Мальчики мои! Каждый раз, пакуя чемоданы на войну, я прикидываю, кто из вас разделит со мной дорогу. Наши встречи похожи на полковую церемонию: короткое объятие, поцелуй в щеку и стаканчик водки, опрокинутый за невозвратное прошлое в очередной разоренной стране. Мы – это орден авантюристов, масонская ложа без лопатки и символов. Те, кого официально называют военными корреспондентами.
      Шайка, вечных цыган, нуждающихся в постоянной перемене воздуха, своего рода бродячий цирк, кочующий из одной "горячей" точки в другую, постаревшие дети, начитавшиеся Фенимора Купера и Майн Рида. Все мы усвоили нехитрое правило – где есть стул и стакан, там и дом.
      Как я люблю это великолепное шатание по свету, острое волнение свободы! И разве не созданы все авантюристы мира для того, чтобы встречаться друг с другом в любой точке земного шара, где только запахнет войной. Мы словно монеты разных стран, которые переплавили, и теперь на них один и тот же чекан. Всех нас отличает ребяческое желание размахнуться жизнью, даже потерять ее за что-нибудь или кого-нибудь. Но смерть, как и орден, принять страшно. Чувствуешь себя недостойным.
      Этикет путешествий по диким местам не менее строг, чем правила закрытого клуба.
      Здесь ценится умение пить, отсутствие пафоса и рискованный вкус к черному юмору.
      Клички здесь прилепляются намертво, и часто, чтобы подобрать имя к родному лицу, приходится напрягать память.
      Эти люди впопыхах появляются на страницах моей жизни. Нам приходится часто встречаться и прощаться, а значит, появляется повод выпить. В трижды прекрасном и трижды проклятом состоянии подогретости чувствуешь себя эдаким битым ветрами и дождями репортером. Водка развязывает язык лучше всякого детектора лжи. Люди терпеливо ждут, когда истина появится на дне стакана, и глаза их ищут в кольцах сигаретного дыма видения забытой мечты. Разговор становится очень вольным.
      Следуют всякого рода каламбуры, анекдоты, хвастливые речи, пари, двусмысленности, невероятные утверждения, ложь, выдаваемая за правду, и, правда, весьма похожая на ложь, короче, весь тот трескучий вздор, на который так падко наше племя, болтливое племя журналистов.
      Любимая тема для разговоров – кто, как и когда обмочил штаны от страха. Все мы далеки от ложного геройства и отлично знаем, что при частых прогулках у края пропасти легко споткнуться о камешек. И какой бы броней скепсиса и самоиронии ни одевать сердце, в решающую минуту начинаешь понимать по учащенному биению пульса и испарине на лбу, какая огромная разница между фантазиями и действительностью.
      Для таких случаев существует водка. Глоток алкоголя делает чудеса с трусом.
      Отсутствие чувства меры как в прекрасном, так и в отвратительном, – главная черта военных корреспондентов. Пятигорск и Владикавказ называют зоной реабилитации журналистов после Чечни. Все рвутся туда, чтобы выпасть в осадок на два-три дня. Их мечты просты и роднят их с любым пьяным матросом. Кабак и женщина. Сентиментальные распутники впадают в то блаженное состояние, которое наступает вслед за счастливой развязкой, и плотно увязают в разврате. Смело можно утверждать, что большинство военных корреспондентов – уже давно "молочные" братья.
      Все это можно назвать цинизмом. Но только так можно прижечь боль после всего увиденного на войне. Психологи называют это профессиональной деформацией личности. Несомненно, мы циничны, но сколько романтичного скрывается за этим цинизмом. Мир – это конгломерат красоты и мерзости, высоты духа и грязного белья. Так уж устроен человек. Он жрет водку и плачет от звуков музыки, валяется в постели с уличной девкой и ставит свечу в церкви, пишет по ночам книги и думает, как бы содрать за них побольше денег.
      Поднимая старое, продырявленное знамя, я хочу сказать вот что. Мальчики мои! Вы все обыкновенные герои. Я бы каждого из вас наградила медалью размером с тарелку и всем бы поставила памятник в виде бутылки. А если иногда вы бываете пьяницами, распутниками и бездельниками, так что же делать. Других героев бог нам не дал, – и дьявол, и бог пользуются для своих целей смешными, мелкими и ничтожными людишками. И если грехи ваши красны как кровь, они будут белы как снег. И если они алы, как пурпур, то убедятся, как руно.
      Уже давно мужчины тревожат только мою плоть, а не душу, но вы! Вы сумели затронуть мое сердце. И эта книжка посвящается вам, старые пьянчуги и мои любимые друзья.

      Война в Югославии имеет вкус сигарет. Курят все и помногу, – пожилые матроны смолят контрабандные румынские "ЛМ", студентки достают из сумочек поддельный "Бонд", мужчины предпочитают табачные самокрутки, а дети – местный крепкий "Ловчен". Бывают минуты, когда и некурящие просят сигарет. Однажды в три часа ночи у стен горящего, только что разбомбленного здания я видела спасателя в марлевой повязке со слезящимися от дыма глазами. Время от времени он стягивал повязку и со вкусом затягивался сигаретой, кашляя и хрипя от недостатка кислорода.
      Утро в Белграде начинается с бесконечных очередей к табачным киоскам, а ночью на Бранковом мосту тянет сладковатым дымком марихуаны. Там гуляет местная братва.
      Молодые, уголовного вида мужчины подогревают на кострах в котелках ракию (вид местной водки), угощают ею прохожих, целуют в шею случайных русских и орут:
      "Мафия за Ельцина!" Эта хмельная гульба напоказ заводит с пол-оборота. "Раньше мы пуцали (стреляли) друг в друга, сейчас будем пуцать в американцев, – твердят сербские братки. – Кончится война, снова будем пуцать своих". Зажженные фары припаркованных машин просверливают светлые туннели в темноте. Все это напоминает пикник, устроенный на кладбище.
      Днем на Бранков мост ходят "нюхнуть политики". Бесконечные митинги протеста, дождь трескучих лозунгов, рок-концерты, марафоны бегунов, увешанных мишенями. Город лихорадит. Война подпалила чувство национальной гордости. Дня не проходит, чтобы людская толпа, ее ярмарочное вдохновение не рождало бы там или сям сиюминутный спектакль. Эта вакханалия патриотизма, это нервное калейдоскопическое веселье создает диковинную обстановку войны "понарошку". Все имеет привкус театра. Когда поздним вечером в теплой компании сдвигаешь бокалы с терпким красным вином и сквозь их звон слышишь вой воздушной тревоги, адреналин веселее плещется в крови. Только смерть, что сыплется с неба каждую ночь, возвращает к реальности.
      Распухшая золотом и оружием махина Америки устраивает в ночном небе шоу в лучших голливудских традициях. Город, затаив дыхание, обращает беспокойный, ищущий взгляд в темноту. Вначале раздается тихий свист летящей ракеты, потом огненный взрыв, от которого вздрагивают дома, и тут же праздничным салютом отвечает сербское ПВО. Огненные букеты взмывают в небо и сыплются блестящим дождем на землю. А эти звуки в небе? Настоящий оркестр! Точно Бетховен.
      Сколько ни тверди жителям Белграда, что опасно подходить к окнам, все равно они будут проводить ночи в ожидании, прилипнув носами к стеклу, не в силах насытить глаз зрелищем жуткой смертельной красоты. Людям требуется трагедия, это их аперитив. С убежденностью фаталистов они верят, что господь хранит невинных по долгу своей небесной службы.
      Но ангелы-хранители не всегда расторопны. Ночь, когда разбомбили телецентр, оказалась последней для двадцати журналистов и работников телевидения. Сила "взрыва была такова, что фрагменты человеческих тел находили даже во дворе русской православной церкви, находящейся неподалеку. Из соседнего кукольного театра посыпались куклы с оторванными головами. Ампутации рук и ног раненых проводили прямо на месте, в огне и дыму. Один из журналистов, погребенный под завалами, дозвонился по мобильному телефону, но откопали его слишком поздно. Задохнулся. Девушка монтажер, работающая на ТВ, попросила одного парня подменить ее на ночной смене в ту ночь. Парень погиб. "Судьба", – говорят люди и качают головами.
      События грохочут изо дня в день. Самолеты кружат над городом, словно разборчивые мухи, исследующие кусок бисквита. Бомбежки происходят с тупой регулярностью в два и в четыре часа утра. Психологи давно доказали, что самое сильное давление на человеческую психику оказывают предрассветные часы. Четыре утра – это час полной беспомощности, когда притупляется чувство самоконтроля, когда ты немощен и слаб. Город поражен бессонницей, этой привычкой лежать без сна, ожидая, когда из кокона смутного опасения вылупится бабочка страха.
      В пригородах Белграда, где по ночам Страшный суд в полном разгаре, люди при первых звуках сирены отправляются в бомбоубежища, вооружившись подушками и одеялами. Однажды я ночевала у своих сербских друзей в Батанице, местечке, где находится военный аэродром. Днем это хорошенький городок, из почти игрушечных трехэтажных домиков. Здесь все друг друга знают и ходят в гости на чашку кофе (чай сербы пьют, только когда болеют). А ночью небо над городком превращается в арену воздушных боев, и жители Батаницы съеживаются в собственной коже, опасаясь, что смерть застанет их врасплох.
      Настоящий сербский дом – это очаг, полный тепла и ласки. Сербы имеют вкус к хлебосольству. Если они пускают человека за порог своего дома, то позволяют ему распоряжаться этим домом как собственным. Если ты гость, то тебе откроют сердце, бутылку вина и холодильник. Нигде я не чувствовала себя так просто, как в гостях у моих сербских друзей. Где еще люди так коротки между собой!
      В ту ночь мы весело пили в ожидании воздушной тревоги. "Сирена как снотворное на ночь, – сказал мой друг Милан. – Не могу ложиться спать, пока не услышу. Знаешь, первое время все мы бегали в бомбоубежище, пока не увидели дом, в который попала ракета. Если прямое попадание, шансов выжить нет даже в бомбоубежище. Ракета глубоко уходит в землю. Если останешься жив под обломками, то будешь умирать медленной, мучительной смертью. Я предпочитаю смерть в своей постели".
      Мы легли спать, не дождавшись тревоги. "Только не закрывай окно на щеколду, – предупредил меня Милан. – Пусть лучше его распахнет взрывной волной, чем выбьет". В два часа ночи от взрыва дрогнул дом, и я скатилась с кровати. Стоя на четвереньках, пыталась понять, где я нахожусь. Первая мысль: "Землетрясение!" Из распахнутой балконной двери сочился ночной холод, который меня быстренько отрезвил. Второй удар заставил сомневаться в прочности стен. Казалось, что кто-то не очень ловкий колет огромным паровым молотом грецкие орехи. Холодные пауки страха поползли у меня по спине. "Даша, сюда!" – услышала я крик Мелани, хозяйки дома. Я спустилась с мансарды по лестнице, на которой уже сидели люди в трусах и ночных рубашках, освещаемые огоньками сигарет.
      – Сиди здесь, – велела мне Мелани. – Если дом рухнет, то лестница останется.
      Она бетонная.
      Я волновалась, как пожарный на первом пожаре.
      – Что, трусишь? – насмешливо спросил по-утреннему свежий и бодрый Милан. – Пошли в бомбоубежище. Это вроде ночного клуба по интересам. Народ пьет ракию и треплется до самого утра. А что еще делать? Клубы и дискотеки теперь закрыты.
      В три часа ночи мы спустились в бомбоубежище, которое оказалось переполненным. В углу за столом компания молодых людей азартно резалась в карты. Они нас шумно приветствовали. "Раньше здесь было пустовато, – заметил Милан. – Но вчера в доме на соседней улице погибла трехлетняя девочка и восемь человек получили ранения.
      Мать посадила девочку на горшок и вышла из комнаты. Осколок от бомбы влетел в окно и попал ребенку прямо в голову. Теперь народ ночует в убежище. Вместе не так страшно".
      Небритые игроки в карты оказались приятелями Милана. Один из них рассказал нам последний прикол. Каждый раз, когда объявляют воздушную тревогу, на экране телевизоров появляется мрачный персонаж, который замогильным голосом начинает вещать: "Только без паники. Медленно, не торопясь, берем все самое необходимое и спускаемся в бомбоубежище". Теперь сербы занимаются сексом, нашептывая на ушко своим партнершам в том же темпе: "А теперь без паники, дорогая. Медленно, не торопясь, я надеваю все самое необходимое и спускаюсь в тебя". Некто, очень пафосный и бородатый, добавил: "Американцы нас бомбят, а мы занимаемся любовью". Почти в стиле хипповских шестидесятых.
      Помимо тусовок в бомбоубежищах одно из самых острых развлечений в пригородах и селах вблизи Белграда – ловля американских пилотов. Если удача на стороне сербского ПВО и самолет сбит, то все жители ближайшей к месту падения деревни, вооружившись ружьями и даже палками, выходят на охоту. Они загоняют пилота в лес, как загоняют кабана. Но пилоты тоже не дураки. По слухам, у них имеются дипломатические паспорта, рация и таблетки для обеззараживания воды. Если им удается продержаться в лесу несколько суток на одной воде и подать сигнал о помощи, то, говорят, посольства нейтральных стран (так называемая третья сила) иногда тайно вывозят из страны сбитых летчиков под видом дипломатов.

      По ночам Белград плывет с легким креном в зеркалах последних частных кабачков (большинство ресторанов закрывается в семь вечера). Постоянную клиентуру составляют черногорские братки. Это самые неугомонные люди на свете, способные петь и танцевать много часов без устали. Их пляски – зрелище не для слабонервных. Вообразите: здоровенные, двухметрового роста детины (черногорцы считаются самыми высокими мужчинами в Европе) с гиканьем и посвистом скачут по залу, обняв друг Друга за плечи, высоко вскидывая ноги и напевая на мотив "Катюши": "Выходила на берег С-3оо!" Надо видеть, как весело они нажаривают! Их штаны чуть не лопаются от здоровой силы там, где обозначена Чудовищная мошна.
      Проститутки уверяют, что у черногорцев самые большие члены на свете. "Знаешь, – сказала мне одна забавная девчонка, – если я вижу перед собой нечто поднимающееся выше пупка, значит, передо мной черногорец". Кстати, редкая проститутка забредет после полуночи в ресторан. Братки предпочитают гулять без женщин.
      Братва – она, конечно, и в Африке братва, но всюду свои нюансы. Местные предпочитают разборки, сделанные красиво, мягко или "корректно", как они выражаются. Однажды я видела, как один браток учил другого уму-разуму. Он просто достал пистолет, направил его в сторону провинившегося коллеги и сказал:
      – Вот сейчас ты при всех сам себя накажешь. Ты будешь бить себя по щекам до тех пор, пока я не скажу "стоп".
      Под дулом пистолета парень бил себя по лицу, пока не покраснели щеки.
      – Плохо, – невозмутимо заметил наказующий. – Бей себя так, чтобы щеки посинели.
      Вор в этой стране – почти уважаемая профессия. Здесь не увидишь на улице дорогих машин даже у богатых людей. Нет смысла. Все равно угонят. Однажды я общалась с милейшим мужчиной средних лет, на мой взгляд, настоящим полиглотом. Он свободно говорил на французском, итальянском и немецком языках. Проблема заключалась в незнании английского. "Да, этот язык мне выучить не удалось, – сокрушался он. – Просто я не сидел в английской тюрьме". Выяснилось, что мой собеседник двенадцать лет отсидел в тюрьмах за воровство. Он сидел в Италии, Германии, Франции, но особенно нахваливал швейцарские тюрьмы. Сербы уже давно и обильно расползлись по миру, что позволяет спецслужбам разных стран говорить о появлении сербской мафии.
      Власть мафии в Югославии имеет почти официальный статус параллельной власти.
      Одна из самых значительных личностей – таинственный человек по кличке Аркан, возглавляющий Партию сербского единства. Его разыскивает Интерпол по обвинению в ограблении шведского банка, но это не мешает ему активно заниматься политикой, быть женатым на шведке и кормить официально признанных девятерых детей от разных женщин. (Сколько еще не признанных детей, знает только бог и Аркан). В недавнем своем пылком выступлении по телевизору он заявил: "Ни один натовский пидор не ступит на сербскую землю. Если у нас кончится оружие, будем закалывать врагов вилками". Ух ты! Хорошо сказал.

      У него изящные, нервные руки, что сразу расположило меня в его пользу (люблю, признаться, хорошие мужские кисти), умное лицо и неправдоподобно почтительные манеры. Я говорила ему "ты", он упрямо твердил мне "вы", хотя оба мы ровесники.
      От слова "сутенер" он вздрагивал, как от пощечины, брезгливо морщился, если кто-нибудь в его присутствии отпускал сальные шуточки в адрес женщины. Все в нем не укладывалось в схему. Сутенер -# это грязное, грубое животное мужской породы, врожденный пошляк и хам, с полным отсутствием вкуса и чувствительности в отношении женщин. Саша (так звали моего знакомого сутенера) начисто лишен вульгарности, что меня несказанно разило (для простого краснодарского парня вещь удивительная). Он быстро поставил на место своих друзей-сербов, не раз покупавших у него девочек: касательно меня шуточки, улыбочки, намеки непозволительны. Странно, но с ним я не боялась ничего: ни его друзей-бандитов, ни ночных поездок из города в город в военной Югославии, охваченной страстью к шпиономании, ни даже полиции, которая нас задержала однажды ночью в ста километрах от Белграда, что для меня, русской журналистки, грозило немедленной депортацией (журналистам запрещено покидать столицу без специального на то разрешения). Меня успокаивали его жесты и движения, выдающие в нем инстинктивное желание защитить женщину.
      – Знаете, Даша, первых своих женщин я привез в Югославию совершенно случайно, – рассказывал Саша. – Я давно в Сербии, чем только не торговал здесь – от машин до компьютеров. Однажды по пути в Белград я застрял в Бухарестском аэропорту совершенно без денег (меня "кинули" компаньоны). Вдруг слышу рядом разговор двух девчонок и парня и быстро ловлю общий смысл. Парень везет девчонок якобы танцовщицами в Белград, а те подозревают, что проститутками. При этом вся компания громко матерится, мотивируя это тем, что все равно их никто не понимает. Тут я встрял: "Как так никто не понимает? Я понимаю". Мы познакомились, и я заявил девчонкам откровенно: "Вас везут в Белград, чтобы продать в ночной клуб. Будьте реалистками. Человек, который вас везет, отдаст вас задорого и бросит на произвол судьбы. Я отдам вас по дешевке, то есть вам придется меньше отрабатывать, и буду помогать, если возникнут проблемы".
      – Стоп, как это продать?
      – Элементарно. Если ты не продаешься в клуб, то приходится работать уличной проституткой. Это проблемы и с визой, и с полицией, и с клиентами (будут "кидать" на деньги, а то и просто издеваться). А ночной клуб гарантирует относительную безопасность и стабильный заработок.
      Отдать бесплатно девчонку в клуб я не могу – во-первых, невыгодно везти, во-вторых, не будут уважать ни ее, ни меня. Но если я отдаю недорого, например, за тысячу марок, то за пару недель она эти деньги отработает и начнет работать на себя.
      – Ничего не понимаю. А зачем девчонке посредник? Она ведь сама себя может предложить клубу и не надо ничего отрабатывать.
      – Конечно, но тогда ее дальнейшая судьба может оказаться печальной. Никто за нее не заступится, ее могут и бить, и отбирать весь заработок. Она становится товаром. Хозяин клуба может продать ее дальше, в другой клуб или даже в другую страну. И она все время будет отрабатывать свой долг, ей будет хватать только-только на тряпочки да на сигареты. Серьезных денег не заработает, а то и вовсе сгинет в каком-нибудь кабаке.
      – Но ведь девушка может уйти из клуба?
      – Как? А документы? Они всегда хранятся у хозяина.
      – Но посредник тоже может "кинуть" девушку.
      – Может. Это зависит от его порядочности. Но "кидать" девушку невыгодно, приобретешь плохую репутацию, девушки не будут тебе доверять.
      Что меня поражало в словах Саши, это безупречная логика и сочетание таких несочетаемых понятий, как "порядочность" и "сутенерство". Оказывается, и в этом грязном бизнесе есть по-своему порядочные люди.
      – Я сейчас временно "завязал" с ввозом проституток. Живу с двумя девушками, которые работают по вызову. Я развожу их по клиентам и обеспечиваю их безопасность. Клиенты допускаются только женатые.
      Семейное положение – гарантия, что мужчина умеет обращаться с женщинами и предпочитает сексуальную безопасность. Один час стоит 12о марок, 6о марок – мне, 6о – девушке.
      С этими двумя скромными героинями балканской войны я познакомилась позже.
      Пышная, вальяжная Наташа (такой хочется упасть на грудь и выплакаться) и легкомысленная вертлявая кокетка Лариса работают с первых звуков воздушной сирены и до самого утра, когда уже звучит отбой. Уверяют, что сирена явно увеличивает выброс адреналина в кровь у мужчин, поэтому клиентов так много, что в пиковых случаях приходится даже отказываться от работы. Вертушке Ларисе 19 лет, у нее внешность девочки, которая украла из маминой сумки помаду, и взгляд матерой волчицы, видящий людей насквозь. Вся ее квартира забита мягкими игрушками, которые дарят клиенты. После работы она засыпает, прижав к груди какого-нибудь плюшевого друга. (Ей-богу, если б я увидела в кино такую душещипательную деталь, не поверила бы!) – Мне лапшу на уши повесить невозможно, – уверяет Лариса. – Сколько я членов перевидала, и не сосчитать! Пусть мужики "разводят" на любовь других простушек, со мной такой номер не пройдет.
      – А оргазм ты хоть иногда испытываешь?
      – Издеваешься? Я уже год про него не вспоминаю. Надо постонать в постели – постонем, надо сделать влагалище узким – сделаем, и все клиенты потом шепчут:
      "Ах, какая у тебя маленькая дырочка!" А вообще есть магическая фраза для идиотов: "Ты у меня первый на работе, с кем я испытала оргазм. Остальные были только для денег, а ты для удовольствия". Сейчас я мужиков угадываю с легкостью. Чем крупнее мужчина, тем он нежнее в постели, лижется, ластится и тычется в тебя, словно щенок. Если мужчина мелкий и худой, скорее всего в сексе жесток, любит маленькие извращения и немножко садизма.
      – А тебе не страшно работать во время бомбежек?
      – Уже привыкла. А первый раз, когда шарахнули по центру города, я как раз была под клиентом. Мы оба подскочили и кинулись нагишом к окну. Стоим и дрожим от волнения. А там, за окном, все пылает. Я испугалась ужасно, и клиент сразу размяк, его на нежности потянуло. Знаешь, испуганная женщина на войне всегда пробуждает у мужчины инстинкт защитника. Потом была хорошая ночка.
      – С войной ничего не изменилось, – вступила в разговор другая девушка, Наташа. – Только теперь, когда нам на работе надо время потянуть, мы затеваем с клиентами разговор о политике.
      – А если начнется наземная операция, останетесь или уйдете?
      – Останемся, наверное. Придут американские солдатики, чистенькие, красивые, не клиенты, а загляденье. Мы не патриотки, будем обслуживать американцев.
      О сексуальной потенции сербов обе девушки отозвались с почтением. Мужчины этой нации в любви как долгоиграющие пластинки и превосходят самых усердных любовников.
      – Я сам удивляюсь, – говорил мне потом Саша. – Мне 27 лет, я здоровый молодой мужик, но как сербы, наверное, не смог бы. Представьте себе, клиент берет девушку на час и за этот час имеет ее минимум два раза. Потом продлевает еще на час, потом еще, и так до утра.
      Потенция просто сумасшедшая, в России такую уже не встретишь. Сексуальные проблемы сербов в другом. Им не хватает изысканности и нежности. Серб берет женщину, как самец самку, отсюда напряженность в семейных отношениях. Жены начинают прохладно относиться к постельным обязанностям, и вот результат: мужчина идет в бордель. А добавь он чуточку фантазии и ласки в супружеский секс, и не было бы нужды в проститутках.
      Сашин бизнес не предполагает моментов слабости. "Я сам устал, – сказал он в минуту откровенности. – Я вынужден постоянно просчитывать людей, догадываться об их желаниях и тайных побуждениях, не допускать ошибок, лавировать среди опасных личностей. И женщины – ох, как с ними непросто! Капризы, нервные срывы, истерики. Надо держать их в узде, причем держать так, чтобы они этого не чувствовали. А у женщины есть лишь одно слабое место – постоянное желание любви.
      Девушки должны быть немножко в меня влюблены, иначе работа не получится".
      То, как Саша просчитывает людей, я однажды наблюдала в маленьком городке Шабац.
      Наши приятели-сербы, желая доставить нам удовольствие, познакомили нас с молоденькой русской женщиной, вышедшей замуж за югослава. Наивное личико без косметики, простенькие джинсы, тапочки на босу ногу. Саша провел допрос словоохотливой девицы по всем правилам. Не давая ей сосредоточиться, он задавал быстрые вопросы тихим, но жестким голосом: "Где вы жили раньше? В Германии? Ах, у вас там родственники! А где вы познакомились с мужем? В Швейцарии? А что вы там делали? Ничего? Просто отдыхали! А что у вас за профессия?" Даже мне стало не по себе, когда я увидела, как на глазах линяет, тушуется и мямлит девчушка. Позже, когда мы сели в машину, Саша небрежно заметил:
      – Мой контингент.
      – Не может быть! – воскликнула я. – Такая милая домашняя девушка, типичная домохозяйка.
      – Ну, да, – криво усмехнулся Саша. – Я таких насквозь вижу.
      И он оказался прав. Пять лет назад девушка работала в швейцарском ночном клубе стриптизершей и проституткой. Однажды она провела ночь с сербом, который остался так доволен обслуживанием, что наутро явился к хозяину клуба и спросил:
      "Сколько?" – "5ооо марок". Серб заплатил не торгуясь, получил документы девицы, увез ее в Югославию, где и сочетался с ней законным браком.
      – Как ты догадался? – спросила я потом Сашу.
      – Опыт. Женщины для меня открытая книга. Когда мы возвращались ночью в Белград, я в порыве жалости вдруг сказала Саше:
      – Бедный ты, бедный! У тебя не осталось уже никаких иллюзий в отношении женщин.
      Ты и любить-то, наверное, не можешь.
      И тогда в темноте машины, на пустынной ночной дороге я узнала его слабое место.
      Он оказался так же уязвим, как и все мужчины. Саша-сутенер, жесткий и прагматичный человек, зарабатывает деньги на женщинах, чтобы тратить их на… женщину.
      – Она живет в Киеве, – взволнованно рассказывал Саша. – Я искал ее по всему свету и вот нашел. С первого взгляда понял: именно она мне нужна. Каждый раз, когда приезжаю в Киев, трачу на нее целое состояние.
      – Значит, она не бескорыстна. Она любит тебя?
      – Не знаю, не уверен. Нет, наверное. Но это неважно. Я-то ее люблю. Вот и все.

      Они не слишком красивы. Крупные носы, такие привлекательные у мужчин, женщинам придают вид хищных птиц. Они разумны, практичны и несентиментальны. Относятся к любовным страстям, как к явному надувательству. Любовь – что-то вроде лотереи, выиграть можно, но шанс невелик. Конечно, можно поиграть в любовь в ранней юности, но брак дело серьезное. К семейным отношениям сербиянки подходят без свойственного женщинам миндальничанья. Избранник должен быть надежен, обеспечен и способен произвести хорошее потомство. Сумасшедшие браки по любви, обычные в России, здесь исключение из правил.

      Они непростительно красивы. Так красивы, что вызывают раздражение. Должен же быть хоть какой-то изъян скошенный нос, отвислые губы или торчащие уши. Но нет. Безукоризненная лепка их черт напоминает античность. Обычно скупая природа тут распорядилась с расточительной щедростью, отсыпав им полной горстью и чувственность, и сочность, и силу, и красоту, которая по тонкости письма не уступает девичьей, но никак не ассоциируется с изнеженностью.
      У этих мужчин особый, "балканский" взгляд. Еще в Москве, стоя в очереди на таможню, я гадала, кто этот высокий, привлекательный мужчина передо мной.
      Наверное, серб. Он был так хорош, что у меня сразу вспотели ладошки. Что-то почувствовав, он резко обернулся и взглядом проэкзаменовал меня с головы до ног. Его глаза раздели меня, а потом одели.
      Никто, кроме балканских мужчин, не умеет так оценивающе, бесцеремонно смотреть.
      Моя догадка подтвердилась. Он оказался сербом. Мы познакомились с ним в самолете и много разговаривали о природе сербских мужчин.
      – Что такое женщина для влюбленного мужчины? – разглагольствовал Давр (так его звали). – Женщина – это плохая подготовка, расхлябанность, скороспелые идеи.
      Мягкосердый мужчина в руках капризной куклы может превратиться в бездумную игрушку. Больно видеть, когда человек в здравом уме становится похож на вопящего самца, который скачет за глупой самкой. Сербский мужчина берет женщину, но никогда не отдается ей, не теряет себя в ней. Нас с детства так воспитывают.
      Мужчина – это хозяин, собственник во всех смыслах. Хозяин своей земли, своего дома и своей женщины. Серб строит свою семью так, чтобы он был в ней солнцем, а жена планетой при нем. И никаких иллюзий у женщины, что она может через тело подчинить себе душу мужчины, который хоть и нежный, но все же руководитель.
      Мой друг Милан твердил мне то же самое: – У вас в России матриархат, женщина принимает все самые главные решения в семье и сама же страдает от этого. Поэтому в России больше несчастных женщин, чем в Сербии. У нас же процветает мачизм как главная жизненная философия. С другой стороны, в вашей стране мужчины придают женщинам незаслуженно высокое значение – цветы, стихи, сумасшествия всех видов.
      В Югославии все спокойнее, проще и практичнее. Я, например, никогда не буду затаскивать девушку в постель. Я дождусь того момента, когда девушка, с которой я встречаюсь, захочет меня так, что сама будет выпрыгивать из трусиков.
      Сдержанность при внутреннем бешеном темпераменте – особая черта этой нации.
      Показать свои эмоции женщине – значит проявить недостойную мужчины слабость.
      Русский мужик наутро после первой ночи любви будет весь истекать соком от нежности, таять и плавиться, как мороженое на солнцепеке. Серб поцелует свою подругу на прощание с таким видом, как будто боится заразиться простудой, и уйдет на работу.
      Мачизм как основной жизненный принцип препятствует развитию гомосексуализма.
      Здесь почти нет голубых. Только однажды я встретила в Белграде мужчину нетрадиционной сексуальной ориентации – трансвестита, работающего на местной улочке красных фонарей. Он был герой, этот трансвестит, и с гордостью заявлял журналистам: "Каждый воюет как может, я воюю задницей. И пусть сверху падают бомбы, но я все равно буду нести свою скромную вахту любви. В любую, самую страшную ночь вы найдете меня здесь' на моем боевом посту".
      Гордецы здесь все, даже трансвеститы. Сербские мужчины не желают подчиняться никому, даже любимой женщине. Тем более каким-то американцам. Они не из тех, кто лижет плетку, которой их отстегали. Неистовые до потери способности соображать, они готовы бросить вызов всему миру. Лучше гибель, чем позорное соглашение. В этой стране, где каждый фанфарно трубит о своем православии, христианское всепрощение считается прибежищем труса. Входит в моду подвергать свою жизнь опасности. Красивые мальчики – очень юные, очень гордые, но очень беспощадные – откладывают в сторону университетские учебники и едут в Косово воевать.
      Анархическое начало их сущности мешает им понять неумолимые законы логики выживания. Сербские мужчины – это атавизм, нечто грозное, первобытное и древнее, как гроза. И они вымрут, как вымерли мамонты, которые не желали приспосабливаться, уйдут в прошлое, как герои мифов. Останется лишь прекрасная легенда о последних мужчинах в Европе.

      В Белграде чахлая весна, полная маленьких, тронутых холодком цветов и едва раскрывшихся почек. Мы празднуем приход весны каждый день и весьма обильно. Мы – это прелестная банда русских журналистов, в основном работающих на западные издания. Вот вам список самых колоритных персонажей:
      Фантомас. Лысый череп, черный кожаный плащ и неотразимая голливудская улыбка (один зуб вырвали прямо здесь, в Белграде, со страшными мучениями). Похож на смерть. Любит сидеть в уютных югославских кабачках за рюмкой виньяка (местный коньяк), звонить оттуда по мобильному в московскую редакцию и рассказывать, как над головой свистят пули. Свист пуль обычно изображает собутыльник. Приучил меня пить "вильяминовку" – что-то вроде самогона, настоянного на вишнях, с мягким, нежащим вкусом. Приятно пить в весенние белградские ночи.
      Красавчик. Всегда чистые ботинки, даже если стоит по колено в дерьме. Костюмы из журнала мод.
      Выглядит на миллион баксов в любой ситуации. Он так долго жил в Сербии, что стал типичным сербским мужчиной, "осербился", одним словом. Однажды ночью я безуспешно пыталась его соблазнить. Я задрала ему свитер и стала осторожно царапать коготками его красивую спину и касаться мягкими, осторожными губами его нежной, как у девственницы, кожи. Он терпел мои ласки с тем стоическим видом, какой, наверное, бывает у мужчин на приеме у врача-проктолога. Я так ему надоела, что он "отмазался" от меня, намекнув, что у него другая сексуальная ориентация. Да еще имел наглость пожаловаться, что женщины интересуются только его яркой внешностью, отнюдь не душой. При чем тут душа, хотела бы я знать?
      Кажется, единственные шлюхи, с которыми он путается, – политика и разведка.
      Позже его депортировали из Югославии как шпиона. Каждый раз, когда я вижу его по телевизору, я томно вздыхаю: "Ах, какой мужчина!"

      Казах. Всегда более или менее пьян. Один из постоянных ритуалов его журналистской карьеры – маскировка нетрезвого состояния. Спит всего пять часов в сутки, остальные девятнадцать тихо и благородно выпивает. Образцовый пьяница.
      Так мало спит, что не успевает протрезвиться. Первый раз я увидела его, когда он сидел в кабаке, пил виски и пел кому-то по мобильному телефону песни советских композиторов о любви могучим, хорошо поставленным голосом. Прославился своим прямым репортажем для казахского радио, который вел с горы Калемегдан в центре Белграда (место, где телевизионщики любили снимать бомбежку сербской столицы). Уснул прямо на горе, и в полночь коллеги разбудили его для прямого эфира. "Доброе утро, Алма-Ата, – начал Казах свой бессмертный репортаж, сразу спутав время суток. – Я стою на горе Килиманджаро". – "Идиот! – заорали вокруг. – Какой Килиманджаро! Хемингуэй хренов! Ты не в Африке". Исправить ошибку Казах не успел, потому что стал падать с горы, не выпуская из рук мобильник. Коллеги с ТВ-6 успели поймать его за ноги.
      С Казахом у меня связано одно из самых красивых воспоминаний о Белграде. Однажды в пять утра он привел меня, сонную и упиравшуюся, на тот самый Калемегдан, в знаменитую старинную крепость. До этого мы шлялись всю ночь по городу, пили из фляжки коньяк, наблюдали с моста фантастический взрыв бомбы, а потом закусывали сочными лепешками с сыром и мясом, стоя под дождем около маленького ночного киоска с раскаленными жаровнями. И вот тут Казаху пришла в голову идея утащить меня в крепость. Я была не в восторге, да разве он спрашивал?
      Мы поднялись на гору. Небо уже почти очистилось от туч, и круглый желтый глаз луны следил за нами, обливая все вокруг тоскливым покойницким светом. Вокруг не было ни души. И немудрено – в пять часов утра! И вот при этом призрачном лампадном свете я увидела феодальный силуэт замка, чарующего своей старинной прекрасной грубостью. Это было дико, печально и красиво. Мы бродили среди останков веков, и я трогала руками источенный столетиями холодный камень и как наяву видела рыцарей в доспехах, скачущих сквозь туман, с Мечами, зажатыми в высоко поднятых руках в железных перчатках, видела стрелы, летящие из бойниц, и расплавленный свинец, льющийся сверху, слышала тяжелые удары копыт, ликующие крики воинов, штурмующих замок, и стоны умирающих. Никто нам не мешал, сторожа куда-то попрятались – война, знаете ли, бомбежка. Казах все время бормотал стихи, и я умоляла его заткнуться. Он мешал мне сосредоточиться, уйти с головой в иллюзию прошлого.
      Нам с ним вообще нравилось вдвоем шататься по ночам. Однажды в четыре часа утра нас поймала шайка сербских крестьян с автоматами в руках, прочесывавших лес в поисках сбитого американского летчика. Я была без документов, Казах, разумеется, с казахским паспортом, и оба мы уверяли, что мы русские. Мы были пьяны в стельку, и Казах все время читал стихи Бродского. Нас приняли за идиотов и отпустили.
      Трезвым я видела Казаха всего один раз, в Москве, когда вызвала ему доктора с капельницей.
      Мишка по прозвищу Зверь. Был задержан в горах сербами еще в первую югославскую кампанию как американский шпион. Пьяный командир велел его раздеть догола и поставить к стенке. Трудно доказывать свою правоту, будучи голым. Спасло его то, что кто-то из сербов предложил провести эксперимент: "Если выпьет одним духом бутылку коньяка, значит, действительно, русский". Выпил и даже не упал.
      Мишка – ярко выраженный мужчина и юбочник каких мало, хотя далеко не красавец.
      Невысокий, грузный, волосы уже отступили со лба. Он нахальный, отчаянный, беспардонный, но есть в нем что-то до того настоящее, что его нельзя не любить.
      С коллегами обращается с подчеркнутой благожелательностью прекрасного товарища, на которого можно положиться во всех случаях жизни. Он любит риск, но не как мальчишка, глупо и неосторожно, а как мужчина. Меня пленяет его неуязвимость – с ним не соскучишься, ходит по самому краю, ан нет, не соскользнет. Я мысленно снимаю перед ним шляпу, – разумеется, такое везение не может продолжаться бесконечно.
      Мы столкнулись в пресс-центре Белграда. Он окликнул меня, но я не сразу узнала.
      "Ты забыла. Мы встречались с тобой в "Совершенно секретно", – напомнил он. "Ах да!" – я на всякий случай улыбнулась. Мы поболтали, и он дал мне несколько дельных советов по работе и пару выгодных контактов.
      Мишка позвонил мне поздно ночью, сказал, что зайдет выпить. Я скучала и не стала возражать. Хотя и ежу было ясно, что не за хорошим делом он направляется ко мне в номер.
      Он явился в полночь во всеоружии – с коньяком, соком, конфетами и шоколадом. Я ждала атаки и приготовилась дать блестящий отпор. Но едва не сломалась, потому что сама же дала ему в руки отличный козырь, сознавшись, что самое чувствительное место у меня – шея. Ну, нельзя трогать мою шею и затылок, последствия непредсказуемы. Он, разумеется, кинулся целовать меня в шею, и пришлось напрячь все мускулы воли, чтобы выставить его из комнаты.
      Он подчинился, само собой, не без борьбы. Потом позвонил через час по телефону и стал жалиться в трубку, что его оператор и сосед по комнате куда-то ушел и забрал с собой ключ и теперь бедному Мише негде ночевать. Я расхохоталась убийственным смехом. Боже, какой старый трюк! Даже неприлично.
      – Пусти меня, пожалуйста, – твердил он. – Я не буду к тебе приставать, просто лягу на коврик.
      – Ты с таким же успехом можешь лечь на коврик в холле твоей гостиницы, – возразила я.
      – Тут холодно.
      – Слушай, не мели чепуху. У портье должен быть запасной ключ.
      – Ну, вот, представьте себе, нету ключа. Неужели ты не выручишь меня? А я думал, ты товарищ.
      Он стал давить на мою совесть, и напрасно, – у меня нет совести.
      – Я не товарищ, Миша. Я женщина. Спокойной ночи.
      Я положила трубку.
      На этом Мишка не успокоился. Я не обольщалась на его счет. Его привлекала не я, а моя репутация – известной и сексуально привлекательной женщины. Значит, нужно трахнуть и поставить галочку в тетради – "я ее сделал". При случае об этом можно упомянуть или хотя бы намекнуть на связь. Мишу привлекают женщины только тогда, когда есть зверская конкуренция. Он игрок, и ему важен процесс завоевания. Ему нравятся эффектные победы, которые работают на легенду о нем, как о первоклассном мужчине. Переспит и забудет обо мне на следующее утро. Я сама из той же породы, и потому его поведение не оскорбляет мою гордость. Я реалистка.
      Просто в ту ночь я дала себе обещание, что этого не будет. Вот и все. Увы, как часто я нарушаю обещания, данные себе самой.
      Это случилось в мой последний вечер в Белграде. Мне устроили прелестные проводы в небольшом ресторанчике, где собралась вся наша компания.
      Это был и в самом деле МОЙ вечер, и я выглядела как королева – в белом обтягивающем платье с серыми цветами. А как еще может выглядеть женщина, если рядом с ней десять мужчин, да еще каких?! Я кокетничала и, как наступающая армия, вела огонь направо и налево.
      Все складывалось на редкость удачно. Журналист Саша Минаков умудрился достать цветы, которые просто выпросил у прохожей парочки. Он опаздывал на тусовку и нигде не мог купить букет, как вдруг увидел девушку с веткой сирени в руках.
      Путаясь в словах, он объяснил ситуацию: "Мы провожаем сегодня русскую журналистку в Москву, и такая незадача – нигде нет цветов". Короче, сирень ему отдали.
      Вечер был сногсшибательным. Я так люблю наши пьянки, приправленные тонким и злым остроумием. Мне легко дышится в атмосфере сухого и мужественного цинизма. В своих новых товарищах я нашла пикантное сочетание легкомыслия, ума и крепкого юмора. Повидали они всякое, но горьких слов не было, потому что их не победили.
      К ним я испытывала прямодушную, бодрую привязанность, ту доверчивую привязанность ума и сердца, которую редко испытывает женщина к мужчинам.
      Мишка сидел рядом со мной и блистал актерскими талантами. Из него сыпались истории одна за. Другой, замечательные выразительным грубоватым юмором. И – бог знает, смешно ли все это было? – но мы хохотали до колик. Каждая история казалась отдельным комическим номером.
      Напротив меня сидели три фотографа – Ублюдки, как они сами себя называли. Олег, Витя и Юра. К Юре я испытывала самое низменное вожделение. Никого в жизни я так не хотела, как этого обжигающе холодного, совершенно чужого мужчину с жестким, как подошва, шершавым характером. Опасный, обольстительный противник. Я, не отрываясь, смотрела на его руки, которые будили во мне такую похоть, что в горле пересыхало. Я пила красное вино стакан за стаканом, но ни черта не помогало. Тогда я скинула туфли, вытянула под столом ноги (слава богу, что длинные) и положила их Юре на колени.
      Если он удивился, то и виду не подал.
      Это была чудесная игра. Я смеялась чужим шуткам, отпускала свои собственные, подавала уместные реплики, флиртовала со всеми и с каждым и при этом пальцами ног трогала под столом мужскую ширинку, и Юра гладил мои ступни, а с левой стороны Мишка тискал мое колено, а сосед справа целовал меня в плечо и клал руку на мою ногу. Ужас! Среди всего этого пьяного безобразия и гула мужских голосов я вдруг услышала язвительный вопрос Юры:
      – Даша, ты уже решила, с кем спишь сегодня?
      Клянусь, у меня загорелись мочки ушей! От смущения я убрала ноги с его колен.
      Хвала Мадонне, в этом дыме и гаме никто не обратил внимания на этот вопрос. Я посмотрела на Юру и подумала, что схватила орешек не по зубам, – мне его не расколоть. Мы с ним воюющие стороны. И все же ужасно,.ужасно хочется…
      Я вытянула ноги и снова положила ему на колени. Пальцами я искала то, до чего мне больше всего хотелось добраться. Внезапно он сжал колени. "Почему?" – спросила я его через стол беззвучно, одними губами. Он мотнул головой в сторону, указывая на своего соседа справа, фотографа Витю. Тот сидел с идиотски-блаженным выражением лица. И тут я с ужасом поняла, что спьяну промахнулась, – одну ногу я положила на колени Вите, а другую – Юре. Какой конфуз! Я немедленно исправилась и теперь, если так можно выразиться, ласкалась, ластилась, терлась об него ножками. "Ошибка!" – объяснила я Юре через стол губами, хотя теперь уже можно было орать во все горло, все равно никто не услышит. Веселье достигло апогея. Люди горланили, пели песни, объяснялись друг другу в дружбе и любви, читали стихи. Всех потряс Мишка, который вдруг стал читать "Черного человека" Есенина. В наступившей тишине все дышали одним дыханием, слушая мрачные, чеканные строки.
      На улицу мы высыпали после полуночи. И сразу обнаружилось странное покачивание домов, пляска уличных фонарей и неровности на тротуаре, к которым надо было приноровить шаг. Одним словом, мы напились как подростки, и наши речи отдавали бутылкой. Зачем-то забрались в пустой троллейбус и повисли на поручнях, как обезьяны. Потом, хохоча, выбрались оттуда, и Мишка посадил меня к себе на плечи.
      Я вцепилась в его загривок и орала как резаная. "Чего ты орешь?" – спокойно спрашивал он. "Страшно", – скулила я в ответ.
      Он понес меня по улице, а я примерилась и вцепилась в первый же фонарный столб.
      И еще заявила всем, что пусть делают все что угодно, но если меня не вернут на землю, я буду висеть на этом столбе до второго пришествия. "Отпусти фонарь!" – орал Мишка. "Сначала спусти меня на землю", – потребовала я. Мы пререкались еще минут пять, пока Мишка тщетно пытался оторвать меня от столба, а я Давила ему ногами на шею. Наконец он сжалился и спустил меня вниз. "Так-то лучше", – заметила я.
      В гостиницу "Москва", где жили русские журналисты, мы ввалились всей толпой, возбужденные и шумные. План был такой – продолжить всеобщую пьянку в роскошном двухэтажном номере "люкс", где жил Фантомас. Пустили, разумеется, всю свору, кроме меня..
      – Послушайте, вы меня отлично знаете, – сказала я портье. – Я жила у вас неделю и только вчера выехала из номера.
      – Конечно, я вас знаю, – невозмутимо ответил он, – но пустить не могу.
      – Но почему? Я готова оставить свой паспорт!
      – Это не поможет. Время сейчас военное, и после двенадцати вы не можете подняться в номер к мужчине.
      После этих слов я почувствовала себя проституткой, которая в доброе старое советское время пытается прорваться мимо швейцара в номер к клиенту. Что за унижение!
      Громче всех возмущался Петя-Фантомас. "Да пошли они в задницу! – кричал он. – Плюнь ты на них. Пойдем ко мне в номер, я имею право приводить к себе кого угодно". Он потащил меня к лифту, и портье крикнул нам вдогонку:
      – Я сейчас немедленно вызову полицию, и вас депортируют из страны!
      – А-а, какая разница! – я махнула рукой. – Я все равно завтра уезжаю. Депортация – не худший способ отъезда.
      Мы гурьбой поднялись в номер к Фантомасу, оставив Мишку внизу для дипломатических переговоров с портье. Фантомас разлил всем коньяк, и я выпила свою порцию, как лошадь, большими глотками. На душе сразу потеплело. Я посмотрела на Юру, который сидел на диване с рюмкой в руке, гибкий, настороженный, похожий на черную кошку. Господи, как же я его хочу! Ну, сделай же что-нибудь, господи! Не так уж много я прошу.
      Тут в комнату ворвался Мишка с прямо-таки трагическим выражением лица. "Тебе надо немедленно уходить, – заявил он мне с порога. – Сейчас сюда приедет полиция, и у тебя будут большие неприятности. Ты и Фантомасу создашь проблемы, а ему еще тут работать целый месяц. Давай, собирайся. Я провожу тебя до дому". Он дал мне минуту, чтобы выпить еще одну рюмку коньяка, и буквально утащил из комнаты, ошеломленную, пьяную, не способную сопротивляться.
      Мы вышли из отеля и направились к гостевому дому русского посольства, где я остановилась. Там всего несколько однокомнатных квартир со всеми удобствами, где могут бесплатно жить граждане России, приехавшие в Белград на короткий срок. Всю дорогу мы почти не разговаривали. О чем говорить? И так все ясно. Сколько раз я проходила через мужские руки, деля со случайными партнерами короткую любовь.
      Одним меньше, одним больше. Какая разница?
      В квартирке, где я жила, Мишка, сославшись на отсутствие воды в его гостинице, сразу же ушел в Душ. Я наблюдала за его движениями беспримерной простоты, такими обыденными и привычными, и. Думала: "Бред какой-то! Мне не высечь ни искры огня из моего сердца. Но это как раз тот случай, когда легче дать, чем объяснить, почему не даешь".
      В ту ночь мы не поняли друг друга, совершенно не поняли. Он вышел из душа, завернутый в полотенце, и я смутилась перед его уверенностью в правоте своего желания. Позже, когда я лежала под ним, безучастная и холодная, как покойница, я вдруг увидела этот акт во всей его плотской конкретности и подумала, что все это как-то не по-людски. Мужчина горбится как верблюд в любовных объятиях, а женщина падает навзничь и лежит, как пластмассовая кукла с нелепо раздвинутыми ногами. Б-р-р! Мерзость!
      Когда он кончил, я вздохнула с облегчением. Теперь можно забыться сном, но перед этим надо выставить Мишку. Он немножко поупирался для вида, но потом оделся и пошел. Мне пришлось спуститься с ним до первого этажа и открыть дверь подъезда, которая на ночь запирается на ключ. Он чмокнул меня на прощание, я помахала ему рукой и заперла дверь. Ночью сильно похолодало, а на мне был только короткий свитер прямо на голое тело. Я стала быстро подниматься по лестнице, как вдруг заметила, что из меня прямо на каменные ступени капает сперма. Я схватилась за перила и принялась хохотать. Боже!
      Сколько же в нем было спермы! Я сейчас залью ею всю лестницу. Он, наверное, копил ее недели три. Ну и ночка! Видали вы когда-нибудь такое? До судорог хотеть одного мужчину, а лечь в постель по ошибке, по недоразумению с другим. Боги смеются. Нет, они не просто смеются, они заливаются хохотом, держась за животики.
      Отсмеявшись, я поднялась в свою квартиру, налила водки и выпила одним махом. Ну и черт с ним, с Мишкой! Хоть кто-то нынче ночью получил то, что хотел. Ему не откажешь в напористости, а мне в, наивности и неумении отказывать.
      Наутро мои коллеги, сукины дети, прислали Мишке букет цветов с поздравлениями.
      А следующей ночью я поехала автобусом до Будапешта. В два часа ночи на границе между Сербией и Венгрией меня задержали на контрольном посту. В течение полутора часов пограничники рылись в моих вещах, слушали мои кассеты, не понимая ни слова, вскрывали письма, которые меня просили передать. Наконец, вспотев от законоблюстительского рвения, они нашли кусок тщательно склеенной изоленты. Его бросили мне в сумку пьяные фотографы-Ублюдки во время проводов в Белграде. Двадцать минут толстый усатый офицер расклеивал ленту. Наконец все смогли прочитать написанные на ней слова:
      "Дорогая Даша! Мы тебя любим!" – Что это значит? – подозрительно осведомился офицер.
      – Что они меня любят, – ответила я, расплываясь в блаженной улыбке.
      – Почему вы улыбаетесь?
      – Вам не понять! Просто так. От счастья.
      В аэропорт Будапешта я приехала в пять часов утра. В этом своего рода перевалочном пункте для сербских беженцев яблоку негде было упасть, – люди спали вповалку прямо на полу на мешках и сумках. От нечего делать я познакомилась с хорошенькой (редкость!), белокурой (еще большая редкость!) сербкой из Новисада.
      Мы сидели с ней на полу, курили и пили коньяк из моей фляжки. Девушку звали Весна. Она оказалась крайне начитанной, филологом по образованию и знатоком трех языков.
      – Пусть будут прокляты наши мужчины, которые только и мечтают о поводе для ссоры, – сердито говорила Весна. – Они никогда не умели и не хотели находить компромисс. Я уезжаю из страны. Что мне там делать? Я устала не спать ночами из-за бомбежек. Мой университет закрыли. Мой бой-Френд бегает с горящими глазами и учится стрелять. Ну и черт с ним! Я уезжаю на Кипр и со своим университетским образованием буду работать официанткой. Это лучше, чем геройски погибать. Если мужчины хотят войны, пусть живут без женщин. Им вполне хватит адреналина в крови во время перестрелок и бомбежек.
      Женщины покидают своих мужчин.
      Так решительно и горько говорила Весна. На грязном полу будапештского аэропорта сидела сама разгневанная Любовь, покинутая Женщина, чьи мужчины предпочли иную любовницу – войну.
      Весна улетела, а я села в кафе за столик с чашкой дьявольски крепкого кофе, чтобы прочистить мозги, и порционной бутылочкой отличного местного вина. Я умирала от усталости после бессонной ночи и боялась, что усну прямо в кафе. До самолета на Москву оставалось еще два часа. И тут я увидела трех Ублюдков фотографов и остолбенела от удивления. Они уехали на день раньше меня и уже должны были быть в Москве. Но, судя по их помятому виду, они неплохо провели время в Будапеште. Эти еще не просохшие после вчерашнего гуляки наскоро поздоровались со мной, сели за мой столик и тут же заказали пива. Их мучила великая и неутолимая жажда.
      Я не сводила с Юры глаз. Он был хмур, как осеннее утро, и зол, как сто чертей.
      Улучив момент, когда нас никто не мог слышать, я что-то залепетала про то, как дурацки все получилось в тот вечер, какую ошибку я сделала, про то, как…
      – Неужели ты полагаешь, что у меня может быть плохое настроение из-за ТЕБЯ? Что ты о себе думаешь? – резко спросил он, и лицо его выразило пренебрежение.
      Ну и гордец! Его гордость висела в воздухе как облако, и от нее было больно как от пощечины. И кто я такая, в самом деле? Я заказала еще одну чашку черного кофе, такого же черного, как это утро.
      В самолете мы почти не разговаривали. Так, обрывки фраз, междометия, не более…
      Все кончилось, не успев начаться.
      В Москве югославская история быстро забылась. Та дурацкая ночь, когда я по ошибке переспала не с тем мужчиной, казалась теперь лишь комическим эпизодом. О Юре я думала с досадой, о Мишке и вовсе не вспоминала.
      Но тут из Белграда вернулся бодрый Фантомас и предложил устроить встречу всех военных корреспондентов, работавших в Югославии. Народ с неожиданным энтузиазмом поддержал эту идею. В назначенный вечер я подъехала к Дому журналистов и сразу увидала всю тусовку в маленьком дворике. Юры, разумеется, не было, зато Мишка был тут как тут, и я почему-то развеселилась.
      Увидев меня, все ребята выстроились в ряд, словно солдаты на параде перед генералом. Я расцеловала всех по очереди и скажу честно, это был один из самых приятных и трогательных моментов в моей жизни. Единственная женщина среди десятка мужчин, которые все как на подбор. В ресторане Дома журналистов нашу странную компанию рассматривали с большим удивлением. Мужчины пили водку, закусывали грибами и огурчиками, говорили тосты, хлопали друг друга по плечу, отпускали типичные журналистские шуточки. Мне с ними было просто и легко.
      После закрытия ресторана мы вышли на улицу. Какая ночь встретила нас там!
      Серебристая, темная, молодая. Из большой компании нас осталось только трое – Фантомас, Мишка и я. Мы долго шатались по майской Москве, а потом зашли в прелестный бар на Маяковке, который работает ночи напролет. Мы опьянели от водки, сладкого, почти летнего воздуха и разговоров. Мишка держал меня за руку, и этот первый жест доверия, простое переплетение пальцев было острым сексуальным ощущением, близким к оргазму. Как будто не было того случайного, грубого соития на холодной постели. Я сидела с совершенно растрепанной душой и, как школьница, наслаждалась тем, что мою руку сжимает теплая мужская рука.
      Фантомас вскоре ушел, и мы остались вдвоем и говорили, говорили, говорили, обмениваясь каждый своим одиночеством. Это была хорошая ночь, почти без вранья, и я ему верила. Мы вышли из бара глубоко за полночь, взяли такси и там, в темноте, на заднем сиденье, жарко целовались, и я его хотела. "Поехали ко мне домой", – шептал он мне на ухо. Но тут на меня нашел нелепый страх, что кошмар той первой ночи снова повторится, и я наотрез отказалась, о чем жалею до сих пор.
      Мы расстались и не звонили друг другу больше месяца, как вдруг узнаю, что Мишка попал в тяжелейшую аварию и теперь лежит в больнице с переломом позвоночника.
      Это никак не укладывалось в голове. Мишка, с его страстью к жизни, – и вдруг верный кандидат в покойники или, что еще хуже, в инвалиды?! Только не это! Меня всегда привлекала полнокровность всего его существа, он давал мне радость общения с сильной личностью. Он просто не может вот так умереть или стать калекой. Это несправедливо.
      Я приехала к Мишке в больницу и не упустила случая влюбиться в него. У сердца есть загадки, не доступные разуму. Я из тех людей, что способны расчувствоваться до вздора. И потом эта вечная женская страсть к раненому, любовь, примешивающаяся к жалости, любовь к гипсовым повязкам и бинтам.
      Наконец-то я встретила мужчину, за которым признала право на превосходство. Он только что отказался от наркотиков и теперь столкнулся с болью один на один. Как он боролся, не позволяя боли унизить себя! Как смеялся! Как он зло говорил: "Ну, нет, со мной это не случится. Я буду таким, как раньше. Врачи говорят: "Полгода на реабилитацию". Ерунда! Через полтора-два месяца я буду на ногах".
      В палате оказалась целая куча водочных бутылок, которые приносили друзья и сами же распивали. Я нашла даже бутылку шампанского.
      – Открывай и пей, – сказал мне Мишка. – Шампанское мне прислал мужик из соседней палаты.
      – С чего это вдруг?
      – А вот послушай. Соседа положили вчера. Профессор, доктор наук, уважаемый человек. Что с ним, не знаю, но стонал он ужасно. Лето, окна открыты, все слышно. А тут турки, которые ремонтируют больницу, устроили в одиннадцать вечера сабантуй, – пляски, песни, магнитофон орет, вопли на полную катушку. Я высунулся в окно и крикнул им: "Заткнитесь! Тут человеку плохо". А они в ответ: "Да посел ты!" Ах, так! Я взял пустые бутылки и стал Швырять их в окно. Сразу все затихли.
      Потом слышу голос соседа из окна: "Спасибо, друг!" А утром медсестра принесла от него шампанское с запиской.
      Я расхохоталась, представив себе эту сцену. Люблю таких людей, как Мишка! В них жизнь бьет ключом.
      Я уехала от Мишки, по уши влюбленная, и еле выдержала неделю для приличия, чтобы снова его навестить. В этот вечер мне повезло. В палате, кроме нас, никого не было, – ни гостей, ни соседей. Я осторожно целовала его, ухитрившись любить и не ушибить. Ведь на нем живого места не было. Я недолго думала над тем, какое доказательство любви можно дать ему, принимая во внимание обстоятельства и место действия. Что можно сделать для мужчины, у которого сломан позвоночник? Правильно! И я так решила.
      Я откинула одеяло и нежно коснулась языком его члена. Еще и еще, пока он не затвердел. А потом увлеклась настолько, что не услышала звука открываемой двери.
      Когда подняла голову, было уже поздно. Передо мной стояла старшая медсестра, некрасивая женщина лет сорока, по виду убежденная старая дева. Ее белый накрахмаленный халат и шапочка скрипели от негодования. Несколько секунд она молча рассматривала меня, стоящую на коленях, и вымазанный моей помадой Мишкин пенис, который приосанился и весело приветствовал нас во весь рост. Мишка с идиотской улыбкой тщетно пытался натянуть на него одеяло.
      В этот момент я подумала, отчего это всякий раз так бывает, что, как только я совершаю что-нибудь такое, меня тут же застукивают на месте преступления. Вот невезуха! Я просто обречена казаться хуже, чем я есть.
      Медсестра наконец обрела дар речи и процедила сквозь зубы:
      – Даю пять минут, чтобы убраться отсюда!
      Потом она развернулась и, по-военному чеканя шаг, вышла из палаты.
      Меня выставили из больницы в одиннадцать вечера. Оказавшись на улице, я тут же получила лунный удар. Луна светила как голубая свеча в серебряном подсвечнике. Никогда больше я не видела такой летней ночи бархатной голубизны, когда повсюду благоухания, лунные блики и тени. И в воздухе та приятная истома, которая бывает только после раскаленного июльского дня.
      Я долго сидела в своей машине, не включая зажигание. Сидела в темноте, один на один со своей любовью. Немудрено, что люди верят в любовь только после захода солнца. Днем все иначе.
      Во мне цвело и бродило чувство, как бродит раздавленный виноград в бочках. Но иллюзий не было. Я всегда была реалисткой в любви. Я искала в Мишке силу сопротивления и нашла ее. Увидев меня один раз влюбленной, он раз и навсегда рассчитался со мной. Уж я-то знаю! Только попробуй полюбить человека, и он тебя убивает.
      Я не ошиблась. Больше ничего не было. А через два месяца я узнала, что Мишка уже на ногах и уехал в Чечню.

      Есть в России место, где все дороги ведут только вглубь. В могильную, взрытую снарядами землю под названием Чечня. Рай там открыт во всякое время дня и ночи, и отправляются гореть в раю все без разбора – юные и зрелые, матерые и щенки, все, отходившие свое по зеленой, веселой земле. Красивые русские мальчики с ясными глазами гниют в наспех вырытых могилах рядом с бородатыми чеченскими боевиками. Все пошли на корм червям, а червям без разницы, что им служит пищей – мусульмане или христиане. "Хорошие чеченские кладбища, жаль, только маленькие", – мстительно говорят русские солдаты, проезжая на танках мимо тихих мест последнего успокоения с частыми высокими столбиками памятников. "Вся Чечня вам будет кладбищем", – обещают боевики и на братских могилах, где вповалку лежат тела российских солдат, ставят издевательские таблички "Привет Путину.
      Один убит, двое раненых", пародируя официальные сводки сообщений о потерях в войсках.
      А мертвецам скучно лежать в сырой земле, вот и зазывают они к себе тех, кто их туда столкнул. Здесь давно уже стало скверной приметой, если человек внезапно вздрагивает и ежится. Это значит, кто-то прошел по его будущей могиле.

      Однажды холодным февральским днем мы с моим приятелем Олегом, с которым подружились еще во времена бомбежки Белграда, ужинали в одном московском ресторанчике. Ели соленые огурчики, маринованные грибочки и чеснок, горячие картофелины в масле и с зеленью, слабосоленую селедку с луком, аккуратно нарезанную ломтиками и очищенную от костей. Все это мы запивали чистой водкой, а растопленное сливочное масло вымакивали корочками черного хлеба. И при этом сплетничали. Олегу тридцать шесть лет. Он очень плотный и крупный, здоровый как лось (если лоси доживают до тридцати шести), волосы и глаза светлые, а по лицу видно, что он ни в чем себе в жизни не отказывал. Губы чувственные (такие нравятся женщинам) и часто принимают надменное выражение.
      Оба мы принадлежим к племени тех светских бродяг, искателей приключений, которые обожают вляпываться в дурно пахнущие истории и которые, как ни странно, обнаруживают несомненное сходство с бездомниками, кочующими по большим дорогам, или бичами, живущими на вокзале. Таким людям, если они не виделись больше полугода, всегда есть что рассказать и чем похвастаться, доложить, где, когда и во что они впутывались и как потом выпутывались. В конце концов, всегда как-нибудь выпутываешься.
      Когда поток новостей иссяк и мы, что называется, отерли пыль со старой дружбы, Олег вдруг сказал: – Поехали со мной в Чечню. Я уезжаю через две недели. Для тебя это подходящее местечко. Вся тусовка сейчас там. А ты же тусовщица. Тебе там будет хорошо. Перевернешь все с ног на голову.
      Ох, я знала, что он прав! На любой войне, в потоке самцов я чувствую себя как рыба в воде. Но вслух сказала:
      – Хватит с меня войны! Я устала и боюсь. Попросту трушу.
      – Да ладно. Возьмем с собой Витю, фотографа,ты его знаешь, будет хорошая компания.
      Я представила себе Витю по кличке Ублюдок и захихикала. Тот еще персонаж.
      Фотограф от бога. Ходят слухи, что однажды спьяну пытался проявить пленку в собственной моче. Прославился тем, что в Нагорном Карабахе, будучи в высоком градусе опьянения, читал лекцию на сцене сельского клуба о политическом положении во Франции(!). Солдаты как завороженные наблюдали, как он раскачивается вместе с трибуной. Кончилось дело тем, что он рухнул вместе с трибуной в зал, так и не дочитав лекции.
      Видя, как я повеселела от водки, Олег нарисовал передо мной такие блестящие перспективы славной жизни в Чечне, как мы там оттянемся и вволю поработаем, что нельзя было не согласиться. Он расписывал все это как увеселительную прогулку. И я соблазнилась.
      Ночью мы продолжили пить у меня дома. И я рассказывала что-то бурно и оживленно, как рассказывают дети, только что пришедшие с прогулки и переполненные впечатлениями.
      – Слушай, я тебя захотел, – вдруг сказал Олег.
      – Да ну! Это пройдет.
      Мы допили коньяк, я проводила его до дверей, и там, уже у порога, мы долго целовались, и он трогал мою грудь.
      – Это будет, но только не сегодня, – заверила я его. – Точно будет. Я тебе дам, но не сегодня.
      На том и расстались. На следующий день я занялась своей экипировкой в Чечню.
      Купила ослепительно белую зимнюю куртку на искусственном меху. Это была не куртка, а мечта, отличная белая мишень. "Вот дура! – сказала одна моя подруга. – Ты бы еще портрет Путина на груди нарисовала, чтобы знали, куда целиться". К куртке я прикупила лаковые блестящие полусапожки и тонкие черные перчатки изящной выделки. Когда деньги закончились, я отправилась к своей подруге Аэлите, чтобы занять у нее пару свитеров. Она долго рылась в шкафу, потом извлекла из вороха тряпья чудесный плотный черный свитер с треугольным вырезом на спине.
      – Дольче Габана! – простонала она. – Смотри не потеряй и гляди, чтоб пуля не попала. Испортишь свитер. А он знаешь сколько стоит?!
      – Ну, ты и свинюга! – любовно сказала я, забирая у нее свитер. – Твой товарищ, можно сказать, жизнью рискует, а ты о паршивых тряпках думаешь!
      Помимо черного свитера я стащила у Аэлитки серую вечернюю кофточку с люрексом и простой белый джемпер. Короче, экипировалась на славу!
      Волосы я подстригла так коротко, как только возможно. В стиле фильма "Солдат Джейн". Это было новое, приятное ощущение легкости на голове. Теперь мыться вовсе не обязательно. Достаточно протереть голову тряпочкой. Мне нравилось трогать Руками колющийся, непривычный "ежик", который я для пущего эффекта выкрасила в блестящий темно-красный цвет.
      В нужный день мы купили с фотографом Витей билеты в Минеральные Воды на одиннадцать утра. Олега с нами не было, мы позвонили ему на мобильник и велели тоже купить билет на одиннадцать, а номер рейса сказать забыли.
      В ночь перед поездкой я не спала. Невозможно спать перед войной. Это днем можно быть храброй, а вот ночью – совсем другое дело. Днем я могу позволить себе судить обо всем с поверхностным и добродушным скептицизмом и ничего не принимать близко к сердцу. И все знают, что это просто шутки бедовой девчонки. А ночью… Всякие дурацкие мысли лезут в голову. Всегда так. Пьешь коньяки думаешь, а что будет, если меня убьют, и как это бывает, когда умираешь, а если еще хуже, не убьют, а сделают инвалидом, и тогда я не выдержу и выпрыгну из окна, и что случится с Соней, если меня не будет. Короче, чушь всякая. Вот когда ты уже там, то становится не страшно, а весело, – это разница между теми, кто участвует в драме, и теми, кто переживает ее в своем воображении.
      А тут еще паршивые друзья звонят со всякими дурацкими напутствиями. "Смотри под ноги, не наступай на мины". Это с моим-то зрением! Да я не то что мину, я танк не замечу, пока он не наедет на меня. А очки носить стесняюсь. Ну, не идут они мне! Или советы еще круче. "Думай о дочери! Как она без тебя?!" Да пропадите вы пропадом! Я и так каждые полчаса бегаю к ней в спальню, чтобы послушать, как она дышит. Вот удружили звонком. Повесить бы вас всех за яйца за такие советы!
      Я выпила коньяку и попыталась помолиться. Как это делается? Господи! Сохрани меня от страхов полнощных и стрел полуденных. И чтобы я не попала в плен. И чтоб все пули пролетели мимо. И чтобы с моей Соней ничего плохого не случилось.
      Только хорошее.
      И все-таки я заснула. Под утро. Опустошив бутылку коньяка "Белый аист". Но утром в аэропорту сидела свежая, с безупречным макияжем на лице и с бутылкой пива в руках. Девы никогда и никуда не опаздывают и пунктуальны до тупости (а я Дева, невинная, холодноватая и спокойная).
      Мои товарищи явились совсем несвежие, мятые и тоже сразу захотели пива. И, конечно, выяснилось, что Олег купил билет не на тот рейс, потому что в одиннадцать два рейса на Минводы, и конечно, его рейс задержали на два часа, а наш летит вовремя, и разумеется, на наш рейс больше нет билетов.
      Дальше началась чертовщина. Олег побегал по кассам и купил билет на следующий рейс, идущий через пятнадцать минут после нашего. Потом еще побегал и купил билет в бизнес-класс на наш рейс. Короче, на руках у него оказалось три билета в Минводы, два лишних он не успел сдать, а в момент посадки умудрился потерять нужный билет. Мы с Витей сидели в баре прямо перед выходом на посадку и откровенно веселились, наблюдая, как Олег ищет билет. Потом мы увидели съемочную группу НТВ и тележурналиста Сашу Хабарова, у которого такое милое товарищеское лицо, все время вспыхивающее румянцем, как у девушки. Ну, просто кровь с молоком. Глядя на такое лицо, сразу чувствуется, что человек честный, порядочный и добрый, и жена У него, наверное, мягкая и добросердечная женщина, и дети будут как на подбор. Повезло же человеку с лицом. А вот на наши рожи глянешь, и сразу все ясно. Пьют горькую, безответственны, неразборчивы в половых связях, любят все брать от жизни и ни за что не платить. Те еще лица.
      В самолете Олег сел в бизнес-класс, а мы с Витей в экономический. Я достала фляжку с клюковкой и развернула газету, поданную стюардессой. Витя, который еще в аэропорту набрался пивом и Коньяком, теперь снова догонялся пивом. Я закрывалась от него газетой и старалась не слушать, что он несет. А нес он такое!
      – Я так люблю Олега, – говорил он с жаром в голосе и чуть не плача. – Если б ты знала, как я его люблю! Если б я был лидером, я бы его трахнул! Beришь?
      Я делала вид, что читаю, но плечи мои тряслись от беззвучного смеха. Витя еще минут пять распинался в любви к Олегу, не смущаясь скудным откликом с моей стороны, а потом вдруг ударился в воспоминания детства.
      – У меня было тяжелое детство. Ты и представить себе не можешь, насколько тяжелое. Однажды мы собрались во дворе, человек пятнадцать мальчишек лет девяти-десяти. И мы все вместе пытались дрочить. Члены у всех были маленькие и совсем не стояли. И ничего у нас не получилось, совсем ничего, – сказал он с каким-то недоумением в голосе.
      Я уже не смеялась, а просто задыхалась от смеха, спрятавшись за газету. Вскоре Витя затих. И когда я решилась посмотреть на него, он уже мирно спал, приоткрыв рот, как младенец, и вытянув под переднее сиденье свои длиннющие ноги. Ну, какой же красивый малый! Я невольно им залюбовалась. Он похож на Дон Кихота, когда спит. Облик благородный и печальный, как на старинных портретах испанских художников. Черты лица правильные, утонченные и словно удлиненные. Изящные и сильные кисти с такими длинными, тонкими, точеными пальцами. Ему бы моделью работать. Только бутылка пива, зажатая между ног, несколько портила поэтическое впечатление.
      Самолет уже начал разбег для взлета, и я почувствовала, как напрягается и дрожит огромная машина. Нас всех трясло, я попыталась вытащить бутылку у Вити, но он инстинктивно крепче сжал ноги. Самолет подпрыгнул, и пиво выплеснулось прямо на Витины джинсы. Картина была впечатляющей, – огромное мокрое пятно на том самом месте.
      Не могло быть двух мнений о том, что случилось с мужчиной. Детский грех. Я представила, какое у него будет лицо, когда он проснется, и захихикала от удовольствия. Бутылку пива я таки у него вытащила, чтобы не оставлять улик.
      Спящий Витя между тем уронил голову мне на плечо. Ну уж нет! Я не буду работать подушкой. Я осторожно прислонила его к иллюминатору и перебралась на соседний ряд.
      Он проснулся через час с лишним, и я сделала оскорбленное лицо. Он посмотрел на свои мокрые штаны, потом на меня, сидевшую с брезгливым и непримиримым видом, и сделал совершенно правильный гнусный вывод, к которому я его усердно подталкивала. Мочки его ушей налились кровью.
      – Последний раз такое случалось со мной в три года, – грустно сказал Витя.
      Я осуждающе молчала. Он взял свою дорожную сумку и ушел в туалет. Самолет через некоторое время со свистом пошел на посадку, а Вити все не было. Явились стюардессы.
      – Где ваш товарищ? – спросили они меня.
      – В туалете.
      – Он должен немедленно выйти, сесть в кресло и пристегнуться.
      – А я что могу сделать?
      Стюардессы активно забарабанили в дверь туалета с криками:
      – Мужчина! Выходите сию минуту! В ответ тишина.
      – Может, он там повесился? положила я.
      Я уже выпила фляжку клюковки и на события реагировала не вполне адекватно.
      – Вам бы все смеяться, – обиженно сказала од на из стюардесс. – А ведь он может там упасть разбить голову.
      – Не волнуйтесь, – заверила я их. – Этот не разобьет.
      – Покричите ему что-нибудь.
      – Витя, выходи! – заорала я. – Народ тебя требует.
      Никакой реакции.
      – Выйди, я тебе кое-что скажу.
      Он вышел минут через десять, когда земля была уже совсем близко, в разгар всеобщей дискуссии, ломать или не ломать дверь в туалет. Штаны он сменил и теперь выглядел вполне прилично.
      – Чего вы все орете, как бешеные? – обиженно сказал он. – Что, уже нельзя в туалет сходить?
      Витя прошел мимо остолбеневших стюардесс, сел в кресло и уставился в иллюминатор. Меня он подчеркнуто игнорировал.
      Уже в аэропорту Минеральных Вод скорбный Витя, стараясь не смотреть в мою сторону, заявил нам с Олегом: "Езжайте в Моздок без меня, я поеду отдельно". В тот момент он как никогда был похож на печального идальго Дон Кихота.
      Вот вам, извольте! Не хочет ехать. Пришлось сознаться, что в самолете он не обмочился, а просто облился пивом. Мир был восстановлен.
      Я предложила захватить с собой в Моздок хорошенького американского корреспондента, с которым познакомилась в аэропорту. (Такой милый мальчик _ очечки в золотой оправе, интеллигентное выражение лица, пушок на голове, как у цыпленка.) Но мне был дан суровый отпор.
      – Ты только посмотри на нее! – сказал Олег. – Мальчик ей приглянулся. Нравится мальчик – езжай с ним.
      "Ух, черт! С вами не разгуляешься", – подумала я, но спорить не стала.
      Мы взяли такси до Моздока, а по пути решили перекусить в придорожном кафе.
      Знаете, эти закусочные на Северном Кавказе, избушки на курьих ножках, откуда валит дым, потому что все время жарят шашлык, где стоят колченогие стулья и столы, крытые клеенкой в цветочек, которые любезная толстуха хозяйка обязательно обмахнет грязной тряпкой, где продают "Мальборо" местного производства и дешевую водку, где все едят руками и нет салфеток. Зато отличное сочное мясо, соус ткемали, тарелки со свежей зеленью, серый хлеб, нарезанный толстыми ломтями, и стоит это все смешные деньги. В кафе мы выпили немало водки, согрелись и повеселели. А чтоб не было скучно, взяли в дорогу еще две бутылки водки, одну шоколадку в качестве закуски и пластмассовые стаканчики. Ехать до Моздока несколько часов, таксист врубил Шуфутинского, а мы осторожно разливали водку, стараясь не Расплескать ее по дорожным ухабам. Ух, как хорошо это было!
      Потом Витя сказал: "Хочу в туалет". "Начинается!" – подумала я. Машину остановили, Витя выЩел в поле.
      – Это долгая песня, – сказала я.
      И вдруг Олег захохотал, как сумасшедший:
      – Посмотри, посмотри на него! Он же член потерял, никак не может найти!
      Я обернулась и просто скисла от смеха. Картина • маслом. Пьяный Витя шарит в штанах с растерянным видом и ищет, ищет член. Потом находит, внимательно рассматривает его и делает свое дело с большим достоинством.
      Когда Витя вернулся, мы снова разлили и тронулись в путь.
      – Мы вот так же ехали в машине в Буденновск, – вдруг сказал Витя. – Несколько журналистов. Я сидел на переднем сиденье, как вот сейчас сижу, а сзади сидела журналистка Наташа, молодая симпатичная женщина, как сейчас ты сидишь. Я все время оборачивался к ней во время разговора. Мы! проехали военный пост, а когда отъехали немного, я обернулся к Наташе и увидел летящую в нее пулю как в кино. Пуля вся сверкала, словами не передать как. Наташе разворотило грудь, но мы не сразу поняли, что она мертва. Мы остановились, вся машина в брызгах крови. Вышли из машины, всех трясет. Я чувствую, у меня что-то на ухе болтается, снял рукой, а там кусочек окровавленного мяса. Потом было следствие, куча допросов. Оказалось, какой-то солдат то ли спьяну, то ли сдуру выстрелил, и все – нет человека.
      Мы молча выпили, и Витя вскоре заснул. Я тоже задремала на плече у Олега, который курил уже тридцатую сигарету.
      В Моздоке мы поселились в грошовой гостинице, единственной на весь город.(Да и сам Моздок – городок не из важных.) Журналистов там было как собак нерезаных.
      Все тусовались внизу в кафе, ели домашние пельмени со сметаной и запивали их водкой.
      Гостиница явно не предназначалась для женщин. Туалет был один на всех и никогда не запирался. В кабинках с дырками вместо унитазов двери тоже не запирались. Их можно было только держать изнутри за ручку. Я была единственной женщиной на этаже, и мне приходилось выставлять охрану у дверей, чтобы справить нужду. О возможности помыться и мечтать не приходилось. Правда, при гостинице была сауна, куда невозможно было попасть. Разве что встать в шесть утра, заплатить двадцать рублей и постоять под струйкой нетеплой воды десять минут. И не дай бог задержаться! Сразу начнут молотить в дверь. Очередь расписана далеко вперед. На следующее утро мы бесконечно долго и основательно завтракали. Ели деревенскую яичницу с луком из свежих яиц с яркими желтками, сыр и снова пельмени. После завтрака собрали вещи, выписались из гостиницы и поехали на военный аэродром. Я была в самом радужном настроении. Еще бы! У нас официальные аккредитации, а значит, всюду будет зеленый свет.
      Как бы не так! Я тогда еще не знала, что смысл работы военных чиновников, этих церберов бюрократии, состоит в том, чтобы журналисты запутались в непроходимой чаще предлогов, помех и отговорок.
      В пресс-центре на аэродроме нас встретило бесцветное чудовище в чине, кажется, подполковника. Мы радостно поздоровались, предъявили удостоверения и спросили, как бы нам сегодня улететь в "Чечню, в Ханкалу. Чудовище смерило нас кислым взглядом и ответило:
      – На сегодня вертолетов нет.
      – А когда будут?
      – Неизвестно. Мы вас известим.
      – А как вы это сделаете? – спросил Олег.
      – Позвоним вам в гостиницу.
      – Но в гостинице нет телефона.
      – Ну, как-нибудь…
      – Но ведь съемочная группа НТВ сегодня летит в Ханкалу, – наивно заметила я.
      – Значит, есть вертолеты.
      Далее последовал ответ, который меня потряс:;
      – Но ведь они же работать едут.
      Я не нашлась что ответить на это оскорбление* Дальнейшие переговоры не имели смысла.
      "Ну, бляди! – думала я, выходя из пресс-центра. – Я буду не я, если сегодня же не улечу".
      – Что будем делать? – спросила я товарищей.
      – Пойдем на летное поле, – сказал Олег.
      – Искать ветра в поле. А водка у нас есть с собой?
      – Одна бутылка.
      Меня пустили вперед, как светлого ангела в белоснежной куртке. Ребята шли сзади. Ничем не стесняемый разгульный ветер с такой силой бил в лицо, что трудно было дышать. Я шла, ослепительно улыбаясь всем встречным и поперечным. На всякий! случай.
      Мы приставали с расспросами к прохожим в летной форме, но безрезультатно.
      Наконец мы нашли то, что искали. Чудо природы. Майор. Разумеется, с пышными усами (какой военный без русых усов?). Увидев меня, он тут же начал их подкручивать. Душка!
      – Здравствуйте! – сказала я со светлой улыбкой.
      – Привет, привет! – ответил герой, и на меняв пахнуло таким запахом перегара, что я сразу подумала: "Наш человек".
      Я улыбалась уже до ушей.
      – Мы журналисты, – проникновенно сказала я, прижав руки к груди, – нам очень, очень надо улететь сегодня в Чечню!
      – Посмотрим, что тут можно сделать, – сказал наш новый друг.
      Через некоторое время мы уже все сидели на траве на летном поле и тихонько выпивали. Майор вел переговоры по рации в таком духе:
      – Привет, Вася! У меня тут ребятам нужно улететь, у тебя нет случайно вертолета?
      Нет? Жаль! А может, поищешь? А у Петровича не будет? Есть один, но уже загружен?
      Так разгрузите к чертям собачьим! Полетит следующим рейсом.
      И так далее…
      – Ждите, ребятки, – сказал майор, закончив переговоры. – Может, вам и повезет.
      Мы снова выпили.
      – Можно, я задам вам нескромный вопрос? – спросил меня майор.
      – Валяйте!
      – А какой у вас размер груди? А то под вашей курткой не видно.
      – Минус один, – ответила я.
      – Это как? – озадаченно спросил он.
      – Это когда не вперед растут, а внутрь. Он захохотал.
      – А у вашей жены какой размер? – поинтересовалась я.
      – У моей седьмой.
      – А такой бывает?!
      – Конечно! Видели бы вы эту грудь!
      Майор нарисовал в воздухе два обширных полушария.
      – На одну сиську ляжешь, второй укроешься. Красота! Мечта любого вояки. Уже ее полгода не видел, но скоро в отпуск. Вот оторвусь!
      В этот момент рация затрещала и ожила.
      – Есть вертолет до Ханкалы, – сообщил дружок майора. – Борт номер такой-то сякой-то. Пусть твои ребята быстрее садятся.
      Мы сели в совершенно пустой вертолет и решили выпить на посошок. Я как раз опрокидывала стаканчик, когда в вертолет заглянул какой-то ретивым подполковник и устроил форменный разнос нашему майору:
      – Опять на работе пьешь, сволочь! Я сейчас т" звоню твоему начальству, получишь так, что мало не покажется! Кто эти люди здесь сидят? Мне вертолет нужен.
      Наш майор вышел на поле с налитым кровью лицом, бормоча себе под нос: "Я тебе покажу кузькину мать, стукач проклятый!" Мы сидели подавленные. Что за невезуха!
      Наш новый друг вернулся через некоторое время и сказал: "Короче! Вы, ребята, полетите сейчас на вертолете назло этому мудиле-стукачу. Я все устроил. К вам сейчас сядут две девчонки-медсестры и вперед, пока не остановили".
      Ребята пожали майору руки, а я с ним расцеловалась в обе щеки. Пришли медсестры и летчик, который о чем-то потолковал с майором. Когда мы наконец взлетели, наш славный усатый друг стоял внизу, задрав голову, и энергично махал нам вслед рукой. Я поставила маленькое зеркальце- на подставку для пулеметов и стала красить губы. Впереди ждала Чечня, а значит, надо встретить ее в полной боевой готовности.
      Поезд, который никуда не идет.
      Буйная грязь – вечная спутница войны и, как выражаются военные, единственная сексуальная ориентация. Прыгаешь из вертолета в Ханкале – и тут же падаешь по колено в лужу, из тех, в которых любят поваляться свиньи. Ханкала – пригород Грозного, место, где завязла в мартовской грязи армия победителей. Земля здесь не твердь, а жижа. Не каждый рискнет выйти ночью в туалет из палатки или вагона – можно безнадежно застрять в ледяном окопе до утра, если только не наткнешься на патруль. А там уж как повезет – знаешь пароль, вытащат, не знаешь, могут и пристрелить. Нервы у всех ни к черту.
      Особый шик для военных – сохранить в этом болоте чистыми сапоги. Любуясь на подчеркнутую офицерскую выправку и болтающийся, словно второй член, автомат, я сразу вспоминаю меткое замечание своего приятеля: "И военный, как и негр, бывшим не бывает". Это уже в крови.
      Армия после побед добродушна. Есть что выпить и есть чем закусить. На завтрак, обед и ужин в столовой дают сало с луком. Водку возят из Моздока, опасаясь покупать травленую у мстительных чеченцев, которые шприцем через пробки загоняют в бутылки яд. Были уже случаи тяжелейших отравлений среди омоновцев.
      "Это проклятое кавказское гостеприимство, когда тебя угощают до смерти, – рассказывал мне один ростовский майор. – У чеченцев в прежние времена был обычай. Они ставили дома. На перекрестке дорог у границы с Грузией и заманивали усталых путников отдохнуть. Гостей кормили и поили, а ночью во сне резали, как цыплят, и грабили.** Дом, которому повезло заманить к себе несчастного путника, вызывал искреннюю зависть у соседей. Вот, мол, повезло кому-то обстряпать дельце".Водку здесь пьют из "нурсиков". Так называют колпачки от взрывателей мин, совершенно, кстати непонятно почему. "Нурс" расшифровывается как! "неуправляемый реактивный снаряд" и никакого! отношения к колпачкам от мин не имеет, но так уж повелось, приклеилось название и все тут.
      Традиции тостов у военных разработаны покруче, чем у какого-нибудь грузинского тамады. Первый тост – как душа просит, второй всенепременно за святого Георгия-Победоносца, покровителя воинов и путников. Есть прелестная притча. Сидят на! краю пропасти черт и святой Георгий, болтают ножками, разговоры разговаривают. Вдруг скачет воин! и просит святого: "Помоги мне перепрыгнуть через пропасть". – "Прыгай", – говорит святой. Прыгнул воин и свалился в пропасть. Черт удивился, нов промолчал. Скачет второй воин и, никого ни о чем не спрашивая, легко перепрыгивает через пропасть. "Ничего не понимаю, – говорит черт. – Отчего ж ты не помог тому, кто просил тебя о помощи?" "Первый воин вспомнил обо мне лишь тогда, когда ему худо стало, – отвечает святой Георгий. – А второй поминал меня каждой второй рюмочкой".
      Третий тост пьют за погибших товарищей, а четвертый – чтобы за нас никогда не пили третий тост. Главная достопримечательность военного лагеря – поезд, который никуда не идет, несколько вагончиков, где проживает банда одичалых журналистов.
      Стоит пожить здесь несколько дней, и весь лоск цивилизации слетает с вас, как ненужная шелуха. Я заметила, с какой готовностью, даже с радостью люди освобождаются от правил и возвращаются к первобытному, дикому образу существования – только позволь обстоятельства, только будь оправдание. Все это сборище ни на что не похожих образин, познавших все утешительные прелести алкоголя и цинизма, просто просится в передачу "В мире животных".
      Вообразите себе плацкартный вагон, где в течение нескольких недель живут пятьдесят здоровенных немытых мужиков совершенно дикого вида – курят, пьют, жрут консервы, сталкиваются в узких проходах, выясняют отношения, режутся в карты, справляют малую нужду по ночам прямо из тамбура, падают с верхних полок, бьют друг другу морды, спят на голых матрасах без белья, не раздеваясь и не снимая ботинок, отращивают бороды, потому что лень бриться. Здесь стоит дух берлоги, ядовито-пахучий спиртовой дух солдатчины, и царит оживление табора. Говоря о водке, люди употребляют выражения, в которых сквозит глубокая нежность.
      Ночью, когда нет электричества, в вагоне зажигают свечи, стаканчики с водкой ставят на зажженные фонарики, все сбиваются в кружок, словно дети, и принимаются рассказывать самые смешные истории на свете, из тех, что посолоней. Причем все эти интеллигентные, образованные люди, некоторые с двумя высшими образованиями, разговаривают исключительно матом, бессознательно и привычно пристегивая к каждой фразе похабное ругательство. Далеко за полночь валятся спать, и до утра вагон сотрясает могучий храп. Сонная мешанина беспомощных, полураздетых тел, по-рыбьи открыт рты – зрелище жалкое и одновременно трогательное. На рассвете от смешанного запаха лука, перегара, курева и пятидесяти пар грязных мужских носков в вагоне нечем дышать. Много понадобится роз, чтобы заглушить этот смрад. К утру журналисты начинают шевелиться, как крабы в банке, и тогда кто-нибудь кричит: "Откройте дверь, пустите свежий воздух из туалета!" Туалет и в самом деле единственное приличное' место в вагоне, поскольку он не работает. Для естественных надобностей на улице построены деревянные кабинки, где внутри так скользко, что боишься нечаянно провалиться в зловонную яму.
      Особенно в темноте. Одна из местных невинных шуток – сунуть в уличную уборную дымовую шашку, чтобы испуганный приятель выскочил из туалета со спущенными штанами.
      Отношения между коллегами просты до крайности. Это демократизм людей, потерпевших кораблекрушение и выброшенных на необитаемый остров. Все поделено на всех, здесь даже операторов' одалживают, если собственный в момент прямого эфира скотски пьян. Телевизионщики, которых меняют раз в несколько недель, совершенно звереют и орут в Москву по спутниковому телефону: "Дембеля давай!" Чеченцы смотрят на журналистов, как на бройлерных куриц, – всегда есть возможность выгодно, продать. Были случаи, когда газетчикам предлагали сесть в плен в доле, – то есть полученный выкуп разделить пополам между жертвой и захватчиком.
 
      Военные смотрят на журналистов как на жалких штатских. Их попытки выразить свое снисходительное расположение весьма своеобразны. Они вечно пытаются всучить в подарок то ящик патронов, то пару-тройку гранат или ракетниц. Лично мне пытались подарить ракету. Скажите, ну что я с ней буду делать? И как повезу ее в Москву?
      Я была единственной женщиной среди журналистов, и, когда вместе с моим появлением в вагон вплывал чудесный запах изысканных французских духов, люди тревожно поводили носами и спрашивали друг друга: "Странно, странно. Как будто что-то скисло". Сукины дети!
      Проводница была не в восторге от моего приезда. Она выдала мне жидкую нечистую подушку без наволочки и заявила, что одеял и белья нет. Закончились. "Ну и стерва", – подумала я, устраиваясь на новом месте. К вечеру меня вызвала в тамбур для разговора проводница из соседнего вагона по имени Людмила, молодая решительная женщина.
      – Я знаю, что вам сегодня ничего не дали, – сказала она. – Про вас тут всякое болтают. Что слава у вас дурная и ведете вы себя так, как не следует женщине себя вести. Да только мне наплевать. Я считаю, что мы, женщины, должны помогать друг другу. Негоже вам спать в этом свинарнике с толпой мужиков, вы тут с ума сойдете. Есть у меня одно свободное купе, мы его держим в резерве на случай визита какого-нибудь важного гостя. Самое главное, вы там будете одна, сможете раздеться и выспаться. Я и белье вам дам, и свечи.
      Бывают же на свете такие хорошие люди!
      Я чудесно устроилась, насколько это было возможно в здешних условиях. И сначала мне нравилось, что все друг друга знают, и от этого очень весело и приятно. И много отличных собутыльников. И эта непринужденность в обращении, которая свойственна большинству журналистов. И можно не-Плохо провести время, если, конечно, умеешь отличать шутку от оскорбления и не обижаться, когда на тебя что-нибудь проливают или прожигают тебе ^ сигаретой.
      Только работать невозможно. Журналистов возят маленькими официальными табунчиками под строгим присмотром цензоров, которые желают контролировать всю информацию, поступающую в прессу. Так нас отвезли в аэропорт Грозного, где перед 23 февраля устроили парад. Почему заранее? Да потому что боялись террористических актов в День Советской Армии.
      Это было эффектное зрелище. С неба спустились на вертолетах Рушайло, Ястржембский и прочие важные шишки. Под музыку духового оркестра бравые омоновцы печатали шаг. Можно было прослезиться, когда героев награждали официальные лица.
      Рушайло был очень хорош в военной форме и фуражке. Почти красавец.
      Пришел черед награждения именными часами чеченцев, бойцов Гантемирова, и тут случился конфуз. Гантемировцев вызывали по фамилиям по списку.
      – Мурсалиев! – прокричал один из помощников Рушайло.
      Тишина. Снова выкрик:
      – Мурсалиев!
      Нет ответа. Негромкий голос из толпы:
      – Переметнулся на другую сторону.
      Народ захихикал, стараясь держаться в рамках пристойности. Рушайло сам улыбался уголками губ. Уж больно комичной была реплика.
      После парада награжденные бросились фотографироваться на память с большими людьми. Чеченцам было начхать на московских гостей, а может, они просто не знали, кто это такие. Зато они окружили меня плотной стеной, и один из них, скаля в улыбке золотые зубы, ткнул в меня пальцем и сказал:
      – Вот с этой хотим сфотографироваться! Я залепетала что-то вроде:
      – Да пожалуйста-пожалуйста! Журналисты делали снимки, ухмыляясь так, что стало худо. Я чувствовала себя белой овечкой в стаде волков. А ехидный Олег заметил:
      – Ну, все. Теперь пошлют твоей маме в Хабаровск фотографию с надписью "Ваша дочь у нас. Готовьте деньги на выкуп".
      – Дурацкие шутки! – рассердилась я и пребольно ударила его в бок.
      После праздника мы на вертолетах вернулись в Ханкалу, в наш вагончик. Вечером мы, как всегда, пили и не знали, что над нами собирается гроза. Было очень душевно, потому что на смену старой группе НТВ приехала новая и привезла собой ящик водки. И оператор, у которого было сразу две клички Че Гевара и Беспредельский, очень мило напился и все время уговаривал меня стать крестной матерью его ребенку. Он так наклюкался, что общим решением постановили: "Этому коню сена больше не давать".
      В разгар веселья явился мрачный начальник пресс-центра в Ханкале и заявил:
      – Вы трое! – он указал на Олега, Витю и меня. – Завтра вы возвращаетесь в Моздок.
      – Это с какой стати? – удивилась я.
      – Вы приехали неорганизованно.
      – Чего-чего? Неорганизованно? Что это значит?* нас официальные аккредитации, и мы представляем разные издания. Мы и так организовались сами по себе в группу.
      Я тут ни при чем. Есть распоряжение из пресс- в Моздоке.
      – Ах, вот как!
      Я ни минуты не сомневалась, что все дело во мне. Ребят убирают заодно, для приличия, чтобы! нельзя было придраться. Они там, в Моздоке, пронюхали наконец, что мы нелегально прорвались в Чечню. И теперь пресс-центр в ярости, что ужасная! Дарья Асламова, эта шлюха насилует армию и разлагает ее изнутри.
      Дебилы. Как я ненавижу эту породу тыловых крыс в погонах, которые зарабатывают себе боевые ордена, ничем не рискуя, с формулировкой за "предотвращение утечки информации в прессу", которые живут по принципу "как бы чего! не вышло". Война – это питательный бульон для микробов такого рода.
      Но ничего у них не выйдет. Скорее рак на горе свистнет и рыба запоет, чем я буду плясать под чужую дудку. Я не принадлежу к числу людей, которых легко обескуражить, и я достаточно пьяна, чтобы не церемониться.
      – Вот что, – сказала я, переведя дух. – Вы может быть, завтра и поедете в Моздок, я лично не собираюсь. Я поеду тогда, когда закончу свою работу и когда мне это будет угодно.
      – Вы не можете здесь остаться.
      – Это что, депортация?
      – Я бы на вашем месте не стал бы употреблять ¦ такие выражения.
      – Но именно так это и называется – депортация трех журналистов ведущих изданий страны. Как вы это еще объясните? Вы думаете, мы будем молчать? Если вы решите вывезти меня на вертолете, вам придется нести меня к нему на руках, потому что двигаться я не собираюсь. А еще попрошу ребят из НТВ заснять это на камеру. Как вам это понравится? И что там у нас насчет свободы слова?
      В любви, как на войне – У нас в вагоне мест не хватает.
      – Для всех остальных хватает, а для нас нет? Имейте в виду, вы сейчас разговариваете не с дрянной девчонкой Дарьей Асламовой, а с корреспондентом "Комсомольской правды". И оскорбление вы наносите не мне, а газете.
      Мы еще долго пререкались в сгущающейся темноте вагона. Под конец шумного спора начальник пресс-центра заявил: "Я все сказал". Сказал, как отрезал. Развернулся и вышел. (Наверное, кто-то ему объяснил, что настоящие военные уходят именно так.)После его ухода начался треп с водкой пополам, перекуры в тамбуре, какие-то перешептывания по углам, кто-то кого-то просит выйти на минутку, в общем, вся та муть, которая сопровождает любой скандал. Я легла спать с тяжелым ощущением, как будто у меня на груди сидит крыса, толстая и хитрая, с длинным шершавым хвостом и маленькими умными глазками. И нужно выпить немало водки, чтобы эта крыса ушла.
      Я лежала и думала, почему всегда так бывает, что я при всем своем простодушии и неумении хитрить вечно оказываюсь втянутой в водоворот странных, изнурительных скандалов без всякого повода с моей стороны. Чертовщина какая-то!
      Утром нам сказали, что мы можем остаться еще на два дня, и я не преминула заметить, что я-то останусь на столько, на сколько захочу. Но уже и так было ясно, что нас решили не трогать.
      По отдельным репликам моих товарищей я поняла, что ночью что-то произошло, касающееся меня, но все стесняются сказать и отводят глаза. Когда я приперла их к стенке, выяснилось, что виной всему маленький очкастый репортер по кличке Джавдет, человек худой, хилый, умученный беспокойны" характером и собственными мелкими интригами, ядовитым, как жало скорпиона, языком.
      Ночью, когда почти все в вагоне спали, Джавдет подошел к Олегу и тихо спросил:
      – Слушай, ты с ней трахаешься?
      – Нет, – ответил удивленный Олег.
      – Знаешь, старик, проблема в ней, а не в вас. На нее в пресс-центре имеют зуб. Я мог бы все уладить. Если ты поможешь мне ее трахнуть, я договорюсь, и она уедет, а вы останетесь. Никто вас не тронет. v Можно себе представить, как далеко послал его Олег!
      Меня передернуло от омерзения. Что за рыскающий мелкий подлец этот Джавдет! Я была мрачнее тучи. Как все скверно! Если я не отделаю этого поганца, то себя уважать не буду.
      В вагоне с утра не было электричества, и я ушла пить чай к съемочной группе РТР, которые жили в отдельном вагончике и имели собственный генератор. И там, как нарочно, натолкнулась на Джавдета. Он был, как всегда, вызывающе нахален, агрессивен и с тяжкого похмелья. Но видно, что-то грызло его, потому что глаза у него бегали больше обычного.
      Помимо журналистов в вагончике сидел какой-то веселый военный чин.
      – Да бросьте вы чай! – сказал он мне. – Давайте лучше водки выпьем. У нас и закуска имеется.
      Он открыл маленькую кастрюльку, где лежала вчерашняя посеревшая холодная картошка, посыпанная мелкой солью.
      – Ладно, – согласилась я. – Водка с утра не помешает.
      Вояка разлил водки на пятерых, все взяли стаканы, и тут я сказала, посмотрев на Джавдета:
      – А с этим подонком я водку пить не буду. Несколько секунд все молчали.
      – Ты что, совсем офигела? – сказал Джавдет.
      – Да пошел ты!
      Я не была настроена ломать комедию вежливости.
      – Ты отлично знаешь, о чем я говорю!
      Судя по всеобщему молчанию, остальные тоже отлично знали.
      – Что ты себе вообразила! – закричал Джавдет.
      И тут я стала употреблять такие выражения, которые никогда не повторю перед дочерью. Все то дурное и злое, что копилось во мне со вчерашнего вечера, вылилось разом, принеся мне огромное облегчение. Джавдет находился прямо в фокусе моего докрасна раскаленного гнева. Я не пай-девочка и не ангел, пора бы всем это усвоить. Если меня обижают, я позволяю себе быть девкой и не стесняться. А подонков я встречала и почище. У меня богатый опыт.
      – Легче на поворотах! Я ведь могу и на хуй послать, – вдруг сказал Джавдет.
      Тут я развеселилась.
      – Да ну! Сделай это, а я посмотрю! Сделай это прямо сейчас, при всех. А потом я крикну своих ребят и погляжу, что будет.
      Он промолчал. А что тут можно было сказать? Потом оделся и ушел.
      И все-таки ему начистили физиономию. Но не по моему поводу. И вот как это случилось. 23 февраля пить начали с утра, поскольку генерал Трошев лично привез журналистам три бутылки водки. Генеральскую водку даже до вагона не донеси, оприходовали прямо на улице. К вечеру страсти накалились. Сцепились два оператора (клички – Андерсен и Кекс). Каждый весом под сто килограмм. Дыша друг другу в лицо смесью водки и лука, они встали в проходе вагона как два быка.
      – Ну, вдарь, вдарь, – кричал Андерсен, подпрыгивая, как боксер. – Я на своем фэйсе держу! удар под 8о килограмм.
      И Кекс вдарил. Вся эта орава троглодитов, бывшая когда-то цветом российской журналистики, наблюдала за боем и, что называется, лопалась от смеха." Джавдет пытался разнять дерущихся, за что и схлопотал по очкам. Несколько секунд в вагоне стояла мертвая тишина. Вид у Джавдета был такой, что, ежели он укусит человека – тот сдохнет от бешенства "Я тебя убью", – просто сказал Джавдет Кексу и ушел.
      Первый раз его перехватили, когда он с ракетницей ворвался в вагон и попытался напасть на Кекса. Ракетницу отобрали, самого Джавдета скрутили й выставили вон. Второй раз его поймали на рельсах, когда он, бормоча что-то себе под нос, с двумя гранатами в руках пытался подорвать весь вагон. Встревоженные иностранные журналисты, проживающие в соседнем купейном вагоне, выскочили на улицу. Там они и стояли в грязи, переминаясь с ноги на ногу и нервно грызя ногти. Джавдета с помощью водки и уговоров увели, а в вагоне выставили охрану на всю ночь во избежание эксцессов.
      Обо всем случившемся я узнала уже после, поскольку 23 февраля я уехала в Грозный с фотографом Геной по кличке Тяжеловес. Это было делом принципа, моментом куража – отпраздновать День Советской Армии в Грозном, куда журналистам строго-настрого запретили въезд. Все боялись терактов, потому что чеченцы обещали отметить этот праздник по-своему, со взрывами и большим количеством жертв. Но мы с Тяжеловесом и Андерсеном уговорили одного суховатого, спокойного коменданта нечаянно захватить нас с собой, чтобы начальство не прознало.
      Андерсен посадил нас с Тяжеловесом в машину, а сам ехать отказался, ссылаясь на свою больную ногу и солидные габариты.
      – Я вам, ребята, даже завидую. Мало ли чего вы там повидаете, – сказал он и пожелал нам счастливого пути.

      Эту надпись на стене в Грозном никто не спешит замазывать. Слишком близко смертное дыхание недавних боев. Великое разрушение и мерзостную пустоту являет собой город. Здесь каждый закоулок – арена какой-нибудь кровавой драмы. Я думала, что ничего не увижу страшнее города Вуковара, разбомбленного в первую югославскую войну. Но это было хуже, много хуже.
      Ночью, при свете луны останки домов белеют как кости. Уцелели только рекламные щиты. "Прокат свадебных платьев" я обнаружила рядом с обугленным трупом многоэтажного здания, откуда тянуло сладковатым тошнотворным запахом тления.
      Этот запах, от которого дурнота комком подступает к горлу, характерен для всех неразминированных домов. Трупы – вот главная проблема в Грозном. Жители с ужасом ждут весенней распутицы, которая Принесет с собой эпидемии, если всех вовремя не похоронить. Часть покойников подъедают оставшиеся без призора собаки.
      Испуганные, погибающие от голода животные сбиваются в стаи и, постепенно дичая, поедают не только трупы, но даже бросаются на людей. Их расстреливает милиция, если повезет, сразу убивают вожака, остальные спасаются бегством.
      Сведения о беспризорных мертвецах поступают! с печальным постоянством. То старушка околела на' улице еще во время бомбежки, а соседи ее присыпали землей.
      Да вот беда, собаки-людоеды ноги начали грызть, надо перезахоронить. То при уборке разбомбленного дома жильцы найдут полуразложившийся труп. А значит, надо его опознать и прибрать. Все эти жуткие хлопоты ложатся на милицию, к которой перешла вся полнота власти в городе.
      Жители Грозного все без исключения смахивают на сумасшедших. Более чем странно одетые, с одичалыми глазами, они выходят из подвалов на тепло полевых кухонь МЧС и относительную безопасность военных комендатур. В течение нескольких месяцев они жили как лесные звери, от минуты к минуте, в животном страхе, мысля не головным, а спинным мозгом. Теперь же все как один носятся с дурацкой мыслью восстановления Грозного. Хотя и ежу ясно, что восстанавливать тут нечего.
      "Да ты пойми, нам не простят, если город не будет восстановлен, – горячился гантамировец Ибрагим Ясуев, глава администрации Ленинского района. – Как можно перенести столицу в Гудермес? Как можно сердце переместить, к примеру, в область печени? Немыслимо!" В Грозном нас с Геной-Тяжеловесом приютили в одной из комендатур. К ночи накрыли столы в честь 23 февраля, и мы сели пить при свечах вместе с омоновцами. Я увидела пятилитровую банку спирта и подумала: "Попали!" Спирт впополам разбавляли водой и закусывали жирным шашлыком, селедкой из банок и солеными огурцами.
      Я была единственной женщиной в компании, и эхо налагало на меня определенные обязательства. Нужно было всем улыбаться, любезничать, говорить хосты, выслушивать комплименты и уделять всем равное внимание. Люди много пили, были очень невоздержанны на язык и медленно зверели на глазах.
      И тут произошел инцидент, после которого я резко зауважала Тяжеловеса. Как водится, начались споры. Заспорили о Бабицком. Это было все равно что спустить всех собак. Люди горячились, теряли контроль над собой, а ведь все при оружии.
      Один из спорщиков, самый горячий и самый расхристанный, спросил Тяжеловеса:
      – Что вы думаете о Бабицком?
      В наступившей тишине Тяжеловес отчеканил, медленно роняя слова:
      – Бабицкий мой друг и суперпрофессионал. Я знаю его как честного и порядочного человека. Он имеет право на свою точку зрения. Кто скажет что-нибудь против него, тот будет иметь дело со мной.
      Он, набычившись, посмотрел на собутыльников. Уф! Этого еще не хватало! Я пинала Тяжеловеса под столом ногой и думала, не сошел ли он с ума. Ясно, что Бабицкий по ту сторону баррикад. Я тоже готова защищать его право на собственные взгляды.
      Но не здесь. Бог ты мой! Не здесь, где люди совсем потеряли голову от спирта.
      Это все равно что нарисовать мишень на груди и крикнуть: "Стреляйте!" И все же, все же… Тяжеловес только что убедительно доказал мне, что пресса преисполнена чувства собственного достоинства и мозоли у нее на обеих ногах. И наступать на них никому не рекомендуется.
      Никто и не рискнул.
      Нас уложили спать в приемной коменданта на: железных кроватях в спальных мешках от МЧС, и; молоденький солдат растопил в комнате буржуйку! пустыми дактилоскопическими картами. Окна в комнате были завалены мешками с песком.
      Мы немного поболтали перед сном, а потом paзом вырубились. Проснулись в два часа ночи от грохота пушек и ожесточенной стрельбы из автоматов.
      – Гена, ты спишь? – спросила я. -Нет.
      – А где это стреляют?
      – У нас во дворе, – сказал Гена и зевнул. – Палят куда ни попадя.
      – Я в туалет хочу, умираю. Ты как?
      – Я тоже. Пошли.
      Мы выбрались из мешков, обулись и вышли на двор, в кромешную тьму. Гена светил маленьким фонариком. Обнаружили туалет. Я быстро сделала свое дело, а Гена застрял.
      Я стояла во дворе, ждала Тяжеловеса и пыталась вспомнить, какой сегодня ночью пароль. Вот какая штука. Каждую ночь задают новую цифру. Скажем, десять. Если ты идешь ночью, часовой тебе кричит, к примеру: "Шесть!" Ты должен из десяти вычесть шесть. Что получается? Четыре. Правильно. Эту цифру ты и должен крикнуть в ответ. А то пристрелят.
      Когда Гена вышел из туалета, я как раз припомнила цифру. Кажется, шесть. И тут нас ошарашил крик из темноты:
      – Стой, кто идет! Пароль. Три.
      Мы замерли. У нас все вылетело из головы. Ужасно неприятно, когда в тебя целятся в темноте. Особенно если ты не видишь лица того, кто целится. Мы тупо молчали, не в состоянии отнять от шести три. И только когда услышали характерный звук передернутого затвора, разом заорали:
      – Три! Три! Три!
      Причем я безбожно закартавила от страха так, что получилось:
      – Тли! Тли! Тли!
      Нас пропустили. Гена захихикал: "Что? Считать научилась?" Мы пришли в свою комнату, забрались в мешки и немножко поговорили о жизни. Как оно бывает. И Гена вспомнил своего друга-фотографа, который всю жизнь снимал театры и все такое, а потом случайно поехал в Чечню и сразу же попал в плен. Мы говорили о нем и еще не знали, что он уже мертв. Убит. Об этом стало известно только через несколько дней. Но мы говорили о нем как о живом. Обсуждали, каково ему там.
      Потом заснули. И проснулась я оттого, что кто-то бесцеремонно светил мне фонариком прямо в лица – Господи! Что же это такое! – сказала я и села на кровати.
      – Ну что, вы тоже не спите? – услышала я голос коменданта.
      – Теперь уже не спим, – мрачно заметила я.
      – Вот и я не сплю. А мне так одиноко, так одиноко, – сказал комендант и уселся мне прямо на ноги. – Все думаю: если сегодня нападут, то все погибнем. Рота молодая, необстрелянная. Одни пацаны зеленые. А ведь 23 февраля. Черт знает что может случиться!
      Он тяжко дышал, и по запаху я поняла, что он Зверски пьян. ~~ Ну, может, все обойдется, – неуверенно сказала я.
      – Какое там! – комендант махнул рукой. – Пацаны, одни пацаны! Но вас я должен спасти. Я за вас отвечаю.
      Он открыл дверь и крикнул охраннику:
      – Разведку ко мне!
      – Может, не надо? – жалобно попросила я.
      – Надо! – сурово ответил комендант. Явилась разведка. Два человека, заспанные и злые как черти.
      – Так, станьте у дверей, – распорядился комендант. – Будете девушку охранять.
      Мы с Геной переглянулись. Не повезло. Я смутно надеялась, что комендант на этом угомонится. Не тут-то было!
      – Разведки может не хватить, – задумчиво сказал комендант. – Надо бы народу побольше. Пришлите ко мне дежурных! – крикнул он в коридор.
      Пришли дежурные.
      – Займите позиции, – приказал комендант. – Один у окна, второй у печки.
      – А у вас кто-нибудь остался на посту? – ехидно спросила я.
      Комендант не уловил иронии. В таком состоянии трудно быть восприимчивым.
      – Есть там люди, – неопределенно ответил он. – Но это неважно. Главное, вас спасти.
      Он был просто одержим этой идеей.
      – Если чеченцы нас сегодня захватят, я вас живыми не отдам, – вдруг сказал комендант, и мы с Геной содрогнулись. – Уж лучше я вас сам подорву гранатой.
      – Ну что вы! – как можно убедительней заговорила я. – Успокойтесь. Нас ведь еще не захватили.
      Мы страшно нервничали, наблюдая, как он шарит по себе в поисках гранаты. Он явно рвался осуществить свой трагический план. И мы долго-долго его убеждали, что сами подорвемся, если что.
      – Я хочу чаю! – сказала я, надеясь отвлечь коменданта от навязчивой идеи.
      Он приказал дежурным вскипятить воду. Вода кипела ровно час. Когда вскипела, я сказала:
      – Это уже смешно, но я не хочу чаю. Я только ужасно хочу спать. Нельзя ли убрать отсюда всех ваших людей?
      – Никак нельзя, – ответил комендант. – Они будут охранять ваш сон.
      – На кой хрен нам ваша охрана! Дайте поспать, Христа ради!
      Уже полпятого утра!
      – Эх вы! – укоризненно сказал комендант. – Гоните меня. А мне ведь даже и поговорить здесь не с кем. Можно сказать, ни одного живого человека рядом.
      Лишь только комендант, погруженный в нечеловеческое горестное одиночество, удалился, Гена мгновенно вырубился, как будто его топором по башке ударили. И начал храпеть. Господи, как же он храпел! Это была фуга Баха, симфония Бетховена! Потом к нему присоединился охранник у окна, который спал, прислонившись к мешкам с песком, и выводил тоненькие, музыкальные рулады.
      Охранник был юный и звучал, как скрипка, а матерый Гена – как целый оркестр.
      Получился концерт для скрипки с оркестром.
      Я лежала в мешке, сучила ножками и тихо, шепотом материлась, чтобы никого не разбудить. В восемь утра вся эта банда зашевелилась, Гена тоже встал, выспавшийся и бодрый. "Вот гад!" – подумала я.
      Мы позавтракали в каком-то бараке кильками в томате, шпротами и густым черным чаем из металлических кружек. Потом вернулись в комендатуру, куда с девяти часов утра потоком шли люди, – не описуемые существа в серых, изношенных тряпках, оставляющие за собой едкий запах человеческого! тела. Женщины, не похожие на женщин, и бородатые старики с блеющими, слабыми голосами. Дети с дикими глазами, разглядывающие меня в упор, без! улыбки. Чего только не пришлось повидать этим детям! Глядя на это жалкое сборище, я думала о том, как подешевела человеческая жизнь в Чечне. Убивают здесь просто так, ни за что.
      Я разговорилась с русской женщиной, которая всю войну просидела в подвале вместе с шестнадцатилетней дочкой (я бы ей дала все тридцать лет). Обе они походили на сумасшедших и слегка заговаривались. У них не было ни денег, ни вещей, и они ждали бесплатного автобуса, чтобы уехать из Грозного. Их никто не ждал, и непонятно, на что они надеялись. Ими владела одна навязчивая мысль – бежать из этого ужасного места.
      В Москве мне друзья насобирали денег с тем,чтобы я отдала их самым несчастным людям. Как будто можно найти весы, на которых можно взвесить человеческое несчастье. В Грозном останови любого на улице, возьми его за плечи, посмотри в 1 глаза, и сердце захлебнется от жалости.
      Я дала женщинам денег, и они плакали и пытались поцеловать мне руки. Я в ужасе твердила им: "Что вы делаете?!" – и сама плакала как ребенок.
      – Нам вас бог послал, – говорили они. "Нашел, кого послать", – подумала я.
      Пришел рассерженный Гена и сказал:
      – Где ты шляешься? Нам надо ехать в патруль.
      Нас ждали менты из "Е-бурга", как они представились.
      – Откуда? – переспросила я.
      – Из Екатеринбурга.
      Меня трясло от холода и с похмелья. Свои изящные перчатки я где-то посеяла, и менты одолжили мне толстые вязаные перчатки (мы в таких в колхозе собирали морковку и картошку). На одной из них была дырка на указательном пальце. Я натянула перчатки, и в дырку высунулся вызывающе длинный черный ноготь.
      – Во дела! – восхитился мент по имени Сережа. – Фантастика! В Чечне это точно самые длинные ногти.
      Шапку свою я тоже где-то оставила, и мне надели на голову плотную черную шапочку. Вид у меня сразу стал бандитский и свойский.
      – Вот теперь на человека похожа! – удовлетворенно сказал Сережа. – Только совсем замерзла, надо бы выпить.
      Он достал фляжку со спиртом, и я содрогнулась.
      – А запить нечем? – жалобно спросила я.
      – Пей так, быстрее согреешься.
      В жизни никогда не думала, что придется пить чистый спирт. Я сделала порядочный глоток крепкой до дьявола жидкости, горло сразу же стало Драть. Удивительный напиток. Холодный, как лед, и горячий, как огонь. Напиток героев.
      – Я, когда выпью, совсем храбрая, – сказала После спирта.
      – Забористая штука. Замечательно выжигает внутренности.
      Фляжка пошла по кругу. Все повеселели.
      – Че нам, кабанам. Напьемся и валимся где попало, – сказал Серега. После спирта мы все сели в патрульную ментовскую машину и поехали по Грозному.
      – Сейчас мы тебя познакомим с одной русском бабушкой, – сказали ребята. – Чудный человек настоящая героиня. Вот увидишь.
      И мы заехали в гости к бабе Лиде, энергичной старушке 74 лет, пережившей всю войну в кромешном, уму непостижимом одиночестве. Баба Лида живет одна в девятиэтажном доме и охраняет его, как самый преданный сторожевой пес. Все имущество, в панике брошенное бежавшими соседями, ею тщательно переписано и находится под неусыпным контролем, все – от шкафов до аккордеонов и национальных костюмов. Когда в городе появилась милиция, часть чужого имущества баба Лида сдала в органы на хранение под расписку.
      – Как же так! Люди вернутся, а у них ничего нет, – твердит старушка. – Не могла же я бросить все это на произвол судьбы!
      – А вы думаете, кто-нибудь вернется?
      – Конечно, душенька. Все вернутся! Когда в! нашем доме разбомбили верхние этажи и все загорелось, я позвала боевика – мальчика лет восемнадцати, мы вместе с ним тушили пожар. Столько ковров! Едва отбили от огня!
      У бабы Лиды в комнате, где она живет, рухнула одна стена, и теперь места и воздуха там не больше, чем бывает в гробу. А в соседнюю комнату, где треснувший потолок из последних сил держит над собой тяжесть трех упавших этажей, баба Лида не рискует заходить. Так и прожила всю войну в закутке с тремя преданными кошками – Машкой, Цыганом и Шариатом.
      – Только начнется бомбежка, кошки тут же ко мне, дрожа от страха, – рассказывает баба Лида. – А когда кончились дрова для буржуйки, они втроем ложились на меня и грели.
      К концу блокады, когда совсем нечего стало есть, баба Лида вздумала помирать.
      Иногда съестное приносил мальчишка из соседнего дома, сам оборванный и голодный, похожий на брошенную собачонку, но все это были жалкие крохи, годные на пропитание разве что скворцу. А как было умирать, когда за спиной оставался беззащитный, пробитый снарядами дом на поругание мародерам и проходимцам? Кто же будет тушить пожары, разбирать вещи и закрывать вход от непрошеных гостей? Жизнь не оставляла выбора. Люди не должны вернуться на пепелище. Потом пришли солдаты, а с ними пришла тушенка, от которой у бабы Лиды округлились щеки. От предложенных мною денег баба Лида решительно отказалась:
      – Деньги? К чему они мне! Вон сколько этого добра под ногами валяется.
      И в самом деле, фальшивыми сторублевками, которые с такой легкостью шлепали в Грозном боевики, набит весь город. А старыми русскими трешками, пятерками и десятками растапливают буржуйки.
      – Это настоящие, – уверяла я ее. – На них можно купить хлеб.
      – Я всю войну прожила без денег, обойдусь и сейчас.
      – Но война закончилась, – твердила я и, всовывая в сухонькую ручку мятые купюры, услышала ответ, перевернувший мне душу: "Я буду вам должна". Баба Лида, миленькая! Это мы вам все должны! За вашу голодную старость. За смерть, что так настойчиво скребется в ваши двери. За жизнь, что вынуждает вас быть сильной в свои 74 года. За страх, что не дает вам спать по ночам. И хватит об этом, а то я сейчас заплачу.
      Две чеченские вдовушки, живущие в соседнем дворе, отказались от денег наотрез. И как я ни пыталась объяснить, что эти деньги люди собирали в Москве, чтобы от чистого сердца помочь нуждающимся в Чечне, все было напрасно. Мой приятель мент отвел меня в сторону и устроил суровую выволочку: "Ты с ума сошла! Не смей предлагать им деньги, все равно откажутся – и не из гордости, а из страха. Если кто-нибудь узнает, что они взяли! хоть что-то у русских, их просто убьют. Один местный парень угостил нас куском лаваша, ему в ту же ночь подожгли дом".
      Менты в Грозном находятся меж двух огней.1 С одной стороны, им трудно быть лояльными к чеченцам, от которых в любой момент можно ожидать! выстрела в спину, с другой стороны, они обязаны блюсти если не дух, то хотя бы букву закона. Они отлично знают, на что способна пьяная солдатня. Не так давно задержали двух русских солдат, застреливших чеченскую старушку. А все дело в обуявшей их похоти. Купив десяток яиц у хорошенькой чеченской девчонки, солдаты пококетничали с ней и проводили ее до дома. Вернувшись в часть и приняв на грудь для храбрости, они решили довести дело до конца. Ворвавшись в дом, они смели с ног пожилую женщину, преградившую им путь. А когда та попыталась заступиться за внучку, попросту расстреляли ее.
      Доверять в этом городе большого разбоя нельзя никому. Ни женщинам, ни детям.
      Чеченскому мальчонке вырезали аппендицит в русском госпитале. Хирург, восхищенный мужеством, с каким мальчик выносил боль, сказал ему: "Ты настоящий мужчина"разве я мужчина? – возразил тот. – Я еще не убил ни одной русской свиньи".
      Женщины, тонкие, как лезвие бритвы, с застывшей навеки ненавистью в глазах, вызывают у военных не меньше опасений, чем самые бородатые мужики. Их вещи' на блокпостах обыскиваются с особой тщательностью. И не редкость, когда в коробках из-под "Тампаксов" находят патроны, а в ворохе трусиков – гранаты.
      – Раньше я думал, что женщины-снайперы – это красивая легенда, – говорит мне омоновец из Владивостока Василий, участвовавший во взятии Грозного. – Я не верил в это, пока сам не нашел в здании, откуда велся снайперский огонь, колготки и записку: "Понюхай и подрочи".
      Я смеюсь, и глаза у Василия становятся злыми.
      – Это не смешно, – обрывает он меня. – У нас и у чеченцев одинаковые рации, потому так легко и с той, и с другой стороны перехватывать разговоры и даже включаться в беседу. Я сам был свидетелем такого подключения. Мы ехали на БТРе на броне и вдруг слышим, как у моего соседа заработала рация, и женский голос произнес: "Поверни голову направо". Парень автоматически поворачивает голову. "А теперь налево". И он, как дурак, слушается. "Смотри-ка, хорошенький, – говорит голос. – Жалко". И выстрел ему в плечо. Пожалела, сука.
      Снайперы в Грозном по-прежнему работают без отпусков и выходных. Хотя в городе стреляют всегда, на это мало кто обращает внимание. Иногда солдатики, дурачась, палят в воздух на мотив "Спартак Чемпион". Страх вызывают только одиночные выстрелы из винтовки – значит, где-то работает снайпер. Особо опасное место – сгоревший танк, где товарищи погибших танкистов устроили нечто вроде памятника. Вбитый в землю деревянный крест, искусственные цветы, припорошенные снегом, и рюмочка водки. Сюда часто приезжают офицеры помянуть ребят добрым глотком спирта. Именно этого момента ждут притаившиеся в развалинах снайперы. Мишени как на ладони в статических позах и расслабленных чувствах бей не хочу! Поэтому пьют у креста быстро, с риском поперхнуться, настороженно озираясь по сторонам.
      "Эх, если б больше патронов! – говорят криминалисты из Екатеринбурга. – Мы бы живо эту нечисть прикончили. Когда мы сюда приехали, нам выдали боекомплект – 12о патронов, а их за пятнадцать минут боя можно расстрелять. Веришь ли, пришлось выменивать на спирт дополнительные патроны".
      Спирт в Грозном – универсальная валюта, на! которую можно поменять все. Водка – деликатес, и запивать ее часто нечем. С водой перебои, а та, что достают, мутная и желтая. Помню, как нас поили водкой в одной из комендатур. Мы сидели на полу в ванной комнате (самое теплое место в здании).В качестве светского жеста запивать водку предложили пивом (воды не было вовсе). Это соотношение ценности воды и алкоголя в пользу воды меня ничуть не удивило. Я ведь и сама видела, как ночью 23 февраля десяток военных мужиков "приговорили" пятилитровую банку спирта, запивая ее лишь ковшиком водички.
      Алкоголь применяют в основном в терапевтических целях. Иного средства для снятия стрессов просто не дано. Все эти люди, измаравшие душу в дерьме войны и чувствующие у сердца щиплющий холодок смерти, – готовые пациенты психиатрических клиник. Я видела здоровенных мужиков, которые после бутылки пива начинали рыдать, стучать кулаком по столу и слать проклятия в пустоту. Я видела совершенно трезвых мужчин, которые со слезами на глазах говорили о березках сестричках и матушке России, отчего у меня брови ползли вверх.
      Церковь пытается протянуть сюда руку помощи и облегчить эти заблудшие души в той форме, в какой ей это доступно. Я встретила в Грозном отца Александра из Краснодарской епархии, который вместе со своей хлопотливой матушкой привез гостинцы солдатам. Он провел службу, исповедовал, отпустил грехи и с чистой совестью собрался домой. Я застигла его в тот пикантный момент, когда он, подоткнув полы рясы, отважно лез на броню БТРа. Ни дать ни взять военно-полевой батюшка. Глаза его воинственно поблескивали, улыбка источала блаженство. Он явно чувствовал себя на коне. Удобно усевшись, он сверху с брони щедро раздал благословения, призвал милость божью на наши срамные головы и был таков.
      Из Грозного мы вместе с Геной снова вернулись в Ханкалу, где я встретилась с Витей и Олегом. Мы Решили улететь на несколько дней в Аргунское ущелье, в штаб генерала Шаманова. Для этого надо было вернуться в Моздок и оттуда попытаться прорваться в ущелье на каком-нибудь левом вертолете за бутылку водки. На летном поле нет бдительного ока цензуры и пресс-центра. Авось повезет. Ребята Пожали руки всем обитателям вагончика, а я всех Расцеловала на прощание, и мы побежали на вертолетную площадку.
      В вертолете уже сидели штук двадцать иностранных корреспондентов, которые возвращались из своеобразной экскурсии по Чечне. Они еще не знали, какой приятный полет им предстоит.
      Как только мы поднялись в воздух, вертолет внезапно начал дурить. Он пикировал вниз на ощетинившийся лес, а потом резко набирал высоту. У пассажиров, боровшихся с тошнотой, начали зеленеть лица. Слава богу, что у меня здоровый желудок и меня редко тошнит. А когда вертолет, как самоубийца, пытался протаранить здоровенный дорожный столб и только в последнюю секунду увернулся от лобового столкновения, сидевший рядом со мной американец Дэвид возмущенно сказал: "Они играют нашими жизнями".
      А все объяснялось просто. Перед началом полета один из летчиков высунулся из кабины и поманил, пальцем немецкого журналиста Макса. Командир решил продемонстрировать ему высокий класс пилотного мастерства.
      Дальше круче. Внезапно заработал пулемет и пошел всерьез плеваться металлом.
      Это счастливый Макс, которому позволили пострелять, вовсю давил на гашетку. А пролетали мы, между прочим, над мирным районом. "Проклятые немцы, – не унимался Дэвид. – Это их реванш за сорок пятый год. Нет, ну вы видели когда-нибудь – летит немец над Россией и стреляет!" Макс после этой поездки заработал себе кличку Стрелок.
      После Грозного и Ханкалы Моздок показался нам центром цивилизации, а крохотное гостиничное кафе, где пили журналисты и вояки, – роскошным рестораном. Мы, как водится, заказали там пельменей, соленой рыбы и водки и пьянствовали хорошей компанией – Олег, Витя, я и Дэвид.
      Офицер, сидящий за соседним столиком, прислал нам бутылку шампанского.
      – Что будем с ним делать? – спросил меня Олег. -. Откупорим, конечно, и будем пить, – весело сказала я.
      Как только мы пригубили шампанское, молодой офицер поднялся, подошел к нашему столику и вежливо попросил разрешения присоединиться к нам. Как мы могли ему отказать?
      Офицер легко влился в нашу компанию, проявив чудеса общительности. Он много смеялся, задавал кучу вопросов, особенно Дэвиду, живо интересовался нашими впечатлениями от Чечни и ничего не рассказывал о себе. Только с легким недоумением отметил, что должен был сегодня встретиться с ребятами из НТВ, с которыми познакомился накануне в кафе, но они почему-то не пришли.
      Мы болтали, отдавали должное еде и питью, и тут Олег подавился косточкой от рыбы. Всерьез. Он кашлял до слез, все хлопали его по спине и давали советы. Он принужден был выйти из-за стола, и офицер потащился за ним, желая быть полезным.
      Они отсутствовали довольно долго. А когда вернулись, у Олега было очень странное выражение лица, как будто кость все еще стояла ему поперек горла. Офицер еще немножко поболтал с Дэвидом, Потом предложил свою помощь в наших запутанных Журналистских делах, договорился о выпивке на следующий вечер и откланялся.
      Когда он вышел, Олег откашлялся, чтобы прочистить горло, выпил водки и сказал: ~ Дэвид, будьте осторожны. Я и так пытался вас пнуть под столом ногой, чтобы вы не болтали лишнего. Этот человек из ФСБ, и он охотится за вами. В сущности, он предложил мне шпионить за вами.
      – А взамен? – поинтересовалась я, поскольку всегда отличалась практицизмом.
      – А взамен он сделает так, чтобы нам не чинили препятствий. Ну, к примеру. Мы хотим поехать в Аргунское ущелье, и мы поедем туда, если согласимся на него работать.
      – Ух ты! Что же вы такое натворили, Дэвид, если вами интересуется ФСБ? – спросила я.
      – Я и сам гадаю. Наверное, вся проблема в том,и что я американский журналист, а Америка выступает против войны в Чечне.
      – Дэвид – один из самых лояльных к Россия журналистов, я читал его статьи, – сказал Олег. – Я думаю, что этому фээсбэшнику поручено собирать информацию о всяких настроениях среди иностранцев. Вот и выслуживается. Когда мы вышли, он мне стал тыкать под нос свое удостоверение, что он майор чего-то там. А я стою и думаю: "Совсем офонарел мужик. Напился и хвастается корочкой. Да у нас тут майоров' пруд пруди". И только потом удосужился прочитать, что он майор ФСБ.
      – Мне он сразу показался странным, – заметил Дэвид. – Много говорит, но ни слова о себе.
      – Он, наверное, энтэвэшников тоже вчера вербовал, – сказала я. – Вот они и отсиживаются сегодня в номере. Ой! А мы ведь тоже договорились с ним о завтрашней попойке.
      – А мы не придем! – весело сказал Олег. – Спрячемся, как… энтэвэшники.
      – Бедный, бедный фээсбэшник! – посочувствовала я. – Все его кинули. Два дня работы коту под хвост.
      Все захихикали.
      На следующее утро во время завтрака мы разговорились с одной девчонкой журналисткой, которая посоветовала нам ехать во Владикавказ.
      – Оттуда вы легко улетите в Аргунское ущелье, – уверяла девочка. – Если погода хорошая, в день летают по три-четыре вертолета. И ни одного ублюдка из пресс-центра на поле.
      После завтрака мы быстро собрали вещи, купили пива и взяли такси до Владикавказа. Таксист-осетин выбрал самую длинную дорогу – через территорию Осетии. Есть совсем короткий путь – через Ингушетию. Но ни один сумасшедший не рискнет ехать этой дорогой. Всегда есть опасность. Либо ограбят и убьют, либо возьмут в плен и потребуют выкуп (еще неизвестно, что хуже!). Ни для кого не секрет, что Ингушетия имеет самые дружеские связи с бандитами из Чечни.
      Мы ехали несколько часов, пили пиво и валяли дурака. Ужасно люблю эту легкость в передвижениях! Когда меняешь города и гостиницы, как перчатки. И не знаешь, где будешь спать следующей ночью. И с кем. Придумал маршрут и тут же выехал. И в сущности, плевать куда, лишь бы двигаться!

      Во Владикавказ мы въехали, когда уже собрался Вечер. Мы выпили несколько бутылок пива по до-Роге и теперь просто умирали от желания сходить в туалет. Но в городе это сделать было невозможно. "Где эта чертова гостиница? – ныла я. – Везите быстрее, а то я вам уделаю всю машину". Мне казалось, еще чуть-чуть, и мой мочевой пузырь лопнет.
      В гостиницу мы ворвались, едва не снеся швейцара по пути.
      – Где тут туалет? – заорали мы разом у стойки администратора.
      – На втором этаже, – сказала ошеломленная* женщина.
      Мы швырнули сумки и понеслись вверх по лестнице, перепрыгивая сразу через несколько ступенек.
      – Боже мой! Что же это такое? – удивленно сказала нам вслед женщина администратор.
      Надо было видеть, с каким блаженным, расслабленным и степенным видом мы вышли через некоторое время из туалета. Мир казался превосходным. Мы сняли комнаты и решили принять душ и сходить в хороший ресторан как белые люди.
      В номерах стоял адский сырой холод. Гостиница, попросту не отапливалась. Я набралась мужества, разделась и встала под тепловатый душ. Потом вышла из ванны и долго растирала себя тонким шершавым полотенцем, и шлепала ладонями по телу, размахивала руками, чтобы усилить кровообращение. Потом одела серую кофточку с люрексом и кожаные штаны, с которых смыла чеченскую грязь в раковине под струей воды. Отличная вещь, эти кожаные штаны, протер тряпкой, и дело с концом.
      Немного косметики на лицо. Ребята не любят, когда я сильно накрашена. Они вечно выговаривают мне за слишком яркий макияж, за вульгарный вкус, за любовь к кокетству, за вызывающий запах духов и пристрастие к попсовой музыке. Они такие тонкие, деликатные натуры…Тьфу!
      Аж противно!
      Мы вышли из гостиницы в чудесный вечер, светлый, как голубой хрусталь. В небе уже высыпали яркие, пышные звезды. Совсем недалеко в свете редких фонарей красовался великолепный старинный собор, не помню, как называется. Мы перешли через реку Терек по обледеневшему мосту. Я держалась за Олега, чтобы не упасть.
      – Отличный мост, – сказала я. – Страшно романтичный.
      – Еще бы! – отозвался Витя. – Меня тут в прошлый приезд грабанули. Прямо на мосту. Нос разбили, стукнули по башке и кошелек отобрали.
      – Хороший город, – развил тему Олег. – Старинный, с богатой историей. Все любят спрашивать, сколько времени, хотя у всех на руках часы. Это у них такой способ завязать беседу. Подходят к тебе такие жуткие типы и мрачно так, с угрозой говорят: "Сколько времени?" Надо отвечать: "Иди на хуй!" И они сразу отстают.
      На той стороне Терека мы нашли отличный ресторан, где поужинали честь честью.
      Там было дико холодно, и дыхание паром выходило изо рта. Гости ели, не раздеваясь. Но кормили превосходно.
      Мы заказали много местной водки – дешевой и такой крепкой, что слона повалит с ног. И еще мы Взяли огромную миску салата – настоящие мясис-ТЬ1е помидоры и огурцы, не такие, как в Москве зимой, безвкусные и водянистые, – и зелень, пахнущую летом, и хорошо зажаренную в масле рыбу с Правами, и соленья, шашлык, жареный сыр За соседним столом ужинала какая-то иностранная делегация. Ресторан оказался популярным местом.
      – План у нас такой, – заявил за ужином Олег. -. Завтра мы с Витей работаем, пишем статьи и отправляем фотографии по Интернету. Тебе придется нас подождать.
      Поедем в ущелье через день.
      – А мне что делать? – с тоской спросила я.
      – Не мешать нам работать. Пить, есть, спать.
      В тот вечер я в точности выполнила этот план. Наелась, как свинья, выпила полбутылки водки, легла в постель, чистая, сытая, пьяная, и проспала до утра, как колода, под тремя шерстяными одеялами.
      Проснулась по своему обыкновению рано, в восемь утра. Умылась, накрасилась, спустилась вниз позавтракать, а потом пошла к ребятам. "Надо их разбудить, чтобы они пораньше взялись за работу", – думала я.
      Я минут двадцать барабанила в дверь кулаками, потом стучала ногой, наконец мне открыл страшно злой Олег. Он впустил меня, прошлепал через всю комнату босыми ногами и снова улегся в постель. В номере стоял тот кислый, застоявшийся запах, какой бывает, когда живут одни мужчины, много курящие и пьющие.
      – А я уже проснулась, – сказала я с оттенком морального превосходства.
      – Вижу, – с ненавистью заметил Олег.
      – У вас воняет как в конюшне.
      Я приоткрыла балконную дверь, чтобы впустить порцию крепкого, морозного воздуха.
      На столе был настоящий свинарник – черствеющий сыр, куски хлеба, грязные стаканы и початая бутылка коньяка. Я нашла чистый стакан, плеснула себе коньяку и медленно, глотками, выпила, ощущая, как приятное тепло разливается в желудке.
      – Теперь понятно, чем вы занимались всю ночь, – удовлетворенно заметила я. – А ну вставайте, гады, работать пора! Я не хочу торчать в этой дыре лишний день.
      – Иди сюда, – сказал Витя, не вставая с постели.
      Я подошла, присела на его кровать и почувствовала такой могучий запах перегара, что меня чуть не снесло на пол. И при этом я сообразила, что у Вити, как это бывает с утра и с похмелья у многих мужчин, мощная эрекция под одеялом. И жерло направлено явно в мою сторону.
      Он смотрел на меня томными глазами, из которых еще не выветрился сон, нежно поглаживал мою руку своими красивыми тонкими пальцами и тянул к себе, чтобы поцеловать.
      – Витя, ты хоть бы жвачку пожевал или яблочко съел. От тебя несет, как из уличного туалета, – сказала я. – Или сходил бы позавтракать, что ли.
      – Пошли со мной.
      – Я свой талончик уже съела. Идите с Олегом вместе.
      – Возьми мой талончик, – сказал Олег.
      – А ты?
      – Вы можете меня убить, но с постели я не встану, – решительно сказал Олег, натягивая одеяло.
      – Ну и черт с тобой!
      Мы с Витей спустились в ресторан и позавтракали, причем я завтракала уже второй раз. Витя взял коньяка, и мы прелестно похмелились. Мой товарищ ужасно много говорил и все больше и больше возбуждался.
      – У меня, – говорил Витя, – есть второе "я", Опасное и непредсказуемое. Когда трезвый, я держу его в карцере, под замком. Но как напьюсь, его уже не остановить. То есть пьяный это уже вовсе не я.
      – А кто же? – удивилась я.
      – Нехороший человек.
      После завтрака мы вместе с нехорошим человеком поднялись в номер, где Олег уже сидел за компьютером с чашкой кофе и сигаретой. Я решительно не знала, куда девать этот день. Налила себе полный стакан коньяку, вышла на балкон и уселась в кресло.
      Был отрадный субботний день, и с балкона открывался чудесный вид. Сквозь солнечные очки я любовалась райским индиго неба и ослепительно белым полуденным блеском далеких снеговых вершин. Из-за плеч этих гор напирало солнце, южное, горное солнце, и на балконе было гораздо теплее, чем в комнате.
      Я свернулась в кресле, как кошка, и сладко жмурилась в блаженной полудреме. От солнца и коньяка меня разморило, и я чувствовала во всем теле томную слабость.
      Витя сел на ручку кресла в опасной близости от меня. Его рука отправилась в путешествие по моему телу: сначала она скользнула под свитер и коснулась груди (а я, признаться, никогда не ношу лифчик, и даже от случайного прикосновения мои соски требовательно напрягаются). Потом пальцы опустились ниже, нащупали маленькое углубление в чаше живота, затрепетали, проявили неслыханное упрямство, когда я попыталась помешать им.
      А дальше мое разрешение уже не требовалось.
      Я вытянула ноги и положила их на пластмассовый столик, стараясь облегчить мужской руке доступ к отверстию меж моих ног. Я закусила губу от чудовищного нетерпения, когда рука замерла на несколько секунд, точно хищник, готовый к прыжку. "Давай же, давай", – мысленно торопила я партнера. И вздох облегчения вырвался у меня, когда мужские пальцы уверенно и нежно скользнули в таинственную, влажную мякоть между ног. В этот момент на балкон вышел Олег.
      – Господи, что это вы тут делаете? – воскликнул он.
      – Не мешай, я сплю, – лениво ответила я. Сквозь солнечные очки я видела выражение его лица и могла поклясться, что он ревнует, но никогда в жизни в этом не сознается.
      Он твердо верит в свою независимость от женщин. "Чтоб ты пропал! – думала я. – Ты помешал мне кончить".
      – Давай я тебе сделаю массаж, – предложил Витя. Глаза у него были совсем безумными.
      Я была на взводе, готовая к любым сумасбродствам и глупостям. Опасно так трогать женщину, тем более такую слишком женщину, как я.
      Я сняла с себя свитер и легла на кровать грудью вниз. Витя пристроился сверху, чтобы делать массаж спины. Его руки, чувствительные, как у музыканта, с нежной силой разминали мои косточки. "Ну, просто Рихтер!" – думала я. Кожа моя горела,
      "е кожа, а сплошные нервные окончания.
      Олег пытался работать за компьютером, но получалось это у него хреново. А я совсем спятила. Мне Хотелось того, чего нельзя. Можно, я буду говорить откровенно до грубости? Я хотела заполучить сразу Двоих и немедленно. Это было грубое, примитивное желание самки, которая вдруг видит рядом с собой сразу двух великолепных самцов.
      Я с наслаждением потянулась, словно пантера, согнала с себя Витю, встала, выпила залпом коньяк из стакана и подошла к Олегу.
      Когда я вспоминаю об этом, я краснею. Я вела себя, как сука в течке. Я терлась об него, прижималась, урча от удовольствия, целовала его в шею. Был бы у меня хвост, я бы его задрала. Но и без хвоста все было ясно. Олег хохотал, делал вид, что печатает на компьютере, говорил: "Ты пьяна". Какие могут быть возражения?
      Конечно, пьяна.
      Потом я села к нему на колени.
      – Ты дашь мне работать, сумасшедшая девка? спросил он.
      – Не дам, – ответила я.
      Я положила ему руки на плечи и смотрела прямо в глаза хищным, требовательным взглядом. Ничего хорошего в этом взгляде не было. Так, одна похоть и алкоголь.
      Я трогала его за ширинку, и он уже не улыбался. Куда девался в этот тревожный момент Витя? Не помню. Кажется, ушел за водкой.
      – Прекрати, – сказал мне Олег. – Ничего не будет.
      – Ах, так! Хорошо, я ухожу и теперь точно упьюсь вусмерть.
      Я разозлилась не на шутку. Грань между тем, когда от выпивки добреют и когда снова впадают в ярость, часто неуловима. Я вышла из комнаты, хлопнув напоследок дверью, и спустилась вниз по лестнице в бар.
      Я села у стойки бара на круглый высокий стул в приятном окружении зеркал и батареи бутылок и заказала себе водки с соком. В баре совсем не было посетителей. Неудивительно. В два часа дня. Я тянула водку через соломинку, ожидая, когда опьянение подарит мне двойника. Так чудесно пить в компании с собственным отражением.
      Когда в глазах стало двоиться, я расплатилась и ушла к себе в комнату. Легла на постель, не раздеваясь, завернулась в одеяло и уснула.
      Разбудил меня стук в дверь. Я села на кровати, не очень хорошо соображая, где же я нахожусь. За окном уже стемнело. Ага. Я во Владикавказе. Стук повторился.
      Я открыла дверь. На пороге стоял Витя, поразительно красивый, с ярко блестящими припадочными глазами, двухдневной щетиной и странной кривой полуулыбкой на лице.
      Вид у него был совершенно невменяемый, какой-то очумелый. Он не вошел, а ввалился в мою комнату так, что мне пришлось посторониться. Иначе бы он меня просто смел.
      Он сел на мою кровать и уставился так, что мне стало нехорошо. Я, конечно, мало что знаю о порядочных женщинах, но, по-моему, на порядочных женщин ТАК не смотрят.
      – Что-то случилось, Витя? – робко спросила я.
      – Скажи мне честно: ты мне дашь сегодня или не дашь?
      – Не дам, – быстро ответила я.
      – А почему?
      – Сейчас не хочу.
      – Тебе что, жалко, что ли?
      – Жалко.
      – Но у меня на тебя стоит.
      – А у меня на тебя нет.
      – Тогда я пойду и найду проститутку.
      – Да пожалуйста!
      Разговор двух идиотов. И все же он попытался завалить меня на кровать, как заваливают зверя на! охоте. Он подмял меня под себя и не давал дышать, закрывая рот поцелуем.
      – Убирайся, ты пьян! – закричала я, вывернувшись из его рук.
      Он ушел, пошатываясь, неуверенный, тонкий, высокий, нездешний. Космический персонаж. Чужой и непонятный. Что в этой безумной голове?
      Я включила телевизор и легла на кровать. Проведу субботу, как добропорядочная домохозяйка. Хватит дурачеств!
      Когда я снова задремала под ворохом одеял, в: дверь снова постучали. На этот раз на пороге оказался Олег.
      – Можно войти? – вежливо спросил он.
      – Ты хоть спрашиваешь, и то приятно.
      – Что ты сделала с Витей?
      – Я? Ты меня обвиняешь? Вот новости! А что он; со мной сделал? И притом, заметь: не я первая начала.
      – Ты знаешь, что он всем показывает свой палец, который побывал в тебе. Он решил больше не мыть руки. Носится с этим пальцем как с писаной торбой.
      Я села на кровать и расхохоталась нелепым смехом.
      – Не может быть! Ты все это придумал.
      – Клянусь тебе!
      – Фантастика! Он мне сказал, что найдет проститутку, если я ему не дам. А я ему не дам, потому что я уже нашла мужчину.
      Я подошла к Олегу и прижалась к нему всем телом.
      – Мужчина – это ты.
      – Вот привалило счастье. Но этого не будет.
      Однако его руки обнимали меня за талию. Покажите мне мужчину, который оттолкнет меня, если я так близко. При условии, конечно, что он правильной ориентации.
      На мне были только тонкие прозрачные колготки и короткий свитер.
      – У тебя хорошие ноги, – сказал Олег.
      – Хорошие? Только-то? Это оскорбление. У меня лучшие ноги на свете. Безупречные во всех отношениях.
      Он смеялся, глядя мне в глаза. Я его развлекала. Тем лучше. Если женщина заставляет мужчину смеяться, значит, он никогда не сможет забыть ее. Это как наркотик. Рассмешите мужчину, и вы останетесь в его сердце. Как кусочек радуги.
      Мы тихонько целовались. Потом легли на кровать. Я чувствовала на себе приятную тяжесть его большого тела. Сказать вам правду? Я изнемогала. Так сильно я его хотела. Необъяснимо. Природа, черт бы ее побрал!
      Я знаю его очень давно, и он не в моем вкусе. И все же…Что со мной происходит?
      Влюбляться я разучилась. Никому не позволю трогать мое сердце, слишком больно потом. Но с этого момента он не "брат мне и не товарищ. Он мужчина. И за это мне придется платить. Еще не знаю как…
      Знают ли вообще мужчины, что значит быть Женщиной? И чем за это расплачиваешься?
      – Ты думаешь, ты меня уже получила? Что все Будет по-твоему? – тихо спросил он.
      – Да, я так думаю. Пожалуйста. Возьми меня.
      Я льнула к нему с бесстыдной откровенностью. Он нежно поцеловал уголки моих губ.
      – Нет, – сказал он и засмеялся. – Вставай, пойдем ужинать.
      Я не возражала. И не спорила. Какой смысл спорить в таких делах? Когда-нибудь, когда придет наш час…
      Мы сидели в кафе, смирные, приличные, ели домашний борщ с густой сметаной и лавашем и пельмени. Потом курили и пили коньяк.
      – Думаешь, он в самом деле возьмет проститутку? – спросила я Олега.
      – Может.
      – Мы должны его найти. Вдруг с ним что-нибудь случится?
      – Ничего с ним не случится. Расслабься. Лучше скажи, что ты собираешься сейчас делать?
      – Лягу спать, – лицемерным голосом ответила я.
      – А я пойду работать.
      На том и расстались. Я пришла в номер, достала косметичку, наложила густые коричневые тени наверхние веки, сильно подвела черным карандашом нижние веки, подправила красную помаду на губах и выкрасила красными перышками волосы. Скучно мне, скучно! Не буду я сидеть в номере, вся из себя такая прекрасная. Меня на подвиги потянуло со страшной силой.
      Я открыла дверь и прямо на пороге столкнулась с Олегом.
      – Ты куда собралась? – подозрительно спросил он.
      – Не спится, – пожаловалась я. – Вот решила спуститься в бар и немножко выпить.
      – Ага, на блядки собралась, – сделал он безошибочный вывод. – Мечтаешь снять какого-нибудь знойного кавказца.
      – Глупости. Просто хочу выпить перед сном, ты зачем ко мне шел?
      – А я просто хотел с тобой сигаретку выкурить.
      – Да ну?
      Мы оба рассмеялись.
      – Ладно, пусти меня, – попросила я. – Хлопну стаканчик и вернусь.
      – Потом расскажешь, каково это было.
      Я спустилась в бар, который поздно вечером превратился в зловещее местечко, где меня в упор рассматривали какие-то типы с каменными физиономиями. Женщин почти не было. Только в углу, рядом с пожилым кавказцем сидела девица блядского вида в короткой кожаной юбке. Кавказец говорил ей:
      – Открой, моя птичка, ротик.
      Девица послушно открывала рот, и он лил ей прямо в глотку чистую водку. Я думала: "Во дает! Даже не поперхнется!" Это было похоже на то, как собаке дают лекарство, открывая ей пасть.
      Я сидела у стойки бара в обществе стакана с коньяком. Публика мне определенно не нравилась. Я решила расплатиться и уйти. Но как только я положила деньги на стойку, осетин, сидевший неподалеку, сказал:
      – Уберите деньги! Я плачу.
      – Вот еще! – возмутилась я. – Не нужны мне ваши деньги.
      Из угла опять послышалось: "Открой ротик, мой Птенчик!" ~~ Обидеть хочешь? – с угрозой спросил осетин. – Оскорбить? Унизить?
      – О господи! Нет, конечно! – ответила я. И деньги на всякий случай убрала.
      – Дайте ей еще стакан коньяка, только полный, – сказал осетин девушке-барменше.
      – Спасибо, я не пью, – не очень логично сказа-' лая.
      – Ну, за здоровье-то можно, – укоризненно заметил осетин.
      Мы чокнулись и выпили. К осетину подошел его не менее пьяный товарищ. "Надо сваливать", – мелькнула здравая мысль.
      – Ну, спасибо вам, ребята, – весело сказала я, – но мне надо идти. А то муж будет сердиться. Я у него только на минуточку отпросилась.
      При слове "муж" осетины приуныли. По-видимому, брак для них был священным институтом.
      – Долейте мне еще коньяку, – попросила я барменшу. – Ребята заплатят. И нарежьте лимон на блюдечко. Я все возьму с собой в номер, а посуду утром верну.
      Я простилась с грустными осетинами и ушла, прихватив с собой коньяк и лимон. В простуженном, холодном номере села на кровать с ногами, закурила и подумала:
      "Кажется, я собираюсь упиться до бесчувствия второй раз за день. Это уже неприлично".
      "Ну, за хороший день!" – вслух сказала я самой себе, выпила полный стакан коньяка, закусила лимоном, выкурила сигарету и легла спать. Часы показывали полночь.
      Утро не принесло ничего хорошего. Я лежала и думала: а стоит ли вообще вставать с постели. Во рту помойка, на лице вчерашняя косметика, в мыслях разброд и шатание, а в комнате собачий холод. "Шлюха, бесстыжая девка, алкоголичка! Вот ты кто! ругала я себя из чувства долга. – Что ты вчера натворила? Разве можно так себя вести с мужчинами? С ними девушка должна быть робкой, нежной, сентиментальной, отводить глаза в сторону, а в момент интимной близости краснеть и покрываться мурашками". Я заржала.
      Потом поднялась с постели, ушла в ванну, смыла несвежий грим, вычистила свою совесть зубной щеткой и нанесла легкий, неприметный, девичий макияж. Только румян положила больше, чем обычно, чтобы скрыть неестественную бледность.
      Потом пошла к ребятам. Дверь в их комнату оказалась открытой. Я постучала для приличия и вошла. Олег уже проснулся и лежал на постели с открытыми глазами.
      – Привет! А где Витя? – спросила я.
      – Черт его знает! Не пришел, сволочь, домой ночевать. А ключей у него нет.
      Пришлось оставить дверь открытой.
      – Как не пришел ночевать? – я в испуге села на кровать. – А вдруг с ним что-нибудь случилось?! Мы должны заявить в милицию!
      – Да не волнуйся ты так, – сказал Олег и зевнул. – Найдется. С такими, как он, ничего серьезного не случается. Сейчас приду в себя, и пойдем его искать.
      Я вернулась в комнату. Олег зашел за мной через полчаса, свежий, умытый, побритый, после душа. И вдруг я ощутила странное, приятное тепло. Мне хотелось трогать его, касаться невзначай, я испытывала нелепую, ничем не объяснимую радость просто От того, что он рядом. Это было знакомое по многим опасным признакам начало влюбленности, начало всегда бессмысленно-веселое, как опьянение, Мы спустились на первый этаж, к стойке регистрации. Женщина администратор заулыбалась. Было что-то двусмысленное в этой улыбке, намек на какую-то не слишком пристойную тайну.
      – Вы ведь знаете нашего товарища, – осторожно начал Олег.
      – Конечно, – она кивнула с подозрительной) готовностью.
      – Он сегодня ночью снял отдельный номер. Мы бы хотели узнать какой?
      – Триста первый, – ответила она.
      – Он был один? – спросила я.
      – Не знаю, вправе ли я отвечать на подобный вопрос… – замялась администраторша.
      – Все ясно, он был не один, – оборвал ее Олег. – Можно спокойно идти завтракать.
      Время талончиков на завтрак уже прошло, и мы поднялись в маленькое кафе на втором этаже.
      – Как ты узнал, что он снял другой номер? -спросила я Олега.
      – Догадался.
      В кафе мы были единственными посетителями. Нам принесли чудесную желтоглазую яичницу с зеленью, настоящими помидорами и расплавленной корочкой острого сыра сверху, миску салата, лаваш и кофе. Отличный плотный охотничий завтрак.
      – Как ты думаешь, это будет безнравственно, если мы закажем коньяку с утра? – спросила я.
      – Не думаю, – ответил Олег и посмотрел на часы. – Уже почти час дня. 'Когда мы принялись за яичницу, дверь в кафе отворилась, и вошел Витя. Вид у него был впечатляющий.
      – Вот он! – сказала я и потянулась за коньяком.
      Мы с большим интересом наблюдали, как Витя двигается по направлению к буфетчице. Шел он очень прямо, не шатаясь и в целом выдерживая направление, с преувеличенной осторожностью пьяного человека.
      – Смотри, как идет! – с восхищением сказала я. – Держится молодцом.
      Солнце ослепительно светило в незашторенное окно. Витя приветливо улыбнулся буфетчице по-утреннему бодрой улыбкой и сказал:
      – Добрый вечер!
      – Доброе утро! – осторожно поправила его буфетчица.
      – Боже мой! Так хорошо вошел, и такой прокол! – сказала я, отсмеявшись.
      Витя сел с нами за столик с чашкой кофе. Он явно не разделял нашего веселья.
      – Ну, как вчера? – спросил его Олег.
      – Не помню, – хмуро отозвался Витя. – Снял какую-то девицу, пришел с ней в номер и уснул. Проснулся, деньги из брюк исчезли. И главное, обидно, что ничего не помню, – было что-нибудь или не было. Надо бы эту девицу отловить и деньги у нее отобрать.
      Я гнусно захихикала.
      – Вот вы тут бездельничаете и пьете, – вдруг сказал Витя, пафосно повышая голос, – а я вчера с нужным человеком познакомился. Он полковник, очень важная шишка. Сказал, что отвезет нас в Чернокозово, в следственный изолятор в Чечне.
      – Да идите вы к черту с вашим Чернокозово! – Разозлилась я. – Разве что ленивый о нем не написал. А главное, ни с кем не поговоришь без присмотра. Я торчу в этой проклятой гостинице уже второй день, ем за двоих, пью за троих и сплю, как младенец. И все это для чего? Чтобы уехать с вами в Аргунское ущелье. А теперь вы меня кидаете!
      – Успокойся! – сказал Олег. – Поговорить-то с этим полковником мы можем? Просто поговорить. Полковник оказался очень странным персонажем. Он с большой нежностью относился к Вите, называл его Витюшей и сказал, что взять с собой в машину может только его одного, поскольку едет еще и охрана. Порешили, что Витя поедет в Чернокозово, а мы с Олегом улетим в горы. Позже Витя к нам присоединится.
      Я вздохнула с облегчением. Больше всего на свете мне сейчас хотелось остаться с Олегом вдвоем. Третий был явно лишним.
      К вечеру во Владикавказе повалил густой молочный снег. Ребята работали у себя в номере, а мне совершенно нечего было делать. Я накупила газет киоске и пошла в гостиничное кафе. Заказала пельменей и села за столик. В кафе было тихо и ни одного посетителя, кроме меня.
      – Как валит-то, валит! В жизни такого снегопада не припомню, – сказала буфетчица, глядя в окно.
      На улице была настоящая зимняя сказка. С неба слетали легкие белые розы, нежные, как лебяжий пух. Бесконечно белое царство, тихое и покойное.
      – Можете завтра не улететь, – сказала буфетчица. – При таком-то снеге.
      – Улетим, – заверила я ее. – Выпейте со мной водки за отъезд. Не люблю пить одна.
      – Не могу, я на работе, – вздохнула буфетчица.
      – Да ладно. Нет же никого.
      Буфетчица принесла сметаны к пельменям и села за мой столик. Я разлила водки. Мы опрокинули по стаканчику. Я удивилась тому, как быстро, по-мужски она пьет. А сама сдобная, округлая, как пельмень, и уже не первой молодости.
      – Разведенка? – вдруг спросила она меня.
      – Ага. А как ты узнала?
      – Догадалась. Я и сама разведена.
      – Рыбак рыбака видит издалека.
      – А который из двоих мужиков твой?
      – Оба не мои.
      – Так уж и оба? – спросила она с сомнением. – Но ведь хороши.
      – Хороши, – подтвердила я.
      Она выпила еще рюмочку и даже крякнула от удовольствия.
      – А почему ты развелась? – спросила я.
      – А неласковый был. Никогда не целовал. Придет с работы, злой как черт, завалит, как медведя, сделает свое дело и все. А я так не могу. Лежу, бывало, ночью и плачу от тоски. А потом решила, лучше уж одна, чем так.
      – А теперь есть кто-нибудь?
      – Есть, – она улыбнулась. – Один женатик, здоровенный мужик, рослый. А как придет ко мне, то тычется в меня, словно щенок. Ну, за мужиков!
      Мы выпили. Тут в кафе вошли двое.
      – Ладно, мне работать пора, – вздохнула буфетчица. – Счастливо вам завтра улететь.
      – Спасибо.
      Я легла спать пораньше, чтобы встать в семь утра Без десяти семь дежурная по этажу поскреблась Мою дверь. Я встала, глянула в окно и ахнула от 3Умления. За окном лежал мир, спящий белоснеж-Ь1 сном. Прекрасный, как в детстве. Еще не рассвело, и в свете ночных фонарей блестел город, одетый в королевскую горностаевую мантию.
      Я по-солдатски быстро оделась, умылась и накрасилась. Кинула вещи в сумку, стащила у дежурной чайник и заварила крепкого черного чаю. Потом пошла будить Олега. Витя уехал в Чернокозово еще в шесть утра.
      – Как соберешься, приходи ко мне чай пить, – сказала я Олегу.
      Он пришел через десять минут, уже одетый и с сумкой через плечо, отчаянно зевающий и сонный. | – Ты чего такой? – удивилась я. – Ты же хотел выспаться сегодня.
      – Выспишься тут. Ночью Витька пошел в ночной клуб.
      – Так его же не пустили в прошлый раз без пиджака.
      – Он пиджак у швейцара занял. Снял в клубе проститутку и привел в нашу комнату.
      У него не хватило денег снять себе отдельный номер. Я лежал на кровати и читал газеты, пока они на соседней койке трахались. Потом он оделся и ушел, а я, как дурак, остался. Лежу и жду, что будет. А она не уходит, ждет, когда ей заплатят. Я с ней разговариваю о том, о сем. Она мне жалуется: "Знаешь, терпеть не могу трахаться. Ужасно противно. Зато отмучился и деньги получил". Потом говорит: "Если хочешь, я и тебя обслужу". Я говорю: "Нет уж, спасибо, не надо".
      А она мне: "Я вообще на журналистах специализируюсь. Они как с Чечни приезжают, сразу бабу хотят. Я даже список составила всех журналистов, с которыми трахалась, – ну, там их фамилии и откуда они, из каких газет или с телевидения".
      Короче, сует она мне этот список под нос, а там столько известных фамилий, что я слегка обалдел. Потом встали, сказал ей: "Подожди, я Витю найду, он тебе заплатит"- Спустился в бар, нашел Витьку. Он сидит и водку пьет как ни в чем не бывало. Я ему говорю: "Слушай, придурок, куда ты слинял? Иди и заплати ей". А он мне в ответ: "А я думал, ты тоже захочешь попользоваться?" Чего ты смеешься? Мне ночью было не до смеха.
      Когда мы вышли на улицу, уже посветлело. Был чистый, тихий, первозданно непорочный день. Весь город в снегу, белый, как невеста. Мы доехали на такси до военного аэродрома. Летчики встретили нас приветливо, накормили в воинской столовой, дали отличного горячего кофе, но на просьбу улететь заявили: "Только не первым вертолетом и только с личного разрешения генерала Шаманова. Надо ждать. И вообще, может так случиться, что полетит только один вертолет, потому что видимость плохая. Не хотим рисковать. Так что особенно не надейтесь". Мы приуныли.
      И как это всегда бывает в военной неразберихе, в нужный момент строгий начальник отлучился на минутку, и какой-то офицер рассеянно спросил нас:
      – Ребята, это вы хотели улететь в Аргунское ущелье?
      – Мы.
      – Так что ж вы сидите? Вертолет сейчас улетает. Так мы нелегально сели в вертолет, улетающий в горы, в Чечню. В течение получаса мы летели совершенно спокойно, наблюдая сверху безжизненный зимний пейзаж. Как вдруг вертолет содрогнулся. и из орудийных стволов вырвался огонь. Мы приникли к иллюминатору с острой дрожью восторга Это было невероятно захватывающее зрелище, ^аленький воздушный бой. Мы даже не успели испугаться и вели себя, как школьники в Диснейленде, когда чудовища вокруг пугают, а не страшно. Или как в кино, когда ты только зритель, а не участник. И не боишься, что вертолет могут сбить. Это же только понарошку.
      И еще я вам скажу странную вещь. Я была безумно счастлива в этот момент. Так счастлива, как редко выпадало на мою долю. Человек, к которому я тянулась всем сердцем, был близко, так невероятно! близко, что от радости я почти ничего не соображала. Мы смотрели в одно окно на огонь, который кому-то мог принести смерть и который говорил об опасности, но какое мне было дело до этого. Эту минуту у меня никто не отнимет. И я делю ее с мужчиной, который мне нужен до боли.
      Когда вертолет приземлился, очарование рассеялось. Неприютный холод, неистовый ветер, ледяная грязь по колено. Военный штаб генерала Шаманова.
      Генерал принял нас очень мило. Он посмотрел на меня своими фантастическими голубыми глазами, улыбнулся и сказал:
      – Вот какие у нас гости! Рад, очень рад. Что я могу для вас сделать?
      – Все. Мы хотим слетать на позиции, посмотреть войну в горах.
      – Через час вертолет. У вас есть время бросить вещи и пообедать. А потом можете лететь. Вечером я вас жду, вы мои гости.

      Вход в Аргунское ущелье русские называют Волчьими воротами. Именно там стоит русская армия, готовясь к последнему решительному броску. Сказочные леса в снежном белом сахаре и крепкий пряный воздух, от которого сердце бьется звончей и рещительней. На такой величественной сцене надлежит разыгрываться глубоким драмам.
      Раньше здесь были детские санатории и обкомовские дачи, от которых артиллерия не оставила камня на камне. Теперь боевики топчут землю легкими волчьими ногами.
      Они идут тайными тропами, не узнавая собственного дыхания, уходят высоко в горы, где на голову запросто могут свалиться звезды. Ночью холод вынуждает их жечь костры, и вертолеты бомбят их сверху прямо по горящим на снегу точкам.
      Остался месяц, и первая весенняя зелень сделает их невидимыми. Тогда игра начнется снова. Та, что так изящно называется "менуэт". Это когда четыре мобильные группы боевиков нападают на транспортную колонну. Первая группа стреляет и тут же отходит. Вся колонна разворачивается в сторону противника, отстреливаясь. В этот момент с противоположной стороны нападает вторая группа, стреляя в спину и отвлекая внимание на себя. Колонна вновь вынуждена развернуться навстречу врагу. Теперь третья группа бьет с тыла и сразу отступает, предоставляя четвертой группе довершить операцию. Колонна все время защищается и с самых невыгодных позиций. Это, в самом деле, выглядит как танец, изысканное чередование смертельных реверансов. Когда в нападении участвуют только две группы боевиков, это называется "русской балалайкой".
      Сейчас боевики выжидают, отступая и сдавая свои позиции. Они бросают даже крупные базы, как это случилось в Большом Харсиное. Это необычайно Удобное и устроенное место в горах, по картинке – вылитая Швейцария. Слепящий веселый солнечный свет, ледяная самоцветная игра на снегах. От крепкого мороза вся природа вокруг казалась искрящейся, ломкой и твердой, как хрусталь. И среди этой красоты – аккуратные блиндажи, спутниковая; тарелка, большой склад оружия. Есть даже библиотека, сплошь состоящая из мусульманских книжек. Я подняла одну из книг, брошенную на снегу, и раскрыла наугад: "Неужели же вы посчитали, что мы создали вас ради забавы и что вы не будете Нам возвращены? Высок Аллах, Царь Истинный, и нет бога, кроме Него…" И далее: "Неужели считает человек, что он предоставлен самому себе? Разве не был он каплей семени извергаемого? Потом стал сгустком, и сотворил Он, и устроил и сделал из него пару: мужчину и женщину. Так разве не способен Этот оживить мертвых?!" Вот оно, самое правдивое обещание для всех этих пожираемых верой людей, взявших в руки оружие. Разве это не счастье – • умереть с Его именем на устах, пролив кровь неверных? Русская разведка неспроста сообщает, что в мечетях находятся штабы противника. Нередко эти сведения даются заведомо ложно, чтобы иметь повод смести с лица земли мечеть как оплот духовной поддержки противника.
      Даже дети втянуты в эту битву во имя Аллаха. Среди множества новых мужских вещей, обнаруженных на базе, есть и полный детский камуфляж – штанишки, курточки и даже разгрузки с карманчиками для гранат и патронов, все для мальчиков 8-1о лет.
      Быт в лагере вполне налажен: настоящие залежи нескольких видов мыла и стирального порошка. И не надо гадать над тем, кто же так хорошо снабжает боевиков, достаточно посмотреть на этикетки. Вся продукция поступает из Ирана, Саудовской Аравии и Арабских Эмиратов, а религиозные книги – из Баку.
      Две кроткие лошади со стертыми в кровь спинами привязаны к дереву. Боевики использовали их для перевозок – в горах они незаменимы. Солдаты тут же привязывают к хвосту одной из лошадей повозку, нагруженную ящиками с патронами.
      Несчастная кляча мученически закатывает глаза, но не может двинуться с места.
      – Вы оторвете ей хвост! – возмущенно кричу я. Они не обращают на меня внимания.
      Сделать из веревок упряжь и накинуть ее на лошадиную шею им просто лень.
      – А ну, пошла, проклятая! – грозно кричит солдат.
      – А ты поговори с ней по-чеченски, – издевается какой-то весельчак.
      Зимнее солнце освещает эту нелепую картину, комическую для всех, кроме лошади.
      Первыми в лагерь боевиков пришли саперы. Их дело – обеспечить безопасность от мин. Вся Чечня – большое минное поле, и обе воюющие стороны внесли в это свой посильный вклад. Негласный девиз русских инженерных войск шокирует своей беспощадностью: "Сделаем Чечню одноногой" или "Разорим Запад на протезы". Здесь везде ставят противопехотные мины, против которых с такой страстью боролась незабвенная принцесса Диана. "Цель – не убить, а покалечить, – говорят саперы. – Когда Ранен один, еще двое вынуждены его нести. Итог: три человека выведены из строя. У нас много именитых клиентов, взять хоть того же Басаева. Можно гордиться такой чистой работой".
      Когда бы ни кончилась война в Чечне, земля 3Десь еще долго будет рожать вместо хлебов мины и гранаты.
      После долгого дня в горах мы вернулись в штаб, когда на землю уже упала ночь. На вертолетной площадке зажигали красные факелы, чтобы летчики могли сориентироваться в темноте.
      Нас ждал ужин в генеральской столовой. Домашние котлеты с картошкой, салат, груши и пирожные на десерт. "Глазам не верю! – воскликнула я. – Так не бывает!
      Здесь, в Чечне, в горах груши зимой! Ущипните меня, это сон".
      Нам подавала повариха, дородная ладная здоровая женщина, при одном взгляде на которую думаешь о хорошем масле, домашнем хлебе, сливках и свежих яйцах.
      – А водка найдется? – спросили мы. – А то мы замерзли, как дворовые собаки.
      – Найдется, – сказала она и достала из тайных запасов початую бутылку водки. – Сам-то генерал не пьет, но вчера гости были к ужину.
      Словами не передать, какое это удовольствие, когда после целого дня в горах, в мокром снегу попадаешь в жарко натопленную комнатушку, чувствуешь, как горят обветренные щеки и покалывает замороженные пальцы и как тепло от водки медленно разливается по телу.
      После ужина мы пришли в комнату к генералу Шаманову. Он сидел на кровати, одетый по-домашнему, в тренировочных штанах и футболке, совсем простой. Однако он и в пижаме не будет похож на штатского, военная косточка, вид но сразу.
      Я знала о нем немногое. Кличка Шаман. Всю его семью чеченцы приговорили к расстрелу. Из нового поколения молодых русских генералов. Он и внешне не похож на толстопузых зажравшихся советских генералов-функционеров, из тех, что приказывают солдатам красить траву в зеленый цвет. Резок и решителен. Но есть в нем какая-то человеческая мягкость, способность чувствовать людей. Не знаю, как это объяснить.
      – Сегодня последний день войны, – сказал нам Шаманов.
      – Не может быть! Почему?
      – Взят Шали, последний из главных опорных пунктов боевиков. Я только что узнал об этом по связи.
      – И вы думаете, война на этом прекратится? А партизанщина? А террор?
      – Я имею в виду, для армии это последний день войны. Армия заложила фундамент.
      Стены придется возводить войскам МВД, а отделочные работы дело политиков. И это, к сожалению, не значит, что люди перестанут гибнуть.
      – За Шали надо выпить, – сказала я, улыбаясь. Генерал налил нам легкого сухого вина.
      – Сам я только пригублю. До лета не пью совсем, – сказал Шаманов.
      Мы выпили за окончание войны. А за что еще пить в Чечне?
      Это был странный вечер. Мы говорили до часу ночи, и я была очарована этим человеком. Он хороший игрок, но не из тех, кто играет краплеными картами.
      – Я не политический генерал, – говорил Шаманов. – И не слишком честолюбив. Свою мечту юности – стать майором – я давно перешагнул. Я знаю точно: нельзя смешивать политические цели с боевой операцией. Я солдат и не признаю политических игр. Я всегда пытался дистанцироваться от интриг.
      – Только интриги не хотят дистанцироваться от вас.
      – Это верно. Военных всегда пытаются втянуть в политику.
      – Говорят, вы упрямец.
      – У меня есть правило: на стадии принятия решения вольны говорить все. Я не прямолинеен, как столб, и готов выслушать чужое мнение. Но после я действую сам. Вообще алгоритм отношений со мной всегда выстраивается так, что все начинается с грандиозных скандалов. Я резко конфликтный человек. А после я слышу: "Спасибо, ты был прав".
      – Вам было когда-нибудь стыдно?
      – В августе девяностого. Мне было 32 года, и я был командиром полка в Нагорном Карабахе. Нам был дан приказ захватить райком партии в Мартуни. И старик сторож, который сидел в райкоме, смотрел на нас с ужасом: "Ребята, до чего мы дожили?
 
      Моя армия выгоняет меня из моего же места". Это было грустно. На моих глазах страна строилась, и на моих глазах она разрушается.
      – Когда вы испытывали сильный страх?
      – Мне было страшно, как любому человеку, когда я поднимал солдат в атаку в первую чеченскую войну.
      – А ваши самые горькие слезы?
      – Когда узнал о бесславном окончании первой чеченской войны. Я плакал тогда на плече у жены, и она меня утешала, как ребенка. Я плакал тогда о тысячах бесцельно, ни за что погубленных жизней молодых ребят, о бессмысленности их смертей, когда все заканчивается вот так, глупо.
      – А в этой войне, вы думаете, нет бесцельно загубленных жизней?
      – Это другая война. Отношение к армии и войне в Чечне в народе резко переменилось. Стали понимать, против чего воюем. Прежде всего против террора в таких масштабах, которые раньше и не снились. Против бандитизма. Против похитителей людей.
      Международный терроризм станет чумой XX века. Я в этом уверен.
      Мы много говорили в ту ночь. И Шаманов горячился, и обнаружил резкий ум, темперамент и суховатое чувство юмора. И вообще чувствовалось, что он на взводе после взятия Шали.
      Мы вышли от него в час ночи. Резко похолодало, земля под ногами была обледенелой и твердой, как железо. А завтра днем она раскиснет под мартовским вялым солнцем, и машины будут вязнуть, а люди – оставлять в грязи сапоги. Но ночью мы шли легко, вслед за светом фонарика. И в небе ярко и остро сверкали чистые ледяные звезды. Такие звезды бывают только в горах.
      Мы шли спать в свою "бабочку" (так называют военную машину, стены которой раздвигаются, как крылья бабочки, своего рода дом на колесах). Нас определили на постой в "бабочку" коменданта Семы по кличке Маленький Фюрер. Сема – невысокого роста, тонкий, гибкий, пронырливый, выглядит моложе своих лет, матерится, как целая бригада грузчиков, знает что почем, любит всех распекать и командовать, но в сущности, добрый и беззлобный человек и с русской любовью к выпивке.
      В ту ночь нам не спалось. Мы выпили с Семой водки из "нурсиков" и закусили шпротами. "Какой человек!" – все время говорила я о Шаманове. И глаза У меня, наверное, подозрительно блестели, потому что Олег сказал: ~~ Что, приглянулся?
      – Еще бы! – ответила я. – Если б здесь не было тебя…
      – Ты слишком много выпила генеральского вина. И под конец разговора смеялась как сумасшедшая, кокетничала и все время роняла ручку на пол. А потом я посмотрел в твой блокнот и увидел, как ты там энергично рисуешь черточки.
      – Это у меня просто почерк такой. Я потом сама ничего не могу прочитать.
 
      Мы легли спать в два часа ночи. Олег завалился на угловую кровать, а мы с Семой посредине комнаты, на две сдвинутые койки. Мне приснился жуткий сон. Как будто я сижу одна в огромном черном глухом танке в прямо-таки космической темноте и слышу, как кто-то снаружи заколачивает танк, словно гроб, намертво. Я подскочила с диким криком и в полном беспамятстве. Вокруг было так черно, хоть глаз выколи.
      Чернота казалась густой, плотной и почти осязаемой. В сознании был тот же кромешный ад. Где я и что со мной, я не могла припомнить. И решила, что все это не сон. Я в самом деле в танке. В отчаянии заголосила:
      – Господи! Есть тут кто-нибудь живой?! Мне страшно! Где я?!
      И услышала с соседней койки спокойный, трезвый и рассудительный голос Семы:
      – Успокойся! Ты в Чечне. В штабе генерала Шаманова.
      Я сразу угомонилась, легла и уснула сладко, как младенец. Один мой приятель, которому я впоследствии рассказала эту историю, долго смеялся: "Нет, ты в самом деле сумасшедшая! Любой нормальный человек после слов "Спокойно, ты в Чечне" подскочил бы с криком ужаса и орал бы еще минут пять, ты улеглась и тут же вырубилась".
      Та ночь и в самом деле оказалась беспокойной. В пять часов утра заработала артиллерия. Здесь это называется "Доброе утро, Чечня!". Я проснулась от грохота канонады и долго лежала в темноте без сна. Потом решила выйти в туалет. На улице жадно вдохнула бодрящий, словно похрустывающий предутренний горный воздух. Он крепче только что сваренного кофе. Теперь понятно, почему здесь так легко переносится похмелье. Сколько не пей, утром все равно как огурчик.
      Ночное небо уже начало светлеть, но на нем еще были видны блестящие хрусталики побледневших от острого холода звезд.
      Я дошла до презабавного туалета. Отхожую яму огородили проволокой, которую оплели зелеными маскировочными листочками. Вместо крыши – небо. Получился этакий романтичный уголок, в котором при небольшом желании можно рассмотреть абсолютно все. Тем более что прямо напротив туалета окошко "бабочки", где живут саперы.
      Вот они небось веселятся днем, когда я иду в туалет.
      Утром мы позавтракали блинчиками с вареньем в офицерской столовой и долго ждали вертолета в своей комнате. Олег лежал на кровати в углу у окна, а Сема куда-то выскочил по делам.
      – Иди сюда, – сказал Олег. -Нет.
      – Иди на минутку.
      – Сейчас Сема придет.
      – А мы в окошко его успеем увидеть.
      Я села на его кровать, и он притянул меня к себе Поцеловал так нежно, что сердце Заколотилось где-то в горле. Потом еще и еще. Никто и никогда не целовал меня так. Все было прежде – похоть страсть, злость желания, но нежности мне всегда не хватало.
      С жадностью влюбленных мы набросились на эти короткие минуты. Все во мне дрожало, когда он касался меня так бережно, словно я из фарфора. Послышались чьи-то шаги на улице, и я отпрянула.
      – Кто-то идет, – сказала я.
      – Ну и черт с ним!
      – А если Сема нас застукает?
      – Тем лучше. Тогда не надо ничего объяснять.
      – То есть как?
      – Ночью Сема ляжет на мою кровать, а я к тебе.
      – И что?
      – Когда под утро начнется канонада, я тихонько тебя возьму. Тихо-тихо. В таком грохоте никто не услышит. Даже Сема.
      Я встала коленками на кровать и выглянула в окошко. На улице никого не было.
      – Вот так и стой, – сказал Олег.
      Он приподнял грубый свитер, который я одеваю прямо на голое тело, и стал гладить мою грудь так, что соски мои сразу отвердели. Я замерла, прижавшись лбом к стеклу, и мечтала только о том, чтоб эта минута длилась бесконечно. Мне было так просто и хорошо. Никаких мыслей. И тут я увидела в окошко Сему, прыгающего по деревянным доскам, брошенным в грязь.
      – Наше время истекло, – грустно сказала я. Сема вошел, как всегда, шумно и велел нам собираться.
      Вертолет летит во взятый накануне Шали.
      Это был долгий и страшный полет. И невероятно красивый. Мы летели над дикими высокими горами в белых снежных мантиях, почти до самой границы с Грузией. Внизу лежал мир, исполненный яркого драматизма, ведь горы сами по себе драма. Я смотрела сверху на гладкую, сверкающую пелену снегов и вздрагивала, когда каменные стены вдруг обрывались в бездну.
      А потом началось самое страшное. Вертолет пытался сесть в горах, вздувая лопастями вихри снега, но все время срывался в пропасть. И все приникли к иллюминаторам. Летчик был знаменитый Герой России, прославившийся тем, что сажал вертолет высоко в горах в самых недоступных местах на одно колесо, чтобы выбросить десант. Но сейчас он делал заход за заходом, и все напрасно. Горы не давались. Он садился и словно скатывался по снегу, как на санках, в бездну. И каждый раз у нас перехватывало дыхание.
      Вертолет покружил над снежной лавой, словно разборчивая муха над куском торта, и улетел ни с чем.

      Именно так отвечают они, получая награды. Они – это каста, элита, золотой фонд.
      Краповые береты. "Крапленные кровью", как они сами объясняют. У них репутация людей, которые сначала стреляют, а потом задают вопросы. Мужчины из мужчин в апофеозе суровой и жестокой мужественности. Про них говорят шепотом, что руки у спецназа по локоть в крови, что в штанах у них вместо члена граната без чеки, что эти ребята из особой лихости могут есть ящериц и змей, собак и живых Лягушек, запивая их водкой. Они посмеиваются над болтовней и знают, что, когда зазвучит труба, каждый из них понесет свою жизнь в руке и швырнет ее в лицо смерти.
      Отряд специального назначения "Росич" – один из самых известных в России. "Мы друг для друга больше чем семья, – говорит его командир Игорь. – И у нас свои законы. Мы вынуждены жить замкнуто, закрыто для окружающих, мы создали свой мирок, который помогает нам выжить, и очень им дорожим. Про спецназовцев говорят, что у них одна извилина, которая заканчивается анальным отверстием.
      Пусть так. Но поверь мне, для того чтобы остаться в живых, надо уметь не только стрелять, но прежде всего думать".
      Сам Игорь в свое время закончил физико-математическую школу с золотой медалью и думать не гадал, что судьба приведет его в спецназ. После того как он в течение многих лет возглавляет "Росич", изменения, случившиеся с ним, удивляют даже его самого.
      – Знаешь, мы с женой недавно отдыхали в санатории. Там в лесу жила белочка, 'которая шла на руки ко всем, кроме меня. Что я только не делал! Я двадцать дней за ней гонялся с орешками, а она ни в какую. Будто чуяла опасность.
      – Ты, наверное, таки поймал ее и свернул ей шею. Сознайся!
      Игорь молчит и улыбается. На шуточки гражданских здесь не принято реагировать.
      "Росичи" – сторонники самых жестких мер в отношении чеченцев. "Генерал Ермолов поступал просто: один выстрел из чеченского села, и все село сносилось с лица земли, – говорят они. – В Афганистане использовался тот же метод: если по колоне стреляли, уничтожался без разговоров первый ряд домов".
      "Чеченцев надо вешать, чтоб болтались между небом и землей. Для них это самая унизительная смерть", – говорит один из "росичей", парень с ярко-голубыми глазами, и тушит сигарету в пепельнице, сделанной из гранаты (кто бы ни был этот умелец, ему не откажешь в смелости, – пилить гранату не каждый рискнет).
      "Росичи" знают, что их ждет, если попадутся в плен. Офицерам отрубают голову, солдатам-срочникам отстреливают указательный палец, чтоб не жали больше на курок. Убить могут только с разрешения того чеченца, который сам захватил в плен, – именно он решает судьбу пленника.
      – У нас в отряде есть парень, типичный спецназовец, здоровый и тупой, как бык, – вступает в разговор "краповый берет" Николай. – Чеченцев бьет зверски. Каждый раз, когда его спрашивают: "Что ж ты их так бьешь?" – "Да потому что я их боюсь", – отвечает.
      – Знаешь, что сказал Александр Невский после Ледового побоища? "Ебали, ебем и ебать будем". Вот наш ответ всем чеченцам, – говорит Игорь, и глаза У него становятся как льдинки. – Мы свое дело сделаем, только жаль, что к нам относятся как к презервативу – используют один раз, а потом выбрасывают за ненадобностью.
      Как только в нас возникает нужда, мы слышим добрые слова в свой адрес, обещания, призывы "Родина на вас надеется". Но, Как только опасность миновала, мы просто отщепенцы и вновь на обочине жизни. А ведь братва только и ждет, когда спецназовцы демобилизуются, чтобы пригреть их. Вместо профессиональных воинов мы можем получить убийц.
      "Нам в раю места нет, гореть в аду от причиненных бед", – так поется в отрядной песне "росичей". Отец Андрей из Новочеркасска, доброволец от церкви, вовсе с этим не согласен. Он верит, что точка опоры души должна быть вне ее и что религия даст этим людям состояние равновесия. Этот молодой мужчина приехал в отряд по собственной воле и временно сменил рясу на камуфляж и автомат. Его глаза сквозь стекла очков сияют знакомым идеализмом. "Если меня ранят, я не получу никакой страховки. Если меня убьют, моей семье никто не поможет, – говорит отец Андрей. – Но это мое собственное решение. Ребята нуждаются во мне".
      Что касается того сомнительного факта, что священник взял в руки оружие, это не тревожит его совесть. Он считает, что в жизни бывают ситуации, когда и служитель бога вправе использовать силу, защищая справедливость и заветы своей религии.
      Не каждому в этих краях везет получить утешение церкви в смертный час или перед битвой. А тут запросто можно войти в царствие небесное с рекомендательным письмом от духовного лица. И "росичи" ценят это. Отец Андрей – свой парень в этой компании, над ним дружески подтрунивают. Он легко принимает шутки и легко прикладывается к стаканчику водки, словно к причастию. Но глаза У него тревожные, словно у пастуха, что не успел загнать стадо в коровник до наступления грозы. Он уверен, что война в Чечне – это не вопрос борьбы с терроризмом, а схватка не на жизнь, а на смерть двух религий.
      Главная работа для "росичей" – зачистки. Военные это Делали просто. Бросали гранату в подвал, потом спрашивали: "Документы есть?" Если остался кто-нибудь, кто мог ответить "есть", тогда бросали вторую гранату и после этого входили. Это называлось "постучаться". Сейчас на зачистки ходят внутренние войска и обязательно с представителями Минюста, чтобы соблюсти хотя бы минимальную законность. Все это называется вполне мирно и пристойно – проверка паспортного режима.
      У "росичей" есть свои приметы перед операцией. Нельзя фотографироваться и нельзя бриться. Бреются ребята, в лучших французских любовных традициях, не с утра, а к вечеру. И еще одно правило: не брать с собой журналистов.
      Мы не сразу поладили с ребятами. Сначала была настороженность, неприятие, язвительная ирония. Потом выпили водки, съели яичницу, и атмосфера потеплела.
      После долгих раздумий Игорь сказал: "Ладно, возьмем вас с собой. Выезд завтра в пять утра".
      К ночи они разошлись, разгулялись, их было не угомонить. Давали жизни помаленьку. И под водочку, под водочку. А я умирала от желания поспать. Свет белый не мил, так спать хочется. Закрыть глаза и раствориться в усталости. Я порывалась уйти. Но они держали меня железно: "Ну, нет уж. Раз начали, надо идти до конца. Догуляем, а после на зачистку". Я упиралась. Но они неплохие психологи, эти ребята. Они решили нас с Олегом разъединить, а для начала поссорить. Они сталкивали нас лбами, дразнили его мужское самолюбие:
      – Ну, ладно, она баба, спать хочет. Что с нее Возьмешь? Но ты же мужик. Пусть она идет, а ты оставайся. – Как это так? – возмутилась я. – Я без Олега не уйду.
      – Тогда оставайтесь оба.
      Они "разводили" нас в таком духе минут тридцать, пока Олег не начал смеяться.
      – Мужики, хватит дурковать. Мы вместе пришли и вместе уйдем.
      Мы вышли от "росичей" в час ночи. Я шла и думала, как странно устроен человек.
      Вот кругом холод, война, вечно мокрые ноги, люди озверевшие и усталые, повидавшие то, чего не следует человеку видеть, развалины домов, зачистки. А я радуюсь. Радуюсь тому, что влюблена. Вот дурочка! Кто бы мне сказал, что я буду так счастлива в Чечне? Ну и дела. А главное, стоит только руку протянуть, и мой человек рядом. А сейчас мы идем домой, в "бабочку" – в наш с ним "дом" на несколько ночей. Хорошо-то как! И ужасно весело!
      На следующее утро мы поехали на зачистку села Алхазурово. Меня посадили на танк сверху. Просто подняли и закинули наверх, как мешок с картошкой. Внутри танка ехать опасно, еще опаснее, чем сверху. Если танк подорвется, сгоришь внутри заживо, как в гробнице.
      Я сидела, вцепившись одной рукой в какие-то железяки, и ледяной ветер с такой силой бил мне в лицо, прерывая дыхание, что приходилось свободной рукой прикрывать нос и рот, чтобы дышать"Ветер-ветрило, не дуй в мое рыло". На мне была защитная толстая куртка (Сема одолжил). Мою прекрасную белую куртку, которая давно уже не белого цвета, велено было снять. Я сидела на танке и страдала от того, что на мне огромный бронежилет, и я стала неповоротливой, неуклюжей и медлительной, как медведь. Нагибаться невозможно, а поворачиваюсь я теперь только всем телом.
      – Ребята, – скулила я. – Можно я его сниму? Я похожа на пивной бочонок.
      – Не смей!
      Ох, как я страдала! Я так упрямо боролась за свою красоту в здешних условиях. В моем маленьком элегантном сундучке – косметика всех видов: тоники, кремы, пудра, помада, термальная вода для умывания, душистые очищающие салфетки. И мои губы всегда накрашены, а ногти наманикюрены. И голову я умудряюсь мыть холодной водой, а с утра брызгаю на себя духами "Ангел". И сапоги каждый вечер я очищаю мокрой грязной тряпкой в корытце, что совершенно бессмысленно. Как только я выскакиваю на двор по малой нужде, то тут же проваливаюсь в грязь.
      А теперь еще этот чертов-чертов бронежилет!
      Когда мы приехали в село Алхазурово, меня сняли с танка. Ко мне приставили молодого красавца по кличке Титаник, в сущности, мальчика с очень нежной, юной кожей и великолепной фигурой.
      – Смотри, Титаник, – сказали ему. – За нее отвечаешь головой. Ни на шаг не отходи.
      Когда я забегала вперед, меня притормаживал Игорь:
      – Даша, я не понял. Ты что, бессмертная или бесстрашная? А ну назад! Не беги впереди паровоза.
      Я сняла бронежилет, потому что он придавливал к земле, и сразу почувствовала себя птицей, все было любопытно. Признаться, я любовалась ребятами как женщина.
      Я не смогла остаться Равнодушной к мужской силе, которая струилась от "Их, как тепло от нагретой печки. В их внутренней Напряженности не было ничего общего с той взвинценностью, от которой сводит скулы и холодеет низ живота. Им не приходилось брать себя в руки, они просто не знали, что такое колебания, и оценивали опасность с филигранной точностью.
      Каждый дом в селе сулил расправу. Если верить донесениям разведки, жители здесь по ночам превращаются в волков и убегают в лес. "Росичи" шли подобравшись, как для прыжка, красивые и страшные одновременно. Женщины села высыпали на улицу, и в глазах их был такой огонь, что мои собственные глаза начало жечь. Нелегко дышится в атмосфере крови, которая окружает любого русского в Чечне.
      От помощи местных гантамировцев спецназовцы пренебрежительно отказались: "А-а, тимуровцы! Без вас обойдемся!" Молодых мужчин, диковато-красивых, вороной масти вытаскивали из домов и раздевали прямо на улице, искали шрамы от ран и следы приклада на плече. Метод, с помощью которого "вычисляют" ваххабитов, поразил меня своей простотой. "Мы их ловим и заставляем снимать штаны. Если нет трусов, значит, ваххабит. Они не носят нижнего белья", – так объяснил мне суть дела один из спецназовцев.
      Один из задержанных попытался удрать. Ergo поймали и раздели, предварительно разбив лицо крепким, рассчитанным ударом. Трусов у него не оказалось так же, как и документов. Его поставили К стенке. Глядя черными, дымящимися злобой глазами на своих обидчиков, он истово молился. У задержанного изъяли записную книжку, где несколько страниц были исписаны номерами стволов оружия-"По всему видать, главным был, – сказал молодой мент. – Отвечал за раздачу оружия". Еще двоих мужчин нашли в подвале местной мечети. Парень лет восемнадцати нервно сжимал и разжимал кулаки, острые глаза его воровски бегали, лоб покрылся испариной, несмотря на холод. Вторым оказался красивый, зрелый мужчина с уверенными, спокойными манерами. Их тоже увели.
      – Они свежевыбриты, – объяснил мне Игорь. – А здесь это большая редкость. Они за бритву хватаются только тогда, когда видят входящие войска. И потом – оба прятались в мечети, значит, не местные. Уже подозрительно;
      Кстати, нормальных документов нет практически ни у кого. Здесь можно встретить подтертые подписи, разноцветные штампы, короче, все виды фальшивок. Да и где же было брать нормальные паспорта местным жителям, если российская власть на их территории фактически не действовала?
      Двух беспаспортных женщин тоже едва не замели, но за них вступился парень, которому больше повезло с документами. Он не стал лебезить и пресмыкаться.
      Только холодно глянул на спецназовцев и сказал: "Мы с вами все равно враги. Но женщины тут ни при чем. Отпустите их!" Это честное признание вызвало даже своего рода уважение к противнику, женщин отпустили.
      Один из тех, кто попался под горячую руку, был лысый старик, стоявший с видом патриарха в толпе. У него не оказалось документов. Я робко попыталась вступиться за него, но тут же получила суровый отпор:
      – Когда нас будет интересовать твое мнение, мы тебя спросим. А сейчас стой в сторонке и помалкивай.
      Позже мне объяснили причину такой резкости: – Здесь никому нельзя доверять. Старики легко прячутся за свой возраст. На одной зачистке вот такой же дедушка, сидя в подвале, расстрелял из пулемета двух наших ребят. Мы, конечно, подвал гранатами закидали, но парней-то не вернешь.
      В селе нашли двух русских рабов, живущих там уже больше десяти лет. Эти тихие, забитые люди приехали сюда на "шабашку" еще в мирные времена. Хозяева у них отобрали документы и принудили работать. Денег на обратную дорогу у них не было, так и остались бывшие "шабашники" в селе, работая за еду и кров. Теперь уже и возвращаться некуда, родители умерли, семьи распались.
      – Хочешь, я дам тебе автомат? – предложил один из спецназовцев рабу. – Пойдем к этим подонкам. Ты их сам расстреляешь и отомстишь, а потом мы тебя отсюда вывезем.
      – Куда ж я поеду? – растерялся раб. – У меня больше никого нет. Тут я останусь, и тут я умру.
      Село колонна внутренних войск покидала, увозя в качестве добычи с десяток нарушителей паспортного режима. Их доставят в следственный изолятор и там разъяснят. Мальчишки кидали камешки вслед российским БТРам и что-то кричали почеченски. Жители провожали колонну скорбными взглядами, и ничего, кроме ненависти, нельзя было прочесть в черной дичи их глаз. Надо всем нависла зловещая атмосфера утраты уважения к человеческой личности, которую неизбежно приносит с собой война.
      Чечня словно гноящаяся конечность, которую ради исцеления прижигают огнем.
      Российские власти твердо уверены, что известковый раствор, замешенный на крови, обеспечит прочность новому зданию республики. Люди здесь уже не люди, они подвергаются классификации по военным признакам. Но справедливость – это роскошь, о которой мечтают только в мирные времена.
      Когда мы ехали с зачистки, танки, вырвавшиеся вперед колонны, остановились подождать отстающих. Ребята курили и рассматривали невесть откуда взявшийся порножурнал. Народ с соседнего танка тоже заинтересовался картинками.
      – Покажите нам, – кричали спецназовцы. Один парень развернул журнал и поднял его на вытянутых руках так, чтоб было видно соседям. Те достали бинокли и пялились на порнуху, отпуская такие комментарии, что у меня уши загорелись. Один из ребят, рассматривая фотографию, на которой пышная блондинка делала минет клиенту, ухмыльнулся и сказал: "Зубов боятся, в рот не давать".
      Я смотрела на все это и думала: "Вот она жизнь!" Когда мы вернулись в штаб, голубоглазый "росич" спрыгнул с танка на землю и протянул мне руки.
      – Прыгай! – закричал он.
      – Лови! – крикнула я и очень удачно приземлилась в огромную лужу.
      – Теперь ты нам как сестра, раз с нами была на зачистке, – со значением сказал голубоглазый. – Если кто тебя в Москве серьезно обидит, ты знаешь, К кому обращаться. Приедем и все сделаем в луч виде. Ой, не надо, братишка, – засмеялась я мы с Олегом пожали множество рук и всем сказ "до свидания". День был в разгаре.

      Провожал нас Сема. Мы выпили на посошок Семин коньяк, который он хранил под кроватью к празднику Восьмого марта, но за-ради такого случая расщедрился и разлил.
      – Мы тебе, Сема, водки достанем во Владикавказе и с кем-нибудь вертолетом передадим, – пообещал Олег. – Не переживай. Будет к празднику водка.
      Мы допили коньяк, Сема взял мою сумку, и мы все вместе пошли на вертолетную площадку по деревянным мосткам. Солнце припекало уже по-весеннему, снег подтаял, и грязи вокруг было море разливанное. Сема очень изящно прыгал по доскам, но перед самой площадкой, совершая очередной виртуозный прыжок, не удержался и, нелепо взмахнув руками, со всего маху шлепнулся в жидкое черное месиво. В жизни не видела, чтобы кто-нибудь так пачкался с головы до ног. Когда он поднялся, с него стекали потоки черной жижи. Это был какой-то глиняный человечек, а не Сема.
      О сумке своей я не говорю – она просто превратилась в кусок черного жидкого дерьма.
      Я хохотала так, что просто не могла остановиться. И в перерывах между припадками смеха приговаривала:
      – Ой, Семочка! Ой, извини! Но не могу не смеяться! Ой, держите меня, люди добрые!
      Сема убежал переодеваться, а я достала из кармана носовой платок, обернула руку и взялась за сумку. Но дело мое было гиблое. Сумка терлась об штаны, и я мигом испачкалась.
      Мы ждали вертолет больше часа вместе с кучкой вояк, – все терпеливо месили грязь. Когда стоять стало невмоготу, мы с Олегом принялись приплясывать на месте, ежиться от холода и обмениваться радостными взглядами. Затерянные среди людей, мы глубже и острее чувствовали взаимную близость. Но ведь об этом не расскажешь, о таких вещах только глазами говорят. "Тебе хорошо? Ну, и мне хорошо. Вот и славно, правда?" Вот что глаза говорят.
      Но мы с ним оба циники и насмешники. И даже если я сегодня в ударе нежных чувств, все равно ничего ему не скажу, – мигом засмеет. А мне ужасно, ужасно хочется ему сказать: "Милый, мы с тобой сейчас вдвоем против всех остальных в мире, а значит, мир ничего не сделает нам плохого. И я люблю тебя, потому что ты талантливый грешник, как и я, и так умело и безоглядно пользуешься всеми дарами жизни". Но не сказала я этого, не сказала. Ну их к черту, эти сантименты!
      Вертолет прилетел, когда уже начало темнеть. Мы сели в него и полетели выше, в горы, чтобы забрать раненых из лагеря, и приземлились там, где горели красные факелы в темноте. Раненые были совсем молодые ребята и, слава богу, все держались на ногах. Только один из них сразу забился в угол и сильно стонал, согнувшись пополам.
      Когда вертолет приземлился во Владикавказе, Уже наступила ночь. Дверцу открыли, спустили лестницу, и по ней поднялась немолодая женщина в ватнике, медсестра.
      "Тут все ходячие? – спросила она. – Или есть лежачие?" Но никто не ответил. Люди молча поднялись и пошли к выходу.
      Я шла первой, и Олег спросил меня сзади:
      – Даша, а ты ходячая или лежачая?
      – Я, дорогой, всегда лежачая, – весело ответила я" купила на лесенку, покачнулась и полетела головой вниз на землю, в глубокую, вязкую грязь. Потом села и ощупала голову.
      Кажется, ничего страшного. А вот бок болит. Видать, сильно ударилась бедром. Но все это пустяки.
      Олег помог мне подняться. Он хохотал как безумный. Я была грязной, как тысяча чертей. Не хуже Семы,
      – Что, Сема отомщен? – спросила я.
      Олег, не переставая смеяться, притянул меня к себе и бегло поцеловал в щеку.
      – Ты в порядке, лежачая моя? – спросил он.
      – Да вроде.
      Какой-то подполковник вызвался нас подвезти в город. Его отпустили на побывку, и через два дня ему предстояло снова возвращаться в горы, в Чечню. По пути Олег купил три бутылки водки, отдал их подполковнику и сказал: "Передайте коменданту Семе с приветом от нас".
      В гостинице мы произвели фурор. Грязь на нас подсохла, и теперь ее можно было соскребать ножом. Мы шли, оставляя за собой глиняные дорожки. Но нам-то было плевать.
      – Берем один номер или два? – спросил Олег и посмотрел мне прямо в глаза.
      Я вздохнула:
      – Нет уж, лучше два.
      Мы взяли два соседних номера. В гостинице было еще холоднее, чем в прошлый раз, а теплая вода перестала быть теплой и текла тонкой струйкой. Я попробовала вымыть сапоги, но это было все равно что размазывать грязь по раковине. Толку никакого.
      Я разделась и попыталась ополоснуться под холодной водой, стуча зубами, а потом плюнула и. Решила к чему этот героизм? Вымоюсь завтра, в Москве. Сильные дела!
      Я выключила воду, натянула чистые трусики, свитер и вдруг услышала, как кто-то стучит ко мне в окно. "Не может быть! – подумала я. – Седьмой этаж. У меня глюки. Может быть, птица".
      Я вышла из ванной и сквозь оконное стекло увидела Олега, который стоял на балконе в одной рубашке и пританцовывал от холода. "О господи!" – сказала я и открыла балконную дверь. Он вошел в комнату, веселый как никогда, бесцеремонно рассматривая мои голые ноги и трусики. У меня не было сил сердиться.
      – Как ты сюда попал? – спросила я.
      – Перелез через балкон, разумеется.
      – Придурок! Ведь седьмой этаж. А если б поскользнулся и сорвался?
      – Но не сорвался же.
      – А через дверь нельзя было войти?
      – Неинтересно.
      – Гляди, какой Ромео!
      – Мы ужинать идем?
      – Конечно. Только через дверь, а не через балкон.
      Мы ужинали в том же ресторанчике, что и в прошлый приезд. Было ужасно грустно.
      Наш рай одиночества вдвоем заканчивался, а повторить невозможно ничего. Олег не тот человек, который может Поступиться чем-то ради женщины. Он всегда делал и будет делать только то, что хочет. Авантюрист. чую это кончиком носа, а мой нос никогда меня Не подводил. У него своя дорога, и он идет по ней, Не оглядываясь. Просто мы пересеклись в определимой точке. Ему нужна другая женщина – мягкая, терпеливая, нежная, готовая ждать сколько угодно, когда он покончит со своими странствиями и найдет ее на прежнем месте, а главное, готовая прощать. И более того, эта женщина у него уже есть.
      Мы выпили много водки, и меня повело от усталости. Глаза слипались, а руки и ноги отяжелели от усталости, словно к ним привязали гири. Каждая гиря не меньше двух килограмм. Вот так. Мы так недоспали в эту поездку, что теперь разом хотелось отоспаться за все.
      – У тебя усталый вид, – сказал Олег.
      – У тебя не лучше, – парировала я. – Просто невыносимо хочется спать. Может, это от водки. А может, просто от того, что все дела сделаны. Никогда в жизни так не хотела спать.
      Я ошиблась, сказав, что все дела сделаны. Одно дело у нас определенно было, и надо было его сделать напоследок. Перед расставанием. А именно – мы хотели сделать любовь, хотя оба умирали от усталости. Ну, надо так надо. Это ведь последняя ночь. Другого случая не представится.
      Мы пришли в номер Олега и сначала немножко повздорили, а потом заказали шампанского и шоколада. В лучших традициях. Это после водки-то!
      И он взял меня, но я ничего не помню. Это было как во сне. Да я и в самом деле спала. Просто иногда просыпалась и чувствовала, что со мной делают то, что должен делать мужчина с женщиной. Хотя бы время от времени.
      Я проснулась, когда он кончил, и поняла, что надо уходить.
      – Ты с ума сошла! – сказал он. – Ложись и спи. Куда ты пойдешь? – В свою комнату. Не могу спать с мужчиной. Ты же знаешь.
      Я встала, подошла к зеркалу и стала красить губы.
      – Господи! Зачем ты красишь губы? Сейчас час ночи. Кто их увидит? От моей комнаты до твоей два шага.
      Я молча дорисовала губы, а вот одеть штаны не смогла. Сил не хватило. Так и вышла в коридор без штанов и с ярко-красными губами. Отворила свою дверь ключом, ощупью, вслепую нашла в темноте кровать, рухнула на нее и сразу же провалилась в глубокий, безмятежный сон.
      Утром мы наскоро позавтракали и отправились в авиакассу покупать билеты до Москвы. Там нам сразу напомнили прежние времена. В лучших советских традициях билетов в кассах не оказалось, зато их втридорога из-под полы продавали живописные барыги со всеми набившими оскомину прибаутками: "Только для тебя, дорогой! Как не помочь хорошему человеку?!" и т.д.
      – Вот жулье! – сказал помрачневший Олег. – Терпеть не могу, когда меня так откровенно дурят. Я готов платить любые деньги, но не этим козлам. Что я, мальчик, что ли, чтобы меня "разводить"? Лучше возьмем такси до Минеральных Вод и улетим в Москву оттуда, – нормальный билет в нормальной кассе.
      – Олег! Ну, где логика? – изумилась я. – Ты готов платить сумасшедшие деньги за такси до Мин-ВоД, ехать пять часов через весь Северный Кавказ и кучу постов ГАИ вместо того, чтобы просто переплатить во Владикавказе и уже через час вылететь в Москву.
      Нет, – сказал он, и на лице его появилось знакомое мне упрямое выражение. – Поедем до Минвод.
      – Тебе просто хочется сесть в машину и ехать куда глаза глядят. Что за страсть к переездам!
      – Как я сказал, так и будет.
      – Ах, какой решительный мужчина! Сказал как отрезал.
      Мы взяли такси до Минвод и перли пять часов через весь Кавказ с гиканьем и улюлюканьем, пугая ментов на постах своими аккредитациями от Управления делами Президента России. Они сразу вытягивались и отдавали нам честь как важным персонам.
      Сначала я захотела шампанского, и Олег купил бутылку в придорожном кафе. Я попробовала, сплюнула и выматерилась. Отвратительная приторно-сладкая шипучка!
      Потом мне понадобилась шоколадка. Затем местное пиво. Далее мы взяли водки.
      При подъезде к Минводам Олег вдруг сказал:
      – А ну их к черту, эти Минводы! Поехали в Пятигорск, там хорошая гостиница.
      Зависнем там на денек, оторвемся.
      – Ну, нет уж, в Москву так в Москву, – сказала я. В аэропорт Минвод мы ввалились веселые и пьяные. Сразу купили билеты на ближайший рейс, на который уже шла посадка.
      – Как ты думаешь, мы успеем выпить водки в баре? – спросил Олег.
      – Только в спешке, – подумав, ответила я. Мы выпили водки и для надежности прихватили бутылку с собой. В самолет нас отказались впускать.
      – Вы грязные, – сказала стюардесса. – Вы себя в зеркало видели? Вы нам весь салон перепачкаете.
      – Девушка, мы журналисты и прямо из Чечнй! – сказала я с ноткой благородного негодования голосе. – Мы, можно сказать, герои, а вы нас в самолет не пускаете.
      – В жизни не видела, чтобы люди так пачкались, – с удивлением заметила стюардесса. – В самолете летит председатель Центризбиркома Вишняков. Как мы ему вас покажем?
      – А пусть не смотрит!
      В самолете мы сидели прямо за Вишняковым, и Олег упирался в его кресло своими грязными ботинками. Мы пили водку и не закусывали. Олег быстро и совершенно скотски напился, как солдат в увольнительной. Я вовсю кокетничала с соседом справа, и Олег по-мальчишески злился.
      – Охота тебе разговаривать со всяким быдлом, – довольно громко сказал он.
      – А ты никак ревнуешь?
      – Ничуть.
      Он помолчал немного, а потом сказал:
      – А у тебя шея грязная.
      – Иди к черту!
      – А я вчера тебя в шею целовал.
      – Иди к черту!
      – А могу я узнать, какую часть тела ты вчера вымыла?
      – Иди к черту!
      – А ты хоть ноги вчера побрила?
      – Да пошел ты..!
      Пока мы вели этот в высшей степени содержательный разговор, самолет пошел на снижение. когда я разделалась с последним стаканчиком водки, мы коснулись земли. Я громко зааплодиро и соседи удивленно на меня посмотрели.
      Мы простились с Олегом в московском аэропорту, я тщетно искала подходящие слова для прощания, но так ничего и не придумала.
      – Ну что, бросаешь меня? – спросил он.
      – Кто кого бросает? Скорее ты меня, чем я тебя.
      Мы помолчали. Мне хотелось сказать, что я отношусь к нему так хорошо, как мало к кому в жизни. Что нечасто людям выпадают такие встречи. Что я была счастлива с ним. Что… А впрочем, он и сам это знает. Не дурак.
      Он посадил меня в такси и помахал мне рукой. И я вдруг поняла, что очень-очень долго его не увижу.

      "Я хочу рассказать вам об очень богатых людях. Они не похожи на нас с вами".
      Так, вторя Скотту фицджеральду, я начинаю свой рассказ о том, как мне исполнилось тридцать лет, как я посмотрела в зеркало и увидела там вот что.
      Женщину, похожую на красивый, пустой дом, терпеливо ждущий мебели, и картин, и ковров. Дом этот может стать чем угодно – семейным гнездом или борделем, все зависит от того, кто будет заниматься меблировкой. Женщина в тридцать в равной степени готова к роли образцовой жены или образцовой шлюхи. Разглядывая в зеркале свое смелое, ясное лицо, я гадала, сколько у меня, в сущности, есть еще времени до того, как черты потеряют четкость, а фигура соблазнительность. Совсем немного. Следует поторопиться и просеять через сито мужчин, молодых и старых, в поисках обыкновенного подходящего миллионера. Богатство – это красота, почти добродетель. Я заткну уши, если снова услышу, как священники говорят, что деньги – помет дьявола. Женщины Всегда будут стремиться к роскоши в самой яркой ее Форме. Что за песенку напевала Мерилин Монро? бриллианты – лучшие друзья девушки". С целеустремленностью Золушки я решила устроить правильную облаву на эту редкую, застенчивую и осторожную дичь – миллионера. Но где он водится? такова география его расселения? Русские толстосумы как возможные кандидаты в мужья и любовники отпали сразу. Русский миллионер уже к тридцати годам обременен животиком кучей сопливых ребятишек и женой-манекенщицей' медленно стервенеющей от безделья, меняющей от скуки машины и шпионящей за мужем. Западный миллионер начинает интересоваться институтом брака после тридцати и созревает для окольцовывания к тридцати пяти годам, если не позже.
 
      План мой был прост и решителен. Отправиться в один из шумных деловых центров мира и поселиться в самом дорогом отеле, чтобы по вечерам в длинном платье, облегающем тело, словно перчатка, с загримированным под леди лицом, медленной слоняющейся походкой вплывать в бар, заказывать себе чего-нибудь из выпивки и опытным взглядом расчетливой золотоискательницы выискивать мужчин, вооруженных вместо револьвера толстым кошельком. Уж я-то сумею впоследствии придать блеск их долларам!
      Выбор пал на Гонконг (Нью-Йорк по причине отдаленности и дороговизны был отброшен). Дело оставалось за малым – найти деньги. От счета, выставленного мне туристической фирмой, у меня порвалось дыхание, как от удара в солнечное сплетение. Целое состояние для обыкновенного человека! Но мы сами создаем для себя тернии и даже не задумываемся, чего нам это будет стоить. Компромиссы, на которые я пошла ради денег, изумили даже меня. С горячечным блеском в глазах я твердила всем знакомым мужчинам, что мне нужны деньги на Гонконг. Почему Гонконг? Никто не спрашивал. Было во мне нечто безумное, что разом обрывало вопросы.
      Найдя деньги, я первым делом отправилась в магазин и накупила себе платьев, которые буквально приклеивались к телу. Это были говорящие платья, с ними ничего не надо было объяснять, любой мужчина поймет, что они означают. И еще туфли – хрустальные башмачки Золушки, которые я намеревалась терять где попало. Сброшенные туфли – волнующее зрелище для влюбленного мужчины.
      С таким нехитрым багажом я отправилась в Мекку бизнесменов – Гонконг, готовая ко всем радостям, ко всем чудесным случайностям. В качестве компаньонки, подружки и любимой девочки со мной отправилась моя маленькая дочка Соня. Ребенок – отличное алиби для любопытных. Всем своим видом я давала понять, что я не шлюха, падкая на мужчин и вино, а достойная молодая мать, жаждущая посмотреть мир в обществе прелестной белокурой дочери.
      Гонконг – это крошечный клочок земли, где живут миллионы, узкоглазых людей, чье мускульное и умственное напряжение наполняет город золотом и вызывающей роскошью. Гонконг раздавил меня и ошеломил. Здесь падают черные дожди (я не вру!), мужчины не снимают черных костюмов даже в адскую жару, а витрины ломятся от бриллиантов. Самый бриллиантовый город в мире.
      Я почувствовала себя провинциальной простушкой, закинутой из бестолкового московского захолустья в центр мира, в гигантский водоворот, треплющий мужчин и женщин, словно сухие листья. Где мои надежды, что этот город будет лежать распростертым под женской туфелькой? Высокие, как утесы, стены небоскребов падают на меня, лихорадочная великолепная ночь, подсвеченная тысячью огней, обруцщвается ураганом красок, звуков и запахов, округ камень и сталь. Город воздвигнут решительно-упрямыми, не отягощенными сантиментами и предрассудками людьми, главной целью которых является успех. Птиц нет совсем.
      Я тщетно искала голубей, пока не обнаружила их ободранные и закопченные тушки в витрине магазина. Уцелели только орлы, которые бьются в стекла небоскребов на немыслимой высоте. Последние воробьи доживают свой век в гостиницах рядом с искусственными пальмами в кадках.
      Гонконг – это рай для деловых мужчин, почти противопоказанный женщинам. Нет, здесь бывают, конечно, бизнес-леди, эти пластмассовые женщины-куклы с пресной плотью и холодными улыбками. У них в жилах красная краска вместо крови. Глядя в серо-голубые льдинки их глаз, трудно представить, что кто-то может задрать им юбку. Но в целом, в барах на двадцать-тридцать мужчин всего две-три белые женщины (местные китаянки не в счет).
      Все в Гонконге делается стремительно. И любовь тоже. Мужчины не желают ждать, и женщинам приходится уступать. На первом месте деньги, на втором – острая приправа в виде страсти. В жестких, словно рубленых лицах мужчин, делающих карьеру и чванящихся своими успехами, нет и намека на пощаду. Едва ли их можно застать без пиджака и с ногами на столе. Глядя на них, таких вышколенных, безупречных, озабоченных отглаженностью брючных складок и цветом своих носков, хочется незамедлительно разжать поцелуем их стиснутые губы и нарушить оскорбительную гармонию галстуков.
      Дорогой отель диктует массу правил. Главное из них: вы леди и ни на минуту не забывайте об этом-Люди здесь двигаются осторожно, как будто все вокруг из фарфора. Тучные самодовольные кресла и толстые глухонемые ковры наводят на мысль об ультрареспектабельности. Столики, стулья, картины – все так и просятся в музей. Люстры – целые стеклянные дворцы из сияющих призм. Всюду бьют фонтаны, струятся искусственные водопады.
      Первые два часа пребывания в отеле я была подавлена атмосферой расточительства.
      Все здесь свидетельствовало о вкусе и богатстве. Я смиренно чувствовала, что я здесь не на месте, как будто в руках у меня горсть драгоценных камней, но она мне не принадлежит. Мужчины вокруг – ходячие чековые книжки. На диво сдержанны – замкнуты, наглухо запечатаны, точно джинны в бутылках. А я не знаю, как разговаривать с мужчиной, пока он не обнял меня и не поцеловал.
      В девять вечера я начала готовиться к первому выходу. Я стояла в ослепительной ванной комнате из черного мрамора, золота и зеркал и с чувством наносила мазки тонального крема на лицо. Меня огорчила морщинка пустой и бесплодной досады на чистом лбу. Но не беда. При вечернем освещении она почти незаметна. Когда макияж был закончен, я удовлетворенно улыбнулась. Из зеркала на меня смотрела женщина, уверенная в себе и способная устоять против чего угодно, кроме искушения.
      Накрашенные губы – как кровоточащая рана. Тело, созданное для нескончаемого любовного праздника и еще недавно томившееся на скучном супружеском ложе. (Слава богу, я не поленилась развестись!) В воздухе витает пьянящий аромат тонких духов. Длинное светло-голубое платье в белых цветах безупречно облегает фигуру и прелестно обнажает спину, а спина – не последнее мое достоинство. В юности мне не хватало свойства такого тонкого и неподражаемого, как шик. Но теперь я научилась носить Дорогостоящие туалеты как нечто само собой разумеющееся и подавать себя как главное блюдо, с должным количеством пряностей. Девчонка в восемнадцать лет – как лист зеленого салата, он и свежий, и сочный на вид, но без уксуса и соли в горло не полезет. Преснятина. Блюдо для голодных юнцов. Мужчина постарше нуждается в женщине, красивой ухоженной, холеной красотой и знающей толк в тонких и жестоких играх.
      Перед уходом я подошла к окну, – точнее говоря, не к окну, а к целой стене из стекла. Вид с двадцать шестого этажа открывался просто фантастический, невероятный, устрашающе прекрасный. Ночь, как огромная бабочка, распластала свои черные крылья. Весь Гонконг лежал подо мной в бесконечной россыпи сверкающих зерен, с маху брошенных в пространство. "Да, в мое окно не поднимешься по шелковой лестнице влюбленных, – с легким вздохом подумала я. – Слишком высоко".
      В десять вечера я спустилась в бар с грацией женщины, уверенной в том, что ее фигура не останется незамеченной. В полумраке у стойки сидели с десяток мужчин, изнывавших от скуки. Все хотели поговорить, но не знали, с чего начать разговор. k Моим тактическим оружием была стрельба глазами. Меня тоже рассматривали, но никто не торопился с оценкой.
      Первой ко мне подошла, как ни странно, женщина. Цвета черного шоколада, с Мальдивских островов. Богатая, любящая сорить деньгами. Приехала на какой-то конгресс, на груди ее болталась аккредитация. Звали ее Шивни, она была невозможно пьяна и повсюду разбрасывала свои визитные карточки. Меня она использовала как таран, чтобы познакомиться со всем баром. "Эта моя прелестная русская подруга", – обращалась она к совершенно незнакомым людям. Через десять минут множество Мужчин были втянуты в орбиту нашего существовали. Шивни была как энергетическая воронка, всасывающая в себя все без разбору. Я даже позавидовала такой легкости.
      Какие-то джентльмены наклонялись к нам и, дыша в лицо смесью джина и мятных подушечек, спрашивали, что мы пьем. Мужчины приходили и уходили, на стойке постоянно обновлялись стаканы с виски, но, когда Шивни сползла с высокого табурета на пол, я поняла, что это чересчур даже для меня. Я знала, что ее мягко и деликатно уберут, и, чтобы не быть втянутой в тихий скандал, быстро исчезла из бара, сверкнув на прощание улыбкой.
      Итогом маленького ночного разгула стало письмо, подсунутое утром под мою дверь.
      Я медлила, не пытаясь вскрыть письмо. Мне нравилась его оболочка – плотный, надушенный конверт из дорогой бумаги с отпечатанным предупреждением.
      "Привилегированно и очень конфиденциально. Если письмо попадет не по адресу, пожалуйста, верните его службе безопасности". Я посмеялась и вскрыла конверт, откуда белой бабочкой выпала записка. "Моя прекрасная русская незнакомка, я увидел вас вчера в баре и мечтаю о встрече. К сожалению, я улетаю сегодня в Таиланд, но вернусь в среду. Надеюсь на встречу". Далее следовал телефон в Бангкоке и подпись Кристоф. Я напрягла память, пытаясь вспомнить, кто из вереницы вчерашних мужчин подходит под это имя. Кажется, тот молодой швейцарец из Цюриха, слегка вылинявший, как большинство европейских блондинов, с хорошим телом и пристойным выражением лица.
      Есть контакт! Сработало! Я даже прищелкнула Пальцами от удовольствия. Игра началась. Этот конверт положил начало переписке с целым отелем.
      Каждое утро я находила под дверью новое письмо – очаровательно-льстивое или гневное. Все зависело от стадии отношений с очередным поклонником. Свою любовную почту я складывала в особый сундучок, как охотник складывает трофеи. Будет что показывать внучкам на старости лет.
      Мужчины пошли косяком. Валеты, короли, тузы, как в карточной колоде.
      Валеты. Молодые мужчины от тридцати лет с бритой грудью и бритыми подмышками.
      Напористы, практичны, сразу хватают жизнь за рога и поворачивают в свою сторону. Не любят длинных увертюр, им нравится, когда занавес поднимается сразу.
      Короли. 38-39 лет. Свободный покрой костюмов и легкая расслабленность в движениях. Успели все узнать и от всего устать. Пьют лишнее. Обогатили мой английский фразой: "Не хочешь ли, детка, проверить мой мини-бар?" Тузы. Этим за сорок. Думают, что виски в жилах может заменить им молодую кровь. Меня рассматривают с чувством опасной находки. Хочется попробовать, но слишком много волнений.
      Их было много. После швейцарца возник британец с ухватками плейбоя, яхтой и насмешливым отношением к жизни. Безобразный, но занятный, как обезьянка. Я звала его Уродец. Он любил водку с тоником и считал, что русская жена это так же пикантно, как вишенка в пирожном. Затем житель Женевы, чей мясистый рот выдавал женолюбивый нрав. Толстый и с деньгами. Любитель сигар. Когда он глубоко затягивался сигарой, у него был совершенно неуязвимый вид. Тихий немец, торговец "Мерседесами", ставивший на мне эксперимент, можно ли напоить русскую до беспамятства. Он для приличия заказал мне водку с тоником, куда время от времени добавляли новую порцию чистой водки. Я держалась как пьяный матрос, который из чувства чести готов выстоять на качающейся палубе родного корабля.
      Потом появился еще один англичанин, самый перспективный из всех, со всеми внешними признаками богатства. 32 года, хорош собой. Торговец скаковыми лошадьми. Однажды ему по мобильнику сообщили, что он продал лошадь за сто тысяч фунтов, которая полетит теперь на "Конкорде" из Лондона в Америку. В восторге он выставил шампанское всему бару. Любил, сукин сын, широкие жесты. Он и меня рассматривал как скаковую лошадь, по статям – длинные ноги, тонкие щиколотки, крепкие бедра. Он мне нравился и одновременно пугал. Он был жесток, как всякий сам себя сделавший мужчина, и источал высокомерие, которое медленно подчиняло себе. Как-то ночью он прижал меня к стойке бара вопросом, что же я здесь на самом деле делаю. Под невыносимым блеском его голубых глаз я почти созналась.
      "Что ж, – задумчиво протянул он, – может быть, ты то, что мне нужно". Я отшатнулась как от удара. Этот умный капиталист и бдительный калькулятор прикидывал, во сколько я ему обойдусь. Он всерьез верил, что один человек может принадлежать другому на правах частной собственности.
      Богачи все таковы. Они говорят: моя вилла, моя яхта, мои деньги, моя женщина.
      Привыкнув к восхитительному русскому пофигизму в отношении Женщин ("ушла одна, придет другая"), я вознегодовала, столкнувшись со столь острым чувством собственности западных мужчин. Мне закатывали свирепые сцены ревности, за мной шпионили, мне задавали вопросы, на которые единственным ответом быть пощечина.
      Внешняя пристойность треснула по швам, как костюм, сшитый не по размеру Под маской светских манер оказались живые люди снедаемые жадностью к жизни, страстями и неудовлетворенными желаниями. И сущие звери в постели. Но об этом после.
      Из всего этого старательного посева ветра я не собрала ничего. Как легко найти мужчин и как трудно найти Мужчину!
      Он возник передо мной внезапно, в два часа ночи, на лестнице модного ночного клуба. Я услышала его дыхание, когда Он встал передо мной и заявил: "Я объездил много стран и видел много женщин. Но, клянусь, ты самая честная, самая лучшая и самая понятливая девушка на свете!" Мы оба были пьяны, и через десять минут после знакомства он стащил с меня туфли, положил мои голые ноги к себе на колени и стал гладить их так, как будто я уже давно принадлежу ему.
      Все было просто. Проще не бывает. Звали Его Тони, и Он обжигал меня откровенно голодным взглядом. Я была хороша в ту ночь, как чужое счастье, и жадно и доверчиво окуналась в его черные глаза. В номере Тони я позволила ему узнать долгие поцелуи моих наученных губ, движения моих опытных рук, знающих науку прикосновений, но дальше ласк дело не пошло. Как говорит моя подруга Аэлита:
      "Приличная женщина с первого раза не дает. Только со второго". Мы договорились о встрече на следующий вечер, чтобы вместе с его друзьями поехать на ипподром, на скачки. (Весь Гонконг сходит с ума по скачкам.) А дальше… Ну, дальше будет ясно. Следующий день я провела очень мило. Целый день мы с Соней валялись около каскада бассейнов. Солнце в радужном кольце словно пробивалось сквозь вату, но жгло и липло к телу всерьез, как будто не было окутано маревом. Картина вокруг – как из фильмов о будущем.
      Вообразите себе: все эти бассейны, водопады, горячие и холодные ванны джакузи, пальмы, цветочные клумбы находятся на сюрреалистическом мосту, который соединяет два колоссальных небоскреба пятизвездочных отелей. Внизу, под этим неправдоподобным оазисом гремит мощное, забитое машинами шоссе. Клочок неба находится так далеко, что его и не достать. Когда ты лежишь на пляжном полотенце, на тебя наваливаются пять колоссов зданий, ослепляющих зеркальными стеклами, которые толпятся вокруг, как стадо диковинных жирафов. На сумасшедшей высоте висят бесстрашные мойщики окон.
      В послеполуденные часы, когда солнце стало свирепым, я перебралась в летнее кафе и оттуда наблюдала, как мой ребенок лапкой пробует ледяную воду в бассейне, повизгивая, словно щенок, или парится в пузырящейся воде горячей ванны. Я пила красное сухое вино и закусывала корочками свежего белого хлеба, которые макала в блюдечко с подсоленным оливковым маслом.
      После бассейна я удовлетворенно осмотрела свое позолотевшее от солнца тело. Я теперь похожа на сочную грушу, которая созрела и просит, чтобы ее съели. Только кто же съест? От Тони ничего – ни писем, ни сообщений на автоответчике. "Ну и хрен с ним!" – подумала я и отправилась с Соней ужинать.
      Вернувшись после семи вечера, я нашла магнитофонную запись: "Привет! Это Тони.
      Куда ты провала? Жду твоего звонка до половины седьмого". Опоздала! Ну да ладно.
      Я оставила сообщение на его автоответчике: "Тони! Это Даша. Буду ждать тебя в очном клубе, где мы встретились вчера". Хемингуэй уверял, что ночные заведения нужны лишь для того, чтобы одиноким мужчинам было где сводить знакомство с нестрогими женщинами, в остальном же это попусту растраченное время да скверный прокуренный воздух. Тут я с ним не согласна. Я люблю сидеть в барах – в них можно видеть настоящую жизнь.
      В тот вечер я сидела в ночном клубе за круглой стойкой в ожидании Тони и потягивала виски со льдом, которое переливалось в моем стакане, как морская вода. На мне было простое белое облегающее платье до пола с разрезом до пупа.
      Мои соски вызывающе торчали сквозь тонкую ткань. Я рассматривала себя в клубном зеркале и пришла к выводу, что собственное отражение – это единственное общество, достойное меня.
      Ко мне намертво приклеился какой-то зануда-австрияк. На его вопросы я отвечала односложно, зато охотно пила за его счет и курила чужие сигареты. Часы показывали одиннадцать вечера, а Тони все не было, и я начала нервничать. "Вы меня извините, но я должна подняться в номер и проверить, как спит моя девочка", – с милой улыбкой сказала я австрияку, чтобы от него отвязаться. Он заявил, что дети – это святое.
      Сонька спала прекрасно. Впрочем, как и всегда. Я спустилась вниз и подошла к лифту ночного клуба. "Где же Тони, черт бы его побрал!" – думала я с тоской. И в этот момент я увидела его в компании бесцветной женщины средних лет, одетой в вечернее платье, и пожилого мужчины в очках. Тони растерянно заморгал глазами при виде меня, но ничего не сказал. Мы вместе сели в лифт, и я напустила на лицо выражение холодной отчужденности, внутренне кипя от гнева. Тони пялился на меня, но молчал как дохлый.
      В баре я подсела к австрияку, который был просто поражен резкой переменой в моем настроении. "Что случилось?" – испуганно спросил он. "Моя девочка не спит", – трагическим тоном ответила я. "Да, это печально", – согласился австрияк и тут же участливо предложил выпить водки. "Давайте, – согласилась я, – только сразу двойную порцию и безо льда".
      Я в два счета разделалась с водкой, взяла со стойки свою маленькую бархатную сумочку и грустно распрощалась с австрияком. Проходя мимо Тони и его компании, я громко сказала во всеуслышание: "Ты паршивый сукин сын!" На мгновение все посетители бара отставили свои стаканы и обернулись, чтобы выяснить, к кому относится это темпераментное восклицание. Я величественно проплыла к выходу, неся свои прелестные бедра (кстати, они приятно пополнели этой весной – есть что нести!).
      Тони догнал меня на лестнице. "Что случилось?" – задал он идиотский вопрос. Тут выдержка мне изменила. Я напустилась на него, словно усталая официантка на клиента:
      – И ты еще спрашиваешь! Вчера целовал меня, словно припадочный, а сегодня не желаешь знаться, только потому, что идешь в компании с этой сушеной рыбой?! Ты даже не поздоровался со мной!
      – Ты ничего не поняла, – терпеливо объяснил 1они. – Мы втроем работаем здесь от нашей фирмы- Пожилой мужчина – мой босс, дама – моя коллега и жена моего друга.
      Именно с ними я ездил сегодня на ипподром и хотел взять тебя с собой. Но Тебя не было в номере. – Я оставила тебе сообщение на автоответчике! – возмутилась я.
      – Но я не заходил к себе в номер! Сразу после ипподрома мы пошли в ночной клуб.
      Когда я увидел тебя в лифте, у тебя было такое лицо, как будто ты не хочешь узнавать меня.
      – И поэтому ты не поздоровался?
      – Ну, конечно! Что я должен был подумать? Тебя не было в номере, хотя мы договорились о встрече. В лифте ты как камень. Может, для тебя это случайное приключение, и ты хочешь забыть о нем. Много выпивки и все такое.
      – Значит, это всего лишь недоразумение, – безнадежно сказала я. – В таком случае ты пойдешь сейчас со мной.
      – Но я не могу! – с отчаянием воскликнул Тони. – Я же здесь не один, а с коллегами.
      – Чихать я хотела на твоих коллег! Прощай!
      Я вслепую выбралась из клуба, все еще держа осанку, и направилась в бар "Шампанское", знаменитый на весь Гонконг своей коллекцией шампанских вин.
      "Напьюсь, как свинья!" – твердо решила я с закипающими слезами на глазах и тут увидела швейцарца Кристофа, преждевременно вернувшегося из Таиланда, и Лошадь (такую кличку я дала красавчику, торгующему лошадьми). Оба ринулись ко мне с таким видом, как будто именно им принадлежат исключительные права на меня. "Как кстати! – обрадовалась я. – Отличная компания для пьянки". Я представила их друг другу, и мы все вместе сели пить шампанское, Лошадь по одну мою Руку, Кристоф по другую.
      Чудный был вечерок. Оба моих собутыльника показали себя людьми воспитанными, с хорошими манерами, но если когда-нибудь в бальзам любезности и благоволения была подмешана изрядная поля яда, то это как раз тот случай. Они попросту выживали друг друга и, в сущности, несильно отличались от вульгарных самцов, галопирующих перед самкой. Игра называлась "кто кого пересидит". Лошади не повезло, – ее перехватил компаньон по бизнесу. Страшно довольный Кристоф предложил проводить меня до номера. Я была слишком пьяна, чтобы расслышать чрезмерную откровенность обращенного ко мне зова, и легкомысленно согласилась. Этот тихий, очкастый, бесцветный швейцарец казался мне совершенно безопасным существом, начисто лишенным темперамента.
      Мы поднялись на двадцать шестой этаж, вышли из лифта, и я протянула Кристофу руку на прощание, пробормотав нечто вроде: "Спасибо за приятный вечер". Руку мою он сжал крепче, чем необходимо, и прежде чем я успела занять оборону, притянул меня к себе и завладел моими губами. Я попыталась оттолкнуть его, но он обнаружил и опыт в любовных делах, и упрямство. Тогда как женщина от природы добродушная, я решила не противиться и доставить Кристофу маленькое удовольствие. В конце концов, что такое поцелуй? Пустяк. С меня не убудет, а человеку приятно.
      Когда я поняла, какое хищное вожделение скрывается под оболочкой его почтительности, было уже поздно. Он уложил меня на пол прямо около лифтов, на толстый, мягкий ковер, скрадывающий звуки, и снял с меня платье. А сам удовольствовался лишь тем, что снял с себя рубашку, обнажив отличную мускулистую грудь, и расстегнул ширинку.
      Кристоф осыпал мои руки, шею и грудь побед-Нь1ми поцелуями, а я краснела, когда двери лифтов оТ1Фывались, и какие-то люди, переступая через нас, смущенно говорили: "Извините". "Расслабься, – шептал мне на ухо Кристоф, – в дорогих отелях этим можно заниматься даже на потолке. Никто и глазом не моргнет". Его жадные, опустошающие, слишком смелые ласки пробудили во мне нечто вроде стыдливости. Я бываю иногда очень тугой, и меня дьявольски трудно довести до финиша. После русской неловкой деревенской любви я чувствовала себя школьницей, не готовой сразу разделить странные капризы сладострастия старушки Европы. Даже в животной грубости у Кристофа была какая-то болезненная изысканность.
      Глазок видеокамеры упирался в мой глаз, и я вдруг представила себе, какое кино сейчас смотрит служба безопасности. Это неожиданно возбудило меня до крайности.
      Извиваясь всем своим благоухающим телом, гладким и гибким, я взвинтила свои нервы и потеряла всякую меру и стыд. Для меня теперь не было ничего низкого. Мы издавали непристойные стоны, перемежавшиеся сдавленными всхлипами, а когда мольба плоти мужской достигла плоти женской, я закричала от резкого триумфального наслаждения. Господи! Как это великолепно – и как коротко!
      Когда я вернулась в реальность, голая, мокрая, сытая, до меня дошла смешная сторона ситуации. "Вот это тихоня! Ну, надо же! – думала я с внутренней улыбкой.
      – Весь мой хваленый опыт не стоит ломаного гроша, если я не угадала сексуального монстра за внешностью скучного очкарика".
      Мы расстались с Кристофом у дверей моего номера. "Когда завтра?" – услышала я его требовательный голос. "В полночь, – ответила я театральным шепотом. – Жди меня у себя в номере". И в этот момент меня совершенно не смущало то, что я стою голая посреди респектабельного отеля, а Кристоф держит в руках мое платье и трусики. "Отдай", – попросила я. "Платье можешь взять, а трусы верну завтра, при встрече", – ответил он и, поднеся шелковый невесомый лоскут к лицу, жадно вдохнул запах женщины, едкий, самочий запах, почти отталкивающий и все же такой притягательный для мужчин.
      Как только я вошла в номер, то сразу обнаружила письмо на полу. "Тони, – догадалась я. – Поздно спохватился, милок". Я вскрыла конверт и прочла торопливо нацарапанную записку: "Даша! Я искал тебя весь вечер! И нашел – в баре "Шампанское", и не одну. Я не знаю, как исправить ситуацию. Позвони мне в любое время!" Подпись Тони. Слова "в любое время" были подчеркнуты. Я посмотрела на часы. Четыре часа утра. Ну что ж! Час неплохой, не самый худший в сутках.
      Я позвонила, он не сразу взял трубку. "Ты спишь?" – спросила я. "Нет, – соврал он. – Я жду тебя". И это уже не было ложью.
      В ту ночь я свернулась, как кошка, в тепле у него под рукой. До самого рассвета мы не выпускали друг Друга из объятий, – лежали тихие, полусонные, безгрешные.
      Мы шептались и целовались, и я сделала открытие, что только Тони может удовлетворить голод моих губ. Мы не делали любовь, я была слишком сытой. И запах от меня шел просто нестерпимый и смущающий. Мы лежали словно муж и жена, давно знающие друг друга, в приступе совершенно неоправданного доверия, какое возникает часто между едва знакомыми людьми. И я чувствовала что-то близкое к дуновению счастья.
      – Странное дело, – сказала я, – ты мне кажешься ужасно родным. Я даже могу спать с тобой, а для меня это самая трудная вещь на свете, похлеще, чем делать любовь на полу у лифтов, когда люди входят и выходят.
      Он сразу насторожился.
      – Что ты имеешь в виду?
      – Пустяки. Просто вспомнилось.
      – Я знаю, я не имею права задавать тебе вопросы… – начал Тони. Продолжение я уже знала.
      – Но тебе все равно хочется спросить. Спрашивай.
      – Я искал тебя всю ночь. Где ты была?
      – Мог бы догадаться. – Я проговорилась. – Что я делала? Злилась на тебя и целовалась с незнакомцем, лежа на полу у лифтов. Просто целовалась.
      Я сознательно уменьшила масштабы своего преступления.
      – Но там же все снимают камеры! – сказал потрясенный Тони.
      – Это все, что тебя волнует на данный момент?! – воскликнула я, почувствовав себя уязвленной.
      Он расхохотался.
      – Ты невозможная, сумасшедшая, распутная, скверная, но самая потрясающая женщина в мире!
      – Я тоже так думаю, – скромно заметила я.
      Я ушла от него, когда за окном было светло, и в коридорах уже шастали горничные.
      А мне было смешно, что все они думают, что наступило утро, когда на самом деле еще продолжается вчерашняя ночь.
      Следующим вечером мы с Тони вели себя куда как примерно – гуляли, держась за руки, умеренно выпивали в разных барах, катались на пароме, а я все время думала о том, что ночью мы должны лечь в постель и наконец-то соединиться. Это заставляло меня нервничать, уж сама не знаю почему. Мне казалось, что секс все испортит.
      После прогулки мы пришли к Тони в номер, я второпях выпила коньяк и легла на постель с жертвенным видом. Тони разделся так, как будто делал это передо мной сотни раз, и я снова удивилась тому чувству, когда почти незнакомый человек кажется ужасно родным. Он лег на меня, и мы занялись делом, ради которого я, собственно, и родилась на свет. Это был тихий супружеский классический секс.
      Знаете, как это бывает, когда еще любишь своего мужа, и почти каждый вечер делаешь с ним любовь, и оба совершенно счастливы, хотя в этом уже нет той остроты первых дней. И это напоминает семейную трапезу по вечерам – картошка, сосиски, какие-нибудь консервы, баночка соленых огурцов, но все равно вкусно, хотя и без изысков.
      Я чувствовала на себе приятную тяжесть нового тела, ощущала, как ходят под руками теплые холмики мужских ягодиц. Движение внутри меня было чуть замедленным, мирным и несущим покой, без той ярости, что сопровождает мои случайные совокупления с первыми встречными.
      В два часа ночи я оделась, оставила беспламенный поцелуй на лбу Тони и сказала, что мне пора идти. "Я тебя провожу до номера", – решил вежливый Тони и тоже оделся. "Что ты, не надо!" – "Нет, Нет! Обязательно провожу". Мы вышли в коридор и Пошли мимо чужих дверей, откуда струился сон.
      У меня начисто вылетело из головы то, что я обещала Кристофу прийти к нему в полночь. Ведь вещания даются для того, чтобы их не сдерживать.
      Тогда я увидела его, стоящим у моей двери, то испытала тихий шок. Было ясно, что он пришел сюда не за хорошим делом. Он стоял как ошалевший кобель, поджидающий суку, и воздух вокруг был насыщен его злым возбуждением.
      Несколько секунд я с трудом вырабатывала склеивала, сшивала свою улыбку, но она получилась жалкой и кривой. "Что ты здесь делаешь?" – задала я Кристофу вопрос, пригодный на все случаи жизни. "Жду тебя уже два часа", – просто ответил он. Все трое мы были похожи сейчас на персонажей дрянной комедии, и я засмеялась сухим, нервным, дрожащим смехом, от которого, верно, бьется тонкое стекло.
      "Я, пожалуй, пойду, – сказал Тони. – Спокойной ночи". Я посмотрела на его холодное, отчужденное лицо, и сердце у меня сжалось от непонятной боли.
      Мы остались с Кристофом вдвоем. Он приблизился ко мне, и я содрогнулась. На его бледном лице с такой исступленной страстью горели расширившиеся злые глаза, что я ни секунды не сомневалась – он может избить меня или изнасиловать прямо здесь и сейчас. "Сука!" – сказал он, вложив в это слово все, что мог.
      Дальше было хуже. Он хлестал меня словами, как пощечинами, начисто потеряв свой любезный тон и условную вежливость типичного западного мужчины.
      – Что ты делаешь со своей жизнью, дурочка! – говорил он тихо и зло. (Лучше бы кричал.) – Это дерьмо, а не жизнь, и ты знаешь это. Ты швыряешься мужчинами, как непослушный ребенок игрушками. А я ведь мог бы полюбить тебя. Я молод, одинок, умен, обеспечен и знаю много чего о сексе. Чего же тебе еще?
      В нем зрел и всходил, как на дрожжах, извечный Ч Длиннее ноги тем легче жизнь.
      Лучшее место для мужчины ¦ на груди Д. Асламовой.
      С таким лицом я пыталась стать депутатом Государственной Думы.
      Голая правда
      Даши
      Асламовой. рналисти писатель, кандидата упутать Я сделаю Думу при |u"m. Я не да гнев самца, озадаченного прихотями женского вкуса. Он грубо схватил меня за руку.
      – Ты гоняешься за деньгами? Но я никогда не платил женщинам за любовь!
      – На что ты намекаешь? – я наконец обрела дар речи. – На то, что мне платят за секс? Убирайся!
      – Ты сейчас пойдешь со мной в мою комнату! Немедленно!
      – Нет! Я не люблю, когда у меня два мужчины за ночь. Я еще не приняла ванну, и на мне чужой запах.
      Я улыбалась ему прямо в лицо. Он прижал меня к себе с такой яростью, что сделал мне больно. При этом он издавал нечто вроде рычания, – наверное, так рычат орангутанги, когда у них силой отбирают кокосовый орех.
      – Ты обещала быть со мной сегодня, и ты будешь!
      – Это правда. Я обещала и выполню свое обещание.
      – Когда?
      – Завтра. В полночь.
      Я почувствовала, как ехидные незримые маленькие дьяволята захихикали вокруг нас.
      – Поклянись!
      – Черт с тобой! Клянусь!
      – Я тебе не верю. Либо ты пойдешь со мной сейчас, либо мы больше никогда не увидимся.
      – Нет.
      – Прощай и будь проклята, – торжественно объявил он.
      – Да пошел ты!
      Он отпустил меня, и я перевела дух. Войдя в Свою комнату, я бросилась к телефону и набрала номер Тони. Включился автоответчик. "Тони, миленький! – заголосила я после сигнала. – Возьми трубку, умоляю тебя. Мне надо с тобой поговорить". Но Тони не отозвался. Мне почудилось, что я вижу перед собой его полное укоризны лицо. Мое сердце опьянело от внезапной влюбленности. Я должна его увидеть и вымолить прощение!
      Я выбежала из комнаты и бросилась к лифту. Меня всю колотило. Господи! Только бы он открыл мне дверь! "Распутная кукла, продажная девка, последняя тварь! Вот ты кто! Ничего святого!" – твердила я себе и так сжимала кулаки, что острые ногти впивались в ладони.
      И Тони открыл дверь на мой отчаянный стук. Когда я увидела его, неожиданно домашнего, в белом гостиничном халате, я упала к нему на грудь и заплакала от облегчения. Он некоторое время молча гладил меня по голове, а потом задал самый верный вопрос:
      – Выпить хочешь?
      – Виски, если есть.
      Тони терпеливо ждал, когда я прикончу порционную бутылочку виски из мини-бара, чтобы задать второй вопрос:
 
      – Это тот парень, с которым ты лежала у лифтов?
      – Угу, – я кивнула головой.
      – Я себя чувствовал, как будто меня вымазали дерьмом с ног до головы.
      Виски развязывает язык лучше всякого детектора лжи, и я неожиданно начала говорить – горячо и несвязно, всхлипывая, словно обиженный ребенок, Я открыла ему секрет, что когда-то у меня было сокровище – мое собственное сердце и как я дурно обошлась с ним, как я обманывала и как обманывали меня, как мне ужасно хочется любить, но не хватает мужества, как в момент страсти я совершенно забываюсь, а потом краснею от этого, и как я избавилась от своего брака, будто стоматолог от сгнившего зуба, и никак не могу заполнить эту пустоту хотя бы временной пломбой, и что прошлое – ложь, и для любви нет дороги обратно. Я говорила до пяти часов утра, а он слушал. Мы оба падали от усталости, и я все время спрашивала: "Ты меня понимаешь? Ты не осуждаешь мои поступки?" – "Иногда они для меня странные и дикие, – отвечал он.
      – Но тебе надо выговориться сегодня. И я здесь, чтобы слушать тебя. Говори".
      Я ушла от него под утро, шатаясь от усталости, пьяная от собственной откровенности. А в восемь утра меня разбудила бодрая Соня: "Доброе утро, мамочка! Ты хорошо поспала?" Мне пришлось встать, чтобы выполнить свои материнские обязанности. На полу в коридоре я нашла письмо от Кристофа. Оно дышало высокомерием: "Я не уверен, заслуживаешь ли ты моего прощения, но я готов дать тебе второй шанс. Я жду тебя в восемь вечера в холле. Мы поужинаем, сходим в дансинг, а после ты выполнишь свое обещание". Я почувствовала, как между ног у меня становится горячо. Я вспомнила его глаза разъяренного кота, его жадные руки, вспомнила, как он весь трепыхался от страсти и как он подвел меня к финишу в состоянии чуть ли не беспамятства тогда, около лифтов, и усмешка тронула мои губы. "Ну, распутная девка, ну шлюха, и что из того? – подумала я. – А много ли мне осталось лет, когда я еще могу быть шлюхой?" В этот момент раздался телефонный звонок. Это Кристоф решил выяснить, светит ли ему что-нибудь сегодня ночью.
      – Ты читала мое письмо? – спросил он в нетерпении. – Да, но я не могу видеть тебя в восемь вечера. Я обещала своей дочери ночную прогулку на пароме.
      – Ты вчера дала клятву, – напомнил он.
      – И я ее сдержу.
      – Когда?
      – Я же сказала тебе: в полночь.
      – Я не верю тебе.
      Меня мучило похмелье, и я не была склонна к вежливости.
      – Послушай, Кристоф. Выбор у тебя небольшой: верить или нет. И я не хочу тратить силы на объяснения. До вечера.
      Я положила трубку. Пива! Вот чего мне сейчас не хватает. За завтраком я пребывала в странно равнодушном, выпотрошенном состоянии. Видимо, ночной эмоциональный взрыв не прошел для меня даром. Мне решительно было наплевать на всех мужчин на свете. Особенно на Тони. В этот момент я и представить себе не могла, что нынче вечером, всего через два дня после знакомства, он сделает мне предложение. Вот как это случилось.
      Вечером мы с Соней отправились на пароме на полуостров Коулун. Мы долго бродили по этому фешенебельному району, потом свернули к ночному рынку, где на маленьких жаровнях готовятся самые немыслимые блюда на свете. Их острые ароматы наполняют целый квартал и способны расшевелить даже камни.
      Я уже привыкла ходить как настоящая жительница Гонконга, опираясь на ручку длинного зонта,. вдыхать фантастические запахи, вежливо кивать белым людям на улицах, торговаться в лавках. Мы поужинали с Соней в маленьком китайском ресторанчике. Ели крохотные, похожие на маленькие уши пельмени, которые просто таяли во рту, маслянистые, как сливки, овощи, выложенные на кружевных листьях салата, похожих на зеленый мох.
      Вернулись мы поздно. Уложив девочку спать, я надела вечернее платье, побрызгала духами между ног и в теплую ложбинку на шее, тяжело вздохнула и отправилась выполнять свое обещание. Все-таки мне не откажешь в своеобразной честности.
      Кристоф встретил меня весь при параде, лучась победной улыбкой, чем сразу же вызвал мое крайнее раздражение.
      – Налей-ка мне виски, – сказала я с порога.
      – Подожди минутку. Сейчас принесут лед.
      – Не надо льда. Сгодится чистый.
      – И все же я прошу тебя подождать.
      Я заскрипела зубами от злости. Мне и в голову не приходило, зачем ему понадобился лед.
      – Я не люблю ждать, – заявила я. – Дай мне виски, и немедленно.
      – А я не люблю выслушивать приказы от женщин, – он поймал мою руку и поцеловал ее. – Я сам отдаю приказания.
      – Ах ты боже мой! Какие сложности!
      Явился официант с серебряным ведерком, полным льда. Я наконец-то получила свое виски. Я успела сделать несколько глотков, как Кристоф приступил к делу, медленно, с чувством, по всем правилам. Это была не та сумасшедшая страсть, что так подкупила меня у лифтов. Нет. Это была изысканная холодноватая демонстрация секса профессионалом, так сказать, показательные выступления. Кристоф задался целью поразить меня своей изощренностью. Некоторые его приемы явно отдавали плагиатом, Как, например, тающий лед на женском теле.(Вот Для чего понадобились кубики льда!) "Старо, – думала я, пока холодные капли стекали по моей коже. – "Девять с половиной недель" видели даже малолетки".
      Весь этот тщательно продуманный и отрепетированный спектакль вызывал любопытство, но не возбуждение. Я всегда предпочту пусть неумелую, но подлинную страсть искусным, прохладным сексуальным играм. Такие игры напоминают мне восковые фрукты – красивые, но не настоящие, без вкуса и аромата.
      Я мучилась как подопытный кролик и пыталась подыгрывать, но актриса из меня никудышная. Порядком подустав от экспериментов, я даже спросила: "А по-простому нельзя?" Я пришла к забавному выводу. Чем выше человек взбирается по социальной лестнице, чем больше опутывает себя полным перечнем запретов, правил, табу, тем он необузданнее и изобретательнее в сексе – единственной области, где свобода властвует всегда. Достаточно вспомнить Билла Клинтона и Монику.
      Уязвленный моим равнодушием Кристоф наконец спросил:
      – В чем дело? Ты не хочешь меня? Я ухватилась за привычную ложь:
      – Понимаешь, писатели ничего не чувствуют в сексе. Они наблюдают за чужими реакциями, запоминают их, чтобы потом использовать в своих произведениях. Для меня важнее литература, чем реальная жизнь.
      Он молчал, обдумывая мои слова.
      – Отпусти меня сегодня, – попросила я как провинившийся ребенок, которого поставили в угол. – Пожалуйста. До завтра. Да и лед уже в ведерке растаял, – не удержалась я от иронии.
      – Но завтра я уезжаю
      Тогда отпусти навсегда. Он снова обрел свое высокомерие.
      – Никто тебя не держит. Что ты сейчас будешь делать?
      – Спать. Не сердись. Я бываю невозможной.
      Я вышла из комнаты и с облегчением закрыла за собой дверь. Ненавижу такие сцены.
      Все так неловко и нескладно. И мне в самом деле пора выспаться. Ночи я провожу с мужчинами, а в восемь утра меня будит ребенок. Надо иметь железное здоровье, чтобы выдерживать такой образ жизни.
      В моей комнате автоответчик раскалился от страстных посланий. И все от Тони.
      "Моя девочка, моя любимая! Где ты? Я ищу тебя весь вечер. Не покидай меня!
      Позвони! Я жду!" Одни восклицательные знаки. Ах, Тони! Нет у нас с тобой ни прошлого, ни будущего, одно только хрупкое настоящее, которое мы можем промотать сегодняшней ночью, как завзятые игроки на гонконгском ипподроме. Решено! Я позвонила ему и сказала только два слова: "Я иду".
      Есть люди, которые попадаются на самых простых вещах. Я села в лифт, нажала кнопку шестнадцатого этажа, а на двадцать втором этаже лифт открылся, и я увидела Кристофа. О черт!
      – Ты же собиралась лечь спать? – подозрительно спросил он.
      – У меня бессонница и головная боль. Сейчас выпью стаканчик коньяка в баре, и все пройдет.
      Для убедительности я потерла свой висок.
      – Я тоже собираюсь в бар.
      Он придвинулся ко мне и взял меня за руку.
      – Может быть, начнем все сначала?
      Тут лифт остановился на шестнадцатом этаже, но никто, разумеется, не вошел. – Странно, – сказал Кристоф. – Кто же вызвал лифт?
      – Какие пустяки! Просто человек уехал на другом подошедшем лифте.
      – Тогда бы кнопка вызова погасла.
      – О какой ерунде мы болтаем! Значит, человек передумал ехать и ушел.
      – В самом деле?
      Кристоф обнял меня, и я почувствовала сквозь его штаны, как напрягся его крупный член. Проклятие! По-видимому, он хочет женщин только в лифтах.
      – Мы же хотели в бар, – напомнила я и нажала кнопку первого этажа.
      Когда мы спустились в холл, я виновато улыбнулась и сказала:
      – Извини, Кристоф. Мне придется подняться наверх. Я забыла свои сигареты.
      – Но у меня есть с собой.
      – У тебя слишком крепкие. Жди меня в баре. Я сейчас вернусь.
      Господи! Я совсем завралась. Подавив последние вздохи совести, я нажала кнопку проклятого шестнадцатого этажа.
      Когда Тони открыл мне дверь, я поняла только одно: если он улыбается, мне отчего-то становится хорошо. Он прижал меня к себе, послушную, еще не остывшую от чужого мужского жара.
      – Где ты была всю ночь?
      Я зажала ему рот поцелуем. На несколько секунд мы замерли, у нас обоих порвалось дыхание. Потом, торопясь, словно врач, который спешит сделать операцию, пока пациент под наркозом, я прошептала:
      – Давай-ка быстренько в постель. Я тебя хочу.
      Я стремительно разделась перед ним, бесстыдная и невинная, и мы поспешно удовлетворили первый голод. Но это лишь отсрочило разговор. Насытившись, он вернулся к мучившему его вопросу:
      – Где ты была всю ночь?
      – Тони, почему мужчины так любят задавать дурацкие вопросы?
      Тем более когда ответ заранее известен.
      – Где ты была всю ночь?
      Его не так-то легко было сбить с толку.
      – Я гуляла с Соней.
      – Не морочь мне голову. Соня ложится спать в десять вечера.
      – Но мы задержались, и она легла спать в одиннадцать.
      – Что ты делала после?
      – Я пошла в бар "Шампанское".
      – Я был там, но не нашел тебя.
      – Значит, мы разминулись. Потом я отправилась в тот ночной клуб, где мы с тобой познакомились.
      – Я и туда заходил.
      – И что? Не нашел? – я делала жалкую попытку потянуть время.
      Он расхохотался и крепко поцеловал меня, но поцелуй все еще был продолжением допроса. Я вдруг почувствовала безмерную усталость. Я могла бы сочинить сто сказок, но не хочу я лгать. Тем более в постели.
      – Тебе нужна правда?
      – От тебя только правда, какой бы она ни была. Я тебе помогу. Ты была с тем мужчиной?
      Пойманная на горячем, я и не думала отрицать. После бесстыдно пояснительного диалога он вдруг сказал:
      – Не вижу иного способа удержать тебя, как только жениться на тебе.
      – Логично. И когда ты это придумал?
      – Сегодня днем. Я много думал о нас с тобой.
      Я смеялась так долго, что на глазах у меня выступили слезы. Ну надо же! Поехать черт знает куда за мужем и в самом деле найти его.
      – Ты не принц Чарльз, – сказала я.
      – Я не принц Чарльз, – подтвердил он.
      – И ты не миллионер, – заметила я.
      – Не миллионер, – согласился он.
      – Где ты живешь? – спросила я.
      – В Англии, в Манчестере, – ответил он.
      – Что я буду делать в Манчестере?
      – Спать со мной каждую ночь.
      Этот сумасшедший разговор настроил меня на легкомысленный лад, и под влиянием любви и алкоголя я сказала: "Да". Я не стала ему объяснять, что я не та девушка, которую мужчина рад привести домой и познакомить с мамой, и я не из тех, кто празднует золотую свадьбу. Он и сам это понял.
      Я приникла к нему, и мы снова соединились. В ту ночь я была заласкана им, залюблена, зацелована. Со всем пылом неверной женщины я шептала ему на ухо порусски что-то несказанно-милое, ласковое, глупое. Он напрасно пытался понять и все время просил перевести. "Невозможно!" – смеялась я. И он делал мне большое, очень большое удовольствие. Блаженство все росло и наконец завершилось последней ослепляющей вспышкой. Мы впервые кончили вместе, и в приливе стыдливой радости я спрятала лицо у него на груди.
      – А теперь я должен признаться тебе в одной веши, – тихо сказал он, когда страсти улеглись.
      – Я слушаю тебя.
      – Ты – вторая женщина в моей жизни.
      От неожиданности я поперхнулась коньяком, который пила в тот момент.
      – Не может быть! Не верю своим ушам. Тебе уже тридцать три года!
      – Ну и что? Я женат уже десять лет и все эти годы хранил верность своей жене.
      Сейчас мы подали на развод, живем раздельно и ждем процесса. Через три месяца весь этот кошмар закончится. В Англии развод – жутко сложная штука. Если б мы не расстались с ней, я никогда бы не посмотрел на другую женщину.
      – Ух! Вот это новость. Это почти то же самое, что спать с девственником.
      – А сколько мужчин было у тебя?
      Я замялась.
      – Ну, я точно не помню. У меня плохо с математикой.
      – Мне кажется, единственный способ заставить тебя хранить верность – это держать тебя все время беременной.
      – Бесполезно. И тут недоглядишь.
      Мы рассмеялись и принялись составлять шутливый устный договор об условиях совместной жизни.
      – Что бы ты хотела?
      – Видеть мужа не больше чем неделю в месяц.
      – Так мало?!
      – Так много! Мужья жуткие зануды. А твои условия?
      – О-о, их много! Первое – ты должна полюбить Регби.
      – Да пошел ты!
      – Второе, – не смущаясь, продолжал он, – научиться пить чай в пять часов вечера. Это время классического английского чаепития.
      – Это будет нетрудно.
      – Третье – ты должна любить только меня. Я подумала немножко, а потом спросила:
      – Слушай, а компромисс возможен?
      – Какого рода?
      – Я даже согласна на регби, но вот третье условие мне не по силам.
      Он сделал вид, что собирается меня задушить, и мы оба рассмеялись.
      – Я такая, какая есть. Меня не переделать.
      – Знаю. И не надо тебе меняться.
      И он подарил мне один из тех взглядов, которые проникают в самое сердце.
      Следующий вечер был прощальным. Мы сидели в элегантном кафе, и Тони смотрел на меня с грустью, как на птицу, которая еще сидит на ветвях, но уже расправила крылья для полета и зорко смотрит вдаль. Для меня он утратил всякую реальность; я еще могла коснуться его, но между нами легли материки, страны, города. Перед расставанием всегда бывает минута, когда любимый человек уже не с нами.
 
      – Что ты будешь делать сегодня вечером, когда я уеду? – спросил он.
      – Я пойду в свою комнату, лягу на кровать и буду плакать в подушку, – ответила я, пустив в ход свои самые бархатные интонации.
      – Ты лжешь. Как только меня здесь не будет, ты наденешь вечернее платье и пойдешь в бар "Шампанское".
      – Я не лгу. Я просто говорю то, что тебе больше всего на свете хочется услышать.
      На прощание я оставила на его губах тонкий слой помады.
      Он улетел, и мне стало скучно. Я сидела в пьяном тумане среди блеска и одиночества ночного заведения и думала о том, что после тридцати лет жизни, разгромленной тысячью случайностей, нужны только подлинные, длительные привязанности. Но моих благочестивых мыслей хватило ненадолго. Мне захотелось кого-нибудь поцеловать, все равно кого. Привычно рыская глазами по лицам мужчин, я вдруг увидела Уродца, богатого англичанина-плейбоя, любителя водки с тоником.
      Как кстати! Я помахала ему рукой, и он поспешил ко мне.
      Мы очень весело выпили, а после направились в битком набитый ночной клуб, где творилось нечто невообразимое. Был субботний вечер, и народ отрывался вовсю.
      Совершенно незнакомые люди говорили друг другу "Хай", танцевали, обнимались и целовались. К стойке бара невозможно было пробиться, но меня увидел бармен китаец, который не раз ставил мне бесплатный стаканчик виски со словами: "Самой красивой женщине в Гонконге".
      – Это ваша девушка? – заорал он Уродцу, пытаясь перекричать сумасшедший гам.
      – Моя! – проорал польщенный Уродец.
      – Быстрей заказывайте, пока вас не смели! – завопил бармен, игнорируя десятки протянутых Рук.
      Мы получили свое виски, и Уродец удивленно спросил меня:
      – Тебя здесь знают?
      – Еще бы! – ответила я со счастливой улыбкой. Потом Уродца перехватили трое друзей-британев, и я потеряла его из виду. Я пыталась танцевать На маленькой сцене, но поскользнулась на блестящем паркете и упала, увлекая за собой маленького официанта с подносом, уставленным бокалами. Звон стекла, сверкание осколков, выплеснувшееся виски на моем ядовито-розовом платье, маленькая паника на сцене. Все как в плохом кино. Я чудом не порезалась. Меня с превеликой осторожностью извлекли из останков стекла, и, полагаю, я надолго потеряла в этом баре репутацию благовоспитанной леди.
      Вскоре меня обнаружил Уродец, мы добавили горючего в нашу жизнь, и, танцуя у стойки бара, я почувствовала, как он прижимается ко мне сзади. Мне пришло в голову, что он имеет совершенно извращенное представление о нашей программе на сегодняшний вечер. И вот почему. Я была потрясена гигантским размером того, что упиралось в мои ягодицы. Он не поддавался никакому описанию. Я всякие повидала в жизни, но такой! "Перо бессильно описать", – как говорили с легким вздохом писатели XX века.
      Я почувствовала бесконечную и подлую слабость в руках и ногах. Меня не переделать! Я всегда пытаюсь то здесь, то там урвать немножко любви.
      – Я живу в соседнем отеле, – сказал Уродец. – Поехали ко мне.
      – Не могу. Я сегодня храню верность другому мужчине.
      – Где этот мужчина сейчас?
      – Летит в самолете.
      – Верность хранят только на земле, а он в воздухе. Вот когда он приземлится…
      – И все же нет.
      – Позволь хотя бы проводить тебя до твоего номера.
      Мы поднялись на двадцать шестой этаж, и он прижал меня у двери моей комнаты. – Я тебя хочу.
      – Это не причина. И потом здесь негде…
      – Сейчас я что-нибудь придумаю.
      И придумал, сукин сын! Он нашел дверь, ведущую к черной лестнице для прислуги.
      "Что, прямо здесь?!" – в ужасе воскликнула я, очутившись на холодной каменной площадке, залитой беспощадным электрическим светом.
      Он не ответил. Потом был короткий рывок друг к другу, внезапное и яростное сплетение тел, стремительное и беспорядочное утоление страсти. Кто-то не спеша поднимался по лестнице, и этот страх чужих шагов подтолкнул нас к финишу. Во время оргазма я вцепилась зубами в рубашку Уродца, чтоб не заорать.
      Когда схлынула помрачающая волна бесстыдного наслаждения, я очнулась и увидела себя, лежащей голой спиной на твердом, как лед, каменном полу. Шаги приближались, мы подпрыгнули, как напроказившие школьники, которых вот-вот застанет учитель с указкой в руках, схватили одежду и выскочили в коридор в чем мать родила. На наше счастье, там никого не оказалось.
      Я одевалась, приплясывая от нервного возбуждения, как вдруг вспомнила, что мы оставили на лестнице использованный презерватив.
      – Глупости! – небрежно заметил Уродец. – Найдут и уберут. Лучше скажи мне, мы увидимся завтра?
      Я кивнула и крепко поцеловала его в губы. Потом сказала:
      – А теперь иди. Мне надо побыть одной.
      Спать мне совершенно не хотелось. На земле вообще нет времени, чтобы спать, раз ты женщина. Я тихо вошла в свою комнату, налила виски и со стаканом в руках и с сигаретой заперлась в ванной, чтобы не разбудить Соньку.
      Там, сидя на унитазе, я пила виски и рассматривала свое умноженное зеркалами разгоряченное лицо. Не лицо, а маска похоти, сука в охоте. Нравственность моя, дочь московских общежитий, ничуть не была задета недавней сценой на лестнице.
      Бедный Тони! Если мы с ним сойдемся, я украшу его голову целыми зарослями рогов.
      Я поставила пустой стакан на пол, встала и подошла к зеркалу. Какая порочная красота! Глаза, сожженные бессонницей и обведенные темными кругами. Искусанные губы с запекшейся кровью. Следы мужских зубов на шее. Сколько ночей я уже не сплю? Боже мой! Я исхудала и почернела, как заблудшая кошка, и прислуга в отеле при встречах со мной, стыдясь, отводит глаза. Но что же делать, если как женщина я поистине ненасытна!
      Часы показывали пять утра, когда я рухнула в постель. А в девять меня разбудил звонок Уродца:
      – Привет, сумасшедшая русская женщина! Мой самолет в полночь. Как насчет встречи в девять вечера?
      – Не могу. Ребенок в это время ложится спать.
      – А в половине десятого?
      – Идет. Я приеду к тебе в отель.
      Как только я положила трубку, раздался следующий звонок. От Тони, прилетевшего в Лондон.
      – Что ты делала этой ночью?
      – Тони, это что? Самый популярный вопрос сезона?
      – Ты не ответила.
      – Я пила в ночном клубе.
      – Одна?
 
      – За кого ты меня принимаешь? Конечно, с мужчиной.
      Он помолчал. У него явно не хватило духу узнать подробности. И слава богу! Врать с похмелья я не умею.
      – Я люблю тебя.
      – Я тоже, милый, но у меня страшно болит голова. Я мечтаю о пиве.
      – Ладно, я позвоню тебе днем.
      В полдень я, как всегда, лежала у бассейна и размышляла о социальной и моральной ценности блуда. В сущности, я очень простая женщина. И моя беда лишь в том, что я ужасно люблю любовь. Мне нравится доставлять мужчинам удовольствие, и я не вижу в этом ничего дурного. Для меня это так же естественно, как поесть или поспать. Приписывать мне какую-то роковую власть над мужчинами попросту смешно.
      В душе я остаюсь бесхитростной и неиспорченной. В мой ручей может окунуться любой мужчина – и богач, и бедняк, и умный, и глупый, и молодой, и старый, – лишь бы он мне приглянулся в данный момент. Я искательница счастья на коротких дистанциях. И удовольствие от секса в полной мере я начала получать только сейчас, в тридцать лет. По-видимому, женщина созревает для любви, только пройдя через всю интимность и через все отрицательные стороны брака.
      Мои размышления на эту тему прервал подошедший управляющий отелем Алекс, с которым мы всегда мило раскланивались. Его внимательные глаза не упустили ни одного моего проступка. Как часто он ловил меня под утро, когда я крадучись возвращалась в свой номер с видом лисы, шкодившей всю ночь.
      Алекс – ярко выраженный мужчина с безупречными манерами. У него счастливая наружность, неотразимая для женщин и неприятная для мужчин. Высокий и элегантный, он был бы хорош в костюме матадора. Глядя на его густые черные волосы и глаза, будто сделанные из голубого агата, я каждый раз мучилась вопросом, кого же он мне напоминает. Но если хочется что-то узнать, проще всего спросить, не так ли? Что я и сделала на этот раз.
      – Алекс, в вас есть что-то знакомое для мен хотя я уверена, что мы не встречались прежде. Кто вы вы по национальности?
      – Австралийский серб. Мои родители эмигрировали в Австралию.
      Я улыбнулась от удовольствия.
      – Теперь все ясно. Я обожаю сербов. Это самые красивые мужчины на свете.
      Мы разболтались.
      – Как ваш отдых? – спросил Алекс.
      – Немного утомителен. Но ничего. Сегодня мой последний вечер в Гонконге. Завтра я уезжаю.
      – Вы заняты сегодня?
      – Почти нет. Только до одиннадцати вечера.
      – Окажите мне честь выпить со мной сегодня шампанского в полночь.
      – Охотно..
      – Итак, до вечера.
      Мы раскланялись. Бог мой! Какие манеры! Как в кино о жизни высшего общества.
      В девять вечера я ехала в такси через сияющий Гонконг и думала только о том, как бы месячные не испачкали мое сказочно белое платье. Вот не везет! В последнюю ночь! Не могли потерпеть до завтра.
      Гостиница Уродца оказалась не менее помпезной, чем моя, – с гобеленами, золотыми лифтами, космическими подсветками, орхидеями и райскими птицами. Говорят, в Гонконге лучшие в мире отели. И ведь правду говорят.
      А теперь представьте себе минет на пятьдесят шестом этаже небоскреба. Ощущение приблизительно такое же, какое испытывает воздушный гимнаст, работающий с сеткой. Однажды глянул вниз, а сетки-то нет. Мы занимались этим второпях и вкратце, поскольку Уродца внизу ожидало такси, чтобы везти его в аэропорт.
      На прощание он поцеловал меня в шею и сказал:
      – В августе я собираюсь поплыть на своей яхте в Сен-Тропез. Поедешь со мной?
      – Если смогу, милый, – ответила я, а про себя подумала: "В августе я даже не вспомню, как тебя зовут".
      – Что ты будешь делать сегодня вечером, когда я уеду?
      Я чуть было не брякнула в ответ: "Буду рыдать в подушку", но вовремя спохватилась. Нельзя так бессовестно эксплуатировать одну и ту же фразу.
      – Меня пригласил на бокал шампанского управляющий отелем. Думаю, будет официоз и скука. Но из вежливости пришлось согласиться.
      – Надеюсь, у тебя не будет ночью другого мужчины?
      – Конечно, нет! У меня же месячные, – просто-Душно объяснила я.
      – Ты невозможна! Могла бы из любезности солгать, придумать что-нибудь приличное.
      – Что, например?
      – Ну, нечто вроде: "Сегодня ночью я буду думать только о тебе!" – Собственно, что-то в этом духе я и собиралась Тебе сказать. Одно могу обещать тебе точно: я нусь тебе верна до двенадцати ночи. А там посмотрим.
      И я выполнила свое обещание. В полночь я сидела с Алексом в баре, очень респектабельно пила шампанское и гадала, знает ли этот на редкость воспитанный, вышколенный человек слово "трахаться". И как он это делает, если делает вообще, – в галстуке или без галстука? Меня так и подмывало спросить, но я удержалась.
      Вместо этого я задала более приемлемый вопрос:
      – Алекс, а вам не скучно всегда быть безупречным джентльменом? Отличный костюм, идеально отутюженная рубашка, неизменная улыбка, от которой, наверное, сводит скулы, и все эти фразы: "Как поживаете?", "Окажите мне честь", "Всегда к вашим услугам", "Прекрасная погода, не правда ли?" и так далее. Меня бы затошнило. Вам не хочется иногда послать все к черту?
      Он весело рассмеялся.
      – Вы правы, иногда это и впрямь скучновато, но я привык. И потом, когда у меня выдается свободный день, я надеваю шорты, майку, сажусь на свой мотоцикл и гоняю по Гонконгу как сумасшедший. Признаться, обожаю мотоциклы.
      – Вы?! Не могу поверить!
      – Но это так.
      Я залюбовалась мальчишеским выражением его удивительно правильного лица с едва заметными морщинками в уголках глаз, говорившими об опыте и знании жизни.
      – Сколько вам, в сущности, лет?
      – Тридцать девять.
      – И вы все еще не женаты. О чем вы только ДУ" маете?
      – О жизни. Она не годится для семейных отнощений. Я живу в разных странах и нигде не пускаю корней. До Гонконга я пять лет управлял отелем в Японии. Это были чудесные и странные годы. Я жил с очаровательной японской девушкой. Когда мы сошлись, она ни слова не говорила поанглийски, а я по-японски. А когда расстались, оба болтали на двух языках.
      – Бедная девушка! Если вы использовали ее только в качестве учительницы японского…
      Его улыбка стала отчетливей.
      – Ну, не совсем. И потом, если говорить о семье, я не знаю, что со мной будет дальше, в какой стране я окажусь. У меня нет собственного дома, только гостиница. Такая жизнь – слишком хрупкая основа для прочных отношений.
      – Отчасти я вам завидую, – сказала я. – Вы все время живете в отелях, а в них никогда не бывает скучно. Новые лица, новые встречи, новая любовь. Вы как будто каждый день путешествуете, хотя и остаетесь на одном месте.
      Так мы мило болтали под шампанское, под ликеры, а после решили перепробовать все коктейли. К двум часам ночи я уже лыка не вязала, но вертикальное положение еще удерживала.
      – Пойдемте танцевать в ночной клуб, – предложил Алекс.
      – С удовольствием, но сначала я должна проверить, как спит моя девочка.
      Я грузно поднялась со стула.
      – Давайте сделаем так, – сказал Алекс. – Вы пойдете в свою комнату, а после, когда будете гото-fb, зайдете за мной.
      "Если это называется потанцевать…" – мелькнула у. меня мысль.
      Когда я зашла в роскошные апартаменты Алекса, глазам моим предстала удивительная картина. По всему номеру он расставил букеты белых лилий, а огромную кровать (не кровать, а настоящее ложе!) окружил толстыми католическими свечами с запахом ладана, привезенными из Макао, этого последнего оплота христианства в Азии.
      – Я совсем забыл! – с наивным видом воскликнул Алекс. – Ночной клуб уже закрыт, слишком поздно. Мы не сможем потанцевать.
      – Зато мы сможем сделать кое-что другое, – заметила я.
      Он привлек меня к себе и нежно поцеловал в губы.
      – Алекс, не увлекайся! У меня месячные.
      – Не имеет значения. Для меня главное – доставить удовольствие женщине.
      Он уложил меня на кровать и бережно раздел. Я лежала тихо, как покойница в склепе, вся в горящих свечах и лилиях. Шелестящий дождь за окном усиливал впечатление погребения. "Некрофил!" – с ужасом подумала я, но все обошлось.
      Я с готовностью предоставила ему мое охочее на ласку тело. Мне, в сущности, ничего не пришлось делать. Он занимался мною три часа совершенно бескорыстно, без выгоды для себя. Мой самый нежный любовник. Он погружал мое тело в неземной, чувственный экстаз, находил мои горячие точки и ничего не требовал взамен.
      Иногда я проваливалась в сон, потом снова пробуждалась от его ласк. Временами у меня ум мутился от блаженства.
      Мы расстались под утро. Напоследок он мне сказал:
      – Не забудь! Ты завтракаешь со своей девочкой в пентхаусе, в клубе для миллионеров. А вечером У тебя там же коктейль.
      – Как ты это сделаешь?
      – Просто внесу твою фамилию в компьютер.
      Утром я заметила в отношении ко мне персонала какую-то неуловимую ноту личного внимания. Уверена, что весь отель был посвящен в ночную тай-ну, – такие вещи трудно скрыть..
      Для вечернего коктейля в клубе для миллионеров мы с Соней разоделись в пух и прах. Рядовому человеку куда легче попасть в царствие небесное, чем в такой клуб. В небольшом круглом прелестном зале были накрыты столы – восхитительные маленькие пирожки с разнообразными начинками, фрукты всех сортов и видов, сыры, необычайные крохотные пирожные, канапе, от одного вида которых слюнки текут.
      Настоящее пиршество для лакомок.
      – Что ты хочешь, моя девочка? – спросила я Соню.
      Мой ребенок окинул взглядом полководца накрытые столы и ответил:
      – Чипсов.
      – О-о, нет! – простонала я. – Только не это. Я куплю тебе сколько угодно чипсов после, но здесь столько других прелестных вещей.
      – Хочу чипсов, – упрямо твердила Соня.
      – Ну, хорошо, – сдалась я.
      Принесли огромное серебряное блюдо чипсов, и мой ребенок блаженствовал в этом чипсовом раю.
      Мы провели вечер среди тихих, воспитанных людей, которые в совершенстве разбираются в букетах вин и сортах сыра и никогда не повышают голоса.*Иел кругом ничтожный разговор о скачках, летних поездках в Сен-Тропез и нерасторопности прислу-Ги- Я слушала, пила бокал за бокалом шампанское, Наносила изрядный ущерб пирожкам и чувствовала Себя как никогда чужой. Я видела женщин спокой-4b как произведения искусства, с лучистыми пят нами драгоценных камней на груди и огоньками бриллиантов, дрожавших в ушах. Я испытывала новое ощущение, как будто я сижу в надушенной, разукрашенной шкатулке, за стенами которой есть реальный мир. Мне вдруг открылась оборотная сторона богатства – этого хотя и привилегированного, но все же загона. Я словно поднялась на пьедестал, и вид с этой высоты меня разочаровал.
      Я уезжала из отеля совершенно по-киношному.
      "Вы позаботились о лимузине до аэропорта, мадам?" – спросил меня Алекс, как всегда, безупречно галантный, как будто не он оставил ночью засосы на моей шее.
      "Алекс, прекрати. Какой лимузин! Я промотала все свои деньги". – "Не беспокойтесь, мадам, – сказал он с тонкой улыбкой. – Лимузин будет ждать вас в восемь вечера".
      В длинной блестящей машине, уносившей меня в аэропорт, я почувствовала себя Джулией Роберте в фильме "Красотка". Сказка заканчивалась, Золушка возвращалась после бала. По правилам игры лимузин должен был превратиться в тыкву, а лоснящийся негр-шофер в толстую черную крысу. Но ничего не случилось. Все здесь было подлинным, кроме меня.
      В самолете нас немилосердно трясло. Стюардессы сидели пристегнутыми и с насмерть перепуганными лицами, позабыв свои дежурные улыбки.
      – Вы же должны привыкнуть к таким вещам! – удивилась я.
      – Привыкнешь тут! Как же! – ответила мне стюардесса, хорошенькая бледная девушка. – Мы ведь тоже жить хотим.
      Только я чувствовала себя превосходно. Сонька безмятежно спала на полу на одноразовом комплекте белья, закиданная пледами. А я искала любовь в об185 манной глубине виски. Ух, как классно было в Гонконге! Эти долгие стоны и короткие сны по ночам, и каждая ночь приносит с собой новые открытия, новые ощущения, новый вкус.
      Сердце мое – как гостиница, набитая разными постояльцами. Одни уезжают, другие приезжают. У меня прекрасно отлаженный механизм забывания. Если бы я не умела забывать, в моей гостинице не осталось бы мест для новых постояльцев. Мой цинизм – красивый, поэтический, почти идеальный, и все же я понимаю, чего лишена вследствие своего цинизма. Каждый мужчина – нечто вроде охотничьего трофея. Его можно завалить, как медведя, сделать из него чучело и поместить в книжку, как в музей под стекло. А потом хвастаться перед знакомыми: гляньте-ка, люди добрые, какого зверя я подстрелила! Все мои книжки набиты тушками подстреленных мужчин.
      Что я имею в сухом остатке после Гонконга? Кристоф – придурок, знать его не хочу, пусть сидит в своем Цюрихе. Алекс – прелесть, но из Москвы До Гонконга не дотянуться. Уродец неплох (а какой член!), но классический плейбой. Лошадь я упустила. Он подошел ко мне как-то утром в ресторане, а за завтраком меня трогать нельзя, я с похмелья туго соображаю. Он предложил встретиться вечером. А я в тот момент разрывалась между Тони и Кристо-фом, и у меня просто не было физической возможности всунуть Лошадь где-то между двумя этими Мужчинами. А жаль!
      Ах, Тони! Слишком поспешные чувства. И кто он такой, если уж на то пошло?
      Английский командированный, обыкновенный менеджер, пусть и пре-Успевающий. Не то. А любовь – это великое тщеславие, и оно должно сочетаться, особенно в браке, со всеми иными видами тщеславия. И все же, все же… В какой-то момент я испугалась, что стою на грани большого, подлинного чувства.
      Я вернулась в холодную Москву. И каждый раз, когда Тони звонил мне, вдруг начинало казаться, что треснул серый московский асфальт и откуда-то с другой стороны земного шара ко мне пробивается тепло тропической гонконгской весны. Он звонил из Нью-Йорка и Йоханнесбурга, из Швеции и Парижа, из Сингапура и Канады.
      Его, словно мячик, бросало по планете.
      Ни у него, ни у меня не хватило терпения ждать. Страсть нуждается в живом тепле, а не в телефонных переговорах. Любовь поцвела и скукожилась. Мое чувство к нему ослабело, на него наслоились иные желания, иные мужчины. А врать я не умею.
      Однажды ночью я наговорила ему много жестоких слов. И все было кончено. Наша любовь была как вино, которое нельзя долго хранить и перевозить с места на место.
      Моя гонконгская весна ушла безвозвратно. И теперь я точно знаю, что самая безумная и стойкая любовь – всего лишь скоропреходящее чувство.

      Начало августа – время опрометчивых романов, импульсивных поступков и немотивированных преступлений. Опасное время для молодых и темпераментных женщин. Особенно если они проводят его на каком-нибудь жарком курорте.
      Ах, курорты! Единственные романтические уголки на этой прозаической земле. Здесь за месяц разыгрывается столько историй и мелодрам, сколько не случится дома и за целый год. А какая пестрая смесь характеров, национальностей, языков! Женщины здесь выкидывают удивительные фокусы и совершенно не думают о последствиях. А зачем о них думать, когда вода в море пенится как шампанское, под ногами стелются глубокие шелковистые пески, а солнце выжигает всякий стыд и сомнения. Я приехала в Турцию, в роскошный отель "Топ-капи Палас", полная самых добродетельных планов. С собой я прихватила свою маленькую дочь Соню. (Очень удобно иметь дочь-блондинку в какой-нибудь восточной стране. Все ее тискают, целуют, передают с рук на руки, полностью избавляя мать от хлопот.) Беленькие Сонины волосики и светлосерые глазки произвели фурор среди турков. У нее сРазу же появилось множество чернявых смуглых Друзей-мужчин – они сажали ее на колени, пели ей Песенки, строили рожицы, играли с ней в прятки и кормили ее сладостями.
      Я же лакомилась жизнью в свое удовольствие. Мыс моей подругой Аэлитой приводили в действие общий план – похорошеть до невозможности. ДВа часа аэробики в день, водная гимнастика, стречинг, гидромассаж, плавание, тренажеры, свежеприготовленные соки и травяные чаи. Это было здорово – безмятежно переходить от радости к радости, от одного солнечного луча к другому, чувствовать прекрасную усталость после тренировок и здоровую боль мускулов по утрам. Днем, когда все живое замирало в бездыханном пекле, я заплывала далеко в море, где вода совсем холодная, восхитительно прозрачная, синяя с зеленым отливом, и долго качалась на волнах, как поплавок. Потом я возвращалась к берегу, с силой разрезая волны, наслаждаясь тем, как послушно работает тело. Так упоительно было двигаться, не зная устали, как рыбы в море, как чайки в воздухе. Вода у самого берега голубая, с молочным отливом.
      Я выходила из моря, вытягивалась на лежаке инаслаждалась испепеляющей красотой дня. На раскаленном песке можно печь хлеб. Золотое, жаркое зеркало моря блещет на солнце так, что глазам больно. Я устраивала себе некое подобие сиесты, бессонной и насыщенной мечтаниями.
      После моря мы все набрасывались на еду, как целое семейство удавов. Я дала волю своему аппети- ту и лопала все подряд – мороженое, пирожки, мясо ягненка, торты, взбитую арбузную мякоть со льдом, острые мясные шарики, спагетти, шашлыки. ^ Фантастика! Потом бокал красного вина в малень- ком кафе и крепкий сон здоровой молодой женши- ны. Уж я-то умею брать от жизни все, что она может дать. Одним словом можно отразить мое душевное состояние в тот момент – каникулы!
      Кончилось все это одной черной знойной ночью- Мы с Аэлитой и ее мужем Максимом пили риски в маленьком уличном кафе. "Есть тут хоть один достойный мужчина? – спросила я Аэлиту. – Посмотри своими глазами.
      А то у меня плохое зрение, я могу сослепу выбрать какого-нибудь уродца". Аэлита произвела осмотр и вынесла приговор: "Большинство приличных мужиков заняты, остальные уроды. Есть, правда, один симпатичный за соседним столом, кажется, турок. Кстати, он на тебя смотрит". Тут мы с Аэлитой начали, что называется,
      "показывать себя". С притворным энтузиазмом обсуждая упражнения по аэробике, мы скинули туфли, подняли юбки и так задирали ноги, что Максим встал и сказал: "Это уже ни в какие ворота не лезет. Вы ведете себя как две шлюхи. У мужиков за соседним столом челюсти отвисли. Я пошел домой, а вы как хотите". Вслед за Максимом ушла и Аэлита. Я осталась за столиком одна и медленно потягивала виски с колой.
      Роль сводников сыграла пара русских мужиков. Они подошли ко мне со словами: "Тут наш приятель Али совсем сошел с ума от вас. Ужасно хочет познакомиться. У него сегодня день рождения. Сделайте ему такой подарок". – "С удовольствием", – ответила я и перешла за их столик. Али оказался молодым человеком приятной наружности, отменно мускулистым, очень смуглым, почти черным, с узкими дикими глазами, красивым изящным носом и необычайно чувственными, вывернутыми, как валики, губами, к которым мне немедленно захотелось присосаться. Его длинные угольно-черные волосы, вьющиеся, как у негра, были раскинуты по плечам и придавали ему вид лесного Тарзана. Этакий человек-зверь.
      "У тебя в самом деле сегодня день рождения?" спросила я Али, даря его отточенной улыбкой. "Да, -_ просто ответил он. – Мне исполнилось двадцать пять лет". Меня ошеломила его молодость. "О черт! – подумала я. – Совсем мальчишка. Тем лучше. Мне нужен его жар".
      Мы принялись болтать, и выяснилось, что Али учится на юриста в Стамбульском университете, а чтобы зарабатывать на жизнь, организовал фирму по дайвингу, которая работает летом в отелях. Дай-винг – очень прибыльное дело и одновременно большое удовольствие для Али как для профессионала. Когда он говорил о море, глаза его блестели и пылкость была в его речах. Между нами сразу протянулись нити смутной и нежной симпатии, которая так быстро возникает между людьми, когда он недурен собой, а она миловидна.
      Мы говорили до трех часов ночи и признались друг другу, что оба разочарованы в любви. Он разведен, я собираюсь разводиться. Дело ясное. В воздухе возникла неуловимая сексуальная напряженность. Али, как всякое молодое и темпераментное животное, обладал хорошей способностью излучения и восприятия эмоций. Мы договорились о встрече в кафе на завтрашний вечер и решили поехать вместе в Анталью, где Али снимает на лето квартиру. После разговоров и виски я спала в ту ночь, как ангел, загорелый христианский ангел в мусульманской стране. Следующий вечер принес разочарование. Я пришла на свидание в прекрасном, белом, как морская пена, платье, но Али не явился. Я сидела за столиком, кусала губы, пила водку и ничуть не пьянела. А ночью сон не шел ко мне. Я ворочалась на постели, как на ложе из раскаленных углей. Каждая клеточка ныла, требуя любви. Южное солнце, волнение моря, отличная еда – все это разбудило чувственность не хуже любовного напитка.
      Мы столкнулись утром у бассейна, и я порадовалась тому, что на мне солнечные очки, – не видно выражения глаз. Несколько секунд мы молчали и смотрели друг на друга, как в стоп-кадре. Али шагнул ко мне и заговорил: "Я должен извиниться перед тобой. Я вчера заболел и провалялся весь день в постели с температурой в Анталье. А номер твоей комнаты я не знаю, даже некуда было позвонить, чтобы предупредить тебя". – "Ну, конечно", – сказала я замороженным голосом. "Ты мне не веришь, – грустно заметил он. – Но мои слова легко проверить. Вчера в отеле не было занятий по дайвингу, потому что я не приехал". – "Все это мило, ответила я, – но мне надо идти". -=- "Постой, давай попробуем сначала. Я буду ждать тебя сегодня в кафе в десять вечера". – "Не знаю, не уверена, стоит ли мне приходить". – "Я все равно буду ждать". Я отвернулась, чтобы скрыть улыбку.
      Вечером я выждала положенные десять минут и явилась в кафе в полном блеске. Али во все глаза Ждал меня. Мы взяли такси и поехали в Анталью по узкой темной дороге. Али почтительно и нежно целовал мои пальцы в темноте. "Какие красивые у тебя руки!" – сказал он с восхищением. Мне и в самом деле было чем гордиться. От соленой морской воды ногти выросли, – я обточила их с тщательностью гранильщика алмазов и выкрасила в цвет черной вишни. Они блестели словно драгоценные камни" – длинные, узкие, черные коготки дикой кошки.
      Мы приехали в старый город, где улицы – не Улицы, а узкие щели между домами.
      Запахи всевозможной, обильно перченой восточной снеди, ста-Ринные мостовые, ломающие каблуки, лошадки для развлечения туристов. Все немножко неправдоподобно и похоже на оперную декорацию. Мы сели в маленьком кафе на берегу моря и заказали водки. Я жадно вдыхала запах гавани – запах соли и водорослей. Али смотрел на меня взглядом голодного зверя. Мы откровенничали, и я узнала, откуда у него такая экзотическая внешность. Буйный коктейль трех кровей – курдской, персидской и дагестанской – кипел в его жилах. Я узнала, что он ненавидит отца, бросившего их с сестрой в детстве в Иране, чье лицо даже не осталось в его памяти, и боготворит мать, профессионального адвоката, которая сумела в одиночестве поднять двоих детей на ноги – необычный для Турции случай. Он узнал, что я нетерпелива, не люблю долгих вступлений, легкомысленна, пишу книги, и все мои мужчины становятся героями моих романов.
      Он посмотрел мне в глаза и спросил прямо: "Ты хочешь быть со мной сегодня?" – "Да!" – ответила я с радостью. "Тогда пойдем!" – "Но куда?" – "Сейчас что-нибудь придумаем. Я не люблю ничего планировать заранее, – что случится, то случится".
      Мы купили шампанское в маленьком магазинчике, и тут я увидела на витрине рекламу какого-то романтического отеля в старом городе, обещавшую укромный уголок для влюбленных. "Хочу туда!" – сказала я, и мы пустились на поиски. Помните фильм "Бриллиантовая рука", когда один из главных героев тщетно мечется по узким турецким улицам, пытаясь найти нужный магазин? Вот-вот, та же картина.
      Бессмысленные тупички древних улиц, тележки продавцов фруктов, мусорные кучи, отчаянно мяукающие черные кошки, женщины в длинных балахонах, шмыгающие из дома в дом, запахи отхожих мест. Нас сжигала лихорадка нетерпения. Мы все время трогали друг друга, и в одном черном провале между домами, прямо рядом с ящиком для отбросов остановились, чтобы наконец поцеловаться. Мой рот впервые сросся с его ртом, я ощутила крепкий вкус его слюны, но тут кто-то вылил из окна прямо на мостовую ведро с помоями.
      "О черт! – сказала я и добавила несколько смачных русских ругательств. – Первый же отель, который мы найдем, – это наш отель. Я больше не могу". И отель нашелся. Крохотный и тихий, весь обшитый деревом, в старинных мутных зеркалах.
      Турция прошлого века. Мы были единственными постояльцами в гостинице. На второй этаж вела витая скрипящая деревянная лестница. Наши крадущиеся шаги. Ключ от комнаты, в которой был один-единственный предмет – кровать невероятных размеров.
      Стояла такая необычная тишина, будто весь мир тактично повернулся к нам спиной.
      И в этой маленькой комнате я отдалась Али без сопротивления, без стыда, без ломанья, проявив несомненную одаренность в этом деле и полную искренность.
      Сначала я пробежалась губами по его телу, и он задрожал, как в ознобе. Потом оплела его Руками и ногами, – теплыми, гибкими, шелковистыми узами, мучительными и нерасторжимыми. Я, не стыдясь, смело показывала ему свой любовный голод, который он один мог удовлетворить. Он наклонился надо мной, высунув розовый, влажный кончик языка, дрожавший, как жало змеи. А потом "ьгло прекрасное, поступательное движение, и лю-Овь стала перетекать из его тела в мое.
      Али оказался мужчиной животного типа, низшим и великолепным существом, предназначенным ^я распутства. И любовь его сопровождалась рыча-Ием, скрипом зубов, судорогами и укусами. На его темной плотной и гладкой коже проступали крошечные капельки пота. Он что-то говорил мне прямо в рот, обжигая своим дыханием до самого горла и увлажняя мои губы.
      Наша кровать скрипела немилосердно. Мы делали любовь, потом пили шампанское, чтобы утолить жажду, и снова делали любовь. После жаркой постели от Али исходил острый запах жеребца. Момент оргазма у него граничил с болью, и видя, как искажается его лицо, я испытывала почти садистское удовольствие.
      Когда у нас кончились презервативы, я со свойственной мне практичностью решила, что пора сматывать удочки. Оделась, как солдат по команде "Тревога", крепко поцеловала Али в губы и сказала, что надо ехать. Покидая комнату, я бросила прощальный взгляд на это случайное прибежище торопливой любви, на кровать, еще хранившую вмятины и влажность от лежавших на ней тел, и вдруг умилилась. Кровать – это вся наша жизнь. На ней мы рождаемся, занимаемся любовью, зачинаем новую жизнь, и на кровати мы умираем.
      Я вернулась в свою комнату поздно ночью, послушала, как дышит во сне мой ребенок, быстренько разделась и буквально опрокинулась в сон.
      Весь следующий день я провела в блаженном усваивании ночного переживания.
      Изнуряя себя физическими упражнениями, чувствуя, как ноет все мое тело после сексуального спорта, я невольно улыбалась и вспоминала ласки Али, звериные, жгучие, ласки пещерного человека.
      Мы встретились вечером в кафе и обменялись жаркими, бесстыдными, счастливыми взглядами. Животное желание и неприличная радость выжигали мне внутренности, сушили слюну во рту. Мы сидели за столиком, держась за руки, как школьники, и я чувствовала себя совсем больной. Но никакой другой болезни, кроме острой жажды любви, у меня не было. Я заказала себе чистой ледяной водки. Это уже кое-что!
      Али поздно закончил работу, и я не могла ехать в город. Нам негде было уединиться. В моей комнате спала дочь, у Али не было места в отеле. Но я так хотела его, что даже дышать забывала. Я убью его, если он не поможет мне унять ноющую боль между ног!
      Мы ушли к морю, легли на пляжную лежанку и там продолжали искать друг друга в горячечном мраке. Я взмокла до самых корней волос и решила окунуться в море. Я скинула одежду и стремительно, как самоубийца на мостовую, бросилась в маслянисто-черные волны. "Иди ко мне! – кричала я из воды, безумно счастливая. – Здесь так хорошо. Иди же! Море теплое как молоко!" Он собрал мои разбросанные вещи и молча сел на песок. Я не видела в темноте выражение его лица, но что-то меня напугало. Я вышла из моря, чувствуя, как вода медленно, каплями стекает по моей коже. Я шла, не торопясь, ему навстречу, бледная в лунном свете,, давая ему возможность оценить всю прелесть женского тела в пору самодовольного расцвета красивой тридцатилетней женщины.
      Я подошла к Али и удивилась яростному выражению его лица. Он походил на гранату, из которой вырвали чеку. "Ты шла по песку, совершенно голая, словно шлюха, – гневным голосом заговорил он. – Здесь ходят люди, и они все видели тебя.
      Немедленно оденься". Он швырнул мне мое платье. Я не стала объяснять ему, что я и есть шлюха. Бедный мальчик! Он ревнив. Я надела платье и прижалась к нему. Поцелуй меня, мой милый! Волосы мои пахнут морской солью, а губы горькие, как морская волна. Я вся соленая, мой родной! Возьми же меня! Я буду бабочкой твоих снов. Возьми сию минуту, иначе я закричу! Я ластилась, льнула, жалась, терлась об него, словно кошка у ног хозяина. Я просила любви, как голодный ребенок хлеба. Дыхание мое превратилось в глубокие, отрывистые вздохи. Я хотела, чтобы он утопился, утонул в моем теле.
      Али смотрел на меня с бесконечным удивлением и только говорил: "Господи, как же ты умеешь любить! Как ты можешь! Люди так не могут!" Несколько секунд мы стояли молча, сжав друг друга в объятиях и тешась своей близостью. Тут мимо прошла парочка, и женщина засмеялась в темноте. Он отпрянул: "Я так не могу. Нужно найти место". – "Найди, – беспечно сказала я. – Я этим могу заниматься где угодно. Хоть в церкви. Бог оценит".
      Али позвонил по мобильному телефону и заговорил по-турецки. Я соскучилась. Он обнял меня и пояснил: "У моей фирмы есть машина, мини-бас. Просторная и удобная.
      Я велел шоферу подъехать к пляжу. Пошли, он будет здесь через минуту".
      Я шла медленно, увязая длинными тонкими каблуками в песке. Али поднял меня, и я невольно обхватила руками твердый, смуглый столб его шеи. Но когда мы подошли к машине, случился конфуз-Я разглядела в полумраке четырех здоровенных мужиков, сидящих в автобусе. "Ой-ля-ля! – подумала я. – Это что? Наклевывается групповуха?" И холодок пополз по моей коже. Но все разрешилось. Али шипел, как змея, плевался гневными словами. Выяснилось, что шофер, которому он позвонил, неверно понял приказ – решил, что нужно не только пригнать автобус, но и собрать всю команду.
      Чувство смешного у меня всегда преобладало над остальными чувствами. Я захохотала, как гиена, а мой мальчик смутился. Уж слишком велик был контраст между нежным Али, который трепетно нес меня на руках, как драгоценную добычу, и теми смутными, грязными мыслями, которые возникли у меня при виде мужиков в мини-басе.
      "Милый, успокойся, – сказала я Али, погладив его по лицу. – Сейчас я что-нибудь придумаю. Что это за домик на пляже?" – "Склад для подводного снаряжения", – недовольно пояснил он. "У тебя есть от него ключи?" – спросила я. "Конечно! – ответил он. – Это же наш склад!" – "Отлично! Не запрятаться ли нам туда да поозорничать?" – "Это невозможно. Любой прохожий услышит наши звуки!" – "Я постараюсь быть тихой, как мышка. Доверься мне. Дай руку!" Мы осторожно зашли в домик, и я зажала рот рукой, чтобы не рассмеяться. Повсюду висели жуткие водолазные костюмы, маски, ласты. Фильм ужасов, да и только! На лице Али появилось знакомое мне нетерпеливое выражение. "Встань к стене", – велел он. Я подчинилась, здесь хозяином был он. Он поднял мои бесконечно длинные, пышные юбки, сминая увядший шелк, и вошел в меня сзади. Я упиралась руками в стену и смотрела в пустые глазницы кошмарной резиновой маски. Он входил в меня жестоко, постепенно зверея, и я уже не могла Удержать пронзительные кошачьи вопли, раздирав-Щие мне внутренности. Али засунул мне два пальца в Рот, и я прикусила их так, что он вскрикнул. Я насаждалась ситуацией – барышня в романтическом, расписанном розами платье девятнадцатого Века, которую трахают в подсобке.
      Али кончил с победным стоном, и на несколько блаженных секунд мы замерли, растворились, умерли друг в друге. Мое изысканное платье пропиталось потом Али, и я вдыхала запахи удовлетворенной и продолжающей жаждать мужской и женской плоти. Ох, если бы я была парфюмером, я бы повторила в духах этот смешанный запах пота, спермы и женской смазки – запах самой жизни.
      Мы вышли из домика и, взявшись за руки, пошли к отелю. Я смотрела на Али и смеялась. И дураку ясно, чем мы только что занимались. У него на лице следы губной помады, а на моих губах, полагаю, помады явно не хватает. "Завтра я освобожусь пораньше, и мы поедем в маленький мотель. И будем заниматься этим всю ночь, – сказал Али. – Я хочу спать с тобой. Не просто трахаться. Хочу заснуть и проснуться вместе с тобой. Ты меня понимаешь?" Я представила, как мы завтра перепробуем сто затей под одеялом, и улыбнулась Али: "Ну, конечно, милый, я тебя понимаю. Делать любовь и спать вместе – это разные вещи. И я не знаю, какая из них важнее".
      На следующий день, увидев себя в зеркале, я подумала, что любовь явно идет мне на пользу. От меня исходил какой-то жар, вкрадчивое свечение, непристойное желание. Мне нравился этот легкий намек на усталость в моих глазах, это прелестное недомогание, которое бывает у хорошеньких женщин после долгих и изнурительных ночей любви. И потом секс так хорошо сохраняет фигуру, лучше всякого тонизирующего и антицеллюлитных кремов.
      За обедом муж моей подруги Максим всячески дразнил меня. "Что ты нашла в этом мальчике? – удивлялся он. – Ну, лицо у него приятное, ну, мускулы накачаны. Но у него короткие ноги, а значит, мозгов не хватает". – "Намекаешь на то, что, раз У тебя длинные ноги, значит, с мозгами все в порядке". – "Конечно, – сказал Максим. – Это тебе и генетики подтвердят". И тут он начал развивать теорию, из которой следует, что длинные ноги – признак родового интеллекта, который передается из поколения в поколение. "Ох, замолчи! – сказала я. – Каждый придумывает теории, которые ему выгодны. Али – милый мальчик и, кстати, очень умный". – "Но у него короткие ноги, – упрямо твердил Максим. – Обрати на это внимание сегодня ночью".
      Вечером мы поехали в мини-басе Али в маленький придорожный мотель. За широкой спиной водителя мы шептались и искали друг друга в темноте. Грудь моя набухла в жажде поцелуев. Али обсасывал и облизывал меня как конфетку, и я постанывала от удовольствия. Ну, не было у меня мужчины жарче!
      В мотеле у меня резко испортилось настроение. Это было заведение для тинейджеров, сбежавших от мам и пап потрахаться. Навороченные мотоциклы, гремящий хард-рок, бассейн с претенциозными фонариками, в котором плавали влюбленные парочки. Рекламная картинка, да и только! Повсюду поцелуи, хихиканье, запах марихуаны, бутылки с пепси-колой, жевательная резинка и прочая молодежная муть. Я сразу почувствовала себя старой. Али, весь в черной мягкой коже и с золотыми цепями, показался неприятно юным и каким-то киношным, ненастоящим,
      "Ничего, – подумала я. – Выпью водки, и полегчает". Но Али уже закусил удила. В штанах у него набухло, узкие глаза стали еще уже и горели в темноте опасным змеиным огоньком. Он торопился. Как только мы вошли в номер, он немедленно поГнал меня под душ. Не успела я выйти оттуда, как оН стремительно разделся и тоже исчез в ванной. Я взяла стакан с водкой и приготовилась к мед. ленной, неторопливой любви.
      Успела сделать толь-' ко один хороший глоток, как Али возник передо мной, голый, мокрый, злой, с длинными распущенными волосами. Глядя на его вставший член, я подумала: "Вот оно! Начинается самое страшное".
      Во всех нас есть что-то дремучее, темное, какой-то клочок джунглей. И ключ от наших низменных желаний спрятан в мудрой, но неведомой руке. Но стоит инстинктам вырваться наружу, тогда берегись! Я была испугана, по-настоящему испугана. Кроме шуток. Это был страшный секс. Мучительный, неистовый и беспощадный. Он брал меня без снисхождения, он скручивал пальцами мою влажную от пота кожу, он ломал мое тело, он кусал и бил мои ягодицы. Поцелуи сыпались как удары, и длинные, вьющиеся волосы Али закрывали мое лицо, когда он двигался во мне, без жалости, как черный хозяин, знающий свое'право делать больно. Вглядываясь в темную дичь его глаз, я думала: "Нет, что-то здесь не то! Но что?" Это длилось несколько часов. Я ни разу не видела его зверя между ног спящим, он всегда был бодр и готов к бою. Я молила о пощаде, но он был глух. Он что-то шептал мне на ухо, и во вскипающем потоке чужих слов я тщетно пыталась уловить хоть что-то знакомое. Когда он выпустил меня, я отползла на край постели, свернулась клубочком и, как раненый солдат после боя, просила об одном: "Пить, пить!" Али влил в меня водку, изо рта в рот, и я задохнулась от обжигающей горечи в горле.
      Когда он наконец смог говорить разумно, это были те слова, которые и не стоило слушать. Он говорил о том, что нам надо жить вместе, что это судьба, а против судьбы не попрешь, что я должна при2о1 ехать к нему в Стамбул, и мы попробуем вкус семейной жизни (тут я скривила рот, у меня аллергия на семейную жизнь), что даже такой блестящей женщине, как я, не стоит бросаться мужчиной вроде него. Он хорошо зарабатывает, у него есть деньги, и он готов тратить их на мои прихоти, что ради меня он горы свернет, если я дам ему шанс. Ведь он еще молод.
      Я поскучнела – не признаю осложнений в таком простом деле, как любовь. Мои чувства как водопроводный кран: могу открыть, а могу и закрыть. Прелесть новизны спала как одежда, обнажая вечное однообразие страсти, у которой всегда один и тот же язык и одни законы. Как мне объяснить ему, что я беру мужчин так же просто, как рву цветы. От скуки. Собираю букет, ставлю в комнате в вазу, любуюсь несколько дней, а когда увядает, выбрасываю в корзину и забываю.
      Али потянулся ко мне, и я отпрянула. Нет, я больше не хочу его! Он обнял меня, но я отбивалась, как кошка, у которой отбирают котят. Меня била дрожь, я смеялась, и одновременно слезы наворачивались мне на глаза. Я закатила форменную истерику. Он в испуге осыпал меня поцелуями: "Что с тобой, милая? Почему ты больше не хочешь меня? Я умираю, так хочу тебя. Ну, иди же ко мне!" – "Оставь меня, оставь! – кричала я. – Я хочу в гостиницу! Ты слышишь? Я хочу обратно! Я не оста-. нУсь здесь ни минуты!" Он помрачнел, потом заплакал, и это было ужасно. Не переношу мужских слез. "Что я сделал не так? " с Ума по тебе схожу!" Я смотрела на него и думала: "А ноги у него в самом деле коротковаты. Максим бЫл прав". И от этой идиотской мысли я истерически засмеялась. Мне уже немыслимо было представить, что я только что делала любовь. Секс – ин* струмент столь сложный, что любая мелочь его расстраивает.
      Мы взяли такси, и Али привез меня в гостиницу. Он заласкал меня на прощание, словно ребенка. Я запечатлела на его лбу последний поцелуй, но он об этом не догадывался. В ту ночь я легла в постель с одной простой мыслью: "Кончено!" Легко сказать, но трудно сделать. Если вы живете в одной гостинице, стоящей посреди пустыни, с большой, но все же ограниченной территорией, вы постоянно сталкиваетесь друг с другом – то в ресторане, то у бассейна, то на море. Я не знала, куда деваться. Терпеть не могу объяснений, а они неизбежны, если ты отбрасываешь мужчину так же быстро, как раскаленный кирпич или горячую картофелину.
      Али всюду искал меня, а я пряталась как могла. В ресторане за обедом я удовольствовала его тем, что поздоровалась глазами. Он не осмелился подойти, поскольку я была в компании своих друзей. Наконец он выловил меня у моря и требовательно спросил, как насчет сегодняшнего вечера. Я жалко залепетала, что у меня болит голова, – ничего более пристойного я придумать не смогла. Он сказал, что будет ждать меня на нашем привычном месте в кафе.
      Я упускаю еще одного персонажа во всей этой истории – десятилетнего мальчика, сына моей подруги. Мы с недопустимым легкомыслием втянули ребенка в любовную интрижку, позволяя ему подслушивать мои нескромные рассказы и наши обсуждения, жадно впитывать как губка взрослые тайны, неуместно комментировать их, следить за ходом событий, не упуская ни одной мелочи, и даже представить себе не могли, что может твориться в дет2о3 ских мозгах. Для него это было настоящее кино, где оН сам мог играть хоть какуюто роль.
      В тот вечер, когда я пряталась с Аэлитой в маленьком баре, ее сын вызвался быть шпионом. Мы послали его на разведку в наше любимое кафе выяснить, свободна ли территория от врага. Он вернулся с победным видом опытного лазутчика и заявил:
      "Сидит ваш Али, пьет и ждет. И вид у него несчастный". Ух, ну что ты будешь делать! Мое сердце холоднее остывшей картошки, и подогреть его может только новая любовь. Весь вечер наш маленький шпион доставлял нам новости о печальном, пьющем и ждущем Али. В конце концов Аэлита разозлилась. "Осточертело! – заявила она. – Из-за твоих проделок мы должны сидеть в этом дурацком баре или двигаться по отелю перебежками. Хватит! Я ухожу". – "Ну, пожалуйста, не бросай меня, – умоляла я. – Только один вечер. Завтра он все поймет".
      И он понял. На следующий вечер Али уехал ночевать в Анталью. Все вздохнули с облегчением.
      Но я уже не могла жить без приправы. Требовался новый мужчина. Новая игра. Мы сидели ночью в нашем кафе, и я заметила двух молодых мужчин за соседним столиком, говоривших по-немецки. "Аэлита, погляди, какие они из себя". – "Опять? – спросила Аэлита. – Нет, ну ты только посмотри на нее! Неугомонная". – "Ну, пожалуйста!" – "Один – очень хорошенький, но совсем мальчик. Второй постарше, некрасив, но у него хорошее тело. И зна-ешь, по виду самец, тебе понравится".
      Я прикидывала, что бы такое сделать, чтобы привлечь их внимание. Наконец выбрала пошлый, Но проверенный метод. Они курили, я подошла к ним и попросила сигарету.
      Тот, что постарше, вежливо привстал, протянул пачку, дал прикурить. Я по2о4 Дарья Асламоеа благодарила и вернулась на свое место. "Максим только прошу тебя, не доставай свои сигареты, – взмолилась я. – А то это будет выглядеть полньщ идиотством". – "Напротив, – возразил он. – Это хороший трюк. Если я закурю, они сразу поймут, зачем ты к ним подходила".
      И оказался прав. Как только он закурил, мужчины за соседним столиком как по команде замолчали и повернулись в нашу сторону. "Ты только посмотри, как они пялятся на тебя!" – сказала Аэлита, давясь от смеха. "А теперь уходите.
      Пожалуйста, – просила я. – Оставьте меня одну".
      Они ушли, и ровно через три минуты оба моих соседа подошли к моему столику и представились. Старшего, "самца", звали Ральф, младшего, очаро-вашку, – Марк.
      Мои новые знакомые оказались телевизионными журналистами, а коллегам всегда найдется о чем поговорить. Через некоторое время вернулся Максим и подсел к нам.
      Я поспешила представить его как мужа моей подруги. Мы вчетвером премило болтали, и я все больше тянулась к Ральфу. У него были толстые чувственные губы, крупный нос (верный признак того, что в штанах все в порядке) и отличное поджарое тело.
      В нем чувствовались опыт, сила, секс и ум. Люблю такой тип. Младший Марк был несколько меланхоличен и ^чноват. Прелестная мордашка – и только."1ьф изумил меня тем, что пил, совершенно не последствиях. Он мешал пиво, водку, вис^ливлением узнала, что ему завтра вставать ^ш съемку. Часы между тем показывали Ше волнуйся за меня, – сказал он. -ЛСак русские". Он и смеялся, как с же. "Наш человек", – заметил Я первой сдала позиции. Восемь порций виски, два коктейля с водкой – это много даже для меня. Я ушла, пошатываясь, но в целом выдерживая направление.
      Утром я обнаружила, что у меня начались месячные, и крепко выругалась. Никакого секса, никакого Ральфа. А ведь я планировала отметить мой последний вечер в Турции блеском, шумом и морем спермы.
      Вечером мы собрались большой разношерстной компанией в кафе отпраздновать мой отъезд. Вскоре к нам присоединились Ральф и Марк. Али сидел неподалеку со своими друзьями и сверлил меня мрачным взглядом. Мне было очень не по себе. Говорят, что бабочка умирает при совокуплении, люди же обречены отвечать за его последствия. Вдруг Али встал и подошел к нашему столику. Все напряглись. "Мне нужно поговорить с тобой", – сказал он печально. Бедный турецкий Ромео!
      "Конечно", – заискивающе ответила я.
      Мы отошли в сторонку. "Я должен извиниться перед тобой за нашу последнюю ночь", – начал он. Я непонимающе уставилась на него. "Наркотики, травка, – пояснил он.
      – Я был обкуренным в ту ночь и потому таким жестоким". – "Вот оно что", – подумала я. "Я должен сказать тебе еще одну важную вещь, – продолжил он, собравшись с духом. – Я люблю тебя". Я содрогнулась, почувствовав силу правды в его словах. Ну, что это за выверт человеческого сердца – презирать другого за то, что он Тебя любит.
      Али протянул мне визитку. "Тут все мои телефоНЬ1" – сказал он. – В ноябре я вернусь в Стамбул и УДУ ждать тебя". – "Али, ты же знаешь, я ничего не МогУ обещать тебе", – начала я. "Знаю, – прервал он меня. – Просто подумай. Не так уж я плох", Я пыталась найти на прощание слова, которые могли бы выразить переполнявшую меня томительную нежность. Но ничего не смогла придумать. "Еще один вопрос, – сказал Али, взяв меня за руку, как будто я все еще была его собственностью. – Кто этот мужчина?" Он указал на Ральфа. С безошибочной чуткостью ревнивых натур он вычислил мужчину, который мне нравится. "Это просто знакомый. Так, ничего особенного". Он молча смотрел на меня, и в глазах его был вечный вопрос брошенного любовника: "Почему? За что?" Господи, еще одна могила в саду моей любви. "До свидания, Али". Я высвободила из плена руку, отвернулась и быстро ушла, чтобы не видеть этих глаз побитого пса.
      Али был прошлым. А сейчас меня ждало настоящее. Ральф. Это была потешная ночь.
      Мы веселились до упаду. Я смеялась так, будто никогда не плакала и не знала соленого вкуса слез. Даже умудрилась упасть в бассейн с рыбками в припадке смеха. Много пили, танцевали, флиртовали. Я выполнила свое обещание напиться – и действительно великолепно опьянела. Одна дама из нашей компании удалилась в направлении к бассейну под ручку с моло2о7 дым турецким у?5с ны, не.Эс? событий,g g ставить ^ м, а вернувшись через час, a из сумочки трусики, целовал меня бесконечныщелуями. Мы стояли у бас-,прислуги и последних стой-нные алкоголем и желани-юбко поднимались по его обвили его шею. Максим, чтобы заснять на пленку, без режиссуры и репети-камере сели. я1Обви, как на Это был момент моей полной счастливой свободы от себя прежней – утонченной, замученной комплексами и укусами совести жены, бессильно барахтавшейся в чужих кроватях. Тысячи мелочей держали меня в плену, но с этим покончено. К черту благоразумие и пошлые советы! Я никогда не могла понять, что значит быть порядочной женщиной. Равновесие и складность не для меня. Все мужчины – мое владенье, моя забава, как мыльные пузыри для детей. Я теперь требовательнее восточного паши. Кто откажет женщине с таким нетерпеливым сердцем и необузданным лоном? Я намерена легкомысленно играть моей участью, шутить своим сердцем, открыто расточать свободные ласки в самых неподходящих местах, искушать легкость мужчин, возмущать их привычки и сны, гордиться позором своих случайных связей. Я буду наслаждаться любовью во всех отелях мира и завтракать в самых роскошных постелях.
      Но боже мой! Что только не сгорит в моем костре?

      Я уже давно решила – как только мужчины не захотят спать со мной, я вернусь в лоно церкви и покаюсь в грехах. И в свой срок позабочусь о том, чтобы за меня молились люди солидные, имеющие заслуги перед господом. Не какие-нибудь прощелыги. В качестве реверанса перед богом я люблю ездить в древние, полные воспоминаний страны, где люди говорят о Христе и апостолах, как о своих личных знакомых, и веруют не с прохладцей, не с оговорками и сомнениями, а всем своим существом.
      Этим летом я отправилась на Мальту, где такие говорливые, старинные, благочестивые и беспечные городки. Мальта прошла долгий и трудный путь, исторический, религиозный и философский, и слегка подустала на этом пути. Оттого люди здесь как нигде умеют наслаждаться сегодняшним днем и брать от жизни все, что она м^жет дать. Мужчины здесь Шагается, когда дело касает-отправляются к испове-, куда верующие свалива-р.
      Даже скептики, юбоч-под конец помириться с их плоть и кровь, томлено долгим летом, ы, рестораны и пабы на-очи, и местные жители потягивая красное вино ад!), едят кролика, ТУ шейного в вине с чесноком, и оливки, вымоченные в чесночном соусе (плевать, как потом от тебя будет пахнуть), и сильно удивляются, когда вы в два часа ночи собираетесь домой: "Как? Уже?!" Люди здесь не спят всю ночь, деловые встречи назначаются иногда в шесть-семь часов утра, зато, пожив недельку на Мальте, вы усваиваете привычку жарких стран – устраивать сиесту в удушливо-знойные дневные часы, когда все спят или по крайней мере пытаются спать, оставив на себе как можно меньше одежды. И машины на улицах спят днем – стекла в них закрывают красной, золотой и серебряной фольгой от спятившего солнца.
      На Мальте вы живете, как на передовой линии фронта. Первое время, когда вы слышите разрывы непонятных снарядов, вы думаете, что это гроза. Хотя откуда ей взяться, если на небе ни облачка? Потом пеняете на военные учения. Но какие могут быть учения на этом набожном и респектабельном острове? Потом, выглянув ночью в окно, вы обнаруживаете вот что. Фейерверки. В честь бесчисленных святых, покровительствующих Мальте. И дня не проходит, чтобы какая-нибудь деревня не собрала деньги на салют в честь очередного святого. Больше всего умиляет, когда фейерверки взрываются Днем, когда их никто не видит.
      Поначалу стрельба удивляет, потом раздражает, поскольку вы не можете спать по ночам, а после вы без нее жить не можете. Что такое? Почему тихо? Где все святые? Неужто они покинули нас?
      Католическая религия – приманка для детей. Церковь, как детская, полна божественных кукол. Моя четырехлетняя дочь Соня, разглядывая в храме кУклу распятого Христа, спросила с жалостью: – За что они его так? У него же кровь течет!
      – Не знаю. Во всем виноваты злые и плохие люди.
      – А это его мама плачет? – спросила она, указывая на Деву Марию.
      – Конечно. Если бы тебе сделали больно, я бы тоже плакала.
      – А меня тоже могут так? Гвоздями? А у меня даже пистолета нет. И стрелять я не умею.
      – Это только сильным людям нужна охрана и пистолеты. А тебя, моя радость, охраняют все ангелы небесные.
      – Это которые с крылышками?
      – Они самые.
      На патриархальной Мальте почтенные люди до сих пор думают, что для женщины лучшая профессия – замужество. Здесь невозможно получить развод, разве что с личного разрешения папы римского. Поэтому к супружеству молодые люди относятся настороженно и предпочитают вступать в законный брак после тридцати лет.
      И нет страшнее греха на Мальте, чем аборт. Ни один врач не решится его сделать, даже по медицинским показаниям и ляже тяйно (Мальта маленькая, телей, сплетни разно-аборт, нужно ехать на о провести один день, талию за покупками", ку насмешники гово1 Сицилию". ко расстояние между на Мальте. Это остров на нем влюблены или Р. Еще бы! Когда тебе;вольно будешь цеп-Ьтупный рай на земле.
 
      " 3 щ ^ ны, не^Э " й? событий,: ставить Когда вы спрашиваете у прохожего дорогу к какому-нибудь потешному и разбитному местечку, он тут же интересуется: "А! Вы ищете бойфренда?" И в этом вопросе нет непристойного намека. "Ну что вы стесняетесь? – недоумевает прохожий. – Это так естественно! Вы молоды, красивы, одиноки. Что же вам делать по вечерам? А я не подойду в качестве бойфренда? Ну, не качайте головой. Подумайте! Если никого не найдете, я буду ждать вас в соседнем баре. Вечер еще не закончился".
      Найти на Мальте бойфренда проще простого. Но что же дальше? А дальше нужно научиться говорить "нет" и "до свидания". Но пока ЭТО есть, надо наслаждаться каждой минутой.
      Один из моих бойфрендов, мальчишка настоящей мальтийской выпечки, был из традиционной семьи. Каждый член семьи носит с собой ключ от семейного склепа, как мы, к примеру, носим ключи от квартиры или от машины. Потерять такой ключ – дурная примета для всей семьи (вроде черной кошки). Семья Мэтью (так звали моего приятеля) имеет очень молодой склеп (всего 16о лет). Вообще владеть старинным склепом – это своего рода дворянская грамота, и самая что ни на есть подлинная.
      Однажды вечером в баре я попросила Мэтью отвести меня в его семейный склеп. Он сразу взмок: "Ты спятила! Ты хоть понимаешь, о чем ты просишь? Представь – ты знаешь место, где будут лежать твои кости. Это давит тебе на мозги. Я не мо-ГУ".
      – "Можешь! Я делала все, что ты просил. Теперь я прошу, – отведи меня завтра ночью в твой склеп". Он сказал: "Нет, нет, нет". Я сказала: "Да, да, Да".
      Найдется ли на свете чувство более острое, чем венское любопытство? Мы договорились.
      Ужас перед сверхъестественным, потусторонним всегда был чужд моей ясной, здоровой душе. "Я боюсь только живых, – легкомысленно заявила я Мэтью. – Покойники меня не страшат. И потом, мы будем вдвоем, а вдвоем привидения не увидишь".
      Кладбище, где лежали кости предков Мэтью, оказалось одним из самых старинных и больших на Мальте с высокими, как утесы, стенами ограды. Мы долго стучали в закрытые ворота, но охранник спрятался в сторожке и затих. "Он наверняка принял нас за сумасшедших, – сказал Мэтью. – Опасность в том, что, если нас схватят, тебя немедленно депортируют как иностранку. Мне все равно, я мальтиец, а вот ты… Посмотри на эти деревья. Ты все еще хочешь попасть на кладбище?" Это и в самом деле были странные деревья, вскормленные человеческими трупами, – с неправдоподобно густой кроной и страшными кривыми, изогнутыми стволами.
      "Есть еще какой-нибудь вход?" – спросила я. "Да, но с другой стороны. Нужно ехать на машине". – "Кладбище такое огромное?" – удивилась я. "Оно тянется на много километров. Ведь мертвых людей гораздо больше, чем живых".
      Мы объехали этот гигантский, перенаселенный город мертвых и у задних ворот наткнулись на шокирующую сцену. Неподалеку от кладбища стояли несколько машин, где истово, как в последний раз, делали любовь сумасбродные парочки. "Здесь тихо, – объяснил Мэтью, – и никто не мешает".
      Я тоже знаю на Мальте тихие местечки – пустынные каменистые обрывы над черным, как чернила, ночным морем, куда приезжают парочки и получают двойное наслаждение – творя свою любовь и созерцая чужую. Из машин гремит яростная музыка, задающая ритм для совокуплений. Особо целомудренные включают фары, чтобы соседи не могли их разглядеть. Но заниматься этим у кладбища? Даже для меня это слишком.
      Мы бросили машину у ворот. Здесь царило такое жуткое безмолвие, что даже биение сердца казалось святотатством. Мы стояли, зажатые в кулаке одного чувства – страха. И даже дышать забывали. "Ты первая, – сказал Мэтью. – Я не могу". Я глубоко вздохнула и стала карабкаться по высокой, старинной готической решетке.
      На самом верху зацепилась рубашкой за острые колья, рванула ее, чтобы освободиться, и сорвалась вниз, ободрав лодыжки и ладони. "Ты в порядке?" – с тревогой крикнул Мэтью. "Да, просто царапины. Но умоляю, лезь быстрей, мне страшно". Никогда прежде, в своей богатой приключениями жизни я не испытывала такого панического, всепоглощающего ужаса. Он был там, в мире живых, а я здесь, одна перед страшной дверью, ведущей туда, где все мы непременно окажемся. У меня не хватало мужества оглянуться.
      Мэтью соскользнул со стены бесшумно, как кошка. Мы взялись за руки и разом оглянулись. Картина, открывшаяся перед нами, была самой красивой на свете и самой страшной. Это был настоящий музей – музей мертвых. Мраморные, изрытые временем статуи святых и ангелов с кроткими и вместе с тем строгими лицами, бесчисленные роскошные склепы, изукрашенные, как пагоды, источенный столетиями ноздреватый камень могил. Здесь был старый квартал покойников, и могильные ули4b, запутанные, извилистые, полные неожиданности, уводили далеко вперед. Соседи на этих улицах Уже никогда не навестят друг друга. Повсюду, где только мог видеть глаз, тихим трепетным светом го-Рели лампады, тысячи лампад, море колеблющихся Огней. Во всем была та усыпительная мистика, какая бывает в церкви – в дурманящем запахе ладана и холоде чаш со святой водой.
      Мы стояли, не дыша, как разведчики в тылу противника, да мы и в самом деле были на чужой земле. Я невольно перекрестилась. Господи! Пусть моя жизнь была беспорядочной, но сердцем я всегда знала, что хорошо и что плохо. Только теперь я поняла, что стена, отделяющая меня от веры, не толще листа папиросной бумаги.
      "Пойдем!" Рука Мэтью обвила меня за талию. Он сейчас нуждался в живом тепле – тепле молодого, чистого и сытого тела. "Оставь меня!" Я нервно засмеялась и откинула его руку. И мы пошли туда, где сонно и сладостно теплились лампады. Я дико хотела пить и все время облизывала спекшиеся от внутреннего жара губы. "Я хочу курить, – сказал Мэтью. – У тебя есть зажигалка?" – "Нет". И тогда Мэтью, этот верзила, несомненно наделенный больше бицепсами, чем мозгами, взял с могилы лампаду и прикурил. Я грязно выругалась, потом еще грязнее. "Что ты делаешь?!" – "Ну, не сердись", – он притянул меня к себе, глаза его горели, и я вдруг увидела, что он невозможно пьян. Ему явно хотелось поиметь грех прямо здесь, прямо сейчас.
      "Склеп. Как это выглядит внутри?" – спросила я. "Маленькая комната из камня с окошками для света. Один гроб, в который кладут свежего покойника. В середине комнаты яма, куда складывают кости всех родственников. Когда последний покойник сгниет в гробу, его кости тоже переложат в общую яму. Там сейчас лежит мой дядя, пойдем его навестим". Он засмеялся. "Я боюсь только одного, они не сделают ничего дурного, я же их родстлик. А вот ты – другое дело. Ты чужая". – "Чепу-: долго идти до твоего склепа?" – "Четыре часа". Я подняла на него готовые к ужасу глаза. "Не может быть!" – "Это на другом конце кладбища, там, где охрана". – "Ты знаешь дорогу?" – "Приблизительно". Я представила, как пьяный Мэтью будет блуждать по кладбищу, сдуру тыкаться ключом в похожие склепы, как мы заблудимся и останемся здесь ночевать, и я окончательно спячу. "Нет", – сказала я. / В этот момент зазвонил мобильный телефон. Мы оба подпрыгнули от неожиданности.
      Ленивый женский голос вплыл в могильную тишину: "Мэтью! Ты где?" – "На кладбище". Я уже не могла держать в узде свои нервы. Истерически засмеявшись, я бросилась назад, к воротам, не разбирая дороги, перепрыгивая через могилы и огибая склепы. Все вокруг отдавало Голливудом. Фильм ужасов. Триллер.
      Хуже всего, что после этого Мэтью заболел кладбищем. Каждую ночь он ищет когонибудь, кто мог бы составить ему компанию в ужасной прогулке. А я сменила бойфренда. Нашла себе спокойного, респектабельного адвоката. Однажды ночью, когда мы целовались в машине, он отпустил тормоза, и машина медленно покатилась с горы. Я, как женщина практичная, вовремя оторвалась от новых губ и закричала:
      "Стоп!" Но было поздно. Разогнавшись, машина с силой врезалась в новенький "Форд". В наступившей тишине мой приятель сказал: "Теперь я верю". – "Чему?" – "Всем тем безумным историям, которые с тобой случаются. Я никогда в жизни не попадал в аварию. Что будем делать?" – "Бежать, конечно/Хозяин "Форда" сам виноват. Он не Мог тут ставить машину. Это места для поцелуев".
      Мне пришло в голову, что я сказала нечто остро-Умное. Не знаю, что там насчет смерти, но Маль-Та – богом созданное место для поцелуев.

      Маленький молдавский городок, где на станции снисходительно останавливаются редкие поезда, где даже нет гостиницы, а случайные гости селятся в общежитии мясокомбината. В этом медвежьем углу жизнь так упоительно вульгарна. Здесь девушки в шестнадцать лет становятся как динамит, а к тридцати годам превращаются в толстозадых, пустоглазых квочек, чтобы в сорок сесть у подъезда в ситцевом халате, лузгая семечки и обсуждая соседей. Здесь живут как в подводной лодке – какие бы бури и революции ни бушевали на поверхности, как бы ни поднимался или ни падал курс доллара, в этом городке ничего не изменится. В каждом погребе столько жирных колбас и сала, что можно спокойно пережить третью мировую войну, в сарае квохчут куры и хрюкают свиньи, земля в избытке родит все, что положено родить. У молдавских фермеров, хозяйственных и крепко стоящих на земле, всегда розовеют носы – на завтрак, в обед и ужин на стол ставится графин вина, которое давят из винограда, такого же иссиня-черного, как волосы местных девушек. Осенью, когда в каждом подвале в бочках играет молодое вино, спрессованный виноградный жмых гниет на деревенских дорогах, наполняя все вокруг кислым запахом браги. Цивилизация доходит сюда только в виде ре*" ламы, в которую местные жители верят свято: на свадьбах воду в колодцах подслащивают пакетика "Инвайт-плюс" и носят ее потом ведрами на столы.
      От этой сытой, благополучной жизни есть лишь оДНо спасение – удавиться на первом же суку.

      Условности в таких местах куда прочнее нравственных устоев. Грешить можно, но только за опу- • щенными шторами и закрытыми дверями, так, чтобы ни вздох, ни стон не потревожили ночную тишину. Тысячеухий, тысячеглазый город ревниво бдит, как бы чего не вышло.
      "Когда нам с женой хочется пошалить по-настоящему, мы уезжаем в Кишинев, где специально снимаем квартиру для маленьких удовольствий, – рассказывал мне Сергей, мужчина в самом соку с воинственно торчащими усами. – Если бы кто-нибудь в нашем ничтожном городишке знал, чем мы занимаемся, нас давно бы вытолкали бы отсюда, чудом не в смоле и перьях".
      Сергей и Наталья – свингеры. (Свингерство – секс с обменом партнерами двух или более устоявшихся пар.) С виду это благополучная семейная пара с двумя детьми и небольшим, но прочным семейным бизнесом. Но по ночам…
      – Когда нам удается вырваться в Кишинев, мы первым делом даем объявление в газете, – объясняет мне Сергей. – "Так, мол, и так, пара ищет пару". Дальше начинается самое интересное. На одно объявление звонков двести. Боже, кто только не звонит! То отдельную книгу можно писать. Из этих двухсот сРазу по телефону отсеивается сто семьдесят. С ос-^ьными надо где-то встретиться, выпить кофе, поговорить. ~~ С этого момента кино можно снимать, – вступает в разговор Наталья. – Вдруг появляется класс ное, давно забытое ощущение, с каким собиралась на свидание в шестнадцать лет. Что ж ты, дура, вОл, нуешься в свои 37? Смешно, но приятно. Сидим за столиком в кафе. Эти? Было бы неплохо. А может эти? Не дай бог! И вот подходят…
      – Это очень сложно – чтобы четыре человека друг другу понравились сразу! – говорит Сергей. – До такой степени, чтобы обменяться женами и мужьями. Ведь бывает, и два человека не могут найти общий язык, не то что четыре! У нас с Наташей уже разработана целая система сигналов во время встречи. После пятидесяти минут разговора я спрашиваю у Наташи: "Сигареты взяла?" Если она отвечает: "Нет", все ясно – пара не в ее вкусе. Если "да", то все в порядке, я удваиваю натиск. Если я слышу от нее: "Не знаю, сейчас посмотрю в сумочке", то на нашем тайном языке это означает: "Не торопи меня, я еще не определилась".
      Сергей и Наташа убегают в Кишинев и бузят там, как оставшиеся без присмотра тинейджеры, с тем, чтобы унести с собой в скучную, будничную жизнь какое-нибудь веселое, пряное, дорогое воспоминание. Секс втроем или вчетвером стал для них отдушиной, формой бегства от обыденности. своего рода игривая честность, которая защищает брак, придавая ему внешность разврата.
      У Наташи и Сергея есть своя грустная статистика – из тридцати встреч до постели могут дойти едва ли три пары. А после первого "кувыркания" (т^1 они это называют) повторить хочется только с одной – Знаешь, как ни странно, мужики "тормозят ся", а не женщины, – объясняет Наташа. – Женш ны раскованнее, гибче, артистичнее, что ли, смелее экспериментах, даже отчаяннее, а мужики – медвеД K ПРЕКРАСНАЯ НЕЗНАКОМКА ¦~"ойнСКо1 ПРЕКНА^пп,, Это случилось на пышном деревенском застолье. осе было, как всегда, бесконечные перемены блюд, крепкие домашние наливки, которые сразу шибают в голову, немолодые кумушки в цветастых платьях й непроходимая скука. И вдруг в дом вошла опоздавшая гостья – женщина зрелых лет, еще прекрасная собою. Так красивы бывают розы поздней осенью, сохранившие цвет, страстность и аромат, но в их лепестках уже чувствуется холодок, тоска увядания. В тесном мирке сельских, вареникоподобных, ни на что не похожих образин это было явление.
      – Как только я ее увидел, сразу ожил, – рассказывает Сергей. – Тут же стал делать прекрасные глупости – пить шампанское без меры, петь песни под гитару, острить. Короче, работал на нее. А она даже бровью не повела. Я к Наташке: поговори с дамой. А она ни в какую: "Давай, дружок, сам. Мужчине это сподручнее". Пока мы спорили, гостья вышла на улицу покурить, я сразу за ней.
      Начал свои привычные разговоры – мол, жизнь дается один Раз и все в ней надо попробовать, главное, это удовольствие, короче, "разводил" ее по всем правилам на секс втроем. И вдруг она посмотрела мне прямо в глаза и сказала: "Я согласна". Я опешил, не ожидал, Что она так просто сдастся, без боя. "Только одно Условие, – добавила она. – У меня завтра в восемь Утра деловая встреча.
      Дождитесь меня, и после закатимся в Кишинев куролесить". И назначает нам Стрему у церкви.
      Когда Сергей и Наташа явились утром на свида-Ие" то не сразу узнали ночную красавицу. Подъеха-такси, из него вышла немолодая женщина без на-ека На косметику на лице, в серой унылой юбке до пят, бесформенной кофте и простой ситцевой ко-сынке на голове. Женщина истово перекрестилась ц направилась в церковь.
      Оказалось, что незнакомка – директор крупной фирмы по шитью ряс для монастырей и встречу ей назначил сам митрополит. В течение четырех часов Сергей и Наташа наблюдали, как в жару и чаду свечей женщина внимала речам митрополита с постным и благостным выражением стертого, блеклого лица. Сергей смотрел на нее и думал:
      "А ведь сегодня вечером мой член будет у тебя во рту, голубушка". Женщина закончила переговоры, вышла из церкви, снова перекрестилась, отвесила глубокий поклон и села в машину к Сергею и Наташе. Там она одним резким движением расстегнула холщовую юбку, скрывавшую вызывающе короткую кожаную юбчонку, стащила верхнее тряпье, прикрывавшее глубокое декольте, сдернула косынку.
      Наклонившись к зеркальцу заднего обзора, скромница одним смелым росчерком помады обозначила губы и резким движением встряхнула пышные светлые волосы, сразу став похожей на молодую, опасную ведьму. "Эх, бля! – неожиданно вскрикнула она. – А теперь поехали!"

      Сережа и Наташа учились в одной школе, сидели за одной партой. Наташа – чистенькая, доверчивая провинциальная девочка, из тех, что влюбляются раз и навсегда, до самой смерти. И объект такой нашелся неподалеку – вот же он, Сережка, первый парень на деревне, и пляшет, и поет, и крутит романы со взрослыми женщинами. В нем все было с ра3" махом, с неудовлетворенным аппетитом к жизни длЯ Наташи он стал первым мужчиной, да как-то быстро позабыл об этом. То есть, конечно, не забыл, но ведь на свете так много женщин, так много городов. Что ему преданная любовь маленькой провинциаль-ной девочки! Хочется погулять, мир посмотреть, себя показать, и стал Сережа профессиональным музыкантом, гастролером на круизных пароходах. д что такое жизнь в круизах? Много вина, водки, шума, женщин, случайных связей и даже случайно сделанных детей. Вечная фиеста, вечный праздник. А Наташа между тем выросла, повзрослела. Выросла и ее любовь, став неистовой до свирепости, и любовь эту Наташа раскинула перед Сергеем, как паук раскидывает паутину, терпеливо ожидая, когда же единственный ее мужчина запутается в ней. Ее мало волновал мазохистский характер ее любви, – рано или поздно при известном терпении любая жертва успешно превращается в тюремщика. Не умом, а инстинктом Наташа верно угадала, что в мужчине борются две одинаковые страсти – потребность в перемене и потребность в постоянстве. Устав от перемен, Сергей однажды вернется к ней – нежной, преданной, неизменной, как солнце.
      Так и случилось, народились дети, жизнь вошла в свою колею. Тот огонь, что когда-то пылал в Сергее, превратился в скромный огонь домашнего очага, на котором успешно разогревали незатейливую похлебку семейного секса. И Сергей привязался к Наташе – так привязывается заключенный к свое-МУ тюремщику. За годы совместной жизни супруги буквально вросли друг в друга. Когда над браком нависла тень скуки, мелочного честолюбия и мелочах целей, душевной усталости и бесконечного оДнообразия, Сергей предложил любовь втроем. ~ Когда муж в постели спросил меня: "А ты можешь представить здесь еще одну женщину?", я его чуть не убила, – признается Наташа. – Он понял что надо поделикатнее, и начал действовать в обход Показывал красивые картинки, постепенно прививал мне желание прикоснуться к женщине, попробовать ее ласку. И я попробовала… с подружкой детства. Это была просто игра, дурачество.
      Сергей терпеливо внушал своей законной половинке, что семейная жизнь – это виноградник, который обрабатывают сообща, но вовсе не обязательно пить вино только наедине друг с другом. Новые партнеры – это, в сущности, взаимное одолжение, требующее себе и позволяющее другому сорвать новую гроздь наслаждения.
      – Не все женщины, которых он соблазнял, соглашались на любовь втроем, – рассказывает Наташа. – Сначала мне приходилось резать бутерброды, стелить постель и уходить из дома, оставляя Сергея с новой женщиной. Но я не чувствовала ревности. Ведь я знала, с кем он спит и когда, а убивает всегда неизвестность.
      В каждой женщине, из любви к любви, живет сводница. Теперь уже Наташе стало в кайф соблазнять женщин для мужа. Только она строго следила, чтобы новая пассия в избытке восторга не ступила на территорию, принадлежащую только ей, Наташе.
      – Одна-две встречи, не больше, – говорит Наташа, – потом наступает привыкание, а это нам ни к чему.
      – А меня стала грызть совесть, – рассказывает Сергей. – Как же так? У Наташки, кроме меня, ни одного мужика в жизни не было. И стали мы искать пары.
      Опыт удался. Сергей наслаждался своей новой, необузданной, охочей до экспериментов Наташей – так, наверное, Пигмалион смотрел на Галатею.
      – Однажды на вечеринке местная красотка журналистка положила глаз на Сергея, – вспоминает Наташа. – И добиться его она решила низким способом, пытаясь "опустить" меня прилюдно. А дело было так: мы танцевали, девчонка старалась вовсю, зная, что это у нее хорошо получается. И вдруг она снисходительным голосом при всех мне говорит: "Что ты, Наташа, так зажато танцуешь? Ты пораскованнее, посвободнее". Я тут же кошу под дурочку и переспрашиваю:
      "Пораскованнее? Посвободнее?" Снимаю платье и начинаю танцевать голой, срывая аплодисменты мужчин. После танца спокойно одеваюсь и иду к Сергею. Девчонка аж покраснела от злости.
      – Ты пойми, главное для нас в свингерстве не секс, а сам факт новой встречи, азарт, кураж. Вот что доставляет удовольствие. Начиная от встречи глаз при первом знакомстве и кончая поцелуем на прощание, если встреча удалась. И еще, мне кажется, что после каждой встречи наша семья становится еще крепче. То же самое нам говорили и другие свингеры, с опытом. Ведь как бы ни было хорошо с Другим партнером, со своей половинкой лучше! И' одна из самых приятных постелей – это когда после очередного свингования остаешься вдвоем.

      Накануне моего отъезда Наташа и Сергей уст-Роили мне проводы в одном из лучших кишиневских ресторанов. Мы сидели за столиком под от-кРЬ1Тьщ небом прямо у бассейна. Сцена была сдела-На в виде палубы корабля, на которой извивались в Логическом танце полногрудые красотки. Мы пили красное вино и пьянели безобидно и весело, точно древнегреческие сатиры. Была чудесная летняя молдавская ночь, когда весь распаленный мир, влюбленный в лето, не спал, а грезил под луной.
      В час ночи за соседний столик села большая компания – трое солидных приезжих бизнесменов, явно после недавних переговоров, в галстуках и дорогих костюмах, с пальцами, как сосиски, унизанными золотыми перстнями, и три профессиональные шлюхи, торгующие своей красотой. В ресторане было полным-полно кокоток, но эти три шикарные потаскухи, по-видимому, высоко котировались на молдавском рынке греха и знали себе цену. Я представила, как через пару часов эти пышечки примутся за дело, и мне стало тепло в низу живота. Их спутники угощали их вином и пошлыми любезностями. Короче, картина маслом – усталые бизнесмены на ночной гигиенической прогулке.
      Под утро в ресторане уже никого не осталось, кроме нас и тружеников большого бизнеса. Мы уже пили и дружили "столами". В четыре утра начался форменный сумасшедший дом. Уже изрядно нагрузившиеся бизнесмены поднялись из-за стола, неторопливо разулись, сняли пиджаки, рубашки, брюки, галстуки, аккуратно повесили одежду на спинки стульев. Золотые часы, мобильные телефоны и бумажники они отдали на хранение нам (!), случайным знакомым! Своим спутницам они явно не доверяли. Потом с криками и песнями эти солидные люди в трусах попрыгали в бассейн и резвились там, словно большие неповоротливые тюлени. Сергеи тоже сиганул в воду прямо в одежде. Я хохотала До слез, глядя на эту сцену.
      Проститутки с завистью наблюдали ночное купание мужчин, потом не выдер" жали и попрыгали в бассейн в своих роскошных вечерних платьях. Невероятно эротическое Музыка гремела через динамики, и я чувствовала легкую лихорадку в пальцах ног – танцевать, танцевать, танцевать! Я забралась на каменный парапет бассейна, вцепилась в рыбачьи сети, которые опутывали по периметру весь бассейн, и пустилась в пляс под яркими разноцветными звездами так, что весь мир закачался вокруг меня.
      Наташа выскочила на сцену и устроила бесплатный стриптиз для публики. Народ одобрительно загудел. А я подумала, что система старых профессиональных борделей, где мужчины находили некую новизну, была гораздо здоровее этих чрезмерных любительских развлечений. Дилетанты всегда и во всем заходят слишком далеко. Из страха прожить жизнь тускло они рискуют опуститься на самое дно и делают это намеренно. Что относится в первую очередь и ко мне самой.
      Когда Наташа сошла со сцены, губы у нее дрожали.
      – Как ты мог! – накинулась она на Сергея. – Как ты посмел отвлечься и не смотреть на меня, когда я танцую?! Я делала это для тебя, для тебя одного!
      Надо было видеть, с какой нежностью посмотрел на нее Сергей:
      – Прости меня, дорогая. Сейчас мы будем танцевать вдвоем.
      Он увел ее на площадку, а я смотрела, как они скользят в танце, – двое эротических игроков, чью Фантазию воспламеняет шуршащая, еще не ощутимая близость авантюры, супруги, соединенные глубоким, неизлечимым эгоизмом взаимной страсти.

      Есть женщины, которые часто крутятся там, где возникают неприятности, или, наоборот, неприятности крутятся возле них. Я из их числа. Если на улице будет лежать кучка дерьма, все ее аккуратно обойдут, я же непременно вляпаюсь, потому что стесняюсь носить очки. Если я пойду в бар, то обязательно залью красным вином белое вечернее платье и порву колготки, а утром в холодильнике не будет пива, и я буду лежать и думать, что сказала.бы моя мама, если б увидела меня сейчас в таком виде, и кто тот мужчина, с которым я целовалась вчера, и почему у меня опять содраны коленки и сломан каблук на туфле, и где моя сумка с документами, и кто вчера привез меня домой, и зачем надо было посылать всех сразу и так далеко, и какого черта… О чем это я? Ах да! Всякой молодой женщине знакомы разные способы убивать время, я же знаю их все. И каждый раз, когда я снова неумеренно прожигаю жизнь, я становлюсь участницей каких-то запутанных событий, выматывающих меня до предела. О- только то, что у всех нормальных людей;ранитель, а у меня их два (как вычис-и), и работают они за четверых. Но ^елам расслабиться или пойти спать, утываюсь в смутные и мутные исто-блк. юрых я собираюсь вам рассказать, жали h первого июля, теплой летней ночерних ши осле ресторана (а как же иначе. ручного вина, много разговоров и обид, и мужчины рано собрались домой спать, и я разозлилась. Спать превосходной летней ночью в субботу мне всегда казалось непростительным чудачеством. Уж я-то не успокоюсь, пока так или иначе не убью время до утра. Одним словом, мое состояние можно было описать так: не хватило.
      Я выскочила из ресторана, и мой приятель погнался за мной со словами: "Не дури!
      Я отвезу тебя домой". Но коль скоро я закушу удила, никакие разумные доводы меня не удержат. Он сделал еще несколько попыток остановить меня, потом махнул рукой:
      "Ну и черт с тобой! Поступай как знаешь".
      Я шла по городу, легкая и веселая, в до дерзости сексуальном платье, во власти той фальшивой беззаботности, когда кажется, что море по колено. В тот субботний вечер на улицах было полно народу, и мужчины оглядывались мне вслед. Я спустилась вниз по Октябрьской улице на Сущевский вал и решила поймать такси. С первой машиной мы не сошлись в цене, потом подкатила светлая "Волга", и я быстро договорилась с водителем, обыкновенным мужчиной неброской русской расцветки и средних лет. Да я особенно и не разглядывала его в темной пещерке такси.
      Водитель оказался на редкость разговорчивым человеком, и с той беспричинной приязнью, которую чувствуешь к случайному собеседнику после Двух бутылок выпитого вина, я разболталась. Алкогольный туман уже сгустился достаточно, чтобы до-ВеРиться первому встречному. Я даже рассказала ему, чТо работаю журналисткой в газете "Комсомольская правда".
      Около Олимпийского комплекса машина вне-Запно остановилась. "Я на минутку, – с извиняю щейся улыбкой сказал водитель. – Ужасно хочется пить, а тут киоски рядом. Не хотите чего-нибудь – фанты, колы, пепси?" – "Нет, спасибо", – ответила я, а про себя подумала: "Какой милый и любезный человек!" Вернулся он через несколько минут с бутылкой пива в одной руке и с пластмассовым стаканчиком в другой. Не переставая болтать, он откупорил пиво и плеснул в стакан. Его болтовня была как скороговорка фокусника, отвлекающего внимание от трюка. С фамильярностью старого знакомого он протянул мне стаканчик и сказал:
      "Не люблю пить один. Составьте компанию, тут всего один глоток". Было жарко, и летняя ночь дышала в открытые окна машины. Не задумываясь, я взяла стаканчик и стала пить с доверчивым аппетитом ребенка, путающего вишни и волчьи ягоды.
      Тут к машине с моей стороны подошел молодой мужчина, по виду кавказец. Он наклонился к раскрытому окну и поздоровался с водителем. "Привет, Али (или Ахмед?)! – ответил водила. – А я вот девушку домой везу, ее Даша зовут". – "Привет!" – весело сказала я, отсалютовав стаканчиком. "Это мой приятель, – пояснил водитель. – Он здесь работает неподалеку". Али (или Ахмед?) внимательно посмотрел на меня, как мужчина смотрит на женщину, оценивающе, что-то прикидывая в голове. "Чем это вы тут занимаетесь?" – спросил он, глядя прямо мне в глаза.
      "Да вот пиво пьем, – просто сказала я. – А вы не хотите?" – "Нет, я на работе", – отказался кавказец и отошел от машины. "Мне с ним потолковать нужно. Я ему денег должен. Подождешь минутку?" – спросил водила, переходя на "ты". Я кивнула.
      Он захватил бутылку с пивом и вышел из машины.
      А со мной стали твориться странные вещи. Веки медленно наливались свинцом, ноги деревенели, а руки стали чужими. Голова болталась словно на Нитке, и меня неудержимо клонило в сон. "Ну и пиво, – подумала я. – Надо срочно ехать домой, а то усну прямо в машине". Я оглянулась назад, поискала глазами водителя и обнаружила его стоящим на обочине с четырьмя кавказцами. Вся группа что-то бурно обсуждала. Тут я впервые почувствовала холодок опасности, как будто в лесу увидела западню, едва прикрытую землей. "Что за черт! – подумала я. – Не нравится мне все это".
      Непослушной рукой я отворила дверь: "Мы едем наконец, или вы будете решать свои дела?!" Несколько секунд все удивленно рассматривали меня, потом водитель успокаивающе крикнул: "Сейчас, сейчас!" Я уже плохо соображала и снова села в машину, чувствуя, что стремительно соскальзываю в поток сна, но, как утопающий, еще барахтаюсь на поверхности. "Господи, что же со мной такое! Не надо было мне вино "полировать" пивом". Водитель вернулся в машину и ласково сказал: "Давай еще по глоточку пива, а после поедем". Я чувствовала на себе его нетерпеливый взгляд. Он словно чего-то ждал – так кошка стережет мышь. "Да подите вы к черту с вашим пивом! – воскликнула я. – Едем немедленно, или я поймаю другую машину!" Маска его добродушия треснула под напором нарастающего раздражения. "Так дела не делаются! – крикнул он- – Ты села в мою машину, и я тебя отвезу!" Я схватила сумку и выскочила из машины.
      Дальнейшее помню смутно. Мозг мой уже работал на малых оборотах. Помню, как громко кричала на всю улицу, что вокруг одни жулики. Помню, как какие-то люди бросились ко мне. Помню, как села в другую машину, но откуда она взялась, не знаю. Помню, как крепко укусила себя за руку, чтобы не потерять сознание, как кричала, что, если меня не привезут на Дмитровское шоссе, я выпрыгну из машины на ходу. Как незнакомый водитель велел мне заткнуться: "Не ори! Вот оно, твое Дмитровское шоссе". И я мгновенно успокоилась, увидев знакомые места. Помню, как мучительно долго пыталась открыть дверь в квартиру. Как вошла, уронив сумку, и увидела, с какой быстротой на меня надвигается пол, но боли от удара уже не почувствовала, потому что стремительно полетела в бездонную темноту, испещренную мелкими огненными звездами.
      Очнулась я через много часов, когда солнце уже вовсю светило в окна, и обнаружила, что лежу на голом полу в очень неудобной позе. Мне показалось, что в костях у меня толченое стекло, а мозги слегка вывихнуты набекрень. Стены комнаты отливали синевой и сверкали, как елочные игрушки. В ушах звенело, вся мебель перешептывалась на мой счет и как будто тихонько хихикала. "Господи! Допилась! – мелькнула мысль. – Это же глюки. У меня белая горячка".
      Я попыталась встать, но поняла, что у меня нет ног. Хотела позвать на помощь, но-еообразила, что звать-то некого – я дома одна. Я решила не на ноги встать – это роскошь! – а хотя бы на четвереньки. Это мне удалось. Потом осторожно, цепляясь за стулья, поднялась и тихо, по стеночке, доплелась до ванной. Глянула в зеркало и испугалась. Это не я. Бледное, безумное лицо, на подбородке блестит слюна, бессмысленные глаза. Голова весит тонну, и страшно хочется пить. Я открыла кран с водой, и первый же глоток едва не свел меня в могилу. В глазах потемнело, дыхание порвалось как от удара в солпечное сплетение, и несколько бесконечных секунд я судорожно открывала рот, пытаясь вздохнуть. Когда воздух наконец попал в легкие, лицо мое уже позеленело и покрылось бисером пота.
      Осторожно, стараясь не упасть, я вернулась в комнату, легла на кровать и погрузилась в сон, как в смерть. Проснулась я уже в более вменяемом состоянии: звон в ушах прекратился, предметы виделись отчетливо, и я даже смогла выпить немного воды из чашки, стоящей на тумбочке. Я пыталась восстановить в памяти события прошлой ночи, но узел внимания все время распускался. В моем мозгу прыгали и мелькали разрозненные фрагменты информации – так бывает на экране в кинотеатре, когда пленка неожиданно рвется. Рассудок вышел из равновесия и корчился, словно в огне.
      Я лежала и слабела, медленно уходя на тот свет. Это была легкая и нежная смерть.
      Я только твердила ей: "Нежнее, еще нежнее". Потом я представила, как сдохну в своей квартире и труп мой будет разлагаться и смердеть несколько дней, пока меня не найдут. Это наполнило меня таким отвращением, что я решила вызвать "Скорую помощь". Дозвониться мне Удалось, а вот объяснить я ничего не смогла. Язык мой распух и словно цеплялся за подковку зубов. На том конце провода прямо-таки бесились, слушая мою медленную, затрудненную речь. Потом спросили: "Что у вас болит?" – "Да ничего у меня не болит! Я просто не могу встать с постели". – "Это у Вас давление упало. Выпейте кофе, и все пройдет". -*Ну, как же я сделаю себе кофе, если я не могу встать с кровати?" – чуть не плача спросила я. "Не моРочьте голову", – ответили мне и швырнули трубку. Тогда я позвонила своей подруге-медсестре. "На- – сказала я ей обреченно. – Я умираю. У меня жуткое похмелье. Приезжай скорее, иначе я коньки отброшу". – "А ты уверена, что это похмелье? – вдруг спросила Наташа. – У тебя голос медленный, как будто ты под кайфом. Ты что, вчера принимала наркотики?" – "Какие наркотики?! Я же не по этой части. Выпить водки могу, а остальное – ни-ни". – "Ладно, сейчас приеду".
      Наташа явилась профессионально быстро. Когда я открыла ей дверь, она слегка изменилась в лице и заметила: "Ну и видок у тебя! Ничего не скажешь". Сварила адски крепкий кофе, заставила меня его проглотить, потом приступила к допросу:
      "А теперь вспоминай, что вчера было". После кофе у меня что-то щелкнуло в голове, и появились картинки. "Помню мужика в такси. Помню, мы с ним пиво пили".
      – "И тебе сразу стало плохо?" – "Ну, не сразу. Минут через десять". – "Это клофелин, – уверенно сказала Наташа. – Глазные капли, которые проститутки подливают клиентам в водку, чтобы их обворовать и смыться. Странно, что ты сразу не потеряла сознание. Сколько минут прошло с того момента, как ты выпила пиво, до того, как ты вырубилась?" – "Минут тридцать". – "Или доза была маленькая, или ты плотно поела перед этим". – "Я не просто поела, я обожралась". – "Тогда ясно.
      Надо бы вызвать "Скорую". – "Я пыталась, они не хотят ехать". – "Как это не хотят?! – возмутилась Наташа. – Ты просто ничего не можешь объяснить".
      После энергичного Наташиного звонка "Скорая" примчалась через десять минут. Врач оказалась молодой, решительной женщиной, немедленно вколола мне лекарство, сделала кардиограмму и сказала: "Придется ехать в больницу. У вас сердце не справляется, пульс почти не прощупывается". Дальше мне уже было все равно. Я снова впала в сумеречное состояние и дрейфовала в мире, окрашенном в серые и розовые расплывчатые тона. Вокруг меня шла спасительная суета. Наташа собирала вещи для больницы, врач помогала мне одеться. Я двигалась безвольно, как тряпичная кукла. Потом меня с большими предосторожностями спустили на лифте, уложили в машине на носилки и поставили мне капельницу. "Потерпите немножко, сейчас будет чуть-чуть больно, – предупредила врач. – Это атропин". Через несколько секунд стало казаться, что мне приподняли темя и черепная коробка моя расширилась. Боль была адской. Слезы посыпались из глаз. "Господи! Сделайте же что-нибудь! – заорала я. – У меня сейчас голова лопнет!" – "Не лопнет, – заверила врач. – Просто лекарство расширило сосуды головного мозга. Сейчас вколю анальгин и станет полегче". Легче не стало, анальгин лишь притупил боль. Я затихла, пытаясь сосредоточиться на боли и укротить ее. В мозгу бродили на редкость извилистые мысли, одна картина сменялась другой, еще более яркой, но не было слов, чтобы их описать. "Даша, открой глаза, открой же", – твердила мне врач. Меньше всего на свете мне хотелось открывать глаза. Почему я не сдохла дома? К чему такие хлопоты? В больнице меня переложили на каталку, как калеку. В приемном отделении четверо человек пытались взять у меня кровь. Все кололи кто во что горазд. Ни черта не получалось. Сначала тыкали иголками в вены на сгибах рук, потом на запястьях. Когда стали колоть кисти, я уже не кричала, а просто выла.
      "Невозможно, – говорили. – Давление низкое". Наконец чудом взяли кровь, но ктото сделал неловкое движение и вылил ее мне на джинсы. "Черт! Как же я отстираю джинсы?" – спросила я. "Во дает! – удивилась Наташа. – Лежит человек на смертном одре и думает, как же джинсы постирать. О душе лучше подумай".
      "Везите ее ко мне в отделение, – сказал врач по имени Алексей, молодой, приятной наружности. – Только снимите с нее одежду, пусть накинет какой-нибудь халатик".
      – "Нет! – заорала я. – Если у меня заберут мои вещи, я здесь не останусь". – "И ку- ¦ да же вы пойдете? – рассудительно спросил Алексей. – Домой? Вы туда не дойдете. Вы и ходить-то толком не можете. Потеряете сознание, ударитесь головой, и конец". – "Все, что угодно. Только оставьте мне мои вещи". – "Ладно, бог с ней. Пусть лежит как есть. Везите ее в отделение". – "Держись!" – крикнула Наташа и помахала на прощание рукой.
      Меня привезли в просторную светлую палату с маленьким зарешеченным окошечком в двери. На окнах тоже были решетки, а стекла почему-то закрашены белой краской.
      Палата походила на уютную камеру, где заключенные напрасно ждут амнистии. Мне объяснили, что решетки на окнах из предосторожности – иногда больные пытаются выпрыгнуть из окна. А стекла закрашены для того, чтобы солнечный свет не раздражал особо нервных. (Я еще не знала, какие здесь бывают больные!) Меня аккуратно переложили с каталки на постель, гладенькую, как арестантская койка. На соседней кровати сидела девочка лет двадцати, очень хорошенькая, чистенькая, на лице ни намека на жизненный опыт. Звали ее Леной. Она страшно обрадовалась новому соседству. "За что лежишь?" – спросила Лена. "За клофелин", – ответила я, слегка удивившись постановке вопроса. "А я за героин, – пояснила девушка. – Клиническая смерть от передозировки. Врачи говорят, просто повезло, что меня откачали. Когда сюда привезли, я уже не дышала".
      Явился врач. Мне сделали обезболивающий укол и вогнали катетер в шею, который проткнул кожу с отвратительным скрипящим звуком. Под меня подложили судно и велели справить малую нужду на анализ. "Что, прямо вот так и делать?" – наивно спросила я. "А ты как хотела? Делай, что тебе говорят". Я страшно конфузилась, что лежу в таком не-эстетичном положении перед молодым мужчиной-доктором. Но ему явно было наплевать, он и не такое видел.
      Пока я ждала результатов анализа, Лена развлекала меня светской беседой. Она сказала, что твердо решила завязать, что когда выйдет из больницы, то отключит телефон, чтобы не слышать звонков от своих опасных друзей. Но один, последний разочек она все-таки попробует, это будет нечто вроде прощания с героином. "Ну и дура, – сказала я. – Попробуешь разок, и все покатится по новой. Ты и сама это знаешь". Меня всегда удивляли люди, которые с помощью наркотиков выбирают внутреннее изгнание, шаг за шагом покидают сами себя.
      Пришел доктор Алексей и заявил с удовлетворенным видом: "Ну, что я могу вам сказать? Считайте, что вам крупно повезло, вы в рубашке родились. Ваш анализ показал не только клофелин, но и аминазин. Жуткий коктейль. Удивительно, что вы сразу не потеряли сознание". – "Что такое аминазин?" – спросила я слабым голосом. "Лекарство, блокирует нервную систему, – пояснил он. – Его Дают психам в психушках в период обострений, чтобы их отключить. Одно не могу понять: зачем так Жестоко? Одного клофелина было бы вполне достаточно. А от смеси с аминазином вы запросто могли Уснуть и не проснуться".
      Я пролежала под капельницей двенадцать часов и большую часть времени дремала. Я впала в то блаженное состояние, которое наступает вслед за счастливой развязкой, – я в больнице, среди людей, значит, не умру. Но в полночь проснулась от страшных, душераздирающих криков, заставивших меня дрожать. Моя соседка мирно посапывала во сне. Я слышала, как в коридоре гремят каталки, кто-то яростно матерится, слышала низкий звериный непрекращающийся вопль из соседней палаты: "Сестра! Сестра!" – так кричат раненые на поле боя. Спросонья мне показалось, что я лежу в прифронтовом госпитале. Ночь в отделении токсикологии – самое горячее время. Сюда привозят наркоманов со всей Москвы.
      Любопытство победило страх. Я вытащила склянку капельницы из закрепителя и, высоко держа ее над головой, чтобы лекарство продолжало капать, спустилась с кровати и пошла в коридор. Там мне открылась кошмарная картина. Двери некоторых палат были открыты, и под ярким светом электрических ламп я увидела голые, летаргически-недвижные, мужские и женские тела, привязанные к кроватям и каталкам. Некоторые стонали, одна девушка лежала совершенно тихо, с отсутствующим взглядом, – она была жива, дышала, но от происходящего так же далека, как если бы находилась, скажем, в Исландии. Молоденькие медсестры переворачивали здоровенных мужиков на койках, как блинчики на сковородках, – мерили им давление, делали уколы, ставили капельницы.
      В четыре утра к нам в палату поступила новая соседка – сумасшедшая, всклокоченная девица, похожая на молодую опасную ведьму. Ее привязали к кровати и поставили капельницу. Она болтала без умолку, не в силах остановиться.
      "Доктор, – вдрУг заявила она, – хочу вам пожаловаться. Кто-то здесь ударил меня по щеке". – "Так я же тебя и ударил, – нцчуть не смущаясь, пояснил врач. – Ты хоть помнишь, что ты тут творила? Тебя еле связали". – "Но кто-то щипал меня за грудь", – кокетливо сказала девица. "Я тебя щипал. Грудь – самое чувствительное место, всегда можно проверить болевой синдром". – "Зря вы меня привязываете, доктор. Я все равно развяжусь", – заметила она.
      Как сказала, так и сделала. "Я же говорила, – объявила она с мрачным торжеством проснувшейся Лене и мне, – я всегда развязываюсь". Мы смотрели на нее с опаской – она вполне могла стать украшением сумасшедшего дома.
      "У тебя сейчас кровь пойдет, – сказала мне вдруг Лена. – Когда лекарство в склянке заканчивается, кровь под давлением поднимается по трубочке. Хочешь, я тебе катетер выдерну? Я тут за пять дней научилась". – "Не надо, – отказалась я.
      – Лучше позову медсестру".
      Медсестру я нашла в соседней палате у кровати мужика-зомби, которому она вводила шприц в вену. "У меня кровь течет", – объяснила я ей. Она подняла на меня милое, бесконечно-усталое лицо и тихо сказала: "Ложитесь. Зачем вы встали? Я скоро к вам приду. Видите, что тут творится?" Я вернулась в палату, легла на кровать и стала наблюдать, как кровь алой струйкой карабкается вверх и наполняет баночку, словно бокал красным вином.
      Память вернулась ко мне ранним утром, когда за окном начал дымиться мокрый серый рассвет. Я Увидела все в резком свете: светлая "Волга", мужчина за рулем, пиво, одноразовый стаканчик, четве-Ро кавказцев. При мысли, чем все это могло закончиться, меня прошиб холодный пот. Работает четкая схема: машина, подбирающая ночью одиноких подвыпивших людей, разговорчивый и неприметный водитель, располагающий к себе, заранее подготовленная адская смесь, остановка в определенном месте, где уже ждут сообщники. Десять-пятнадцать минут – и готово дело: жертва отключается на много часов. Но с какой целью? Ограбление? Маловероятно. На мне не было ни золота, ни бриллиантов, только дешевые часики на руке да короткое платье, в сумочке – не больше четырехсот рублей. Я могу понять, когда выхватывают сумку из рук в метро или вытаскивают кошелек, но чтобы так серьезно поставить дело с отравлением, надо как минимум пасти определенную богатую жертву, не полагаясь на случайность.
      Изнасилование? Вряд ли. Маньяки работают поодиночке, но не впятером. Похищение?
      Похоже на правду. Люди просто исчезают из обращения, а после начинается торг с родственниками.
      Почему это случилось именно со мной? Так бывает с людьми, неразборчивыми в знакомствах, много пьющими, легкомысленными и не думающими о последствиях, живущими с детской верой, что никто не захочет причинить им ничего дурного. Так может быть с каждым, кто, выходя ночью из гостей, выпил лишнего и в минуту внезапного умопомрачения попался в ловушку. Я не первая и не последняя на этом страшном конвейере. Мне просто повезло. А кому-то нет.

      В Сенегале в аэропорту Дакара из нашего самолета пропало пять транзитных пассажиров. На объявления по радио никто не откликался. Гонцы, посланные на поиски, вернулись ни с чем. Пять человек как сквозь землю провалились.
      "Бомба! – решил экипаж. – Они оставили бомбу в багажном отделении и скрылись!" Стюардессы запретили всем курить. Весь багаж разгрузили и велели пассажирам опознать его. Было чересчур жарко и влажно, чтобы возражать. Пассажиры, выпившие немало водки за несколько часов полета, под палящим солнцем искали свои чемоданы, трезвели и потели так, словно это было целью их жизни. В этом климате трезвеешь быстро: алкоголь потом выступает под мышками, каплями стекает со лба.
      Лишних вещей не оказалось, зато у одного пассажира пропал чемодан. Потерпевший поднял крик и заявил, что никуда дальше не полетит, пока не найдут его чемодан.
      Во время разборки явились пять пропавших пассажиров – черные, невозмутимые, Равнодушные к поднятой панике. Они так и не смогли толком объяснить, где же они были. Багаж стали перетряхивать вторично – на этот раз на предмет поиска исчезнувшего чемодана.
      Весь этот театр абсурда длился четыре часа. Пассажиры развлекались, пили водку, травили байки. Один из них с нежностью вспоминал ослика в популярном сенегальском баре. Ослика научили пить пиво и курить сигары. Завсегдатаи бара считали за честь поднести ему кружку.
      Бедная скотина допилась до цирроза печени и в буквальном смысле отбросила копыта.
      Я сидела как на иголках и молчала. Потом не выдержала:
      – Черт! У меня транзитный рейс. Я же опоздаю!
      – А куда вы летите? – спросил сосед справа, украинский бизнесмен. ¦ 1 – В Сьерра-Леоне.
      – О-о! – оживился он. – Хорошая страна! Мы там три дня сидели в тюрьме. Года полтора назад туда приплыл украинский крабль, полный оружия, разгрузился и исчез. Стали хватать всех приезжих с украинскими паспортами. Нас взяли прямо в аэропорту.
      – Как же вы вышли из тюрьмы?
      – У нас было письмо к члену местного парламента. Он пришел к нам через три дня, босиком, но в шляпе. Чудесный парень. Нас сразу выпустили. Мы ему потом помогли купить костюм, – он собирался в Европу.
      Я нервно засмеялась.
      "У вас неправильный подход к жизни, -*• поучал меня сосед слева. – Вы в Африке.
      Расслабьтесь и получайте удовольствие. Правило первое: в Африке возможно все, даже невозможное. Правило второе: предоставьте все случаю и откликайтесь на события, только если это будет необходимо. И еще: Африка либо нравится сразу, либо не нравится никогда".
      Сьерра-Леоне понравилась мне сразу и бесповоротно. Прелестное местечко, если не напрягаться. В аэропорту Фритауна таможенник жалобно просил проверить мой чемодан. Ему не дали. Хотя (клянусь!) ничего запретного в моем багаже не было. Таможенник даже попытался взяться за ручку чемодана белой леди, но ему внушительно сказали: "Друг! Наши веши через таможню не ходят!" Сьерра-Леоне – маленькая нервозная страна, которую уже десять лет сотрясают военные перевороты, революции, войны и политические дрязги. В свое время ее приручили англичане, но в 1968 году после очередного военного переворота англичане ушли, оставив после себя прекрасную железную дорогу. Рельсы быстренько разобрали и продали как металл. (В срочном порядке понадобились деньги.) Теперь в Сьерра-Леоне нет железной дороги. Зато вдоволь оружия, смутьянов, авантюристов и мошенников, желающих ловить рыбку в мутной воде. Каждый делает бизнес как может. Даже солидные организации прокалываются на сомнительных сделках. В свое время Красный Крест здесь заподозрили в контрабанде оружия, а "Врачи без границ" совсем недавно попались на перевозке наркотиков. В порядке здесь никто не заинтересован. В стране, куда иностранцы могут ввозить валюту в любых количествах, не объясняя ее происхождения, закон – это излишество. Как говорят белые: "Большой беспорядок, как сейчас, нам не нужен, а вот маленький беспорядок всех устроит".
      В этой самой бедной в мире стране – богатые Россыпи алмазов, золотые рудники, платина, бокситы, рутил, за которым охотятся американцы. Собственно говоря, алмазы – главная причина десятилетней войны. Местные главари дерутся из-за них, Как мальчишки из-за найденного медяка. Алмазы – ловушка сатаны, так говорят священники (редкий случай, когда церковь не ошибается). На сегодняшний день карты легли таким образом, – во Фритауне, столице СьерраЛеоне, гордо восседает официальное правительство, возглавляемое законно избранным президентом и поддерживаемое силами ООН. А большая часть страны, где находятся алмазные залежи, занята бандитами, ре-белами, как их здесь называют.
      Ребелы – мятежники, революционеры, местные отморозки. Ребята отлично устроились – они намывают алмазов на несколько десятков миллионов долларов в год, сбывают их через соседнюю Либерию, на эти деньги закупают оружие, нанимают солдат и отправляют своих детей учиться в Америку. Я так и вижу этих благовоспитанных, вымытых, пахнущих одеколоном деток в американских университетах, которые стыдятся своих диких папаш, засевших в лесах Сьерра-Леоне с автоматами Калашникова. Местная поговорка гласит: "Оптимист учит английский язык, пессимист китайский, а реалист изучает автомат Калашникова".
      Ребелы прославились на весь мир дурной привычкой отрубать руки всем, кто попадается им на пути, даже грудным младенцам. Во Фритауне полно калек, которые тычут прохожим культяпки в нос и просят милостыню. В каждой местной семье найдется хоть один несчастный родственник с отрубленными руками или ногами.
      Второе изобретение ребелов – вербовка на службу девяти-десятилетних пацанов из нищих кварталов. Эти дети, выросшие среди людей с бурными и низменными чувствами, не видят разницы между добром и злом и понимают лишь один закон:
      "Ешь, а не то съедят тебя". Нет ничего страшнее, чем ребенок с автоматом в руках. Он непредсказуем, его поступки не мотивированы. Именно дети-ребелы за ключаю пари на живот беременной женщины -кого она носит, мальчика или девочку, чтобы потом вспороть живот и выяснить, кто выиграл.
      Добавьте к этому еще и действие наркотиков – в Сьерра-Леоне растет лучшая в мире марихуана, которую переправляют даже в Амстердам. Марихуану здесь и не считают за наркотик, – это, так сказать, трубка мира, которую курят даже пятилетние дети. Гораздо опаснее пацаны с пластырем на виске, у которых в глазах просвечивает огонек бессмысленной жестокости. Поскольку здесь острая нехватка одноразовых шприцев, местные наркоманы не колются, а делают надрез на виске и втирают в кровь порошочки, героин из Нигерии, например. Ранку залепляют пластырем, чтобы в нужный момент снова расковырять и добавить порцию.
      Ооновцы в свое время организовали акцию по сдаче оружия. Выходи из леса, сдавай автомат, получай сто пятьдесят долларов, а через месяц за хорошее поведение еще сто пятьдесят. Когда деньги истрачены на дешевый ром и наркотики, можно снова уходить в лес, где оружия как грязи. У военных наблюдателей ООН волосы дыбом вставали при виде битых-перебитых, колючих, как ржавые гвозди, обкуренных десятилетних пацанов. Один такой сопляк, сдавая автомат, гордо заявил, что он капитан. "Это за что тебе звание дали?" – полюбопытствовал один из наблюдателей.
      "А мне командир сказал: если отрубишь шестьдесят пар рук, будешь капитаном. Я задание выполнил".
      "Мне мои корифаны-ребелы хату во Фритауне спалили за то, что я отказался с ними в лес уходить, – рассказывает мулат Майкл, сын русской и Сьерра-леонца. – Хорошо, что я в ту ночь дома не Ночевал. Они подошли к дому с автоматами и стали кричать: "Майкл, идем с нами! Нас в лесах дожди поливают, москиты кушают, малярия трясет, а ты дома отсиживаешься! Так нечестно! Выходи, а то подожжем". И подожгли".
      С Майклом, проворным, жуликоватым парнем 24 лет мы познакомились на пляже Фритауна. Он один из "пляжных мальчиков", как их здесь называют. "Пляжные мальчики" ведут существование беззаботное, как у герцогов, и ненадежное, как у всех мошенников, – утром они лентяйничают, днем лодырничают, а вечером бьют баклуши. Целыми днями они слоняются по городскому пляжу и пристают к белым, вымогая деньги.
      "Пляжные мальчики" обучены великому множеству мелких хитростей. Им от природы так же трудно дается правда, как заике нормальная речь. Ворованное да выпрошенное для них слаще всего. Майкл, по слухам, один из самых ловких.
      "Зови меня Мишкой, – сказал он при знакомстве и хорошо улыбнулся мне белыми зубами. – Я ведь ростовский казак". Впервые видела казака с кожей цвета темного ореха и ухватками ростовской шпаны. "А это одессит Витек, мой приятель, – продолжил он, указывая на молодого печального негра. – Он в Одессе учился в мореходке".
      Одессит Витек, черный, как вакса, степенно кивнул головой.
      – Когда в прошлом году ребелы взяли Фритаун, маманя моя со страху дернула в Ростов, – рассказывает Мишка, – а мне сказала: "Продержись, сы-нок, один. Я хату в Ростове продам, вышлю денег тебе на билет". Вот я и бичую на пляжах Фритауна.
      Мишка до двенадцати лет жил в России, а потом вместе с родителями перебрался в Сьерра-Леоне. Отец его плавал моряком по всей Африке и однажды не вернулся с очередного рейса в Либерию.
      – Когда я был маленьким, то очень переживал за своего папашу, – говорит Мишка. – Помню, спрашивал у мамки: "Где же наш папа-моряк? А вдруг он погиб при кораблекрушении?" На что мама мне всегда отвечала: "Не волнуйся, сынок. Твой папа не утонул, потому что г…о не тонет".
      Мишка промышляет мелким воровством, кокаином и продажей фальшивых алмазов морякам. "А что? – ничуть не смущаясь, говорит он. – Они красивые. Красивее настоящих".
      Когда Мишке было двадцать лет, он работал на алмазных месторождениях вместе с русскими и украинскими геологами, нанятыми американской компанией. "Хорошее было время, – вспоминает он. – Мне и сейчас по ночам снится. Алмазные жилы – как вены на руках человека, в одном месте проступают, их видно, в другом пропадают, уходят вглубь. В сезон дождей вода размывает землю и видно, как поблескивают алмазы. Но копать в сезон дождей нельзя, слишком много воды. И потом, никогда не знаешь, что блестит – алмаз или кварц. Я только однажды нашел алмаз просто так, на берегу реки. Но он был мелкий, и оценщики заплатили за него немного. Мы хорошо работали на жиле, но потом пришли ребелы, и мы убежали. Когда я удирал, мне Дробью попали в спину".
      Мишка задирает рубашку, чтобы показать следы Ранения. "Дикие места и дикие люди, – продолжает он. – Мы жили в деревне Боджибу. Колдун там имел большую силу. Он убедил одного местного сумасшедшего старателя в том, что его шахта даст много алмазов, если пролить туда кровь белого человека. И этот придурок замочил одного ливанца, собрал его кровь в калабаш (сосуд) и отнес в шахту. Но дело раскрыла полиция. Слишком много было сплетен и разговоров.
      Самый крупный был скандал, когда пропал мальчик семи-восьми лет. Его труп с вырезанными внутренними органами потом обнаружили в заброшенной хижине.
      Колдовство, ни у кого не было сомнений. Полиция похватала всех без разбору, человек сорок. Их посадили в крохотную камеру, где уже сидел арестованный ребел.
      За ночь все задохнулись. Выжил только ребел – он подтянулся на руках к единственному зарешеченному маленькому окошечку и провисел на нем всю ночь, никого не подпуская".
      Алмаз – самый крепкий в мире камень, и добыть его могут только крепкие люди, готовые тащить удачу за волосы. В этих равнодушных к правосудию местах, где нет закона ни божьего, ни людского, сгинуло немало народу. Солнце прокаливает их кожу, проникает в кровь, сушит их ткани и разрушает нервы, пока они не заболевают умственно и физически, опускаются до животного уровня, посылают к чертям все десять заповедей и быстро вгоняют себя в гроб алкоголем. Русские это называют тропикозом. "Эй, приятель, у тебя тропикоз!" Это намек на то, что Африка тебя доконала.
      Профессия старателя – это организованный риск, кодекс походной чести и сожженные джином и виски желудки. А еще алмазная болезнь, которую подхватывают все, даже самые матерые и циничные. Слепая вера в то, что однажды тебе блеснет твой самый большой алмаз. Старатели прошлых лет – это не увенчанные славой герои из разных стран, среди которых было немало русских, украинцев, белорусов. Подобно игроку, которого затягивает постав-денная ставка, их держали в заколдованном кругу былые мечты, надежды, растраченные деньги и время. У них не хватало решимости встать из-за стола и заявить: "Все кончено. Мы и так уже проигрались в пух". Ногами они глубоко увязли в этой проклятой земле.
      – Было время, когда мы спали на автоматах в буквальном смысле, – рассказывает Алекс (так на английский манер все зовут русского Сашу, застрявшего в Сьерра-Леоне на пять долгих лет). – После того как однажды ночью на нас напали, я съездил во Фритаун и купил два автомата. Было довольно жестко на них спать, но это лучше, чем бежать через лаз в крыше, когда в дом врываются бандиты. Но даже с оружием спали мы плохо. Над домом росло дерево манго, и каждый раз, когда плоды падали на железную крышу, мы просыпались и думали: "Что это?" После нападения мы подружились с южноафриканскими наемниками, которые работали на алмазные компании. Это были люди без комплексов и дурацких принципов. У них был простой, но чрезвычайно эффективный способ борьбы с ребелами. Ночью они окружали лагерь ребелов и вырезали всех, кроме одного. Оставшемуся в живых они показывали всю картину смерти, потом отпускали его со словами: "Иди и расскажи остальным". Потом слезливое мировое сообщество возмутилось, что с бандитами расправляются таким нецивилизованным способом, и наемники ушли.
      – Скажи, а ваши рабочие не пытались воровать алмазы?
      – Ты не представляешь себе, что такое глотать необработанный алмаз без оправы. Это не похоже на то, как аристократы после революции вывозили перстни в желудках. Алмаз без оправы режет внутренности так, что рабочий сознается во всем и просит только одного: отправить его к доктору.
      После того как ему сделают операцию, хозяин его оставляет на приисках. Потому что точно известно, этот человек больше не будет воровать алмазы подобным образом.
      В столице Сьерра-Леоне Фритауне алмазами и золотыми слитками торгуют, как у нас семечками на базаре. Всякие сомнительные личности заходят во двор дома и предлагают "честно, без обмана" самые настоящие алмазы, игнорируя тот факт, что за нелегальную торговлю алмазами полагается пять лет тюрьмы.
      – Прежде всего надо посмотреть камень сквозь лупу, – учил меня Сергей Борисов, профессиональный оценщик алмазов, который мотается по Африке уже добрый десяток лет. – Если лупы у продавца нет, уже сомнительно. Но часто и невооруженным глазом можно увидеть царапины на камне. Значит, это кварц. Алмаз невозможно поцарапать.
      Сергей – африканский старожил, спокойный, как удав. Чтобы его чем-то удивить, нужно сильно постараться.
      – Первый этап адаптации в Африке – это тюрьма, – говорит Сергей. – Сажают туда часто и по разнообразным поводам. Меня арестовывали четыре раза. Один раз очень забавно. Проснулся утром, смотрю, дом окружен автоматчиками. Мне сообщили, что я арестован, а потом предложили самому поехать в тюрьму. "Понимаешь, – говорят, – У нас машины нет, а у тебя есть. Так что вот тебе адрес тюрьмы, добирайся сам".
      Впрочем, договориться можно со всеми. Однажды во время очередного переворота, когда половину Фритауна захватили ребелы, нам страшно захотелось выпить в два часа ночи. Что делать? Война идет, а выпить надо. Как только мы вышли из дома, нас арестовали ребелы. Мы объясняем: "Так и так. Джину очень хочется". Ребелы объехали вместе с нами все злачные точки, но время было позднее, все закрыто.
      Потом говорят: "На той стороне, где правительственные войска, есть один кабачок. Он точно работает, но нам туда нельзя. А вы белые, вас пустят".
      Короче, мы им пообещали бутылку джина и пошли на другую сторону. Там нас тоже задержали, но после переговоров позволили купить выпивку. Потом уже с джином мы снова перешли линию фронта, поделились с ребелами и благополучно добрались до дома. Это Африка.
      Чаще всего арестовывают русских летчиков. Ребят из Тамбова, работавших в СьерраЛеоне в период очередной революции, арестовали уже в Гвинее как шпионов.
      "Отличная тюрьма, – рассказывают они. – Мы там неделю отсидели, охранников за водкой посылали. Начальник тюрьмы говорит по-русски, и наш следователь тоже учился в России. Милейший человек. За взятку в 2о долларов обещал сделать в деле приписку, что арестованные раскаиваются и "больше так делать не будут".
      Если вас не успели в Африке арестовать, значит, возьмут в заложники. Обычно ненадолго – пять-де-сять дней. Дольше всех (целый год!) просидел в заложниках у ребелов один русский моряк, работавший на иностранном торговом судне. Он вышел на берег прогуляться в одном маленьком городке и тут*е был взят в плен. Моряк оказался еще радистом-любителем. Ребелы таскали его за собой по как связиста. Однажды ему удалось выйти на частоту своего приятеля в России, тоже радиста, и сообщить свои координаты. После долгих переговоров через Красный Крест и русского консула из соседней Гвинеи его вернули на Родину.
      В июле освободили из ребеловского плена русского наблюдателя ООН Андрея Уфимцева, просидевшего в заложниках вместе с другими одиннадцатью наблюдателями 74 дня. Мы праздновали его возвращение в маленьком ресторане. Андрей держался молодцом, только не мог смотреть на рис. "Все что угодно, только не это, – взмолился он. – Мы сидели в окружении вместе с двумя индийскими ротами и 74 дня жрали рис. Сначала это был рис с курицей и соусом карри, потом рис только с соусом карри, дальше просто рис. Видеть его больше не могу".
      Андрею повезло, что среди попавших в окружение наблюдателей был один британский майор. Все английские газеты писали о мужественном британце, сидящем в лесах Сьерра-Леоне, телевидение показывало его рыдающую жену с двумя детишками.
      Короче, вся Англия была растрогана. В одну дождливую ночь два британских вертолета с английским и индийским спецназом на бортах вылетели в Кай-лахум – городок, где сидели окруженные ооновцы. Собственно, целью англичан было спасти британского майора, ну, заодно спасли и остальных.
      "Мы с этим майором жили в одной палатке и все время спорили, когда же нас освободят, – рассказывал Андрей. – Вначале, мы задумали так, – когда у нас вырастут бороды, тогда прилетят вертолеты-Но бороды выросли, й ничего не случилось. Потом сбрили бороды, но опять ничего не произошло. Тогда мы снова стали их отращивать. Затем мы поспорили на дни недели: я уверял, что нас освободят в понедельник – среду – пятницу, а майор настаивал на вторнике – четверге – субботе. Воскресенье db сразу вычеркнули. Кто же будет освобождать в воскресенье? Выходной все-таки.
      Освободили нас в субботу, и я проспорил майору ящик пива. Хороший он все-таки парень!" Когда вы научились в Африке сидеть в тюрьме или в заложниках, можно приступать к следующему этапу адаптации – учитесь давать взятки. Это целое искусство. Взятки здесь почти официальны, нечто вроде налога на любую сделку, только не в пользу государства, а в кошельки частных лиц. Берут все и всегда.
      – Я недавно пришел оформлять лицензию на работу к местному министру, – рассказывал приятель. -. В кабинете министра висит его портрет во весь рост.
      Прекрасный портрет, как живой. Под ним сидит министр в том же костюме, что и на портрете. Важный и до ужаса респектабельный. Я опустил глаза в пол и увидел, как под столом шевелятся пальцы его босых ног. После переговоров протягиваю ему конверт с деньгами. Министр зовет своего секретаря, хочет показать ему, какое уважение выказывают его боссу белые люди. Министр вскрывает конверт и находит там триста долларов. "Нет, – говорит он, – так дело не пойдет. Ты меня обижаешь.
      Я же министр, большой босс. Добавь еще хоть пятьдесят долларов". Добавляю. Он сияет от счастья. Дело сделано.
      Был у меня другой знакомый министр, который гордо отказывался от взяток, но при этом говорил:*Я денег не беру. Когда выйдешь за дверь, увидишь Моего секретаря.
      Вот он точно берет, я знаю".
      Следующий этап вашего африканского разви тия: если вы мужчина, вы спите с черной, если вы женщина, вы возмущаетесь, что белый мужчина спит с черной. Найти женщину во Фритауне просто, – она сама вас найдет. Если этого не случилось, езжайте в "Падис". Место, где встречаются те, кто ищет встречи, куда приезжают все, кто стосковался по шелесту женского платья.
      "Падис" – это уголок демократии. Здесь достойно представлен весь дипломатический корпус Сьерра-Леоне, но много и "пляжных мальчиков", зашедших выпить кружку пива. В "Падисе" можно встретить лучшие образцы старой колониальной школы – немолодых мужчин, способных сохранять чувство собственного достоинства после бутылки виски, безупречных алкоголиков, вышколенных временем. Здесь много военных и самые красивые проститутки Фритауна.
      В "Падисе" две барные стойки – для черных и для белых. Неофициально, конечно. Но однажды я видела, как черные смели все и вытеснили белых. Жуткое было зрелище.
      Какой-то местный праздник, и мы не знали, что опасно приходить. Усталые официанты просто с ума сходили и проливали на стойки спиртное. Можно было слышать диалоги: "Дайте виски с колой". – "Виски закончилось, кола тоже. Есть только содовая". – "Тогда дайте джин с содовой". – "Джин выпили. Есть только ром, и тот дрянной". Черные выпили все и плясали как сумасшедшие. Я пыталась выйти из бара сквозь клубок черных, извивающихся, обкуренных тел, остро пахнущих потом. У этих людей не было никаких сдерживающих центров, исступленная, хохочущая, танцующая толпа. Женщины вскидывали животы призывными толчками, мужчины изумительно двигались в такт им навстречу. Это было и красиво, и любви, страшно. Черные руки хватали меня со всех сторон, тянули к себе, хриплые голоса предлагали сделать "джиги-джиги" (заняться любовью). Мой белый приятель, который шел сзади, грозно кричал: "Руки прочь!" Его зажали у выхода и вытащили кошелек.
      Вот так, обобранных и почти изнасилованных, нас вытолкали из "Падиса".
      Местные проститутки в "Падисе" – это особый разговор. Пляшущие бедра и дрожащие, как студень, ничем не стесненные груди. Глаза как черные солнца, ресницыбабочки, жесткие спирали волос. Круглые зады как скамеечки, – можно поставить стакан, и он не упадет. Женщины пользуются любым предлогом, чтобы подойти к мужчинам и положить руку, куда не следует. Каждая из них мечтает выйти замуж за белого мужчину и уехать из Африки. И такое случается. Мужчины выдумывают любовь, чтобы скрыть наготу чувственного влечения. И рождаются дети, в жилах которых струится тропическое солнце, дети двух миров – черного и белого, которые не находят себе места и покоя, пока не уедут далеко-далеко. И там, в холодных, цивилизованных странах они начинают борьбу за будущее, а по ночам им снится Африка. Но как сказал один мудрый белый: "Там они в тоннеле, но впереди свет, а здесь они на свету, но впереди только тупик".
      Если белый мужчина начинает жить с черной женщиной, он тем самым берет на себя обязательство кормить всю ее несметную родню. Каждый день к его очагу будут приходить родственники жены, ныть и жаловаться на многочисленные хвори, клянчить деньги на лекарства, сплетничать, подъедать припасы, тащить сахар из сахарницы и ложки из бу-Фета. Родственников и в самом деле много – мест-Hbe женщины плодовиты, как крольчихи, и только и делают, что рожают детей. Поэтому большинство белых предпочитает брать женщину на одну ночь, чтобы утром расплатиться с ней и выставить за дверь.
      Девочки в Сьерра-Леоне очень рано начинают жить с мужчинами, иногда в 12-13 лет.
      Солнце, знаете ли, раннее созревание. В этом возрасте их отправляют в тайный женский союз Бунду. Там им подробно описывают механизм любви, учат, как ублажать мужчину, как готовить ему пищу, внушают мысль о покорности его желаниям.
      Некоторые племена считают, что женщина не вправе отказать любому мужчине, который ее захотел. Потом девочкам говорят, что женщины должны уметь выносить боль, и ритуальным ножом, без наркоза, вырезают им клитор и обрезают половые губы. В деревнях по этому поводу устраивают большой праздник, а мужчин предупреждают, что им опасно выходить в эту ночь на улицу. Я спросила у одного белого, как выглядит обрезанная женщина между ног? "Как отбитое горлышко бутылки", – просто ответил он. Обрезанные гениталии сушат, чтобы потом смолоть в порошок, как кофе. Порошок добавляют в пишу, сушеные гениталии считаются полезными для здоровья.
      Откуда пошел этот обычай, никто толком не знает. Концепция религии сьерралеонцев суеверная и дурно сформированная, как у людей каменного века.
      Христианство, мусульманство, колдовство – все валится в одну кучу. Здесь процветает многоженство и не только среди мусульман. В нравственном смысле отсутствует понятие верности. Жители Фритауна по воскресеньям ходят в церковь, а в будние дни платят колдунам, чтобы они прислали их врагам коко-птицу, которая накличет беДУ Они свято верят, что за каждой удачей стоят злые силы и корчат рожи. Мужчины учатся снимать колдовские заклятия в своих тайных мужских союзах, но они менее болтливы, чем женщины, и никогда не выдают своих секретов.
      Мужчины Сьерра-Леоне стоят того, чтобы на них посмотреть, – они богом созданы для спорта. Самое красивое зрелище можно наблюдать по воскресеньям на городском пляже. Представьте себе: чудесный твердый песок, по которому можно ходить на каблуках и не проваливаться, океанский прибой, как пивная пена, и футболисты в ярких грязных майках, лоснящиеся и пружинистые, как коты, с отменными мускулами, бешеным темпераментом и длинными стройными ногами. Весь пляж длиной в несколько десятков километров играет в футбол даже под тропическим ливнем чудовищной щедрости. Каждый из этих ребят мечтает прославиться и уехать в Европу играть в спортивном клубе. Уехать, вырваться, убежать. Из страны, где само небо располагает к лени, где живут не спеша и протягивают руку к белому человеку за привычной милостыней. Здесь нет времен года и нет неотвязных мыслей о завтрашнем дне. Всегда можно подобрать манго с земли или сорвать банановую гроздь. Корешки съеденных ананасов ставят в баночки с водой, чтобы они пустили корни, как мы на кухне ставим в баночках лук. Потом ананасы высаживают в землю, как капусту.
      Соленые бризы с океана шевелят пальмовые ветви, цветы благоухают круглый ГоД, а воды полны рыбой, крабами, креветками, че-Репахами. Можно по вечерам сидеть на берегу, сМотреть, как умирает солнце над океаном, и ничего Не говорить. Здесь время исчезает. И люди плохо оРиентируются в собственном возрасте, обычно называя приблизительное количество лет. Любимые слова – завтра и после. Куда торопиться? Правил немного и необязательно их соблюдать. Хочещь-справить малую нужду, расстегни ширинку и сделай это. Прохожие отвернутся. На одном из городских зданий написали аршинными буквами: "Пожалуйста, не мочитесь на стену".
      Мочатся с еще большим усердием и очень метко.
      "Знаешь, какой мой самый страшный сон? – спросил меня русский старожил, живущий в Сьерра-Леоне. – Мне снится, что я родился черным и родился в Африке. Я просыпаюсь в холодном поту. Я помню старую черную крестьянку, которая сказала мне с горечью: "Вы белые. Вас бог любит". Когда бог раздавал людям деньги и удачу, африканцы стояли за дверью".
      Последняя стадия привыкания к Африке – вы становитесь расистом, законченным, до мозга костей. Все разговоры на эту тему начинаются так: "Я, конечно, не расист, но…" Покидая Африку, белые прихватывают с собой теорию, разработанную в бессонные часы долгих ночей, что черные люди слеплены из другой глины – черного цвета, которая легко превращается в грязь. Тот, кто остается, объясняет свое удовольствие от здешней жизни очень просто: "Я здесь белый король".
      Сейчас в Африке сезон дождей. Воздух как теплая влага, налитая в границы улиц и бухт. Кожа У людей липкая и скользкая, как у новорожденных, и холодная, как у питонов. Белье никогда не сохнет, я в нем заводится мангровая мушка, которая внедряется в человека и оставляет жирные белые личинки. Кожаные вещи обрастают зеленым бархатистым мхом. Малярия становится привычной, как простуда. Ночи настают страшные и величественные с грозами и ливнями.
      В одну из таких ночей я застряла на вилле у своих русских приятелей – Алекса и Коли. Все началось с мирного воскресного обеда, который плавно перетек в ужин.
      Собралась большая разношерстная международная компания, как это всегда бывает в колониях, – люди разных возрастов, языков, вероисповеданий и профессий, однако накрепко связанные Африкой в одну тусовку. Я напилась и вела себя, как испорченный ребенок. Именно в тот вечер я поняла, какую громадную роль в моей жизни играет алкоголь и на какие глупости он меня толкает. В десять вечера все весельчаки уже в высоком градусе разъехались, торопясь добраться домой до наступления комендантского часа. А я упустила момент. Все жильцы виллы хором уговаривали меня остаться.
      – Ты не сможешь доехать до дома, – уверял меня Николай, степенный спокойный и уже немолодой мужчина, из той породы русских мужиков, на которых всегда можно положиться в трудной ситуации. – На первом же посту машину затормозят и в лучшем случае оставят там до утра. Да и никто и не рискнет везти тебя домой.
      Неприятностей потом не оберешься.
      – Тогда я пойду пешком! – с пафосом воскликнула я.
      – А как ты найдешь дорогу? В городе нет света!
      – По звездам!
      – А посты? А бандиты? Счастье, если тебя не изнасилуют и не убьют. Не будь дурочкой, – сказал Коля.
      – Что с ней разговаривать! Надо запереть ворота, вот и все дела, – раздраженно сказал Алекс и ушел в дом.
      Ворота заперли. И в припадке той нервозности, когда пьяным женщинам нет удержу, я решила лезть через высокий каменный забор, опутанный колючей проволокой. Коля наблюдал эту картину с видом человека, умывающего руки.
      – Ну, давай, давай! – подзадоривал он меня. – Лезь, а я посмотрю, как ты ножки поломаешь.
      Под его насмешливым взглядом я оступилась и тут же сломала высокий белый каблук.
      Коля расхохотался. Тогда с высокомерным видом я оставила попытки взять штурмом забор и подошла к черному охраннику, стоящему у ворот.
      – Открой! – велела я, как маленькая хозяйка большого дома.
      – Что вы, мадам! У меня нет ключа! – растерянно сказал он.
      Тогда я почему-то забрала у него громадный амбарный замок и гордо ушла на виллу.
      Дальнейшее было похоже на изумительный кошмар. Я слонялась по дому, на всех натыкалась, всем мешала, говорила дерзости, не особенно выбирая слова, поскольку перешагнула ту грань, когда меня заботит, какое впечатление я произвожу на окружающих. Зачем-то зашла на кухню, где обнаружила Колю, прибивающего каблук к моей туфле. По его ироническому лицу было ясно, что он навидался тогда, у ворот, немало забавного.
      Я заглянула в большую гостиную, где сидели мужчины у телевизора, и обнаружила на столе бутылку джина. Недолго думая, налила себе полный стакан. – Ого! – заметил кто-то.
      – Я иду спать! – громко объявила я.
      – Давно пора! – хором отозвались мужики.
      Со стаканом джина я вышла в длинный и, как мне показалось, необыкновенно угластый коридор. Во всяком случае, ноги, так легко днем принесшие меня сюда, теперь отказывались мне служить, и я натыкалась буквально на все. Каждая стена имела враждебный и даже укоризненный вид.
      В спальне я выпила полстакана джина, стащила платье, завернулась в кусок какой-то прозрачной легчайшей ткани и без памяти рухнула на широкую постель.
      Проснулась я в кромешной темноте совершенно голая, если не считать полоски трусиков на талии. Я не помнила решительно ничего – ни страны, в которой я нахожусь, ни города, ни места. Полная неизвестность. Я лежала и слушала, как звенит на улице дождь, буйный, проливной, скоротечный. Рядом кто-то дышал, судя по низким хрипам, мужчина, но кто он, как его зовут и что он делает в постели, я не имела представления. Это ощущение неведения было по-детски невинным, простодушным и ничуть не пугающим. Просто мир вдруг стал новым, и для каждой вещи надо было придумать название. Как это все же странно проснуться, не зная, кто рядом с тобой, и в темноте все кажется таким нереальным и остро волнующим.
      Внезапно с улицы донеслись тягучие, заунывные звуки молитвенных песнопений, способные довести До эпилептического припадка. И я разом все вспомнила. Африка, Сьерра-Леоне, Фритаун. А рядом спит, наверное, Алекс.
      – Саша, – позвала я его шепотом. – Ты спишь? – Сплю, – отозвался он громким и совсем не сонным голосом.
      Я захихикала.
      – А почему ты мне сказку на ночь не рассказал?
      – Коля расскажет, – ядовито отозвался он.
      – Что, я сильно вчера начудила? – с испугом спросила я.
      Алекс не отозвался, и я поняла, что он страшно зол – на свое похмелье, на мои выходки и на приближающийся приступ жестокой местной лихорадки.
      И все равно я была счастлива, что я не одна в постели. В Сьерра-Леоне это такая радость.
      Самое грустное в Африке – это спать одному в сезон дождей. Ты лежишь на кровати под белым москитным пологом в большом пустом доме на берегу океана, видишь, как вспыхивает за окном великолепный голубой свет, слышишь, как мрачно сотрясается невидимое небо, как грохочет дождь, и ураганный ветер врывается в дом, хлопая незакрытыми дверьми в комнатах, а встать и запереть их у тебя не хватает мужества. Все это ничуть не трагично, только как-то тягостно. И для таких случаев существует виски. Обидно только, что никто тебе не скажет "спокойной ночи". Зато теперь я знаю точно, что такое Африка для белого человека. Это заключение честного союза с одиночеством.

      Он ничего не знает и думает, что знает все. Это ясное указание на политическую карьеру.
      Бернард Шоу Я разбита, раздавлена, уничтожена, и хорошо намыленная веревка этой ночью кажется мне не худшим выходом из положения. Моя маленькая армия, в которой я сама и генерал, и солдат, потерпела сокрушительное поражение. Я похожа на собачонку, получившую удар копытом от лошади, за которой она так долго бежала и лаяла. "Всяк знай свое место", как говорится в старинной сказке.
      В ночь после выборов даже водка кажется мне безвкусной водой из-под крана. Мои друзья в качестве добровольных сиделок твердят мне общепринятые глупости, неумело перевязывая мое раненое самолюбие: "Ну, можно ли так серьезно относиться к выборам? Ведь это не более чем игра". – "Пусть так, – отвечаю я. – Хоккей тоже всего лишь игра. Но вы не удивляетесь, когда игроки ломают руки и ноги, получают трещины в позвоночниках и проламывают друг другу клюшками черепа. Игра – самая серьезная вещь на свете".
      А началась эта острая, дурно пахнущая партия в политический покер обычным сентябрьским днем, когда мне позвонил любимец московской богемы ^Рюша Вульф, шоумен и тусовщик.
      – Слушай, хочешь быть кандидатом в депутаты? _ начал он с места в карьер От кого? – деловито осведомилась я.
      – Есть такая маленькая, не слишком известная партия "Поколение свободы".
      – Впервые слышу.
      – Неважно. Люди в партии молодые, хваткие и энергичные. Я сам от них буду кандидатом. Шансов пройти в Думу у них никаких, преодолеть пятипроцентный барьер они не смогут.
      – Тогда какой смысл?
      – Да по приколу! Удостоверение получишь, будешь его потом детям и внукам показывать, сможешь бесплатно в метро кататься.
      – У меня машина.
      Воображение Вульфа явно иссякло, и он начал проявлять нетерпение:
      – Ну, не знаю. Гаишников будешь пугать. Всякая там депутатская неприкосновенность.
      – О, придумала! Я техосмотра не прошла. Как ты думаешь, меня оштрафуют, если поймают как кандидата?
      – Нет, конечно! – повеселел Вульф. – Ну, что согласна?
      – Слушай, а зачем я им понадобилась?
      – Нужны известные молодые люди, добившиеся какой-то свободы в стране. Вот ты, например, добилась свободы в сексе.
      – Г^"- лучше, научила страну трахаться. 1еня делали? Вы должны каждую э, говорить: "Спасибо тебе, доро-е, как борец за свободу секса в рмысленного разговора прошел ^забыть, что выдвигаюсь кандиля пригласили на съезд "Поко263 Съезд проходил в лучших партийных традициях в гостинице "Россия" и поразил меня своей помпезностью. Я наивно полагала, что соберется тусовка развеселых молодых людей и с шутками-прибаутками придумает что-нибудь радикально-остренькое с перцем, нечто вроде: "Землю народам, воду матросам, ацидофильное молоко ацидофилам. Дитям мороженое, бабам цветы". Простенько и со вкусом.
      Но народ в зале подобрался серьезный. На фоне ковровых дорожек и приветственных лозунгов сновали мальчики в галстуках с тем постным и одновременно лукавым выражением лиц, которое во времена моей юности отличало процветающих комсомольских работников. У всех был сдержанно-ликующий вид, объяснявшийся тем, что наспех сколачиваемая проправительственная партия "Единство" собирала под свои знамена крохотные политические объединения всех цветов радуги, зарегистрированные как минимум год назад и потому имеющие юридическую возможность участвовать в выборах. У амбициозных и тщеславных мальчиков из "Поколения свободы" появился шанс влезть, вползти, вкрасться во власть под мощным прикрытием, и за этот шанс они собирались драться всерьез.
      Меня, несколько ошалелую от такого поворота событий, посадили в президиум прямо напротив графина с водой. В последний раз я сидела в президиуме в далеком пионерском детстве. И так же, как тогда, энергичные мальчики карабкались на трибуну и на прелестном бюрократическом жаргоне вещали что-то о "правах молодежи" (на кой черт сдались им эти права, хотела бы я знать!).
      Я была несказанно удивлена, обнаружив в некоторых старых знакомых, которых.знала как истинных ценителей эпикурейских радостей и нетрадиционного секса, неожиданную способность мимикрировать в политических насекомых.
      Задыхаясь от зловония их зловонного красноречия, я уговаривала себя, что, если уж я собралась, как свинья, вываляться в навозе политики, мне придется привыкать к этой неопрятной шумихе.
      Зрители в первых рядах развлекались тем, что пялились в мое непристойное декольте. Я по своей всегдашней привычке одеваться с утра по-вечернему нарушала общую картину благопристойности съезда. "Надо бы купить что-нибудь серенькое, незаметное, в духе электората", – подумала я.
      Вечером, после заседания оголодавшие партийцы рванули на банкет в модном ночном клубе. Обилием яств и качеством водки банкет затмевал многие виденные мною презентации. Наслаждаясь заливной осетриной, я с восторгом заметила своему соседу, пожилому джентльмену: "Какая прелесть! Никогда не думала, что на партийных съездах так кормят. Вы попробуйте вон ту селедку. Просто чудо!" Сосед посмотрел на меня снисходительно и нежно – так смотрит старый каторжник на молодого, идущего на первое дело: "Деточка, сразу "¦1 ваши первые шаги на политическом "•чотийных съездах кормят как рый чудак. Случив-радный обед только динство" с шампан-ми закусок и фруктов по борьбе отдали ему за многочасовое сиде-вянным терпением слу-1ческих божков крохот-/лько изумляться, откуда ей р,.~ взялась вся эта публика! Лидеры, возглавившие новый блок, – люди благородные, блестящие, незаурядные – были лишь парадным фасадом партии, ее нарядной вывеской. Все, что за ними, – серая масса теней без имен и лиц. Вся тусовка напоминала мне корзину с тухлыми яйцами – с виду приличные, только в руки брать не стоит, чтобы скорлупа не лопнула.
      Я изо всех сил пыталась соответствовать новой роли. В сереньком длинном платье – вроде дохлой мыши, которую кошка еще и по грязи проволокла,- – я сидела на краешке стула и терпеливо наблюдала за ходом спектакля, из приличия зевая со сжатыми челюстями. Представление казалось мне бездарным, актеры – любителями, а сцена – убогой, со случайными подпорками и шатающимся задником.
      Подлинный спектакль, где играли профессионалы, ставился в кулуарах. Список кандидатов в депутаты, торжественно утвержденный съездом, никого ни к чему не обязывал. Каждый знал, что все дела обделываются ночью, и к утру очередной потрясенный кандидат обнаружит, что его либо вычеркнули, либо переставили в конец списка, где ему ничего не светит.
      Правила игры были просты до идиотизма. Главари партий-невеличек сначала усиленно проталкивали в кандидаты наибольшее количество членов своего объединения, чтобы затем, имея на руках все козыри, успешно вести торг с администрацией президента – истинными хозяевами блока "Единство" – за более выгодные места в списках.
      Выглядело это так. Лидерам партии предлагают выкинуть из списка несколько человек, они делают скорбные лица и говорят, что это никак невозможно. Начинаются жесткие переговоры, после которых они якобы не без долгой внутренней борьбы "сдают" пару-тройку, а то и десяток ненужных людей и в обмен на это получают первые места в региональных списках (регионы считались "хлебным" местом – ведь именно там "Единство" рассчитывало набрать наибольшее количество голосов).
      Все это поначалу казалось мне китайской грамотой. Я пришла в политику с теплой верой, что где-то там, под мишурой слов и ворохом человеческих слабостей, таится священный уголок чистых чувств и неопороченных истин. Откуда ж мне было знать, что у профессиональных политиков идеалы свиней, людоедов, павианов и беглых каторжников. Я свято верила, что, если меня позвали, значит, я нужна. Мне и в голову не приходило, что, пока игра шла не всерьез, пока у "Поколения свободы" не было ни единого шанса на победу, я была удачной находкой, возможностью привлечь внимание журналистов и избирателей к никому не известному движению. При ином раскладе сил я стала мешать. Я со своей репутацией скандальной секс журналистки оказалась бельмом на глазу респектабельного движения "Единство".
      Я еще с надеждой заглядывала в глаза своим "товарищам по партии", не зная, что в политике не бывает друзей. Я поддалась общему психозу людей, которые шли на любые, самые гнусные жертвы и давали самые невероятные обещания, что сохранят свои места в списках. Всех нас вела животная вера в свою мутную звезду. Запах власти пополз по столице, и каждому хотелось всласть надышаться им. До меня доходили слухи о взятках, которые некоторые практичные кандидаты предлагали за первые места в списках, но слухи это только слухи, а мне не хотелось им верить.
      Деление политической жизни на дневную с ее светом, официальными речами, отработанными улыбками, заверениями в дружбе и ночную, подлинную, с тайными сделками, договоренностями и махинациями напоминало мне атмосферу фильмов о сталинской эпохе с яркими спортивными парадами и песнями днем и черными воронками ночью. В одну из таких ночей за мной приехал мой черный воронок, – меня вычеркнули из списка кандидатов в депутаты без всяких официальных объяснений. Шепотом сообщили причину – "за моральный облик".
      Первой моей реакцией был здоровый смех. Это меня-то за моральный облик!
      Единственную честную женщину среди этой своры политических проституток и мелких лавочников. Да они маму родную готовы продать в публичный дом за место в Думе!
      Второй реакцией была злость, которой суждено было пришпоривать меня в течение двух последующих предвыборных месяцев. "Ах так! – решила я. – Ну и черт с вами!
      Пойду на выборы сама".
      Следующий мой шаг был шагом безумного. Я выдвинула себя кандидатом в депутаты в Университетском одномандатном округе Москвы. Обилие звезд в этом районе просто поражало воображение – Михаил Задорнов, Павел Бунич, Владимир Семаго, Маша Арбатова, Леонид Ольшанский. Поскольку я стала второй особой женского пола, претендовавшей на мандат депутата, местные остроумцы тут же прозвали округ двухмандатным. Когда Друзья спрашивали меня, какого черта я лезу в такое гиблое место, я с пеной у рта доказывала, что здесь альма-матер, что студенты – мой потенциальный электорат, короче, несла весь тот вздор, который вызывает ухмылку у профессиональных политологов. Они-то, родимые, знают, что студентам все по барабану, большинство из них даже не в курсе, что в стране выборы.
      Но в каждом из нас есть что-то такое – хоть кричи, хоть плачь, но с этим не совладать. И мое упорство, граничившее с одержимостью, привело к тому, что, начитавшись американских книжек о выборах, я решила работать "от двери к двери".
      Способ для бедных – охреневший от безденежья кандидат в депутаты стучится в случайную дверь и с улыбкой идиота зазывает избирателей голосовать за него. Если его не послали, это уже большая удача. Богатые же кандидаты окликают вас с автобусных остановок, уличных стендов и рекламных щитов – им нет нужды лично спускаться с небес на землю, это за них сделают деньги.
      Пару дней я репетировала перед зеркалом американскую улыбку, выкидывала в приветственном жесте руку для рукопожатия и произносила заготовленную фразу:
      "Здравствуйте, я ваш кандидат!" Потом, получив в окружной комиссии официальное удостоверение кандидата в депутаты, я вместе с подругой отправилась в общежитие МГУ. Меня распирало от гордости. Мимо проходил совершенно "неокученный" электорат, меня томило желание схватить первого встречного за пуговицу и поразить его своими речами, где изысканные прилагательные будут сочетаться с мощными существительными. Я мечтала о примирении народа с чутко сознающей свои обязанности властью.
      У входа в общагу нас перехватили охранники с криками: "Куда?" – "Здравствуйте, я ваш кандидат, – заголосила я. – Пришла общаться с электоратом, агитировать за себя". Я сунула им под нос серый невыразительный клочок бумаги с фотографией и печатью. Мне он казался волшебным, но на охранников произвел впечатление гремучей змеи на детской лужайке. "Подождите, девушка, – сурово заявили они, – мы свяжемся с администрацией". Не знаю, что такое им сказал администратор по телефону, но отношение к нам резко изменилось с плохого на очень плохое. "Идите-ка вы отседова от греха подальше", – посоветовали они.
      "Как же так! – чуть не плача воскликнула я. – Я ведь ваш кандидат!" – "Ну и что!
      Много вас тут таких шляется". – "А закон о выборах?" – "Какой еще закон? У нас тут свои законы".
      В следующей общаге престарелый вахтер согласился пустить под личное разрешение студсовета. Прелестная девица недовольного вида, председатель студсовета, смерив нас взглядом, заметила: "Вы, конечно, можете агитировать, но я вам лично не советую. Общежитие у нас семейное, народ живет решительный. Если вас поварешками и кастрюлями не закидают, сильно удивлюсь. А впрочем – дело ваше". Сковородками нас, конечно, не били, но двери захлопывали перед носом без церемоний. Я чувствовала себя коммивояжером, который стучится в чужой дом, навязывая свой товар. Одно неземное создание с длинными косами распахнуло было дверь, но услышав, кто мы такие, растерянно прошептало: "Боже, какие выборы! Я вся такая пассивная!" Другой персонаж даже пустил нас в комнату и с пристрастием допросил на предмет политической платформы. Я тридцать минут распиналась перед ним, внутренне ужасаясь неубедительности собственных лозунгов, пока он не сказал с блаженным видом: "Хорошая вы девушка! Я бы за вас проголосовал. Жаль только, живу в другом городе. Я сюда в гости пришел". – "Так какого черта вы мне голову морочили!" – "Ну, интересно все же. Живой кандидат!" Семейную парочку студентов-биологов мы прижали в курилке: "Здрасьте, мы пришли вас агитировать!" – "Ну, заходите, раз пришли!" В крохотной, словно монашеская келья, комнатке на меня прыгнула смышленая белая крыса. "Глядите-ка, – умилилась хозяйка. – Она сразу вас признала за свою!" Мерзкая тварь с умными глазками между тем карабкалась вверх по моему платью и, добравшись до плеча, уселась на нем как на ветке. Мне пришлось пить чай и разглагольствовать о политике, чувствуя, как наглое животное тычется влажным носом в мою шею. "Ну что, вы за меня проголосуете?!" – с надеждой спросила я после третьей чашки чая. "Конечно, – ответили любезные хозяева. – Мы же с вами чай пили!" Аргумент меня удивил, но показался убедительным.
      Единственный, кто проявил ко мне подлинный интерес, был негр из Зимбабве.
      "Выборы, – понимающе сказал он, наблюдая, как мы тычемся в каждую дверь. – А за кого?" – "За меня", – грустно пояснила я. "Да ну?! – оживился негр, оглядев меня с ног до головы. – Я бы за вас проголосовал!" – "Спасибо, товарищ. Может, мне в Зимбабве баллотироваться?" В Зимбабве я не поехала, а просто написала письмо ректору МГУ с просьбой разрешить мне доступ в общежития. Через несколько дней получила отказ с мутной мотивировкой, что университет политикой не занимается. Господи! Бомжи, проститутки, убийцы – все имеют доступ в общежития! Достаточно оставить у входа любой документ и назвать номер комнаты, в которую идешь. Но нет более презираемого и опасного существа, чем кандидат в депутаты.
      Вспомнив опыт первых большевиков-подпольщиков, я решила действовать нелегально.
      Набив сумку листовками, я проникла в общагу, представившись кузиной одной из студенток, которая согласилась мне помочь. Прочесав за три часа десять этажей общаги, мы встретили трех анархистов, пятерых нацистов и более сотни пофигистов.
      Народ пил водку, пользовал баб и совершенно не интересовался выборами. В одной из комнат, куда мы зашли после предварительного стука, нам открылась старая, как мир, картина, – на голом, видавшем виды матрасе Адам и Ева делали любовь. "Вам есть восемнадцать лет?" – внезапно крикнула моя ошалевшая напарница. От неожиданности парочка подскочила, и после паузы мы услышали бас Адама: "Ну, есть. А че надо?" – "Тогда вы наши избиратели, – не очень уверенно сказала я. – А я ваш кандидат". – "Вот это да!" – сказал Адам, мгновенно успокоившись. Он снова улегся на кровать и, продолжая мять пышные груди своей партнерши, заявил:
      "Ну, рассказывайте, че у вас за программа". Я минут пять излагала свою точку зрения на государственное устройство России, потом не выдержала: "Перестаньте трахаться, когда с вами разговаривают!" – "А вы нам не мешаете", – ответили эти люди из рая. На выходе из общаги мрачный охранник остановил меня зловещим вопросом: "Что? Агитировали?!" – "Агитировала!" – с вызовом бросила я, лихорадочно соображая, кто из студентов успел настучать. "Сейчас я милицию вызову". – "Вызывайте, только помните, я – лицо физически неприкосновенное".
      Переварив эту информацию, охранник заявил: "Я вам паспорт не отдам". – "Тогда я милицию вызову". После секундного замешательства мстительный страж порядка заявил: "Я сейчас позвоню во все общежития МГУ, дам ваши приметы(!) и велю гнать вас взашей. Агитировать будете в моргах и на кладбище". И позвонил-таки, старый цепной пес!
      Потерпев фиаско со студентами, я решила испробовать свои кандидатские чары на простом народе. Я представляла себе, как в моих устах полно и пышно зазвучит весь оркестр демократических идей, как загремят богатые аккорды идеологии, какой теплой кровью наполнятся самые отвлеченные идеи. На деле все оказалось не так.
      Перед тем как идти в народ, я из трусости брала на грудь грамм сто водки и, затаивая алкогольное дыхание, начинала говорить, обнаруживая силу слов при слабости мысли. Избиратель глядел угрюмо, зверем. Прожорливые, как акулы, пенсионеры окружали меня голодной стеной с криками: "Где пенсии?" Женщины грустных лет непримиримо жгли меня взглядами. Острые черные ногти, ярко-красные волосы, норковая шуба до земли. Разве можно такое простить? В эти минуты я вспоминала своего приятеля-депутата, который за неделю до выборов благоразумно пересел из "шестисотого" "Мерседеса" в потрепанную "Волгу". Я не желала "соответствовать", я не желала играть в проверенные игры и жать на проверенные точки. Внося в политику свой темперамент вечно влюбленной женщины, я все пыталась делать искренне и с кровью отвоевывала право быть собой. Это в равной степени можно считать и героизмом, и глупостью.
      После этих встреч я испытывала жестокий приступ моральной тошноты, острое презрение к словам и виноватую готовность к жертве. Я оглядывалась вокруг – нет ли рядом человека, к которому можно прийти на помощь. Я щедро раздавала грошовую милостыню, словно пытаясь задобрить невидимого бога.
      Я и сама остро нуждалась в милостыне, правда, совсем другого масштаба.
      Откровенно говоря, мне нужны были деньги и много денег. Да где ж их взять?
      Богатые люди откровенно веселились, когда я приходила к ним с безумными проектами финансирования своей предвыборной кампании. "Какая у вас ориентация?" – спрашивали меня, и я, не задумываясь, отвечала: "Традиционная". Они хохотали и говорили: "Да мы не про это. Что у вас с политической ориентацией?" Меня кормили конфетами, как маленького ребенка, поили виски, как взрослую блядь, и говорили в лицо жестокие слова: "Деточка, у вас четыре крупных недостатка. Вы молоды, красивы, совершенно не умеете продаваться, и вы женщина. Мы бы дали вам денег, если бы вы были лысым, усатым, немолодым мужчиной. Разве у вас нет богатых любовников для оплаты ваших причуд?" Я кинулась к любовникам, но денег давать на такое гиблое дело никто не хотел. Я понять не могла, как может мужчина прятать глаза, еще не успев застегнуть ширинку, как может рот, еще не остывший от моих поцелуев, бормотать слова отказа в помощи, вовсе не обременительной для толстого кошелька.
      Деньги я в конце концов нашла, небольшие, но нашла. И вывод, который я сделала для себя из этой истории, состоит вот в чем. Помогают всегда случайные люди – те, кто ничем тебе не обязан, ничего от тебя не ждет и не рассчитывает на результат, помогают в минуту щедрости, в порыве бескорыстия и даже из озорства. Деньги я потратила на газетную рекламу и плакаты, для которых снялась с трехлетней дочерью, с трогательной надписью "Голосуйте за мою маму!". Народ рыдал от умиления, но голосовать за маму не собирался. Плакаты я расклеивала сама вместе с друзьями. Клеили в декабрьскую стужу, под ледяным дождем, снегом и порывами злющего московского ветра. Один мой приятель иронизировал: "Дорогая, если не станешь депутатом, то хотя бы приобретешь новую полезную профессию расклейщика афиш".
      Плакаты беспощадно срывали через два-три часа после расклейки. Я тогда еще не знала, что, помимо расклейщиков афиш, кандидаты нанимают чистильщиков чужих листовок. Шла настоящая война за информационные стенды. Лидировал в этой области коммунист Куваев. Член избирательной комиссии рассказывала мне такую сцену:
      "Стою я на автобусной остановке, любуюсь на стенд – висят все наши кандидаты рядышком, так дружно, словно братья и сестрички. Вдруг подходят двое мрачных молодых людей, срывают все, что висит, и заклеивают весь стенд Куваевым. Ужас!" Помимо конкурентов мои плакаты срывали воинствующие моралисты-избиратели.
      Однажды я поймала за этим занятием женщину увядающих лет с повадками старой девы. Она ожесточенно раздирала в клочья ни в чем не повинную бумагу. "За что?!" – крикнула я. "Я вас ненавижу!" Я вглядывалась в ее лицо – лицо неудачницы.
      Глубокие морщины говорили о бесплодных жизненных усилиях. "В чем я провинилась?" – "Я ненавижу ваши книги! Почему вам все, а мне ничего?" – "Не смейте! Дайте мне шанс честной борьбы!" – "Сколько вы будете клеить, столько я буду срывать!" Раздавленная тяжестью чужой необъяснимой ненависти, я отступила.
      Позже, рассказывая об этом случае другу, я пожаловалась: "Слушай, я начинаю тихо ненавидеть электорат". – "Нормальная реакция. Это как с автомобилем. Когда ты ведешь машину, ненавидишь прохожих, когда переходишь дорогу, терпеть не можешь автомобилистов". А я вспомнила одну старую поговорку: "Мы встретили врага: он – это мы сами".
      Всерьез спутавшись с политикой, я долго училась называть конкурентов не врагами, а противниками. Я желала честной борьбы и прямых столкновений. Однажды меня пригласили в прямой эфир радиостанции "Эхо Москвы" и за пять минут до эфира предупредили: "У нас для вас сюрприз. Мы пригласили вашу соперницу Машу Арбатову. Она в' соседней комнате". – "Отлично! – воскликнула я. – Я всегда за открытый диалог". Ведущая ушла за Машей и вскоре вернулась с бледным лицом.
      "Ничего не понимаю, – расстроенно сказала она. – Узнав, что вы здесь, Маша покинула студию с криками: "Вы все продались Березовскому!" Сначала я приняла это за неудачную шутку или временное Машино умопомрачение.
      Дальше игра пошла всерьез. Где бы я ни сталкивалась с людьми, первым делом мне говорили: "Асламова? Знаем, это ставленница Березовского". Сначала меня это забавляло, потом стало бесить. Но когда иностранные корреспонденты стали спрашивать меня о том, в каких отношениях я состою с Березовским, я рассвирепела: "Какого черта? Я с ним даже незнакома! Что вообще происходит?" – "Ну как же! – радостно объясняли мне. – Вы специально поставлены Березовским в этот округ, чтобы оттянуть голоса у Маши Арбатовой".
      Клея плакаты в лютый мороз, я тоскливо вздыхала: "Где ж ты бродишь, Березовский?
      Хоть бы денег подбросил на расклейщиков афиш". Официально заявляю: он мне должен! И немалую сумму. Отзовись, Березовский! Мне тебя как никогда не хватает!
      Особенно сейчас, когда вирус политики уже попал в мою кровь. Как игрок не может отказаться от игры, пьяница от питья, браконьер от охоты, так и человек, случайно попавший в липкую паутину политики, обречен вечно барахтаться в ней.
      Этот вирус хуже СПИДа, опаснее контрольного выстрела в голову.
      Выборы позади, а я все еще мечусь. Что у нас там на горизонте? Президентские выборы? Черт, мне нет еще тридцати пяти лет! Может, кинуться на Камчатку? Там остался один неокученныи округ. Далековато. Может, выйти замуж за Путина и стать первой леди страны? Правда, он женат. Идея! Мы его разведем.
      Господи, я схожу с ума! Счастье вероломно, а до следующих выборов еще четыре долгих года. Я знаю, что я сделаю. Я куплю в кондитерской все сорта пирожных, лягу на диван и буду их есть до тех пор, пока не растолстею. А потом скажу своей подросшей дочери усталым пресыщенным голосом: "Деточка, в моей жизни было все – любовь, война, мужчины, пирожные с кремом и… даже выборы!"

      Каждый раз, когда я поздно вечером возвращаюсь домой, я смотрю на освещенные окна чужих квартир и представляю себе, что происходит сейчас за опущенными шторами. Это моя игра, мое развлечение, мое торжество, если хотите. Я вижу женщин, которые хранятся дома, пересыпанные средством от моли, и мужчин, надевших смирительную рубашку семейной жизни, я представляю, как они ложатся в холодную постель, их любовь всухую, для которой единственной смазкой служит презерватив, и я знаю, как эти женщины и мужчины с закрытыми глазами обманывают своих партнеров в их же объятиях, а их поцелуи отдают горечью невысказанных секретов, я вижу детей, так рано повзрослевших от того, что много подслушивают, и я знаю, как называется эта жизнь, лишенная обаяния. Брак. Не что иное, как обмен дурными настроениями днем и дурными запахами ночью, по выражению одного знаменитого француза.
      Нет, я не циник. И не злорадствую. Я сама была в этой тюрьме девять лет. И мои чувства – это чувства заключенного, вышедшего на свободу, которому кажется, что он видит мир впервые. И самое смешное, я знаю – это не изменить. Как вино превращается в уксус, так и любовь преобразуется в брак. И трагедия любви вовсе не смерть и не разлука, трагедия любви – это равнодушие. Вот так. И не иначе. Но речь не об этом.
      Когда полгода назад я не поленилась развестись, я резвилась как младенец. Я готова была повторять вслед за дьяволом из фильма "Иствикские ведьмы": "В супружество не верю. Мужчине в нем хорошо, а женщине сплошной мрак. Муж жалуется, что ему приходится трахаться с покойницей, а ведь убил-то ее он сам. И когда женщина сбрасывает с себя мужа, неважно как, – смерть, бегство или развод, – женщина расцветает".
      Я и в самом деле расцвела. Я тешилась титулом "молодая разбитная разведенка" и устроила праздник под девизом "Опять девушка", на который собрала всех знакомых мужчин. Я веселилась. Ох, как я веселилась!
      Мое веселье кончилось, когда друзья, родственники, знакомые и любовники разом дали мне понять, что я не на свободе. Я просто в отпуске между двумя замужествами. Меня подстегивали, поторапливали, понукали, подталкивали к поискам мужа. "Смотри, – говорили одни, – засидишься в девках!" – "Бойся одинокой старости!" – твердили другие. "Тебе надо думать о будущем!" – кричали третьи.
      Чепуха! Я хочу думать о настоящем. О будущем хватит времени подумать тогда, когда впереди уже не будет будущего. При мысли о том, что мое тело, созданное для нескончаемого любовного праздника, опять обречено томиться на скучном супружеском ложе, у меня мурашки ползут по коже. И потом, секс после развода – это нечто изумительное.
      Нет, я не против второго брака. И почему бы снова не избрать себе господина дней и ночей, души и тела? Но только при двух условиях. Сумасшедшая любовь или сумасшедшие деньги. (Можно и то, и другое сразу.) Или совсем редкий случай – прекрасный глухонемой капитан дальнего плавания.
      Но выходить замуж за последнего из никудышных только для того, чтобы быть замужем и чтобы кумушки перестали чесать языками на мой счет, как это скучно! И если со вторым браком будет осечка, я тут же разведусь, не моргнув глазом.
      Природа позаботилась о том, что если бы А не встретил В, то он так же был бы счастлив с С. Не верю я в эти договоры о взаимном владении, которые заключаются на всю жизнь, в права одного существа на другое. Я верю только в одно право, которое присвоено всякой живой душе, – в право изменяться.
      Один мой приятель, пять лет назад ушедший от жены, человек современный, образованный и без предрассудков, пришел в ужас, узнав, что я полгода живу одна.
      – Что? Совсем одна?! – потрясенно спросил он.
      – Ну, не совсем. С ребенком.
      – Я имел в виду: без постоянного мужчины?
      – Мне хватает непостоянных. А в чем проблема? Ты ведь тоже живешь один.
      – Я другое дело. Я мужчина.
      – Какая разница?
      – Ну, видишь ли, это, конечно, глупо. Но в обществе принято: если взрослая женщина живет одна, значит, она никому не нужна.
      – Чушь собачья! Если женщина живет одна, значит, ей никто не нужен.
      Говоря откровенно, я разозлилась.Как же люди любят чваниться готовыми истинами и жить с единственным критерием – "что скажут другие"! Что за нелепая страсть к стандарту! Моя прелестная подруга ушла от мужа несколько месяцев тому назад, предъявив своим родственникам в качестве причины вот какую: "Я его больше не люблю. И что самое страшное, больше не хочу". Родственники буквально рассвирепели. Они никак не могли взять в толк, как можно уйти от мужчины, умного, симпатичного; который не пьет и не курит, по такой несерьезной причине, как отсутствие любви.
      И что же дальше? Моя отважная очаровательная подруга теперь ищет себе мужа в Интернете.
      – Ты совсем с ума сошла! – сказала я ей без обиняков. – Ты молода, красива, вокруг тебя живые мужчины. Используй их на полную катушку. Когда нам будет под пятьдесят, дойдет и до Интернета.
      – Ты думаешь, это позор – искать мужчину через брачные агентства? – сказала она.
      – А жить одной, без мужчины – это не позор?
      Что тут скажешь? Менталитет – ужасная штука. Я помню, как одну американку в телевизионном шоу спросили: "Что вы думаете о русских мужчинах?" На что она с юмором ответила: "Я не имела шансов поближе узнать русских мужчин, поскольку они все время женаты, начиная с восемнадцати лет. Так же, как и женщины. Они либо замужем, либо только-только развелись, но вот-вот снова собираются замуж".
      Я тоже была удивлена, попав за границей на шумную вечеринку, где большинству гостей было уже за тридцать. Все это были нормальные, веселые люди, которые имели бойфрендов и герлфрендов, успешно делали карьеру, развлекались и думали о браке как об удовольствии, а не как о необходимости. Среди тусовки я обнаружила только одну замужнюю даму тридцати четырех лет, которая как раз переживала свой медовый месяц. О детях она еще не помышляла. Я просто шокировала гостей, когда они узнали о моем девятилетнем (!) опыте брака и пятилетнем ребенке. Помню, как ошеломила своего тридцатидвухлетнего любовника-иностранца вопросом:
      – А не пора ли тебе обратиться к психиатру? (Я была пьяна и не думала церемониться.) – Это почему же? – удивился он.
      – Ну, тебе тридцать два года. И ты не женат, и не был женат. Что-то в этом есть противоестественное.
      – А не пора ли тебе обратиться к психиатру? – парировал он. – Тебе за тридцать, и ты на руинах брака, а это не проходит бесследно, и твой ребенок будет расти, мало видя отца. Одни минусы и ни одного плюса. Кто из нас разумнее и логичнее?
      Я, который спокойно делал бизнес, ни в чем себе не отказывал и ждал, когда же я в самом деле созрею для долгосрочных отношений? Или ты, которая выскочила замуж девчонкой, потому что влюбилась и потому что все вокруг выходили замуж, и надо было не отстать от подруг, и вообще, у вас в стране так принято – выходить замуж или жениться?
      И он был прав, сукин сын! Я вижу себя в двадцать один год, когда любовь размягчала в моем теле все кости и расплавляла мозги, и не хотелось думать о том, что будет завтра. (А мужчины в этом возрасте и вовсе сырые и бездумные.) И я вижу пары, подобранные случайной игрой чувственности и прикрывшие наготу простого сексуального влечения словом "брак". А теперь их супружества из разряда воинственных, с утра до вечера стычки. Я вижу своих друзей и коллег за тридцать, которые бессильно барахтаются в грязном белье адюльтера, и слышу их разговоры с утра до вечера о ссорах, пощечинах, пьянках, драках, разбитой посуде и хлопанье дверьми и о том, как дешевле снять проститутку. И мужчины делают вид, что продолжают рулить, когда их автомобиль давно перевернулся и лежит в канаве. А когда спрашиваешь их: "На кой черт все это нужно? Еще не поздно все переменить. Ведь жизнь только одна", то в ответ слышишь: "Дети, знаешь ли". (А дети не дураки. И мы даже представить себе не можем, с какой тайной беспощадностью они судят нас, взрослых. А потом вырастут и в точности повторят нашу схему.) А женщины отвечают еще загадочнее: "Мой, конечно, говно, но ведь свое говно, не чужое. У соседки еще хуже". И я сразу вспоминаю рисунок Гойи, где изображены привязанные друг другу мужчина и женщина, в волосы которых вцепилась сова-рок:
      "Неужто нас никто не развяжет?!" Ну, нет уж, у меня нет призвания к несчастью. Я готова сентиментально носить цветочки на могилку любви, но платить кандалами брака за минутное удовольствие?!
      Увольте! Я очень женщина, и я беру мужчин на ночь, а потом выкидываю их на улицу, до рассвета. Сделал дело и свободен. Мы оба получили удовольствие, и мы квиты. Меня пугают мужчины, которые пытаются осесть в моей жизни навсегда и требуют тапочки, завтрак и полотенце для ванной. Я и сама всегда убегаю до сна. Трахатьc и спать с ним – две разные вещи, и не знаю, какая из них важнее. Как только пойму, что не могу спать с кем-то порознь, вот тогда снова выйду замуж.
      – Ты нарушаешь законы этой страны, потому что ведешь себя, как мужчина, – говорит моя подруга. – Здесь нельзя взять самца, а потом выкинуть его как использованный презерватив.
      – Но это, по крайней мере, честно. Любая европейская женщина так и делает.
      Любовь любовью, но у каждого своя территория. И право на общую территорию еще надо заслужить.
      – Но у нас другие традиции и первобытный уровень общения. Мужчины тебе этого не простят.
      Моя старшая сестра формулирует это еще жестче: "Разница между тобой и другими русскими женщинами в том, что ты говоришь: "Я его трахнула", а русская женщина говорит: "Он меня трахнул". В этом есть оттенок унижения".
      Русским женщинам надо научиться брать и перестать давать. Иначе наши мужчины так и будут смотреть на мир свиными глазками через стакан с водкой. Только настоящая женщина может воспитать настоящего мужчину. Львы родятся у львиц, а не у коров.
      И потому я за развод, за эту попытку сказать самой себе: "Все только начинается". Я готова воскликнуть, как барон Мюнхгаузен: "Да здравствует развод, господа! Он уничтожает ложь, которую я так ненавижу!" Помните теорию "стакана воды"? Когда муж и жена боятся расстаться друг с другом, потому что некому будет перед смертью подать стакан воды? И знаменитый анекдот на эту тему. Умирает муж, смотрит тускнеющими глазами на старуху жену, которую всю жизнь ненавидел, и со стоном говорит: "Сука! Ведь даже пить перед смертью не хочется!"

      – Ты хочешь найти культуру в городе, где французские духи продают в разлив?
      Знаешь, как их в народе называют? Бочковой "Шанель". И ничего, между прочим, даже пахнут.
      Мой собеседник усмехается. Мы сдвигаем стаканы с водкой.
      – Ну, за культуру! За нее, родимую!
      В Хабаровске бабье лето. За окном один из тех сладких сентябрьских вечеров, которые пьянят больше, чем весенние сумерки. Для меня этот город – сплошное очарование, потому что родной. Прелестные, слегка сутулые, старинные особнячки на центральных улицах, красные, как осенняя листва. Бронзовые львы на постаментах, предмет забот добрейшей местной скульпторши. Не дай бог, если у львов облупятся носы, крик на весь Союз художников: "Львам не хватает бронзы!" В этом городе мне уютно, как огоньку спички в ладонях курильщика.. – А где в Хабаровске тусовка, – ну, там, поэты, художники, местная интеллигенция и все такое? – спрашиваю я у своего собеседника, матерого хабаровского интеллигента.
      – Художники торчат в мастерских или в Бермудском треугольнике. Так называют местечко, где им выделили место под дачи.
      – А почему Бермудский треугольник?
      – Да зависают они там с концами. Как запьют, выманить невозможно. Это у них называется – "Уехать в Группу здоровья". У них даже профессиональная болезнь есть – цирроз печени.
      Еще несколько лет назад хабаровские художники благоденствовали. Хлынувшие в город после перестройки японцы много и охотно скупали картины за умеренную (для японцев) цену. Сейчас все изменилось. Иностранцев стало меньше, таможня ужесточила правила вывоза картин (теперь на каждую работу нужен специальный документ). А местные богатеи вкладывать деньги в искусство не торопятся. Здесь все стремятся к прекрасному по дешевке. Картину, под которой висит ценник "семь тысяч рублей", могут продать и за сто рублей, если автору сильно хочется выпить.
 
      К моему папе, Михаилу Асламову, ответственному секретарю хабаровского Союза писателей, явились с утра двое – художник и искусствовед. Обоих ломало с похмелья, но держались они молодцом. С собой они взяли картину с изображением семьи художника на даче – плотная женщина поливает из лейки голову мальчика.
      Искусствовед не жалел слов, расписывая это дивное художественное полотно. Он просил заметить, что трава на картине зеленая, совсем как настоящая, а лица выписаны "ну, очень, очень ясно". После бесплатной лекции он спросил с надеждой:
      "Нравится?" – "Хороша!" – подтвердил папа. "Слушай, дай нам на бутылку, а мы тебе картину подарим". – "Дарить не надо, – сурово сказал папа. – Я просто ее у вас куплю за бутылку водки". Взяв деньги, довольные деятели культуры удалились, чувствуя, что в буквальном смысле принесли искусство в массы. Передвижники, мать их! "Ты слушай, что было дальше! – возмущается папа. – Они пришли ко мне на следующий день и заявили, что забыли у меня картину. Я им говорю: "Не забыли, а продали ее. Я у вас ее купил". Тогда они говорят: "Надо доплатить.
      Нам на бутылку не хватает". Представляешь?" Еще как представляю!
      "Если, художник настоящий, то уже не имеет значения, что у него разные ботинки и он мочится под себя, – говорит Татьяна Давыдова, директор Хабаровской картинной галереи. – Вот у нас один талант вчера продал картину, я ему говорю: "Иди домой, к жене и детям". Он сегодня приходит, еще более мятый. Спрашиваю: "Ты где был?" А он мне так задушевно: "Веришь ли, Таня, купил вчера дочке три мороженых". – "Что, целых три?" – "Ну, два, – поправляется он. – И еще три пакетика лапши.
      Прихожу домой, а жена стоит на пороге и говорит: "Вот я думаю, пускать тебя или не пускать". Тогда я ей кричу: "Смотри! Я денег принес!" И покидал ей в лицо деньги. А потом глянул, у меня только десятка осталась, на водку не хватит". И знаешь, что эта тварь сделала? – продолжает Татьяна. – Он вернулся в магазин, сдал пакетики с лапшой, купил водки и ушел в гости к графику Гурикову.
      Талантливый человек талантлив во всем. Наши живописцы любят параллельно ударяться в поэзию, к примеру, или в журналистику. Один бессмертный автор заключил контракт с частной галереей на поставку картин, деньги взял вперед и исчез на три месяца. Когда хозяин галереи его наконец отыскал, художник заявил:
      "Знаешь, друг, не могу я сейчас картины писать. У меня поэзия катит".
      Мы уже привыкли, что люди творческие, они всегда с придурью. Без этого нельзя.
      Вот наша скульпторша, к примеру, повадилась ходить на кладбище к художнику Ческидову, которого очень любила. Рядом с его могилой находится могила цыганского барона с роскошным мраморным памятником. Скульпторше очень нравилась и могила, и памятник барона, но огорчало то, что бедный Ческидов лежит в такой убогой, недостойной его могиле. Тогда она отодрала табличку с надписью "Ческидов" и повесила ее на могиле барона, а табличку барона унесла на место художника. Цыгане боролись с этим как могли. Когда им надоело, они ворвались в Союз художников и заявили: "Если мы еще раз ее на кладбище поймаем, убьем немедленно. Мы вас предупреждаем". Но мы все-таки надеемся, – добавила Татьяна, – что цыгане выкопают барона и перенесут в другое место. Так всем спокойнее.
      Вообще, живой автор, – он как-то раздражает. Хлопот много. А как помер – жалко до слез".
      Анатолий Нежинский, известный хабаровский живописец, на мой вопрос: "Кто в Хабаровске лучший художник?" скромно ответил: "Я". (Был бы дурак, если бы ответил по-другому.) Этот чудный бородатый человек пишет необычайно радостные по краскам картины: "Мистер Джаз", "Леди чувствует себя хорошо", "Леди чувствует себя плохо", "Член общества с членами". Он пригласил меня к себе в мастерскую на рюмку чая. Знаете, этот прелестный. набор семидесятых годов – маленький столик, ваза с конфетами, хрупкие чашки, коньячок, кресло-качалка? И чай не из пакетиков, а настоящий и заваривается при тебе. Чрезвычайно душевный прием. Пока я ела конфеты, Нежинский изложил мне все свои жизненные установки. Я не конспектировала, но тезисно это звучит так: "Космос – это память", "Время – это местоимение "я", следовательно, я и есть источник времени", "Город Хабаровск – это как аппендицит, толку от него никакого, а вырезать жалко" и т.д.
      Когда стемнело, мы вышли на балкон, чтобы посмотреть с шестнадцатого этажа на ночной город. "Ночью все города красивы, – грустно сказал Нежинский. – Когда загораются огни, можно представить себе, что ты в Нью-Йорке или Париже. А проснешься утром, глянешь вокруг и думаешь:
      "Господи! В каком же я дерьме!" – "Не в дерьме, – возразила я, – а просто в провинции. А здесь, как и везде, посредственности и дураки составляют неизмеримое большинство".
      То, что ты в провинции, понимаешь после посещения старых местных театров. В них есть что-то от стареющих примадонн, что-то искусственное, изжитое, пахнущее прогорклой любовью, поддельной, линялой молодостью и несвежим, отталкивающим кокетством. Методы, с помощью которых администрация края пытается управлять театрами, напоминают о золотых партийных временах семидесятых годов, когда начальником КГБ B крае был некий Негодяев (милейший человек), а культурой руководили персонажи Могила и Клещ. К примеру, в театре музыкальной комедии недавно со скандалом сняли директора. Дело было в мае, во время торжественного празднования Дня Победы. В театре собралась пафосная публика – почетные граждане города, ветераны при орденах, пресса, а на сцене в президиуме сидели первые лица Хабаровского края, вся верхушка местной власти. Заиграли гимн, все встали, в это время пьяный рабочий сцены по ошибке опустил занавес, отделив президиум от зала.
      Публика в зале давилась от смеха, но стояла по стойке "смирно". Рассказывают, когда наконец подняли занавес, губернатор на сцене стоял багровый от гнева. Он немедленно отдал приказ – снять с должности директора театра. А говорят, отличный был директор.
      Театры как могут борются за выживание, появляются даже коммерческие театры, которые ставят пьесы с заманчивыми названиями "Адюльтер по-русски", "Кофе с цианистым калием", эротическую "Венецианку". "Мы стараемся делать спектакли, чтобы угодить любому вкусу, вне зависимости от интеллекта зрителей", – бодро заявила продюсер Свободного театра Оксана Софийская. "А что значит коммерческий спектакль? – спросила я. – Это когда в нем раздеваются?" – "Ну, мы, безусловно, используем на сцене красивую мужскую и женскую фактуру", – туманно объяснила продюсер. "А эта фактура все-таки раздевается?" – "Ну, раздевается". – "А где же вы берете актеров, которые так легко относятся к "обнаженке"? Прямо на улице?" – "Если бы в университетах преподавали стриптиз, я бы с удовольствием брала девушек с университетским образованием. Но поскольку стриптизу нигде не учат, приходится брать их где попало", – не без юмора заметила Софийская.
      На спектакль с фривольным названием "Адюльтер по-русски" публика явилась с детьми всех возрастов, празднично наряженными и с мороженым в руках. Судя по всему, смысл слова "адюльтер" был явно неизвестен широким народным массам. Я осторожно поинтересовалась у мамаши, сидевшей с двумя детьми неподалеку от меня:
      "Как это вы рискнули привести детей на такой спектакль?" – "А что? – возмутилась мамаша. – Детей нужно приучать к культуре с самого детства". Что на это возразишь?
      Но есть люди, которые умеют существовать вне времени и пространства, на которых не влияют фальшь, пошлость и дешевка провинциальной жизни, которые не испытывают комплексов от того, что творят на периферии. Они одинаково великолепно могут делать свое дело в Хабаровске, Москве, Париже или на Марсе. Я говорю о театре пластической драмы "Триада", самом "продвинутом" местном театре, где почти задаром показывают чудеса, и правду, и страсть, забавляют, поучают и воспитывают вкус. Каждый их спектакль – сенсация, в зале яблоку негде упасть.
      Аншлаги не только на премьерах, но и на спектаклях десятилетней давности.
      Зритель в основном молодой. Вообразите, на такие постановки, как чеховская "Чайка", "Старик и море", "Страсть" (по "Пиковой даме"), "Маленькие трагедии" ходят даже бритоголовые братки с золотыми цепями. Есть фанаты, которые смотрели спектакли по десятку раз.
      Главный режиссер "Триады" Вадим Гогольков понравился мне сразу. Чувство юмора, такт и непоказной, серьезный ум. Свою любительскую студию пантомимы он создал еще в 1975 году, что в консервативном Хабаровске было событием исключительным. А семь лет назад его детище обрело статус муниципального театра. Многие актеры пришли к нему в студию еще детьми и фактически выросли в театре. Начинали они с клоунских шоу, и тогда же появилась эмблема театра – кошка, идущая по лезвию бритвы. "Почему кошка? Это самое пластичное животное, – объясняет Гогольков. – И в клоунаде действительно идешь по лезвию бритвы. Чуть вправо – не смешно, чуть влево – пошло".
      То, что сегодня делает "Триада", трудно отнести к какому-то определенному жанру.
      Да и не надо. Я сидела на репетиции спектакля по пьесе японского драматурга "Маркиз де Сад" почти не дыша. Не было костюмов, декораций, актеры иногда забывали реплики, но я испытывала то щемящее, щекочущее волнение, какое бывает, когда видишь что-то подлинное. В какой-то момент я поймала себя на том, что у меня, как у ребенка, открыт рот. Все мои чувства можно уложить в одну простенькую фразу "Ну, надо же!" Если у театров есть шанс на выживание благодаря хорошим сборам, то писатели кормятся только скудными милостями властей. Небольшие пенсии, деньги на издание книг и журналов, оплата некоторых дорожных расходов, иногда премии. И на том спасибо. Власти, так сказать, поддерживают писательские головы над водой, чтобы те могли хотя бы дышать.
      Ну, скажите, кто сейчас покупает поэзию? И если угораздило вас выбрать себе такой неверный хлеб, как литература, то вы всегда будете жить в разводе с действительностью. Как сказал один критик о местной поэтессе Марине Самаркиной:
      "Внешнюю, безнадежную битву с жизнью она прекратила и пристально смотрит в свою душу". Еще одна прелестная фраза из этой же статьи: "В ней меньше плоти, чем духа". (Все гадаю, это издевка или всерьез?) А вот строки о себе поэта Галины Ключниковой: "Наказать такой жизнью, как у меня, нельзя – жестоко. Эту жизнь можно только выбрать. Добровольно".
      Писатели здесь так неприлично и роскошно несчастны, что многие из них пьют горькую и допиваются до пошлейших русских галлюцинаций – начинают видеть чертей.
      "Белочка" (белая горячка) – популярное заболевание среди творческой интеллигенции. "Проза сушит, – сказал мне один местный прозаик, весь в синяках от ударов судьбы. – Вот я так считаю: портвешок хорош под рассказ, повесть – это уже водка, ну, а если пишешь роман – это чистый спирт". Все эти зажеванные жизнью личности иногда даже не имеют денег на проезд в автобусе и ходят пешком. Вся их жизнь – непрерывное спотыкание, но спотыкаются-то люди, заглядевшиеся на звезды. Они бросаются в литературу, как в воду с камнем на шее, и потому стихи их полны многочисленных горьких и непонятных намеков на то, какую злую шутку сыграла с ними судьба. Ведь поэзия, как и любовь, нуждается в особой температуре, в нежной разрыхленной почве. И нюхая кислый запах бедности, легко растерять краски, ритм, игру оттенков.
      "Писатели в провинции не умеют приспосабливаться к жизни, "социализироваться", то есть принимать нормальный социальный имидж, – говорит журналист Анатолий Полищук, – потому и пускаются во все тяжкие. Это излюбленное русское умиление над своей погибелью, ген саморазрушения, что ли. Есть у нас один блестящий прозаик, прекрасно начинал, но ведь спился, подлец. А отчего? Потому что живет в местном Гарлеме (называется Второй Хабаровск) в коммуналке со своей бабкой, вокруг дикие люди. Если ты в этом районе, нажравшись, не бегал с топором за прохожими, то тебя никто уважать не будет. Наш прозаик уже бросался с ножом на товарищей по пьянке, чем заслужил в народе репутацию Парня Что Надо. Теперь он медленно, но верно катится к концу, правда, соблюдая некоторую осторожность.
      Ведь в каждом риске должен быть шанс на выживание. К примеру, он любит мочиться на соседнее с милицией здание. В этом есть разумный подход. Если поймают, побьют, но не до смерти. А вот если помочиться прямо на здание ментуры, тут уже верная гибель.
      Есть и другая проблема. В провинции отсутствует конкурентная среда. Здесь еще сохранился престиж самого слова "писатель", а реальный успех и материальный достаток вовсе не являются мерилом значимости таланта. Здесь достаточно один раз в юности написать что-то хорошее, а потом можно проводить всю жизнь в обезьянничании, повторении самого себя. Нет стимула для дальнейшего развития, на лбу уже горит лейбл "писатель", знак избранности. В Москве, как в сказке "Алиса в Зазеркалье", нужно бежать со всех ног, чтобы просто удержаться на своем месте. А если хочешь попасть на следующую клеточку, нужно бежать в два раза быстрее. Ну, а в провинции…" А в провинции, как в сказке "Алиса в стране чудес", литературная жизнь – это состязание в беге, где, какое бы место ты ни занял, моральный приз тебе все равно обеспечен. Здесь живут по поговорке "В царстве слепых и кривому честь".
      Критика, как правило, насквозь комплиментарна. "Вася, ты очень гениальный человек, но вот в последнем стихотворении чуть менее гениален, чем обычно". Это образец суровой критики. Всегда найдутся те, кто восхищается автором в кредит в ожидании, что он воздаст им тем же. А слишком свободная мысль, несмотря на все усилия, не летит вперед, – ей, как птице, нужно сопротивление среды. Поэтому столько недоношенных шедевров и обещаний красоты, в последний миг не сдержанных.
      Золото здесь в россыпи, а не в слитке. Потому молодые авторы напоминают гусениц, гибнущих раньше, чем они превратятся в бабочек.
      Но, порицая замысел, я всегда готова рукоплескать частностям.
      Бриллиантовые,строчки вспыхивают иногда среди словесного мусора. Как не порадоваться, например, за поэта Козлова, автора бессмертной строчки "Я не мужчина, я поэт". Или за местного эротического писателя, хабаровского Баркова – поэта Лозикова, автора сборника "Озноб":
      Что будет завтра? А не все ли Тебе равно, снимай трусы И укуси меня до боли, Меня до крика укуси. Жена узнает – не поверит. Узнает муж – по шее даст. Снимай трусы, я знаю – звери В такой игре сильнее нас. Пошире ноги и повыше, Дай волю телу, не тяни. Чтобы дышать, как поршни дышат, Работать надо, как они.
      Эротические поэмы Лозикова, написанные слогом резвым и развязным, хороши еще тем, что они с национальным колоритом. Их героини – крутые нанайские девушки, которые не очень хорошо говорят по-русски: "Насосавшись до отвала, На колени мне упала. "Халасо-то как…" – сказала". Или, извините: "Если писка напрязена, Облизать ее низя".
      Молодые авторы любят роскошные фразы. Вот строчки поэта Владимира Ветрова:
      На простыне белой, на образе депрессивного савана, изнемогая, п"ся с фразой:
      У" на что похоже?" зовут молодых поэтов "камин- обычно в коммуналках или ах, где сами стены пропитаны какой сквозняк не выветрит и чщи и отхожих мест, но сти- у камина" или "Я пью баг-¦нкого бокала". А сами кроей жизни не пробовали. ^ так пиши о нем, – счищее волнение тает один мой ироничный друг. – То ли дело рабочие. Те хоть знают, о чем пишут:
      "Не ругай нас, начальник, за выпивку строго, мы опора твоя, ты за эту опору держись".
      Литературные группировки в провинции составляются по сходству комплексов и обычно придумывают себе пышные названия. К примеру, "Платиновый век". "А не кажется ли вам, что это нескромное название?" – наивно спросила я. "Скромность – это порок. И потом, как же нам еще называться? Золотой век уже был. Серебряный век умер. Возьмите, к примеру, Блока. Это же читать невозможно – одни пустые страницы. Редко встретишь свежую строчку. Банальщина для народа". – "Ой!" – только и смогла сказать я.
      Скромностью поэты вообще не грешат. Первое время я округляла глаза, слыша такие фразы: "Сейчас я вам расскажу о своем вкладе в культуру". А теперь меня не пробьешь даже таким выпадом: "Как вы могли пройти мимо такого явления., как я!" Но все это идет от беззащитности, от наивной жажды самоутверждения, от отчаяния, которое лечат водкой, а иногда веревкой, прыжком из окна или пьяной дракой.
      Самоубийства и трагические случаи – явление столь частое среди творческой интеллигенции Хабаровска, что об этом уже говорят с оттенком небрежности в голосе и тайным смакованием.
      Похороны поэтов и художников похожи в Хабаровске на дипломатический коктейль, – на них собираются лучшие представители города. К услугам покойников два популярных ритуальных агентства с фантастическими названиями – "Земля и люди" и "Колымское" (вот где работают люди с воображением!). Отдавать последний долг здесь умеют со вкусом. Помню, как в Союзе писателей искренне возмущались: "Представляете, на последние писательские похороны прибежали даже из администрации города проверить, все ли у нас, как надо. Нас еще будут учить, как хоронить! Да мы уже столько народу похоронили! А сколько еще похороним!" В ясный сентябрьский день мы вышли с папой из Союза писателей, где так хорошо и красиво говорили о культуре, и увидели чудную картину – под вывеской "Литературный журнал "Дальний Восток" были наложены две большие кучи дерьма.
      Несколько секунд мы простояли в торжественном молчании. Потом папа заметил: "Ой, как неудобно! Уже неделю никто не убирает. А еще на нас могут подумать!" – "Почему?" – удивилась я. "А наша вывеска "Союз писателей" рядом, там ничего", – сказал огорченный папа. Потом подумал немножко и повеселел: "А у меня алиби. Я неделю назад был в отпуске". И мы оба расхохотались, как школьники.
      И я подумала тогда, что жизни в провинции не надо помогать окарикатуриться искусственным путем. Она вся – сплошная карикатура

      Не надо быть Эйнштейном, чтобы усвоить нехитрую истину: время на своем пути сталкивается с препятствиями и терпит крушения. И тогда какой-нибудь кусок времени может отколоться и застрять в одном из тех архипровинциальных городишек сонной, обшарпанной России, которые все одним миром мазаны.
      Там приключения случаются только в местных кинотеатрах. Там бесхитростно протекает жизнь маленьких людей, безвестно борющихся с собственной посредственностью. Там развлекаются на старый добрый солидный лад, замахиваясь на все и не рискуя ничем, – пьют на именинах и поминках и ссорятся из-за пригорелого пирога и пересоленного супа. В таком городке закроешь за собой дверь, и конец – беспокойство не просачивается сквозь стены.
      Помните прелестный старый анекдот? Студент сдает вступительный экзамен на историческом факультете Московского университета. "Ну-с, молодой человек, расскажите-ка мне об индустриализации", – говорит ему старый профессор. "А я не знаю", – растерянно отвечает студент. "Что, совсем ничего?" – удивляется профессор. "Совсем ничего", – подтверждает студент. "А о Великой Отечественной войне?" – "Не знаю", – подавленно шепчет студент. Профессор оживляется и говорит: "Ну, хотя бы о революции вы что-нибудь слышали?" – "Не слышал". – "Господи, откуда вы приехали, молодой человек?!" – "Из Урюпинска". – "Эх, – мечтательно говорит профессор, – бросить бы все и уехать в Урюпинск!" Решив осуществить профессорскую мечту на деле, я позвонила в Аэрофлот и спросила, как мне долететь до Урюпинска. Там немедленно швырнули трубку, приняв мои слова за издевку. В железнодорожной справочной долго мямлили и мялись, наконец спросили, а уверена ли я, что такой город есть. Я поклялась, что видела город на карте.
      Выяснилось, что давным-давно, еще в прошлом веке урюпинцы гордо отказались от главной железной дороги, считая, что она принесет в город сутолоку и безнравственность больших городов, а хлеб будет пахнуть железом и дорожной гарью. Потом, спохватившись, проложили местную ветку до ГрязеЦарицынской железной дороги, одним концом упирающуюся в тупик – в город Урюпинск.
      В первый вечер в Урюпинске я долго бродила по вечерним улицам, очарованная блеклыми декорациями здешней жизни. Всем знакома эта трогательная тусклость старинных уездных городков, этот воркотливый невзраимый мирок, где чем больше все остается неизменным, кими росчерками удочек у молодежи Комочки (так t скопище ларьков на фе "Ласточка" – настоя-тесте провинциальной ми атрибутами отлично-з соседнего бара пожи-дтилетних школьниц, А ну домой, непуте-пенелые старушки в все меняр черных платках на лавочке в медленно густеющей летней темноте.
      Время от времени они вздрагивают и отмахиваются от злющей урюпинской мошкары. Я тоже беспрерывно почесываюсь и машу руками. Мерещится, что всякая неуловимая нечисть садится на кожу. Озверевшие комары, словно крохотные шприцы с ядом, метят прямо в кровеносные сосуды.
      – А что, бабушка, – спрашиваю я одну из старушек, – есть в городе что-нибудь хорошее?
      – А ничего хорошего, – вздыхает она. – Мошкара да комарье проклятущее.
      – А народу в городе много? – продолжаю я нехитрый разговор.
      – Много, – подтверждает она. – И лишнего много.
      В единственной гостинице Урюпинска – тишина до звона в ушах. Или, как выражаются сами урюпинцы, "тихо так, что слышно, как тараканы по полу бегают". От взбитых уголком подушек исходит здоровый деревенский запах. Старенький холодильник в углу, когда на него находит, щелкает и бьется в конвульсиях. Спится здесь так сладко, как может спаться только в детстве.
      А ведь были в Урюпинске разгульные времена, когда город не спал. Гремела на всю Россию знаменитая Урюпинская ярмарка, торговая жизнь здесь била ключом. На ярмарке, как на опаре, поднялся городок. По узким улицам сновала толпа, в которой каждый день мелькали новые лица, богатые купцы спускали шальные деньги в дорогих ресторанах, пока весь этот провинциальный шик не прихлопнула революция.
      А в здание бывшего публичного дома тихо, без помпы въехала редакция газеты "Урюпинская правда". От всего этого ярмарочного великолепия остался платочный рынок, куда со всей страны съезжается торговый люд за платками, косынками, шарфами дивной мягкости и окраски из нежнейшего пуха прославленной хоперской козы (от названия реки Хопер, на берегу которой стоит Урюпинск). Хоперская коза – местная благодетельница, спасавшая от нужды урюпинцев в трудные годы. Ее пытались разводить даже в Новой Зеландии, но настоящий пух она дает только в Прихоперье (извините за слово). Во всем Урюпинском районе проживает двести тысяч коз, приблизительно по две с половиной козы на жителя.
      Из козьего пуха получаются толстые, как шуба, кудрявые, шелковистые, самые теплые платки на свете, в которые кутаются беженцы во всех горячих точках страны. Даже не в сезон цена платка доходит до пятисот рублей, а по осени и до тысячи. И большинству местных жительниц приходилось садиться за вязанье хотя бы единожды, чтобы прокормить семью.
      Пуховые платки – источник первоначального накопления капитала в Урюпинске. Но оборотистый городок на этом не остановился и стал делать бизнес на… семечках!
      Со всех районов волокут сюда мешки с семечками. К дорогим машинам на улицах подходят крестьяне и делают характерный жест, как будто щелкая семечки. Это значит – выйди, мол, посмотри, попробуй на вкус мой товар, может, купишь.
      Есть здесь свой семечковый король, или, как говорят завистники, "семечковая мафия". Это директор крупного завода, производящего десять процентов всего подсолнечного масла в стране, атаман урюпинских казаков Николай Фуныгин. Здоровенный мужик, крепкий, как дерево.
      Упрямый нрав, сердце из чистого золота и уверенность в себе, как у боксера после выигранного боя. В старой патриархальной манере отлично руководит своим производством. Из той породы русских мужиков, которых, если они набычатся и упрутся, уже ничто не свернет с дороги. На его рабочем столе стоит табличка:
      "Говори – кратко, проси – мало, уходи – быстро".
      В смутные времена собрал всех своих рабочих и сказал: "Сейчас нам придется туго, но после будем жить богато. Это я вам обещаю. Но ни одна акция завода не должна уйти "налево". Сами встанем на ноги". Как сказал, так и сделал. Фуныгину и банки с бензином в окно кидали, и дачу спалили, но он наотрез отказался продавать акции.
      Сейчас завод подсолнечного масла, или "завод семечек", как его называют в народе, – это курица, которая несет золотые яйца. Каждый пятый рабочий имеет машину. Местная элита – грузчики завода, чья зарплата достигает тринадцати тысяч рублей, не считая ежегодных дивидендов от акций. Даже уборщицы получают не менее четырех тысяч рублей. Вот вам и Урюпинск! Устроиться на завод практически невозможно – очередь на несколько лет вперед.
      К столичным гостям урюпинцы относятся с подозрением: "Вы к нам приезжаете, как в край непуганых идиотов. А мы нормальные люди и даже гордимся тем, что мы урюпинцы. В Москве с нас ни один гаишник штраф не берет, – как увидит в правах место выдачи, сразу хохотать начинает и отпускает". -"А вот мы однажды с другом попали ночью в гостиницу "Россия". На меня место заказано, а на друга нет, – рассказывает урюпинский старожил. – И за стойкой сидит вся из себя важная администраторша, надменная, как черт знает что, и лениво так сквозь зубы цедит: "Нету мест, граждане". Мы и так и этак, и "девушка, милая, куда ж нам идти". А она уперлась:
      "Одного поселю, а второй пусть на улицу идет". Я тяжело вздыхаю и даю ей свой паспорт на оформление. Она как откроет да как закричит: "Ой, девоньки, идите сюда! Ой, не могу, помираю!" Сбежалось полгостиницы. Стоят, хохочут: "Вы правда из Урюпинска?" В общем, отсмеялись и поселили нас по-хорошему. Так что быть урюпинцем иногда выгодно. И вообще мы тут не лыком шиты. Платки вяжем, масло из семечек давим, детей растим. И богатых людей в городе немало. Про Кулацкий район слыхали?" Кулацким районом называют местечко, в котором "новые урюпинцы" отстроили себе красивые дома, гордясь перед соседями своим достатком. Здесь живут люди, так или иначе влияющие на жизнь города и со всей страстью провинциальных жителей увлекающиеся местной политикой. Белое для них является белым, а черное черным, без всяких тонкостей и оттенков.
      Одна из тем, которую урюпинские политики ловко используют в своих избирательных кампаниях, – туберкулезная зона. Заключенные "тубики" (больные туберкулезом) – бельмо на глазу города.
      – А куда их девать? – возмущается начальник зоны Владимир Дрюпин. – Они же люди, и больные к тому же, а их как собак пытаются выселить.
      Есть среди "тубиков" свои яркие персонажи. Один из них – Эдик Урюпинский.
      – Урюпинский – это кличка? – поинтересовалась я у Дрюпина.
      – Да нет же! В том-то и дело, что фамилия. Родился человек в Волгограде, а сидит уже четвертый раз у нас. Судьба, понимаете ли!
      Эдик – вор-форточник, маленький такой, в окошко лазит, чтобы квартиры грабить.
      Как увидит форточку, сам не свой делается. В свои тридцать пять Эдик похож на подростка. Туберкулезом болеет пятнадцать лет. Легочная болезнь источила его тело и заострила лицо.
      – Я уже у матери спрашивал, что за фамилия такая – Урюпинский? – рассказывает Эдик. – Может, родня какая у нас тут есть. Но нету никого. Только каждый раз жизнь приводит меня в этот проклятый город.
      По словам Эдика, лазить в форточку совсем нетрудно. "Если голова прошла, все остальное пройдет", – уверяет он. Однажды он на спор пролез в "кормушку" – крохотное окошко в следственном изоляторе, через которое выдают пищу. На вопрос, сколько он уже сидит в тюрьме, Эдик не сразу смог ответить. Он ушел в свои мысли надолго и после, вынырнув из них, спросил: "А спецшколу считать?" – "Считать". – "Тогда с двенадцати лет все сижу". – "А самый долгий период на свободе между посадками?" – "Девять месяцев".
      "Вот таких, как Эдик, много, – объясняет Владимир Дрюпин. – Украл, выпил, в тюрьму. Украл, выпил, в тюрьму. Они другой жизни себе не представляют. Когда они на свободу выходят, я их даже не провожаю. Все равно обратно придут".
      Дрюпин – степенный, солидный мужчина с могучими руками, которыми запросто можно порвать пасть аллигатору. При этом тайный романтик в душе. Без ума от Дюма и Жюль Верна.
      "Трех мушкетеров" перечитывал раз сто. Страсть как увлекается тюремным хозяйством – разведением гусей, уток, свиней, огородом, выпечкой хлеба, выращиванием цветов. Даже масло подсолнечное давят свое. "Это чтоб тюрьма ни от кого не зависела, – говорит он, любовно показывая все свое тюремно-фермерское производство. – Есть у меня мечта – устроить пруды для разведения свежей рыбы. И хлеб на следующий год будем сеять сами".
      Дрюпин – не местный уроженец, но к городку прикипел всем сердцем. "Год жизни в Урюпинске – это как пять лет в Грузии, – говорит он. – Здесь быстро обрастаешь друзьями, кумовьями, новоиспеченными родственниками. Городок опутывает паутина родственных отношений, в которой нипочем не разобраться пришлому человеку. Здесь даже проституции практически нет, потому что все друг друга знают. Ну как ты, к примеру, купишь девушку, если знаешь, что она дочка Ивана Петровича, внучка Петра Михайловича и племянница Марьи Ивановны".
      Проституток и в самом деле в городе не увидишь. По слухам, они "бомбят" клиентов на шоссейных дорогах за Урюпинском.
      Урюпинки – женщины ядреные, в соку, сказывается казачья кровь. Легкие, звонкие девчонки к тридцати годам наливаются осанистой полнотой, к сорока тяжелеют, одевают цветастые ситцевые платья с пояском, под которыми уютно трясется бюст и ходят ходуном широченные бедра. Модные платья и модные чувства у них не в цене.
 
      Урюпинские мужички – обыкновенной серой русской расцветки, неладно скроены, но крепко сшиты. Правда, попадаются броские типажи со взбитыми на казачий манер чубами, хищными носами и сумрачно красивыми бровями.
      Ночной жизни в Урюпинске нет. Все развлекаются кто во что горазд. Местная элита мужского рода устроила свой "Клуб революционных матросов". Женщины туда не допускаются. В клуб входят почти все видные жители города. Собираются в гараже, варят картошку в мундире, покупают селедку и водку и оттягиваются игрой "в дурака". Для проигравших стоит копилка. "Дурак" стоит пять рублей, "дурак с погонами" – десять. Раз в год копилку вскрывают и на общие деньги устраивают пир горой с женами и детьми.
      Еще одно типично мужское увлечение – голубятни. Откуда-то из сороковых годов пришло убеждение, что все "настоящие пацаны" имеют своих голубей. И вот эти постаревшие мальчики с завидной страстью покупают и выменивают переливающихся всеми цветами радуги голубей, которые заводят в голубятнях нескончаемый свадебный гимн. "Они же как люди, только немые, – уверяют урюпинцы. – И "паруются" как люди, и любовь свою защищают до смерти". Есть даже местная порода – Урюпинский голубь.
      Маленькие города обладают удивительной способностью удерживать тех, кто здесь промедлил, насылать оцепенение на приезжих. Начинаешь вживаться в местную жизнь, находить свои тихие радости, усваивать местные словечки. В том, что я вполне уже "урюпинская" девушка, меня убедила стычка с гостиничными кумушками. Вот как это было.
      Каждый вечер три мои соседки по этажу собирались в кружок в одной комнате, ставили перед собой мешок с семечками и открывали дверь, чтобы удобнее было наблюдать за чужими передвижениями по коридору. Их общественные функции заключались в тщательной регистрации соседских ошибок, пороков и происшествий. Однажды поздним вечером, когда их непрестанно звонившие язычки не давали мне уснуть, я имела неосторожность попросить их закрыть дверь.
      Они вылетели в коридор разом, все трое с удивившей меня резвостью.
      – Это кто бы нам такое говорил?! – решительно начала одна из них с прилипшей над верхней губой семечкой. – Кто вчера пришел в гостиницу в два часа ночи в юбке до пупа пьянее грязи?!
      – Мужики ее каждую ночь привозят. Нет, ну вы видали?! – добавила вторая.
      – А кто вчера забыл выключить свет в общем коридоре?! – напала третья.
      В этот момент я точно поняла, что я в Урюпинске. Они наступали на меня, грозные, как целое войско, в тапочках на босу ногу, в распахнутых ситцевых халатах, из-под которых выглядывало несвежее нижнее белье. Ошеломленная, я несколько секунд молча открывала и закрывала рот, как рыба под водой. Потом глубоко вздохнула, уперла руки в бока и вывалила перед ними необъятную груду дурных слов, которыми вынуждена давиться любая приличная женщина. С меня мигом слетела культурная оснастка – предмет моей гордости.
      Мы стояли в коридоре, четыре сумасшедшие стервы, и орали так, как будто наступил конец света. Верно говорят мужики, что у бога самая плохая выдумка – это бабы.
      Не знаю, кто из нас получал больше удовольствия от этой перепалки. Куда делись мои светские манеры, французские духи и вечернее платье? Я ничем, в сущности, не отличалась от моих товарок. Мне бы метлу в руки или на худой конец кулек семечек, и я бы себя показала.
      Наоравшись вдоволь, мы разбежались по комнатам и захлопнули двери. Далее я сделала то, что сделала бы любая кухарка. Я сняла туфли, на цыпочках подкралась к двери и, с наслаждением припав ухом к замочной скважине, тридцать минут простояла в такой неэстетичной позе, слушая, что говорят обо мне соседки. Тогда-то до меня и доперло все остроумие и точность главного лозунга, написанного большими буквами на центральной площади Урюпинска. Лозунг этот так хорош и так уместен, что я процитирую его во весь голос:
 
      "УРЮПИНСК – ЭТО МЫ!"

      Эта история разобьет сердце всякого человеческого существа, у которого еще есть сердце, способное разбиться. Каждый, кто понимает, что такое смерть, поэзия, красота и чудо, вспомнит свои восемнадцать лет. Речь пойдет о страсти. О той, что не торгуется. Для которой и жизнь – недорогая цена. Которую нельзя осуждать и нельзя оправдывать. Можно только наблюдать ее последствия с невольной дрожью и страхом перед могуществом стихии, как смотрит человек на молнию, торнадо или тайфун, а потом, оправившись от изумления, говорит: "Так не бывает!" ТАК БЫВАЕТ.
      Страсть пагубна. Либо она убивает, либо умирает сама. Она убила Антония и Клеопатру, Ромео и Джульетту, Тристана и Изольду. Для нее не имеет значения, какой век сейчас на дворе, потому что страсть вне времени. Подходить с меркой логики и разума к одержимому страстью так же нелег, как если бы мы попытались привлечь к суду вулкан или прислать повестку грозе.
      Речь не о любви, а о любвище. Дошедшие до нас предания о прославленных любовниках прежних времен едва ли превосходят в силе и неистовстве историю, которую я собираюсь вам рассказать. Историю сумрачную и романтическую, как баллада.
      Жила-была девочка в городе Самарканде. Не девочка, а кусочек радуги. Милая, послушная и нежная, как овечка. С красивым и страстным именем Зарема. Родители в ней души не чаяли. А рядом жил мальчик-таджик по имени Хуршет. Дети дружили, как дружат все дети. Потом родители Заремы, крымские татары, переехали в Симферополь, где папа Заремы, которого все звали дядя Шевкет, открыл свой небольшой, но прибыльный торговый бизнес.
      Время шло, торговое дело развивалось, потребовались рабочие руки. И они нашлись.
      Из Самарканда в Симферополь на заработки к дяде Шевкету приехали три брататаджика, одного из которых звали Хуршет, Тот самый мальчик Хуршет, который теперь вырос и похорошел так, что девушки на улице оглядывались ему вслед.
      Красивый малый. Рост метр восемьдесят, фигура как у бога, глаза как косточки сливы. Загляденье, а не парень. Работящий, веселый и вспыльчивый. В небольшом квартале Симферополя, где в одноэтажных частных домиках живут крымские татары, в основном выходцы из Узбекистана, Хуршет был, что называется, "первый парень на деревне". В этом тесном маленьком мирке соседей и знакомых о нем много толковали, много судачили.
      Помните, с чего начинается трагедия Шекспира "Ромео и Джульетта"? С незначительной и вроде бы не идущей к делу влюбленности Ромео в некую Розалину. Проба сил, период ученичества в любви. То же случилось и с нашим героем. Роман со взрослой женщиной, матерью двоих детей, которая совсем потеряла голову от мальчишки и ушла от мужа. Она забрасывала Хуршета сумасшедшими письмами, шпионила за ним, ходила к гадалкам и пыталась колдовать.
      Эта скандальная связь дала великолепный повод к сплетням в квартале, – ведь здесь так мало пищи для воображения.
      Между тем дядя Шевкет преуспевал, – дела шли в гору. Его авторитет и влияние в мусульманской общине возрастали. Три очаровательные дочери дяди Шевкета считались лучшими невестами в районе. Каждому парню лестно было бы взять в жены девушку из такой почтенной, обеспеченной и набожной семьи. Особенной популярностью пользовалась Зарема, любимица отца, цветок его жизни. Едва опушившаяся душенька с последним розовым лучом детства на щеках. Миниатюрная нежная фигурка, внимательный взгляд красивых удлиненных глаз, улыбка солнечным зайчиком дрожит на губах. Все любили ее за приветливое ласковое обхождение, ровный нрав и послушание. Она много читала, интересно рассуждала и всерьез интересовалась религией. Но главным увлечением Заремы были цветы. Весь дом она уставила горшочками с цветами, могла часами ухаживать за ними, плакать над сломанным стеблем и всегда твердила, что цветы – как дети. И как ребенку дают монетки на мороженое, так отец дарил Зареме деньги на очередной горшочек с какой-нибудь геранью.
      Жизнь, казалось, сулила одни дары. Но нельзя искушать богов длительным благоденствием, и на крепкую мусульманскую семью посыпались удары судьбы.
      Сначала ушла из дому старшая дочь дяди Шевкета Динара, решительная и упрямая девушка с таким же твердым, как у отца, характером. Она и раньше огорчала семью своим своеволием, а тут влюбилась и убежала с молодым шалопаем. Этот практичный негодяй вытянул у дяди Шевкета немало денег с помощью Динары. Он даже заставил девушку оформить на него новую машину.
      Зарема резко осуждала сестру. Своей любимой подруге Диане (одной ей Зарема поверяла нехитрые свои секреты) она говорила: "Как можно уйти из дому и так оскорбить отца?! Я бы ни за что не смогла так поступить. Это просто плевок им в душу".
      Но беды на этом не кончились. Умер от рака мозга единственный сын дяди Шевкета, четырнадцатилетний веселый мальчик. Весь мир для родителей Заремы стал черным.
      Именно тогда девушка показала себя преданной дочерью. Не раз она говорила матери: "Не плачьте о нем, мама. Ему только хуже от этого. Он сейчас ангелом летает над вами и видит ваши слезы". – "У вас есть утешение, – твердили сердобольные соседи родителям Заремы, – бог наградил вас чудесной дочерью".
      Именно в ту пору в жизнь Заремы вошел Хур-шет. Они часто виделись, болтали и играли в нарды. Хуршету очень нравилась милая дочка хозяина. Иногда он оставался ночевать у них в доме.
      Никто не скажет теперь, как это произошло: любовь сразила их как пуля или подкралась незаметно, как вор. Сами они считали для себя главным днем 17 октября, день их первого настоящего свидания. Никто из родни не расслышал поспешных шагов их страсти, влюбленные были осторожны. Тайна, которая напряженно встала между ними, сделала их сообщниками. Хуршет любил Зарему по-новому, как ребенка и как невесту. Чувство его было полно слепого и жаркого целомудрия. Она была девственницей и должна была остаться девственницей до свадьбы. Ни один циничный момент не оскорбил их отношений.
      "Как ты можешь верить ему, Зарема? – удивлялась Диана. – У него были женщины до тебя. Все эти истории, о которых люди говорят. Столько шуму". – "Я ему доверяю, – спокойно отвечала Зарема. – Мне Хуршет никогда не солжет". В ту пору она записала в своем дневнике: "Любить человека – это значит видеть его таким, каким его задумал бог". И не Зарема ревновала Хуршета, красавчика и любимца женщин, а Хуршет ревновал скромную и невинную Зарему.
      Рядом с ним она казалась пятнадцатилетним ребенком. Ее макушка едва доставала до его груди, но она неплохо с ним управлялась, эта девочка. "Он ее во всем слушался, – рассказывает Диана. – Она запретила ему пить, и он бросил, ей не нравилось, что он курит, и он никогда не курил в ее присутствии. Он,., даже не знаю, как лучше выразиться… Он ее безмерно уважал. Зарема вообще сильный человек. И никто никогда не мог заставить ее сделать то, чего она не хочет".
      Все лето Зарема сходила с ума от любви. Она запоем читала любовные романы – те дешевые одноразовые книжонки, которые продаются на всех лотках. Она покупала их, а когда не хватало денег, обменивалась книжками с подругами. Иногда проглатывала роман за ночь. Девочкам в этом возрасте безразлично, какие книжки читать – плохие или хорошие, какое вино пить – дешевое или дорогое, ибо хмель в них самих. Зарема много размышляла о любви и делала записи в дневнике: "Быть человеком – это много, но быть женщиной – еще больше", "Совершенная женщина есть более высокий тип человека, чем совершенный мужчина, и гораздо более редкий". И еще: "Если счастье случай, то бог с ним; хотелось бы, чтобы счастье пришло как заслуга".
      Что помнят взрослые о любви восемнадцатилетних? "Щенячья любовь" или "Перемелется, мука будет", – снисходительно говорят они, забывая о том, что такое восемнадцать лет. В них заключены все чары веков, потому что все тело и душа человека находятся в брожении. Это ужасающий перелом всего существа, после которого иногда жить не хочется. В этом возрасте мало чего боишься – не страшны ни старость, ни смерть.
      Время шло, и слухи, и шепотки достигли ушей дяди Шевкета. Он не был в восторге.
      После скандальной истории со старшей дочерью, которая обошлась ему в копеечку, он на каждого очередного жениха смотрел как на проходимца и претендента на его деньги. Тем более Зарема только что поступила в институт, отцу хотелось, чтобы она благополучно его закончила. А тут еще и не слишком пристойная репутация Хуршета. Какие-то женщины, страсти, скандалы, а ведь страсти – они бессовестны.
      Отец, в котором спорили любовь к дочери и досада, вызвал Зарему для серьезного разговора. Он говорил о невозможности раннего брака и главным образом упирал на учебу. Зарема, почтительная дочь, молча выслушала его, потом сказала: "Хорошо, папа. Я поняла". Отец успокоился. Не может любимая дочь пойти против его воли.
      Родители видят детей каждый день, но видят их затуманенными любовью глазами. Им трудно предугадать их поступки.
      – А что я должен был сделать? – говорил мне потом дядя Шевкет. – Предостеречь ее. И потом: почем я знаю, серьезные ли у него намерения? Мне хватило проблем с Динарой. Может быть, Хуршет хотел лишить Зарему невинности и бросить.
      – А если бы Хуршет пришел к вам и прямо попросил бы руки вашей дочери, что бы вы сделали?
      – Я бы купил билет до Самарканда, посадил Хуршета на поезд и отправил бы его домой. И вся история закончилась бы. Какая может быть любовь без благословения родителей?
      "Именно этого Зарема боялась, – говорит ее подруга Диана. – Она даже хранила у себя паспорт Хуршета, чтобы отец не смог отправить его на родину силой".
      Влюбленные теперь виделись тайком. Обычно Зарема говорила родителям, что идет в гости к Диане, и уходила на свидание с Хуршетом.
      – Ее мучило то, что приходится врать, – говорит Диана. – Зарема очень честный человек.
      – А не могла она просто убежать с Хуршетом? – спрашиваю я.
      – Нет, это было против ее правил. Неблагородно и нечестно.
      За неделю до годовщины их любви мать Заремы потребовала от Хуршета, чтобы он вернул все фотографии, на которых они с Заремой вместе. "Подумай сам, – сказала она. – Вы там везде в обнимку. Что люди подумают? Что скажет будущий муж Заремы, если их увидит? Ведь когда-нибудь она выйдет замуж". Хуршет принес фотографии, порвал их на глазах у матери Заремы и швырнул на стол. Своему брату он потом сказал: "Что же мне теперь делать? Украсть ее, что ли?" 13 октября отец застал Зарему плачущей на кухне. "Что с тобой, доченька?" – спросил он. "Душа болит, папа, – сказала она. – Если б вы знали, как у меня болит душа". – "Сходи к Диане, может быть, она тебя утешит".
      – В тот день она пришла ко мне какая-то странная, подавленная, – рассказывает Диана. – У меня сидели гости, и мы не смогли поговорить. Потом пришел Хуршет, она вышла с ним на двор. Они о чем-то долго говорили. Она вернулась радостная, чем-то воодушевленная. Я ее спросила: "Ну, как?" А она мне в ответ: "Теперь у нас с Хуршетом все хорошо". Потом мы пошли гулять втроем, и Зарема с Хуршетом стали спорить, какой день можно считать началом их любви – 15 или 17 октября (а 15 числа у отца Заремы день рождения).
      Зарема настаивала на семнадцатом. Вот и все, что я знаю.
      Никто не знал, какая сила таится в этой девочке. За хрупкой внешностью – цельная натура, твердая и яркая, как алмаз. Никому она не могла позволить разрушить храм своей первой любви, но и покупать любовь ценой позора она не хотела. У нее было сердце льва. Поставленная перед выбором между честью и страстью, она выбирает третий путь – смерть. Кто бы мог подумать, что ребенок может решиться на такое дивное преступление во имя любви. Она записывает в свой дневник стихи:
      "Маленькая женщина, вперед! Ты мужчины своего защита. С женщин начинается народ.
      В женщине душа народа скрыта". 17 октября Зарема в последний раз говорит родителям, что идет в гости к Диане.
      На самом деле она встречается с Хуршетом, и вдвоем они отправляются на Петровские скалы. Это красивое место с сухой и чистой землей находится на высоте около 25 метров. Из скалы бьет родник. Чабан, пасущий на горе баранов, видел, как юноша и девушка гуляли на вершине и о чем-то долго говорили. Я думаю, в тот день Зарема и Хуршет сказали друг другу слова, которые и не снились величайшим поэтам мира.
      В четыре часа дня они подошли к обрыву в том состоянии подъема, когда все на земле не в счет. Зарема вынула из прически шпильки и распустила волосы по плечам. Потом влюбленные связали свои руки вместе поясом от куртки Заремы. Внизу под скалой сидела парочка подростков. Хуршет свистнул, чтобы привлечь их внимание, а потом крикнул им: "Что вы там делаете?" Подростки не ответили. Через несколько секунд Зарема и Хуршет прыгнули вниз. На скале остался букет алых роз, коробка конфет и два листочка со стихами, которые Хуршет написал любимой на ломаном русском языке (он плохо говорил порусски). Говорят, стихи такие наивные, как будто их писал ребенок. В этом прощальном привете – присяга в верности бессмертным чувствам смертного мира.
      "Парень был раза в два тяжелее девушки, и скорость падения у него была выше, – говорит следователь Сергей, который первым выехал на место трагедии. – Поэтому руку девушки вырвало из петли пояса с такой силой, что переломало все кости. Но все равно, она и после смерти была красивой".
      Мы идем с Сергеем к Петровской скале, и я спрашиваю его по пути:
      – А ты мог бы покончить жизнь самоубийством из-за любви?
      – Че я, дурак, что ли?
      – А если бы вам запрещали жениться?
      – Ну, есть разные способы, – туманно отвечает Сергей. – Явочные квартиры, к примеру.
      Человеку, который не любит, кто свободен от миража любви, акт самоубийства представляется бессмысленным. Одно предположение, что среди нас найдутся люди, способные отдать жизнь за такую непонятную, фантастическую вещь, как страсть, вызывает у нас, здоровых циников, усмешку. Но, стоя на вершине Петровской скалы, я подумала, что это красивая смерть. "Того погибшим звать нельзя, кто погибает так прекрасно".
      Милые дети! Какую загадку вы нам загадали? Неужто правда, что ради нескольких сполна пережитых мгновений можно с презрением отшвырнуть от себя жизнь? О чем думала Зарема, очень юная, очень гордая и очень чистая, в минуту наивысшего утверждения своей личности? Какая пламенная отвага у этой девочки! Ее душа была как площадь для боя быков, на которой шло сражение между долгом и любовью. Она принадлежала к тому редкому, глубоко впечатляющему типу женщин, которые не экономят свои чувства, осторожно играя с любовью, а сгорают в экстазе одной единственной страсти. Все как бы тлен для таких натур в минуты их духовного ослепления.
      И все же меня мучил вопрос: неужели, идя на смерть, она не согласилась принадлежать не только душой, но и телом своему возлюбленному? Я спорила об этом с одним старым, мудрым человеком, который мне сказал:
      – Ты не понимаешь эту девушку. Натура стоическая и поистине героическая, она сохранила свою чистоту. Если бы между ними случилось что-то в тот день, они бы остались живы. Потому что плоть – это жизнь. И она бы победила. Но не случилось…
      И он оказался прав, старый мудрец. Судмедэксперты подтвердили, что Зарема осталась девственницей.
      Хуршет оставил записку, адресованную дяде Шевкету, прощальную записку.
      "Здравствуйте, дядя Шевкет! Я хотел подойти и сказать, что я люблю вашу дочь и она любит меня. Но я понял, что это бесполезно и вы не считаете нас за людей.
      Помните, вы говорили, что я найду лучше Заремы, а с ней не буду счастлив. Вы ошиблись, никто не нужен мне, кроме вашей дочки. Наверное, вы сейчас читаете это письмо и вас грызет совесть. А впрочем, у таких людей нет совести и сердца.
      Конечно, вы же богач, и у вас много денег. Вам не нужно, чтобы ваша дочь была счастливой и вышла замуж по любви. Только чтобы у нее было много денег. Счастье не в деньгах, а в любви. А я люблю Зарему, и она любит меня. Она сказала, что хочет умереть со мной, чем папа отдаст другому. Она сказала, что если я не с ней, то она уйдет одна. Но это не будет так. Мы любим друг друга и будем вместе… Вы думаете, что мне нужны только ваши деньги. Вы ошибались: мне, кроме Заремы, от вас ничего не надо. И вот мы сами решили свою судьбу. Вы считаете себя богатым и всегда говорили, что деньги решают любые проблемы. Решите вот эту проблему. Вашими деньгами оживите нас! Что, слабо? Я так хотел привезти Зарему к папе и сказать:
      "Вот, папа, ваша невестка! Вы должны гордиться мной, что я такую красивую, хорошую жену нашел. Она еще молодая, надо подождать несколько лет, чтобы она отучилась, и мы поженимся. Не будем зависеть ни от кого. Я буду работать, и у меня будет и дом, и машина. Я тоже буду богатым. Причем богаче, чем дядя Шевкет.
      Но у меня будут другие понятия. Чтобы не умирали молодые, а размножались". Но это я уже не смогу сделать. Теперь прощайте".
      Первый порыв родителей Заремы был великодушным порывом – похоронить погибших детей в одной могиле. Но вмешались родственники Хуршета и увезли его тело на родину, в Самарканд.
      Кто выдумал любовь? Разве мало нам похоти? Все мы боимся иррациональной силы, которой люди дали кличку "страсть". Я уже стала подзабывать, какой это кошмар, когда внутри все дрожит и рвется. Я не говорю, что в моем сердце нет любви, но в каких пропорциях: маленький стаканчик любви на ведро мутной, стоячей воды.
      Милые дети! Вы не прыгнули, вы взлетели. Как я вам завидую! Что у меня, в сущности, есть? Тот образ жизни, когда все время хочется отмыться и ничего не выходит.
      – Чему ты завидуешь? – сказал мне один приятель. – Они сейчас мертвые и в земле.
      А мы вот сидим, водку пьем, сигареты курим, закусываем. Живем, одним словом.
      – И это ты называешь жизнью?
      В жизни человека внутреннее и внешнее время лишь условно совпадают, и в счет идут лишь те мгновения, когда нас срывает со всех катушек. Чего хотели эти дети?
      Полноты жизни. А в это понятие для них входило все, даже смерть.
      Эта печальная история лучше и красивей, чем наше унылое благополучие. Жизнь по настоявшему хороша лишь тогда, когда в ней заложена трагедия. Помните слова Волшебника в сказке Шварца"Обыкновенное чудо" " И в трагических концах есть своё величие – они затавляют задуматься оставшихся в живых ".