 |
|
Популярные авторы:: Joyce James :: БСЭ :: Толстой Лев Николаевич :: Чехов Антон Павлович :: Нортон Андрэ :: Громов Дмитрий :: Грин Александр :: Раззаков Федор :: Борхес Хорхе Луис :: Сименон Жорж Популярные книги:: The Boarding House :: Уроки любви :: Справочник по реестру Windows XP :: Путь на Грумант :: Гусев :: Повесть о Воронихине :: Амнезия творца :: Том 3. Село Степанчиково и его обитатели. Записки из Мертвого дома. :: Gump & Company :: Приказы не обсуждаются |
Избранные страницыModernLib.Net / Юмористическая проза / Аверченко Аркадий Тимофеевич / Избранные страницы - Чтение (стр. 7)
– Ни крошки! Ты куда? Гулять? Нет, милостивый государь! Извольте надевать осеннее пальто. В летнем и не думайте. Я заливался слезами и осыпал ее руки поцелуями. – Ты – Монблан доброты! Она застенчиво смеялась. – Глупенький… Уж и Монблан… Вечно преувеличит! Часто задавал я себе вопрос: «Чем и когда я отблагодарю ее? Чем докажу я, что в моей груди помещается сердце, действительно понимающее толк в доброте и человечности и способное откликнуться на все светлое, хорошее». Однажды, во время прогулки, я подумал: «Отчего у нас никогда не случится пожар или не нападут разбойники? Пусть бы она увидела, как я, спасший ее, сам, с улыбкой любви на устах, сгорел бы дотла или с перерезанным горлом корчился бы у ее ног, шепча дорогое имя». Но другая мысль, здравая и практическая, налетела на свою пылкую безрассудную подругу, смяла ее под себя, повергла в прах и, победив, разлилась по утомленному непосильной работой мозгу. «Ты дурак и эгоист, – сказала мне победительница. – Кому нужно твое перерезанное горло и языки пламени. Ты умрешь, и хорошо… Но после тебя останется бедная, бесприютная вдова, нуждающаяся, обремененная копеечными заботами…» – Нашел! – громко сказал я сам себе. – Я застрахую свою жизнь в ее пользу! И в тот же день все было сделано. Страховое общество выдало мне полис, который я, с радостным, восторженным лицом, преподнес жене… Через три дня я убедился, что полис этот и вся моя жизнь – жалкая песчинка по сравнению с тем океаном любви и заботливости, в котором я начал плавать. Раньше ее отношение и хлопоты о моих удовольствиях были мне по пояс, потом они повысились и достигали груди, а теперь это был сплошной бушующий океан доброты, иногда с головой покрывавший меня своими теплыми волнами, иногда исступленный. Это была какая-то вакханалия заботливости, бурный и мощный взрыв судорожного стремления украсить мою жизнь, сделать ее сплошным праздником. – Радость моя! – ласково говорила она, смотря мне в глаза. – Ну, чего ты хочешь? Скажи… Может быть, вина хочешь? – Да я уже пил сегодня, – нерешительно возражал я. – Ты мало выпил… Что значит какие-то полторы бутылки? Если тебе это нравится – нелепо отказываться… Да, совсем забыла, – ведь я приготовила тебе сюрприз: купила ящик сигар – крепких-прекрепких!.. Я чувствую себя в раю. Я объедаюсь тяжелыми пирогами, часами просиживаю у открытых окон, и сквозной ветер ласково обдувает меня… Малейшая моя привычка и желание раздувается в целую гору. Я люблю теплую ванну – мне готовят такую, что я из нее выскакиваю красный, как индеец. Я раньше всегда отказывался от теплого пальто, предпочитая гулять в осеннем. Теперь со мной не только не спорят, но даже иногда снабжают летним. – Какова нынче погода? – спрашиваю я у жены. – Тепло, милый. Если хочешь – можно без пальто. – Спасибо. А что это такое – беленькое с неба падает? Неужели снег? – Ну уж и снег! Он совсем теплый. Однажды я выпил стакан вина и закашлялся. – Грудь болит, – сказал я. – Попробуй покурить сигару, – ласково гладя меня по плечу, сказала жена. – Может, пройдет. Я залился слезами благодарности и бросился в ее объятия. Как тепло на любящей груди… Женитесь, господа, женитесь. Альбом I Они лежат на столе, покрытом плюшевой скатертью, в каждой гостиной – пухлые, с золоченым обрезом и металлическими застежками, битком набитые бородатыми, безбородыми, молодыми и старыми лицами. Мнение, что альбом фотографических карточек – семейная реликвия, сокровище воспоминаний и дружбы, совершенно ошибочно. Альбомы выдуманы для удобства хозяев дома. Когда к ним является в гости какой-нибудь унылый, обворованный жизнью дурак, когда этот дурак садится боком в кресло и спрашивает, внимательно рассматривая узоры на ковре: «Ну, что новенького?», – тогда единственный выход для хозяев – придвинуть ему альбом и сказать: «Вот альбом. Не желаете ли посмотреть?» И дальше все идет как по маслу. – Кто этот старик? – спрашивает гость. – Этот? Один наш знакомый. Он теперь живет в Москве. – Какая странная борода. А это кто? – Это наш Ваня, когда был маленький. – Неужели?! Вот бы не сказал! Ни малейшего сходства. – Да… Ему тогда было семь месяцев, а теперь двадцать девять лет. – Гм… Как вырос! А это? – Подруга жены. Она уже умерла. В Саратове. – Как фамилия? – Павлова. – Павлова? У нее не было брата в Петербурге? В коммерческом банке. – Не было. – Я знал одного Павлова в Петербурге. А это кто, военный? – Черножученко. Вы его не знаете. На даче в прошлом году познакомились. – В этом году на даче нехорошо. Дожди. В этом месте уже можно отложить альбом в сторону: беседа наладилась. Для застенчивого гостя альбом фотографических карточек – спасательный круг, за который лихорадочно хватается бедный гость и потом долго и цепко держится за него. Предыдущий гость, хотя и дурак, обиженный судьбой, но он человек не застенчивый, и альбом ему нужен только для разбега. Разбежавшись с альбомом в руках, он отрывается от земли на каком-нибудь «дождливом лете» и потом уже плавно летит дальше, выпустив из рук альбом-балласт. Застенчивому человеку без альбома – гибель. Мне пришлось быть в обществе одного юноши, который, придя в гости, наступил на собачку, попытался поцеловать хозяину руку и объяснил все это адской жарой (дело было в ноябре). Он чувствовал, что партия его проиграна, но случайно взгляд его упал на стол с толстым альбомом, и бедняга чуть не заплакал от радости. Он судорожно вцепился в альбом, раскрыл его и, почуяв под ногами землю, спросил: – А это кто? – Это первый лист. Тут карточки нет… Переверните. – А это кто? – Это моя покойная тетя, Глафира Николаевна. – Ну?! А это? Он перелистал альбом до конца и – беспомощно и бесцельно повис в воздухе. «Спасите! – хотел крикнуть он. – Утопаю!» Но вместо этого снова положил альбом на колени и спросил: – Отчего же она умерла? – Кто?.. Тетя? От сердечных припадков. «Почему ты, подлец, – подумал молодой гость, – отвечаешь так односложно? Рассказал бы ты мне подробно, как болела тетка и кто ее пользовал… Вот бы времечко-то и прошло». – От припадков? Да уж, знаете, наши доктора… А это кто? – Лизин крестный отец. Вы уже спрашивали раз. Он просмотрел альбом до конца, отложил его и взялся за пепельницу. – Странные теперь пепельницы делают… – Да. Взоры его обратились снова на альбом. Он протянул к нему руку, но – альбома не было. Альбом исчез. Хозяин положил его на этажерку. – А где альбом? – спросил гость. – Я хотел спросить вас насчет одной фотографии. Там еще две барышни сняты. Нашли альбом, отыскали барышень. Молодой гость, пользуясь случаем, еще раз перелистал альбом, «чтобы составить общее впечатление». Присутствуя при этом, я носился в вихре веселья и чувствовал себя прекрасно. И вздумалось мне подшутить над гостем. Когда он зазевался, я стащил со стола альбом и сунул его под диван. Гость привычным жестом протянул руку за альбомом и, не найдя его, чуть не крикнул: «Ограбили!» Искоса оглядел этажерку, ковер под столом и, побледнев, поднялся с места: – Ну… мне пора. II С некоторых пор у меня стали бывать гости. Ясно было, что без альбома мне не обойтись. К сожалению, человек я не домовитый, родственники почему-то карточек мне не дарили, а если кто-нибудь и присылал свой портрет с трогательной надписью, то портрет этот попадал в руки горничной, тщеславной, избалованной женщины. Гости стали приходить ко мне все чаще и чаще. Без альбома дело не клеилось. Я перерыл все ящики своего письменного стола. Были обнаружены три карточки: «самая толстая девочка в мире Алиса 9 пуд. 18 фун.», «вид гавани в Ревеле» и «знаменитый шимпанзе Франц катается на велосипеде». Даже при самом снисходительном отношении к этим трем карточкам, они не могли быть признаны за мою «семейную реликвию». Оставалось единственное средство: пошарить на стороне. И мне повезло!.. После двух дней прилежных поисков я обнаружил на полке у одного торговца разной рухлядью громадный кожаный альбом, битком набитый самыми разнообразными карточками – как раз то, что мне было нужно. В альбоме было до двухсот портретов – все моих будущих родных, друзей и знакомых! Эта вещь могла занять моих гостей часа на два, что давало мне возможность свободно вздохнуть, и я поэтому радовался, как ребенок. Дома я внимательно пересмотрел альбом, и – никому в мире до меня не посчастливилось сделать этого – сам выбрал себе отца, мать, старого дядю и двух красивых братьев. Любимых девушек было три, и я долго колебался между ними, пока не отдал сердце первой по порядку, брюнетке с красивыми чувственными глазами. В альбоме был один недостаток: случайно не попалось ни одного крошечного ребенка, который бы сумел быть мной в детстве. А дети 13 – 14 лет, к сожалению, совершенно не были на меня похожи. Пришлось ограничиться тем, что сделал все приятные симпатичные лица родственниками, а безобразные, некрасивые, отталкивающие (таких – увы – было немало) – простыми знакомыми… В тот же вечер ко мне пришли гости, народ все тоскливый и молчаливый. Меня, впрочем, это не смутило. – Не желаете ли взглянуть на семейный альбомчик? – предложил я. – Очень интересно. Все оживились, обрадовались, ухватились за альбом. – Кто это? – Это моя бедная любимая матушка… Она умерла от сердечных припадков… Земля ей пухом! Гости притихли и, благоговейно покачав головами, перевернули страницу. – А это кто? – Мой папа. Мы с ним большие друзья и частенько переписываемся. Это брат. Он теперь имеет хорошее дело и зарабатывает большие деньги. Не правда ли, красивый? Это просто знакомые. А вот, господа, эта девушка… Как она вам нравится? – Хорошенькая. – Вы говорите – хорошенькая… Красавица! Моя первая любовь. – Да? А она вас любила? – Она?! Я для нее был солнцем, воздухом, без которого она не могла дышать… Эту карточку она подарила мне, когда уезжала за границу. Когда она делала на карточке надпись, то так плакала, что с ней сделалась истерика!.. Такой любви я больше не видел. И… ее я больше не видел… Лицо мое было печально… На ресницах повисли две непрошеные предательские слезинки. – Давно это было? – тихо спросил один гость, с тайным сочувствием пожимая мне руку. – Давно ли? Семь лет тому назад… Но мне кажется, что прошла вечность. – И с тех пор, вы говорите, ее не видели? – Не видел. Куда она исчезла – неизвестно. Это странная, загадочная история. – Что же она вам написала на обороте карточки? – Не помню, – осторожно отвечал я. – Это было так давно… – Разрешите взглянуть? Я думаю, раз девушка исчезла, мы не делаем ничего дурного. – Не помню – на этой ли карточке она сделала надпись или на другой… – Все-таки разрешите взглянуть, – попросил один господин с романтической натурой, сентиментально улыбаясь, – первый любовный лепет невинной девической души – что прекраснее этого? – Что прекраснее этого? – как эхо, повторил другой гость и вынул карточку из альбома. Он обернул карточку другой стороной, всмотрелся в нее и вдруг вскрикнул: – Что за черт? – Не смейте касаться того, что для меня «святая святых», – испуганно закричал я. – Зачем вы вынимаете карточку? – Странно… – не обращая на меня внимания, прошептал гость. – Очень странно. – Что такое?!! – Вот что здесь написано: «Пелагея Косых, по прозвищу Татарка. Родилась в 1880 году. В 1898 году за воровство присуждена к месяцу тюрьмы. В 1899 году занялась хипесничеством. Рост средний, глаза синие, за правым ухом – родинка». – Что такое – хипесничество? – спросила какая-то гостья. – Хипесничество? – промямлил я. – Это такое… вроде телефонистки. – Нет, – сказал один старик. – Это заманивание мужчины женщиной в свою квартиру и ограбление его с помощью своего любовника-сутенера. – Хорошая первая любовь! – иронически заметила дама. – Это недоразумение, – засмеялся я. – Позвольте карточку… Ну, конечно! Вы не ту вынули. Нужно эту – видите, полная блондинка. Первая моя благоуханная любовь. «Благоуханную любовь» извлекли из альбома, и сентиментальный господин прочел: – «Катерина Арсеньева (прозв. Беленькая) род. в 1882 году. 1899 – 1903 занималась проституц., с 1903 г. – магазинная воровка (мануфактурн. товар)». III Гости пожимали плечами, а некоторые (самые нахальные) осмелились даже хихикать. – Интересно, – сказал старик, – что написано на обороте карточки вашего отца? – Воображаю, – отозвалась дама. – Не смейте оскорблять этого святого человека! – крикнул я. – Он выше всяких подозрений. Это светлая, сияющая добротой и любовью душа! Я вынул отца из альбома и благоговейно поднес карточку к губам. Целуя ее в припадке сыновней любви, я потихоньку взглянул на обратную сторону и прочел: – «Иван Долбин. Род. 1862 г. 1880 – мелкие кражи, 1882 – кража со взломом (1 г. тюрьмы), 1885 – убийство семьи Петровых – каторга (12 л.), 1890 – побег. Разыскивается. Особые приметы: густой голос, на правую ногу прихрамывает. Указательный палец левой руки искалечен в драке». За столом, где лежал альбом, послышался смех и потом восклицания – насмешливые, негодующие. Я отшвырнул портрет отца и бросился к альбому… Несколько карточек уже было вынуто, и я, смущенный, растерянный, без труда узнал, что моя бедная матушка сидела в тюрьме за вытравление плода у нескольких девушек, а любимые братья, эти изящные красавцы, судились в 1901 году за шулерство и подделку банковских переводов. Дядя был самый нравственный член нашей семьи: он занимался только поджогами с целью получения премии, да и то поджигал собственные дома. Он мог бы быть нашей семейной гордостью! – Эй, вы! Хозяин! – крикнул мне гость, старик. – Говорите правду: где вы взяли альбом? Я утверждаю, что этот старый альбом принадлежал когда-то сыскному отделению по розыску преступников. Я подбоченился и сказал с грубым смехом: – Да-с! Купил я его сегодня за два рубля у букиниста. Купил для вас же, для вашего развлечения, проклятые вы, нудные человечишки, глупые мучные черви, таскающиеся по знакомым, вместо того чтобы сидеть дома и делать какую-нибудь работу. Для вас я купил этот альбом: нате, ешьте, рассматривайте эти глупые портреты, если вы не можете связно выражать человеческие мысли и поддерживать умный разговор. Ты там чего хихикаешь, старая развалина?! Тебе смешно, что на обороте карточек моих родителей, родственников и друзей написано: вор, шулер, проститутка, поджигатель?! Да, написано! Но ведь это, уверяю вас, честнее и откровеннее. Я утверждаю, что у каждого из вас есть такой же альбом, с карточками таких же точно лиц, да только та разница, что на обороте карточек не изложены их нравственные качества и поступки. Мой альбом – честный откровенный альбом, а ваши – это тайное сборище тайных преступников, развратников и распутных женщин… Пошли вон! Оттого ли, что было уже поздно, или оттого, что альбом был просмотрен и впереди предстояла скука, – но гости после моих слов немедленно разошлись. Я остался один, открыл форточки, напустил свежего воздуха и стал дышать. Было весело и уютно. Если бы у моего альбома выросла рука – я пожал бы ее. Такой это был хороший, пухлый, симпатичный альбом. Специалист Я бы не назвал его бездарным человеком… Но у него было во всякую минуту столько странного, дикого вдохновения, что это удручало и приводило в ужас всех окружающих… Кроме того, он был добр, и это было скверно. Услужлив, внимателен – и это наполовину сокращало долголетие его ближних. До тех пор, пока я не прибегал к его услугам, у меня было чувство благоговейного почтения к этому человеку: Усатов все знал, все мог сделать и на всех затрудняющихся и сомневающихся смотрел с чувством затаенного презрения и жалости. Однажды я сказал: – Экая досада! Парикмахерские закрыты, а мне нужно бы побриться. Усатов бросил на меня удивленный взор. – А ты сам побрейся. – Я не умею. – Что ты говоришь?! Такой пустяк. Хочешь, я тебя побрею. – А ты… умеешь? – Я? Усатов улыбнулся так, что мне сделалось стыдно. – Тогда, пожалуй. Я принес бритву, простыню и сказал: – Сейчас принесут мыло и воду. Усатов пожал плечами. – Мыло – предрассудок. Парикмахеры, как авгуры, делают то, во что сами не верят. Я побрею тебя без мыла! – Да ведь больно, вероятно. Усатов презрительно усмехнулся: – Садись. Я сел и, скосив глаза, сказал: – Бритву нужно держать не за лезвие, а за черенок. – Ладно. В конце концов, это не так важно. Сиди смирно. – Ой, – закричал я. – Ничего. Это кожа не привыкла. – Милый мой, – с легким стоном возразил я. – Ты ее сдерешь прежде, чем она привыкнет. Кроме того, у меня по подбородку что-то течет. – Это кровь, – успокоительно сказал он. – Мы здесь оставим, пока присохнет, а займемся другой стороной. Он прилежно занялся другой стороной. Я застонал. – Ты всегда так стонешь, когда бреешься? – обеспокоенно спросил он. – Нет, но я не чувствую уха. – Гм… Я, кажется, немножко его затронул. Впрочем, мы ухо сейчас заклеим… Смотри-ка! Что это… У тебя ус отвалился?! – Как – отвалился? – Я его только тронул, а он и отвалился. Знаешь, у тебя бритва слишком острая… – Разве это плохо? – Да. Это у парикмахеров считается опасным. – Тогда, – робко спросил я. – Может, отложим до другого раза? – Как хочешь. Не желаешь ли, кстати, постричься? Он вынул ножницы для ногтей. Я вежливо, но твердо отказался. Однажды вечером он сидел у нас и показывал жене какой-то мудреный двойной шов, от которого материя лопалась вслед за первым прикосновением. – Милый, – сказала мне жена. – Кстати, я вспомнила: пригласи настройщика для пианино. Оно адски расстроено. Усатов всплеснул руками. – Чего же вы молчите! Господи… Стоит ли тратиться на настройщика, когда я… – Неужели вы можете? – обрадовалась жена. – Господи! Маленькое напряжение слуха… – Но у тебя нет ключа, – возразил я. – Пустяки! Можно щипцами для сахара. Он вооружился щипцами и, подойдя к пианино, ударил кулаком по высоким нотам. Пианино взвизгнуло. – Правая сторона хромает! Необходимо ее подтянуть. Он стал подтягивать, но так как по ошибке обратил свое внимание на левую сторону, то я счел нужным указать ему на это. – Разве? Ну, ничего. Тогда я правую сторону подтяну сантиметра на два еще выше. Он долго возился, стуча по пианино кулаками, прижимал к деке ухо так сильно, что даже измял его, а потом долго для чего-то ощупывал педаль. После этих хлопот отер пот со лба и озабоченно спросил: – Скажи, дружище… Черные тебе тоже подвинтить? – Что черные? – не понял я. – Черные клавиши. Если тебе нужно, ты скажи. Их, кстати, пустяковое количество. Я взял из его рук щипцы и сухо сказал: – Нет. Не надо. – Почему же? Я всегда рад оказать эту маленькую дружескую услугу. Ты не стесняйся. Я отказался. Мне стоило немалых трудов потушить его энергию. Сам он считал этот день непотерянным, потому что ему удалось вкрутить ламповую горелку в резервуар и вывести камфарным маслом пятно с бархатной скатерти. Недавно он влетел ко мне и с порога озабоченно вскричал: – К тебе не дозвонишься! – Звонок оборвал кто-то. Вот приглашу монтера и заведу электрические. – Дружище! И ты это говоришь мне? Мне, который рожден электротехником… Кто же тебе и проведет звонки, если не я… На глазах его блестели слезы искренней радости. – Усатов! – угрюмо сказал я. – Ты меня брил – и я после этого приглашал двух докторов. Настраивал пианино – и мне пришлось звать настройщика, столяра и полировщика. – Ах, ты звал полировщика?! Миленький! Ты мог бы сказать мне, и я бы… Он уже снял сюртук и, не слушая моих возражений, засучивал рукава: – Глаша! Пойди купи тридцать аршин проволоки. Иван! Беги в электротехнический магазин на углу и приобрети пару кнопок и звонков двойного давления. Так как я сам ничего не понимал в проведении звонков, то странный термин «звонок двойного давления» вызвал во мне некоторую надежду, что электротехника – именно то, что можно было бы доверить моему странному другу. «Возможно, – подумал я, – что в этом-то он и специалист». Но когда принесли проволоку, я недоверчиво спросил специалиста: – Слушай… Ведь она не изолированная? – От чего? – с насмешливым сожалением спросил Усатов. – Что – от чего? – От чего не изолированная? – Ни от чего! Сама от себя. – А для чего тебе это нужно? Так как особенной нужды в этом я не испытывал, то молча предоставил ему действовать. – Отверстие в двери мы уже имеем. Надо протащить проволоку, привязать к ней кнопку, а потом прибить в кухне звонок. Видишь, как просто! – А где же у тебя элементы? – Какие элементы? – Да ведь без элементов звонок звонить не будет! – А если я нажму кнопку посильнее? – Ты можешь биться об нее головой… Звонок будет молчалив, как старый башмак. Он задумался. – Брось проволоку, – сказал я. – Пойдем обедать. Ему все-таки было жаль расставаться со звонком. Он привязался к этому несложному инструменту со всем пылом своей порывистой, дикой души… – Я возьму его с собой, – заявил он. – Вероятно, можно что-нибудь еще с ним сделать. Кое-что ему действительно удалось сделать. Он привязал звонок к висячей лампе, непосредственно затем оторвал эту лампу от потолка и непосредственно затем обварил моего маленького сына горячим супом. Недавно мне удалось, будучи в одном обществе, подслушать разговор Усатова с худой, костлявой старухой болезненного вида. – Вы говорите, что доктора не могут изгнать вашего застарелого ревматизма? Я не удивляюсь… К сожалению, медицина теперь – синоним шарлатанства. – Что вы говорите! – Уверяю вас. Вам бы нужно было обратиться ко мне. Лучшего специалиста по ревматизму вы не найдете. – Помогите, батюшка… – О-о… должен вам сказать, что лечение пустяковое: ежедневно ванны из теплой воды… градусов так 45 – 50… Утром и вечером по чайной ложке брауншвейгской зелени на костяном наваре… или еще лучше по два порошка цианистого кали в четыре килограмма. Перед обедом прогулка – так, три-четыре квадратных версты, а вечером вспрыскивание нафталином. Ручаюсь вам, что через неделю вас не узнаешь!.. История болезни Иванова Однажды беспартийный житель Петербурга Иванов вбежал, бледный, растерянный, в комнату жены и, выронив газету, схватился руками за голову. – Что с тобой? – спросила жена. – Плохо! – сказал Иванов. – Я левею. – Не может быть! – ахнула жена. – Это было бы ужасно… тебе нужно лечь в постель, укрыться теплым и натереться скипидаром. – Нет… что уж скипидар! – покачал головой Иванов и посмотрел на жену блуждающими, испуганными глазами. – Я левею! – С чего же это у тебя, горе ты мое?! – простонала жена. – С газеты. Встал я утром – ничего себе, чувствовал все время беспартийность, а взял случайно газету… – Ну? – Смотрю, а в ней написано, что в Ченстохове губернатор запретил читать лекцию о добывании азота из воздуха… И вдруг – чувствую я, что мне его не хватает… – Кого это? – Да воздуху же!.. Подкатило под сердце, оборвалось, дернуло из стороны в сторону… Ой, думаю, что бы это? Да тут же и понял: левею! – Ты б молочка выпил… – сказала жена, заливаясь слезами. – Какое уж там молочко… Может, скоро баланду хлебать буду! Жена со страхом посмотрела на Иванова. – Левеешь? – Левею… – Может, доктора позвать? – При чем тут доктор?! – Тогда, может, пристава пригласить? Как все почти больные, которые не любят, когда посторонние подчеркивают опасность их положения, Иванов тоже нахмурился, засопел и недовольно сказал: – Я уж не так плох, чтобы пристава звать. Может быть, отойду. – Дай-то Бог, – всхлипнула жена. Иванов лег в кровать, повернулся лицом к стене и замолчал. Жена изредка подходила к дверям спальни и прислушивалась. Было слышно, как Иванов, лежа на кровати, левел. Утро застало Иванова осунувшимся, похудевшим… Он тихонько пробрался в гостиную, схватил газету и, убежав в спальню, развернул свежий газетный лист. Через пять минут он вбежал в комнату жены и дрожащими губами прошептал: – Еще полевел! Что оно будет – не знаю! – Опять небось газету читал, – вскочила жена. – Говори! Читал? – Читал… В Риге губернатор оштрафовал газету за указание очагов холеры… Жена заплакала и побежала к тестю. – Мой-то… – сказала она, ломая руки. – Левеет. – Быть не может?! – воскликнул тесть. – Верное слово. Вчерась с утра был здоров, беспартийность чувствовал, а потом оборвалась печенка и полевел! – Надо принять меры, – сказал тесть, надевая шапку. – Ты у него отними и спрячь газеты, а я забегу в полицию, заявку господину приставу сделаю. Иванов сидел в кресле, мрачный, небритый, и на глазах у всех левел. Тесть с женой Иванова стояли в углу, молча смотрели на Иванова, и в глазах их сквозили ужас и отчаяние. Вошел пристав. Он потер руки, вежливо раскланялся с женой Иванова и спросил мягким баритоном: – Ну, как наш дорогой больной? – Левеет! – А-а! – сказал Иванов, поднимая на пристава мутные, больные глаза. – Представитель отживающего полицейско-бюрократического режима! Нам нужна закономерность… Пристав взял его руку, пощупал пульс и спросил: – Как вы себя сейчас чувствуете? – Мирнообновленцем! Пристав потыкал пальцем в голову Иванова: – Не готово еще… Не созрел! А вчера как вы себя чувствовали? – Октябристом, – вздохнул Иванов. – До обеда – правым крылом, а после обеда левым… – Гм… плохо! Болезнь прогрессирует сильными скачками… Жена упала тестю на грудь и заплакала. – Я, собственно, – сказал Иванов, – стою за принудительное отчуждение частновладельч… – Позвольте! – удивился пристав. – Да это кадетская программа… Иванов с протяжным стоном схватился за голову. – Значит… я уже кадет! – Все левеете? – Левею. Уходите! Уйдите лучше… А то я на вас все смотрю и левею. Пристав развел руками… Потом на цыпочках вышел из комнаты. Жена позвала горничную, швейцара и строго за-претила им приносить газеты. Взяла у сына томик «Робинзона Крузо» с раскрашенными картинками и понесла мужу. – Вот… почитай. Может, отойдет. Когда она через час заглянула в комнату мужа, то всплеснула руками и, громко закричав, бросилась к нему. Иванов, держась за ручки зимней оконной рамы, жадно прильнул глазами к этой раме и что-то шептал… – Господи! – воскликнула несчастная женщина. – Я и забыла, что у нас рамы газетами оклеены… Ну, успокойся, голубчик, успокойся! Не смотри на меня такими глазами… Ну, скажи, что ты там прочел? Что там такое? – Об исключении Колюбакина… Ха-ха-ха! – проревел Иванов, шатаясь, как пьяный. – Отречемся от старого ми-и-и… В комнату вошел тесть. – Кончено! – прошептал он, благоговейно снимая шапку. – Беги за приставом… Через полчаса Иванов, бледный, странно вытянувшийся, лежал в кровати со сложенными на груди руками. Около него сидел тесть и тихо читал под нос эрфуртскую программу. В углу плакала жена, окруженная перепуганными, недоумевающими детьми. В комнату вошел пристав. Стараясь не стучать сапогами, он подошел к постели Иванова, пощупал ему голову, вынул из его кармана пачку прокламаций, какой-то металлический предмет и, сокрушенно качнув головой, сказал: – Готово! Доспел. Посмотрел с сожалением на детей, развел руками и сел писать проходное свидетельство до Вологодской губернии. Спермин Это была самая скучная, самая тоскливая сессия Думы. Вначале еще попадались некоторые неугомонные читатели газет, которые после долгого сладкого зевка оборачивались к соседу по месту в трамвае и спрашивали: – Ну, как Дума? А потом и эти закоренелые политики как-то вывелись… Голодным, оборванным газетчикам приходилось долго и упорно бежать за прохожим, заскакивая вперед, растопыривая руки и с мольбой в голосе крича: – Интересная газета!! Бурное заседание Государственной Думы!! – Врешь ты все, брат, – брезгливо говорил прохожий. – Ну, какое там еще бурное?.. – Купите, ваше сиятельство! – Знаем мы эти штуки!.. Отодвинув рукой ослабевшего от голода, истомленного нуждой газетчика, прохожий шагал дальше, а газетчик в слепой, предсмертной тоске метался по улице, подкатывался под извозчиков и, хрипло стеная, кричал: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10 |
|||||||