлялся вдыханию, и я моментально сбился на одышку, но Дженнет двигалась легко, как девчонка, словно подъем, весьма крутой, был ей нипочем. Она успела дома переодеться в джинсы, свитер и кроссовки. Собрав волю, я запретил себе отставать и, преодолевая сбитость дыхания, упрямо шел за нею шаг в шаг. Вскоре дышать сделалось легче; ельник редел, и между елей завиднелись дубы и осины; в неподвижном воздухе пахло влажной землей. Над вершинами деревьев и меж стволов сквозило синее небо. Длинные ветки орешника и ежевики тихонько раскачивались в задумчивых замшелых зарослях, куда не достигал солнечный луч... Наконец, мы миновали лес и достигли вершины.
      По обе стороны от гряды Калфридж расстилались темно-изумрудные пажити, пустынные в эту осеннюю пору - от подножия гряды до черно-синих лесистых всхолмленностей на горизонте; там и сям живописно краснели аккуратные россыпи черепичных крыш деревень. По правую руку, на юго-восток, далекий лес загораживался разноцветной панорамой кварталов Батсуотера с вознесшимся к небесам черной готической иголочкой Cloch Tawer. Чистейший воздух, напоенный запахами мокрой земли и травы, лился в легкие; даже голова кружилась.
      Я обнял Дженнет, привлек ее к себе, и она податливо и доверчиво прильнула ко мне. У наших ног, расталкивая осенне-бурую заросль елового леса на склоне Калфриджа, меланхолически белела сфера купола Ходдесдон-хауса: будто инопланетный корабль в некие времена тихо опустился здесь и с тех пор ждет, ждет... чего-то - или кого-то.
      Между тем уже небо закрылось облаками, но было тепло - как это иногда случается в тихие пасмурные осенние деньки, которые целительно томят душу то ли надеждой, то ли тоской по несбывшемуся.
      Таверна "Белый теленок" помещается на самой оконечности гряды Калфридж, практически на утесе, нависшем над Океаном; далекий и тихий уголок Европы.
      Мы сидели у большого окна за столом с чистой белой скатертью. На беленых известью сводчатых стенах висели олеографии и гравюры с видами окрестностей.