Что удерживает здесь мальчишку? Он с увлечением возил зерно, самостоятельно проводил мелкий ремонт, перенял шоферские манеры. Неужели на его решение повлияла дружба с Нютой Петёлкиной? Однажды Марфа видела: когда Валерий повел на элеватор груженую машину, из кабины выглянуло личико председателевой дочки. «Ездила в магазин за ботами», — в объяснение буркнул тогда Валерий. Но вообще поведение его совсем не походило на поведение тех парней-«ухажеров», которых Марфа знала в молодости. Те старались выпить, покуражиться, грубо приставали к девушкам, Валерий по-прежнему оставался исполнительным и в свободное время раскрывал журнал «Автомобиль». Но все же «семейный экипаж» перестал разговаривать.
План хлебопоставок в «Заветах Ильича» успешно выполнялся. Неожиданно авторотовская машина выбыла из строя: сломался хвостовик заднего моста. Шофер пешком ушел в Омшаны, и свое горе начал заливать водкой. Петёлкин за голову схватился: «Пропал. Без ножа зарезали». Главное, погода опять наладилась, самое бы сдавать зерно.
На другой день после аварии Марфа встала рано. Розовое, словно дымящееся, августовское солнце светило безмятежно, свежий ветерок шевелил налитые яблоки за плетнем, в росистой лебеде задорно наскакивали друг на друга два пестрых голенастых цыпленка, видно петушки. От беленых изб, от вишневых садков протянулись длинные тени; из открытого окна отчетливо доносились слова диктора, звуки пианино: по радио передавали урок гимнастики, Марфа, отогнав от берега гусей, искупалась в сонной стекловидной речке, понежилась на песчаном бережке. Затем купила у хозяйки красных мясистых помидоров и отправилась на главный ток поджидать свой «ЗИС», чтобы позавтракать вместе с сыном.
Оказывается, Валерий уже приехал. Он стоял у колеса молотилки в одной майке, с голыми, еще по-юношески худыми руками, с выгоревшими рыжеватыми кольцами волос, падавшими на ясный лоб, и что-то оживленно и уверенно объяснял Петёлкину. Возле них находилась и Нюта — босая, в косынке, покрывавшей волосы, серая от пыли. Слушая, она сочувственно смотрела на Валерия, тут же переводила взгляд на отца, точно проверяя по его лицу действие слов, и вся ее фигура выражала самую живую поддержку молодому шоферу. Валерий увидел мать, приветливо улыбнулся ей. Марфа надула губы: не очень-то, мол, хорохорься, я еще не забыла твоего упрямства. Однако на Валерия это не произвело заметного впечатления.
«Что случилось?» — удивилась Марфа.
— Так и думаешь возить? — громко, с явным одобрением спросил в это время председатель. Он был чисто выбрит, на выпуклой груди блестела орденская колодка, и весь его мужественный облик как бы олицетворял порядок в колхозе.
Валерий кивнул утвердительно.
«Да в чем дело? — недоумевала Марфа. — Перед девчонкой задается, что ли?»
— По таким дорогам, парень, не вытянешь, — обращаясь к Валерию, поучительно вставила ездовая, привезшая на рябых быках пушистый воз ржаных снопов. — Сядешь с хлебом в поле.
— Скажете, тетя Параня! — с горячностью набросилась на нее Нюта. — Так Солоухин и сядет! Ведь сделал рейс?
— Не без риску, — солидно, как взрослый шофер, проговорил Валерий. — Попадешь в ливень — так и порожнем забуксуешь. Надо ж «Заветы» выручать? Пока погода держится, сдадим побольше.
И тут Марфа поняла, в чем дело. За их «ЗИСом», прихваченный железным крюком, стоял прицеп, оставленный шофером автороты. Бригада грузчиков носила в него зерно. Теперь такой «агрегат» вместо семидесяти мешков мог взять все сто двадцать. Марфа сразу оценила простую и смелую выдумку сына. Да, ответственное дело взвалил на себя Валерик, зато, если приноровится, польза будет большая.
«Когда это ты?» — спросил ее взгляд.
Марфа даже не предложила Валерику смену. Она понимала: мальчишка сейчас в таком состоянии, что готов не спать круглые сутки. Ему обязательно надо сделать с прицепом хотя бы еще рейс. И, забыв про завтрак, про свою «ссору», вся охваченная материнской заботой о сыне, Марфа села с ним рядом в кабину, готовая в случае надобности помочь, принять на себя ответственность.
— Эх, и я бы с вами поехала! — воскликнула Нюта. — Хоть на мешках.
— И в кабине места хватит, — сказал Валерий. — В «ЗИСе» свободно можно и втроем, Поплаваем в Сейме,
Он приоткрыл дверцу, приглашая девушку. Петелкин, улыбаясь, легонько отстранил дочь.
— Ступай, Нютка, вей зерно. Только знаешь по клубам верещать, а в школе на тройках костыляешь. — Он весело повернулся к шоферам. — Опять, Солоухины, ругаться с вами придется? Вывезете с тока все зерно двумя прицепами, после небось схватите за грудки: давай еще?
Автомашина вышла на шлях.
Сидя рядом с сыном, Марфа с некоторой тревогой прислушивалась к работе мотора. «ЗИС» тянул ровно, без рывков, без напряжения. На малейших подъемах Валерик предусмотрительно переводил рычаг коробки скоростей с четвертой на третью. Подбородок его выставился вперед, что сообщало лицу почти взрослое, мужское выражение, и мать словно впервые увидела его руки. Обе руки сына — по-рабочему широкие, с въевшимся в складки автолом — уверенно лежали на баранке руля, и огромная, слоноподобная машина слушалась малейшего их движения.
«Как отец, — вдруг подумала Марфа, и по сердцу ее потек холодок. — Соседи говорят, на меня схож. Нет, в отца. Особливо подбородок, скулы... и вот губы складывает».
Автомобиль свернул на шлях. Валерий включил пятую скорость. В окно кабины упруго ударил ветер, загудел в ушах и, отдаваясь от задней стенки, стал дуть в спину. По бокам от дороги тянулись рыжие пожни, прошитые зеленой травкой, в голубом небе вырезались огромные ометы, стояли копны еще не убранного хлеба, на них сидели вороны, галки,
Марфа положила голову на плечо сыну. Как хорошо ехать, закрывши глаза. Покачивает, словно в люльке, а на крутых спусках кажется, будто падаешь в пропасть, и подхватывает сердце. Вот и дождалась она помощника, о котором столько лет мечтала. Да, Валерик становится взрослым, самостоятельным. Она, наконец, спокойна. Как это хорошо повторить: «Я спокойна». Если с ней даже что случится, есть кому поддержать меньшого. Между прочим, если она опять получит премию, то купит Валерику часы: он их заработал.
И почему-то вдруг подумала: «Ну, Косоголов, держись и ты, легко не сдадимся. Работаем не только руками...»
Погода держалась теплая, но в пыльной, выжженной листве ракиток засветились первые желтые свечки. В поле радужно и лениво колыхались нитки паутины, стояла тишина, кое-где бродил скот, придорожные будяки засохли и почернели, а дикие утки, откормившиеся за лето на жнивах, вечером на озера пролетали медленно, тяжело.
За полдень со стороны омшанского шоссе в Фетяж въехал «ЗИС-150», машина №26-41. На кронштейне с левой стороны кабины победно развевался красный флажок. Радиатор, борта были тщательно вымыты в ближней речонке и еще не просохли; не верилось, что грузовик совершил семидесятикилометровый пробег. Это «семейный экипаж» Солоухиных возвращался в родной городок с хлебозаготовок.
Грузовик вела Марфа. Валерий сидел, положив локоть на спущенное окно кабины, и отсутствующим взглядом смотрел на деревянный домишко с щеглиной клеткой за окном, на телка в увядшем палисаднике. Он вырос за лето, нажил морщинку над переносьем и казался матери не таким знакомым, как прежде. Вот теперь он пойдет своей дорогой, начнет все больше отдаляться от семьи.
— Валерик, — сказала Марфа, и в глазах ее блеснул затаенный смех.
Он вопросительно поглядел на мать.
— Ты хоть обменялся со своей барышней адресами? Писать будете?
— Я думал, ты дельное чего...
И, густо покраснев, сын с преувеличенной досадой вновь отвернулся к окошку.
«Ох, ребятки, ребятки! — думала она. — Конечно, вы, наверно, еще в эту зиму забудете друг дружку. Будут новые встречи, появятся новые увлечения. Ведь сейчас жизнь для вас полна неожиданных радостей, надежд, все кажется доступным, и нет конца уверенности в том, что самое лучшее — впереди. Но когда-нибудь, много-много лет спустя, Валерий, к тому времени опытный инженер-автотранспортник, и Нюта Петёлкина, тогда, возможно, какая-нибудь артистка и уж наверняка не Петёлкина, тепло, с улыбкой вспомнят о своем первом детском чувстве».
Грузовик въехал в раскрытые ворота базы. Потянуло знакомым запахом бензина, металлической гари, донесся перестук молотков из кузни, в глубине двора показался гараж, деревянный помост для мойки машин, огромная, радужная от мазута лужа возле него. Под навесом прижался неисправный «ГАЗ-51» без колес, будто на коленях. У серебристо-серой бензоколонки заправлялось горючим легковое такси.
Возле электросварки в окружении шоферов стоял профорг Симуков, невзрачный, с «военным» ожогом на левой щеке, в грязной робе. Он кивнул Солоухиным, дружелюбно спросил своим басом:
— Чем похвалишься, Павловна?
Водители тоже замолчали, ожидая, что ответит Марфа. Валерик, возмужавший и угловатый, скромно вынимал из кабины клеенчатую сумку с ключами, инструментом. Солоухина открыла капот; осматривая мотор, проговорила с нарочитым безразличием:
— Да чем? Вот поставку закончили до срока. Есть и в горючем экономия. Сколько дал Косоголов?
— Много. Шестьсот сорок тонн. Почти две нормы, Марфа щупом замерила масло в картере,
— Ну, а мы почитай на полсотенку его перекрыли, Профорг одобрительно крякнул. Валерик широко, по-мальчишески улыбнулся. Марфа весело, с рассчитанной неторопливостью вытерла ветошкой ладони и стала со всеми здороваться за руку.
МЯГКО пощелкивал спидометр. «Москвич» быстро бежал вперед, огибая налитые водой колдобины. Под солнцем маслянисто блестела подсыхающая дорога. При встречах с грузовиками Анастасии Васильевне, или, как все знакомые ее называли, Настюше, надо было сворачивать, и каждый раз появлялась опасность застрять. Ее муж, художник Левашев, с тревогой поглядывал на небо. Лишь позавчера прекратились ливни, задержавшие его в колхозе, где он писал этюды. Однако небо над головой по-прежнему ясно голубело, дул свежий ветерок, гоня рыхлые облака, не давая им скопиться. Лишь вдали на юго-востоке, в той стороне, куда они ехали, горизонт сине мутнел, временами озарялся мгновенными вспышками: то ли там собиралась гроза, то ли уже лило.
— Ох, чую, захватит нас, — вслух подумал художник.— Странно: последний день августа, завтра осень, а молнии и гром прямо как в июльскую жару!
— Ты, Юра, только не нервничай, — ласково сказала жена. Движением круглого плеча она поправила рыжеватую волнистую прядь волос, упавшую на загорелую, с ямочкой щеку. — Пока ведь погода хорошая? Ну вот. А от Саранска навстречу нам мостят каменное шоссе, там никакой дождь не страшен!
На задних местах, между ящиком с масляными красками, подрамниками, волейбольным мячом, складными бамбуковыми удочками, сидели два сына Левашевых. Они чувствовали себя превосходно. Младший, десятилетний Кузька, глядя на пробегающие поля, вдруг запел:
Бродяга я-а-а!
Куда влечет меня судьба-а?
Волосы его над лбом выгорели до белизны, рот всегда был наивно, по-детски полуоткрыт. Озорной, задиристый, Кузька редко унывал и повсюду находил какое-нибудь дело: охотно стирал свои майки, отлично пек блинчики на соде, вышивал не хуже девочки. Сейчас Кузька стал считать мостики, через которые пролетала машина.
Старший, Виталька, сидел с другой стороны и, независимо сунув руки в карманы куртки с «молнией», смотрел в опущенное окошко. Ему недавно исполнилось пятнадцать лет, он уже заглядывался на девочек; кроме обычной школы, Виталька посещал еще музыкальную.
Теплый свежий ветерок, пахнувший росистыми травами, отсыревшей ржаной соломой, еще не обогретым на солнце черноземом, освежал лица, ехать было прохладно. Слева качались телеграфные провода, мелькали полосатые километровые столбики.
— Мама, — просительно обратился Виталька,— четыре часа едем. Дай я теперь поведу машину. Обещала ведь.
За последнее время он сильно вытянулся, окреп, и Настюша на таких дорогах обучала его водить «Москвич». — После, сынок, — сказала она, глянув в смотровое зеркальце и увидев в нем Витальку. — Сам видишь, какие лужи! Вот проедем Старо-Шайгово, тогда дам
— Да-а, — сразу надулся Виталька. — В Жегалове говорила: «Вот Краснослободск проедем, поведешь». А теперь уже Старо-Шайгово.
— Вообще нам сегодня поторапливаться надо,— сказал Юрий Николаевич. — Облака набегают, как зарядит дождь — сразу сядем. А мне завтра в художественную школу: ученики ждут. Так что уж, дружок, обожди.
Мальчик замолчал. С отцом дети не спорили.
Дорога стремительно неслась под автомобиль. Юрий Николаевич, пощипывая бородку, следил за бегущими навстречу кустиками. В Жегалове он прожил две недели и отлично поработал. Сделал несколько этюдов на уборке ржи, на молотьбе, на рыбалке. Прощаясь, председатель сказал: «Колхозникам, Юрий Николаевич, здорово понравились ваши рисунки. Особливо «На элеватор». И поля свои узнали за током и машину. Это, говорят, Петька Бобков с зерном рулит в Барашево. Если будете по нему картину увеличивать, наша «Заря» беспременно купит у вас для клуба». И Настюша отдохнула в селе, загорела и ребята: те просто целыми днями пропадали на реке Мокше, купались, удили окуней, собирали в лесу грузди. Все бы хорошо, да вот зарядившие дожди помешали выехать домой в Саранск дня на три раньше.
В шестом часу показался мост через глубокую Сивинь, а за ним избы Старо-Шайгова. Начался крутой, длиннейший подъем. На юго-востоке слабо вспыхнула молния: грома не было слышно. Весь горизонт там затянула свинцовая муть.
— В том краю где-то льет, — сказал Виталька. — Еще нас прихватит.
— Не накликай, — суеверно заметила Настюша. Очень добрая, отзывчивая, она старалась даже и не упоминать о плохом.
Казалось, подъему конца не будет, но вот он остался позади, и колеса побежали по ровной дороге.
Впереди зачернело несколько точек.
— Машины стоят, — первый разглядел Кузька.
«Москвич» неожиданно пошел тяжелее, сбавил ход: земля вокруг была сырая, в колеях стояла вода, словно кто бросил длинные светлые вожжи. Здесь прошел дождь. По-прежнему безмятежно сияло низкое солнце на западе, но с юго-востока наползали рыхлые облака. Тянул сырой ветерок, однако сверху не падало ни капли.
Первая из черных точек оказалась громоздким пузатым автобусом Краснослободск — Саранск. Он стоял боком, задние колеса сползли в кювет, передние цеплялись за дорогу, и автобус походил на вздыбленного тяжеловесного ломового коня. Вокруг сиротливо толпились пассажиры. Метрах в двадцати дальше безнадежно застыл грузовик: его тоже занесло далеко на обочину.
За ним застряло еще две автомашины. Общий вид напоминал поле боя после разгрома. «Москвич» все сбавлял ход: Настюша включила первую скорость, но дальше почва становилась все мокрее, вязче, грязь, словно клейкая резина, густо навертывалась на скаты, машина начала буксовать и, медленно, с трудом миновав автобус и первый грузовик, тоже выбилась из сил и остановилась посреди дороги: от мотора тянуло жаром, он мелко дрожал.
— Выключи, Настюша, — нервно сказал Юрий Николаевич. — Только зря жжем горючее. Вот это здорово: дождь даже не окропил нас, а ехать не можем.
Впереди, насколько хватает глаз, поля и пашни лежали топкие, потемневшие, взбухшие от влаги, а дорога представляла собой сплошное месиво. В блеске предзакатного неба диковато, розовым оловом светились лужи. Видно, здесь прошел настоящий ливень. Тяжело пролетели две вороны, и от их карканья повеяло чем-то еще более безнадежным.
— Дальше не поедем? — спросил Кузька.
— Может, и заночевать придется, — хмуро ответил отец.
— А как же нам с Виталькой в школу завтра? Отец плотнее сжал губы. Ответила за него мать:
— Не одним вам в школу. Оттого что запоздаете вы — в классе станет двумя озорниками меньше. А вот папа не придет — уроки сорвутся.
Сзади, из-под горы, от Старо-Шайгова подъехала еще одна грузовая машина и, как муха, попавшая на липучку, с жужжанием застряла недалеко от «Москвича». Внезапно зарычал, натужно загудел автобус; пассажиры облепили его со всех сторон и стали толкать, пытаясь вытащить из кювета. Автобус долго раскачивался, буксовал, брызгал грязью — и еще глубже осел назад, так что и передние колеса сползли с насыпи.
Тихо, уныло и еще пасмурнее стало вокруг. Водители всех машин, с живейшим участием наблюдавшие за героической попыткой автобуса выбраться из кювета, казалось, еще ниже опустили головы.
Неожиданно совсем с другой стороны показался встречный самосвал. Он шел ходко, как ни в чем не бывало, но не по дороге, а сбоку, за кюветом, по целине, подминая редкие кустики ивняка. Вновь оживились все шоферы, сразу двое из них, подняв руки, пошли к нему наперерез. Самосвал остановился, из кабины выглянул пожилой водитель.
— Откуда гонишь? — спросил один из застрявших.
— Из Саранска.
— Как там дорога?
— Разная. От вас до Лемдяя грязь. А по селу и дальше — ничего. За Рудней снова неладно. Дождь шел полосами.
— А до Лемдяя сколько тут будет?
— Километра четыре, не больше.
Все окружающие жадно прислушивались к разговору.
Шоферы застрявших машин, словно получив «путевую», деятельно засуетились. Самый запасливый обмотал скаты цепями и медленно стал пробиваться через грязь. За ним осторожно, с трудом двинулся второй, третий... Машины вихлялись, сползали на обочину, становились чуть не поперек дороги, но по-прежнему упорно ползли вперед, к невидимому отсюда большому мордовскому селу Лемдяю. Воздух наполнился ревом, стоном, натужным гудением моторов. Вновь зашевелился автобус; теперь он направился не на дорогу, а в обратную сторону, на обрез. Дело пошло легче, и он благополучно выбрался из кювета; очень довольные, хотя перемазанные, пассажиры поспешно заняли свои места, и автобус, грузно и величественно покачиваясь, потянулся к Лемдяю по следу, проложенному самосвалом.
Постепенно все машины ушли, скрылись за лозинками. Левашевы проводили их завистливыми взглядами, почти с тоской. Настюша спросила мужа:
— Может, и мы попробуем?
Он ничего не ответил. «Москвич» дернулся, тронулся вперед, прополз метра четыре, отчаянно забуксовал, и его чуть не занесло в кювет. Выравниваясь, он остановился почти поперек дороги. Такие чудовищные пласты грязи намотались на колеса, что они почти не крутились. Видимо, пробираться дальше не имело никакого смысла.
— Мотор у нашей легковушки слабенький, — устало заключила Настюша и выключила зажигание.
Пустынно, безлюдно стало вокруг. Надвигались сырые, хмурые сумерки, померкли вязкое поле, бурьяны. Неожиданно забрызгал дождик, по крыше автомобиля настойчиво забарабанили капли, и это усилило чувство безнадежности. Левашевы понимали, что они обречены провести холодную, ненастную ночь в грязи посреди дороги.
Художник злился от собственного бессилия. Чем он мог выручить семью? Отправляться в Лемдяй просить у колхозников помощи? На фронте у него по колено оторвало правую ногу, ходил он на протезе; это ему часа три месить грязь, а дети останутся здесь одни, в потемках.
Чтобы чем-то заняться, подавить раздражение, Юрий Николаевич открыл плоский вместительный ореховый ящичек, достал пачку холстов, написанных за две недели в Жегалове. Лучшим действительно был этюд, названный им «На элеватор». Погожий, ветреный день с лиловыми кучевыми облаками, с легкой тенью, бегущей по стерне; над полем кружатся предотлетные грачи, одиноко стоят темные копны свежескошенной вики, а по укатанной пылящей дороге несется колхозная автомашина; в кузове на тугих мешках с зерном лежат трое грузчиков: две девушки и паренек. И грачи, и кустик орешника, и овражек — все это трогало сердце милой, скромной предосенней красотой.
— Обязательно напишу по этому этюду картину, — решил про себя художник.
Ему тут же страстно захотелось в Саранск, в мастерскую, за мольберт. Он уже видел полотно, натянутое на подрамник, краски, какими оно заиграет. А вместо этого сиди вот тут, посреди глухого поля в невылазной грязище.
Дождичек, брызнувший пять минут назад, перестал барабанить по крыше «Москвича». Очевидно, это пронесся последний клочок тучи, что недавно пролилась здесь. Стало даже немного светлее.
Сзади, из-под горы от Старо-Шайгова, донеслось жужжание: показался самосвал. Достигнув мокрой полосы, он покатил, не снижая хода, лишь загудел глуше, натужнее. Юрий Николаевич позавидовал: вот это мотор, силища! Супруги поняли друг друга по взгляду.
— А может, он вытащил бы нас из этой грязи и довез хоть до Лемдяя? — сказала она. — Как хочешь, Юра, но все-таки ночевать одним в поле страшно. Да и дети: еще простудятся! Там бы устроили их в какую-нибудь колхозную избу. Здесь народ гостеприимный.
Выйдя из кабины, она подняла руку. Самосвал остановился. Настюша минуты две толковала с водителем. Он открыл дверцу кабины, не спеша выпрыгнул в грязь, достал из кармана пачку «Беломора», закурил. Это был здоровенный молодец с широкоскулым, обветренным лицом кирпичного цвета, в прочнейших яловичных сапогах, в замазанных маслом солдатских брюках. От его стальных глаз, гладко выбритых щек, широких плеч веяло мужеством, силой, уверенностью.
Водитель зачем-то обошел вокруг «Москвича», внимательно оглядел его, дорогу впереди и спокойно проговорил:
— Можно.
Настюша радостно засуетилась:
— До Лемдяя, да?
— Сказал, вытяну.
— Вот спасибо, а то у нас дети... Шофер кивнул, хладнокровно произнес:
— Устроим в полном ажуре. И стоить это будет всего литровочку. — И спокойно, выжидательно затянулся папироской.
Супруги Левашевы вновь переглянулись. Юрий Николаевич сам, без просьбы собирался дать «на пол-литра» — самая распространенная оплата. Но его возмутил тон самосвальщика; видит безвыходность положения и диктует условия. Хоть детей бы постеснялся.
— У нас всего сорок рублей осталось, — несколько виновато сказала Настюша, глядя то на шофера, то на мужа. — Дай слишком уж вы запросили, Тут, говорят, всего километра четыре.
— Ладно, — подумав, сказал шофер. — Согласен и на сорок. Только расчет тут, на месте.
— Не надо нам никакой помощи, — вспыхнув, проговорил Юрий Николаевич. — Посидим в поле, ничего.
Ни одна жилка не дрогнула на широком, гладком, кирпичном лице водителя.
— Дело ваше. Кукуйте до рассвета.
И, сделав последнюю затяжку, он тщательно вдавил сапогом окурок в грязь, ловко забрался в кабину, и самосвал, мощно зарычав, легко тронулся по грязи к мордовскому селу.
— Ну и рвач! — проговорил вслед художник.
Опять вокруг опустело. Настюша понуро уселась в кабину. Дети нахохлились в своих углах. Юрий Николаевич засунул этюды в ящик и даже против обыкновения не наблюдал игру красок на вечерних облаках, в темнеющем поле. Сознание того, что надо бы проскочить всего каких-нибудь три-четыре километра до села и с удобством заночевать в избе, мучило, не давало покоя. О себе он не думал: на фронте и не то случалось. Его тревожили дети, жена. А за Лемдяем вообще, говорят, гораздо суше, может, сумели бы потихоньку добраться и домой? Ведь идут же оттуда, из Саранска, машины?
Вновь из-под горы послышалось гудение мотора, показался грузовик. Настюша глянула на мужа.
— Сделать еще попытку?
— Выйдет ли толк? Да и опять нарвешься на хама...
Она все-таки вышла из кабины, однако руку не подняла, а сунула в карман плаща.
Поравнявшись с нею, автомашина остановилась. Это оказался «ГАЗ-51», доверху груженный березовыми, осиновыми дровами. Водитель соскочил на землю, негромко хлопнув дверкой. Художник даже не оглянулся, когда он подошел к «Москвичу».
— Случилось у вас что? — спросил новый водитель.
— Застряли. Не возьметесь дотянуть до Лемдяя?
— На буксир хотите?
Шофер заглянул в задок кабины на ребят. Улыбнулся и, ничего не сказав определенного, пошел обратно к своей машине. Супруги Левашевы вновь переглянулись.
Художник желчно усмехнулся.
Грузовик зарычал, тронулся мимо них, в окошко мелькнуло молодое лицо водителя. Обойдя «Москвич», автомашина внезапно затормозила, дала задний ход и словно врылась в грязь перед самыми его фарами. Шофер покопался в кузове и вернулся к легковому автомобилю с тросом.
— Попробуем, — сказал он обычным тоном, как бы продолжая начатый разговор. — Свяжем проволочкой, да тонковата, выдержит ли?
Он стал прикручивать трос к «Москвичу». Ребята ожили. Кузька выскочил из кабины, присел рядом с водителем на корточки и с любопытством стал наблюдать, как он скрепляет проволочкой оба кольца. Настюша вся расцвела. Один Юрий Николаевич не изменил выражения; ни к кому не обращаясь, он вдруг брезгливо процедил:
— Взялся? Деляга. Шоферня ведь готова сорвать с живого и мертвого.
Светлые брови водителя непонимающе, удивленно поползли кверху, он слегка покраснел. Ему было года двадцать два — двадцать три. Невысокой, худощавый, одетый в коричневую лыжную куртку, он ничем не бросался в глаза; запомнились только вьющиеся волосы и веснушки на щеках. Настюша укоризненно покачала головой; повернувшись к водителю, она ласково спросила:
— Вас как зовут?
— Голомызин... В общем Федя.
— А по отчеству?
Он улыбнулся и не ответил.
Закрепив трос, шофер сел в кабину, медленно тронул грузовик. «Москвич» рвануло, и он покорно пополз вслед за буксиром; Настюша торопливо завертела баранку руля и повела его на второй скорости, стараясь помочь Феде. Передняя машина хоть и была доверху нагружена дровами, но ее все-таки забрасывало на обочины, кузов вихлялся, и от этого «Москвич» то и дело резко дергало из стороны в сторону.
Откинувшись на мягкую спинку сиденья, Юрий Николаевич угрюмо следил сквозь смотровое стекло за высоким кузовом грузовика со вздрагивающими торцами поленьев, за льющимися со скатов струями коричневой жижи, отскакивающими шлепками мокрой глины. Оба мальчика приподнялись с задних подушек, вытянули шеи и вполголоса, чтобы не рассердить отца, но оживленно и весело обменивались впечатлениями о буксире. Ласково светилось лицо Настюши. Никто не заметил, что вокруг совсем стемнело. Внезапно трос со звоном взвился, шлепнулся в грязь и поволочился по колее, а легковая автомашина вновь остановилась. Проехала она всего метров пятнадцать.
— Эх, и хлопнуло! — вдруг засмеялся Кузька. — Я аж почти вздрогнул!
Взрослые молчали, ошеломленные, подавленные, понимая, что вместе с тросом лопнула и надежда до ночи выбраться из этой грязи. «ГАЗ-51» уходил в Лемдяй, вероятно, и не заметив потери. Да и что он мог теперь сделать?
Однако шофер, видимо, следил за легковой машиной; он вернулся, и вновь его заполненный дровами кузов встал перед «Москвичом».
— Не сбежал? — насмешливо сказал Юрий Николаевич, глядя на вылезшего из кабины водителя. — Значит, решил заработать свои пол-литра.
Настюша вспыхнула, хотела сделать мужу резкое замечание и не успела; со своим обычным приветливым выражением подошел Федя Голомызин, нагнулся к раме.
— Я так и думал: проволочка не выдержала. Трос-то крепкий.
— Дотащите уж нас, — с признательностью сказала ему Настюша. — Мы отблагодарим.
Ничего не ответив, Федя покосился на художника, молча вернулся к грузовику, покопался в кузове и достал цепь, которой обматывают скаты в сильную грязь. Теперь он уже плотно, намертво прихватил трос к металлическому кольцу на раме. «Москвич» вновь пополз за буксиром. Федя вел грузовик осторожно, медленно. Чтобы облегчить ему работу, Настюша старалась повторять все движения «ГАЗ-51», сворачивала вслед за ним; однако не всякий раз у нее выходило впопад. Легковая машина по-прежнему шла рывками, скользила, с трудом преодолевала метр за метром.
И младшие Левашевы и старшие теперь почти не разговаривали. Ребята не выпускали из поля зрения и шатающийся, словно пьяный, кузов грузовика, и мокрую, будто изрытую дорогу, и нежные, с лаковыми ногтями руки матери, крутящие баранку руля. Юрий Николаевич сидел тоже весь напряженный: его, как и жену, детей, не покидало чувство неуверенности. И оно оправдалось: внезапно вновь послышался скрежет железа, резкий толчок; на этот раз у «Москвича» вырвало кольцо.
Теперь уже исчезла последняя надежда добраться до села.
— Пусть едет, — хмуро сказал Юрий Николаевич жене и кивнул на уходящий кузов. — Сколько у нас денег: сорок? Отдай этому парню половину, он сделал что мог.
— То-то, — с упреком сказала Настюша. — А придирался!
Красный стоп-сигнал грузовика, однако, тоже вскоре замер впереди. Из сгустившихся сумерек вновь показалась фигура молодого шофера.
— Слабовато припаивают кольца, — сказал он, словно обсуждая качество работы автозавода. — Надо будет вам что-нибудь другое придумать.
— Что тут придумаешь? — нерешительно проговорила Настюша, цепляясь за слова шофера, как утопающий за соломинку.
— Неужто ночевать в поле? — сказал шофер.
Левашевы понимали, что ничего иного не остается, но их тронули доброжелательность, участие незнакомого водителя. Все они молчали, точно боясь спугнуть это настроение. В груди у Юрия Николаевича вдруг шевельнулось чувство раскаяния: он заметил, что молодой шофер обут не в сапоги, а в обыкновенные открытые полуботинки, да еще без калош.
— А почему вы не едете сами? — вдруг спросил Федя. — На вашем «Москвиче» ведь легче пройти по таким дорогам, чем на грузовике. Ну-ка, дайте я проверю ваш мотор.
И в самом деле: когда за руль сел Федя, «Москвич», будто подталкиваемый кем-то сзади, медленно, тихо и упорно стал пробираться сквозь грязь, лужи. Настюша отодвинулась на место мужа, который перебрался к детям, и смотрела, как управляет Федя.
Сигнальные огоньки грузовика заметно приблизились.
— Теперь поведите вы, — сказал он, — а я погляжу.
Они поменялись местами. Стоило только Настюше взяться за баранку, как машина забуксовала, увязла, остановилась
— Видите, сколько на колеса грязи налипло,— сказала она, оправдываясь. — Они почти не крутятся.
— В этом-то и загвоздка, — убеждающе сказал Федя. — Вы слишком много газу даете. Колеса у вас поначалу слишком быстро крутятся, скользят, земля и налипает. А вы газку пускайте чуть-чуть, не спешите... вот и пошлепаете. Сейчас давайте подтолкнем машину вот на эту горочку, а там она пойдет сама.
