От уверенного в себе и импозантного Ксантопуло, которого Мерфи видел в первую ночь ареста, ничего не осталось. Правда, после этого минуло две ночи, в течение которых, не давая передышки, ребята работали с ним, сменяя друг друга каждые 3–4 часа. Изрядно помятый, не чесанный и небритый, то и дело поправляя спадавшие брюки, он едва держался на ногах. Воспаленные от бессонницы глаза его ненавистно жгли своих мучителей. Пошатываясь и позвякивая наручниками, Ксантопуло сделал несколько шагов по направлению к Мерфи.
      — Сэр, — сказал он сквозь слезы, — пощадите! Они хотят, чтобы я признался в убийстве Векселя.
      Горько разрыдавшись, Ксантопуло повалился на колени и, вскинув скованные руки, воскликнул:
      — Клянусь богом, моей вины здесь нет!
      Открытая человеческая боль, прозвучавшая в отчаянной мольбе гангстера, была так неподдельно искренна, что у Мерфи екнуло сердце. „Боже, что я делаю! — простонал он. — Вергилий же мог ошибиться, как и с последними цифрами автомашины… Я во власти чертовщины, от которой сойду с ума. А нужны доказательства… После такой обработки даже невиновный может насебя наговорить такое, что…“
      Мерфи смотрел на трясущиеся в рыданиях обмякшие плечи Рока. С минуту поразмыслив, он тихо произнес:
      — Оставьте его в покое. Пусть…
      Его на полуслове остановил пискляво занывший зуммер селектора. Сейчас Боб не припомнит, почему он тогда, отказавшись от транслятора, которым обычно пользовался, поднял трубку. Во всяком случае, этот сделанный им непроизвольный выбор спас его от унизительного конфуза перед присутствующими сотрудниками.
      — Босс, — докладывал ему один из следователей, — у меня на столе заключение экспертизы. Зузанна Лонг и Вергилий Векслер убиты одним оружием, то есть пистолетом, который мы нашли сегодня в мазутной яме.
      Мерфи сел.
      — Повторите, — глухо потребовал он.
      Следователь зачитал весь абзац заключения.
      — Это уже факт, а не чертовщина, — рявкнул а трубку Боб и дал отбой.
      Перед ним, утирая слезы, на коленях стояла хитрая, коварная мразь. Она только и ждала от него человеческого движения души. Жалкий вид — всего-навсего душещипательная маска, за которой скрывался несокрушимый злой дух. Эта маска провела не одного полицейского. Но они, эти полицейские, имели в избытке рвение, но не имели фактов. У него же есть и то, и другое, и кое-что такое, что ни им, ни этому подонку даже не снилось.
      — Ксантопуло, — сказал он, не вставая с места, — ты слышал, надеюсь, о семи кругах ада?.. Знаю — слышал. Более того, знаю — тебе кажется, что ты прошел через них и ничто тебя не устрашит» Ты ошибаешься, Ксантопуло. Ты еще не испытывал, каково человеку, когда его, как варежку, выворачивают наизнанку. Если ты мне не расскажешь всей правды, я тебе доставлю такое удовольствие. Проведу тебя по семи кругам ада. Поверь мне.
      — Я все им уже рассказал, — загнусавил гангстер. — Мне жаль Зузанну. Я готов, чтобы меня за это изрубили на кусочки. Но в тот вечер, когда я ее увидел с тем парнем в ресторане, у меня в голове все помутилось. Я уже не помнил себя…
      — В общем находился в состоянии аффекта. Правильно я понял? — подсказал Боб.
      — Да, сэр… Но поверьте, мне тошно жить теперь без нее… В ее убийстве я повинен. Но нет на мне крови Векслера…
      Мерфи все понял. От убийства Векслера, не говоря об остальных восемнадцати, Ксантопуло будет отказываться всеми правдами и неправдами. Это его соломинка. Шанс, который он не может упустить. Ведь за одно-единственное убийство, совершенное на почве ревности, ему грозит сравнительно небольшой срок тюрьмы. Признайся он хотя бы еще в одном — неминуема пожизненная каторга. Вплотную приблизившись к гангстеру, Мерфи процедил:
      — Я не верю тебе. Я точно знаю — Векслера убил ты. Так что и твоих признаний особо не требуется… Я хочу и услышу от тебя другое. За что, и за сколько ты в разное время прикончил восемнадцать человек: в Швеции, Австрии, Италии, Тонго и т. д….
      У Ксантопуло глаза моментально высохли. Они затравленно и все с такой же собачьей жалостливостью смотрели на шефа Интерпола.
      — Какие восемнадцать? — начал было лепетать он, но Мерфи перебил его.
      — Повернись! — потребовал он. — Видишь тот белый клавиш на стене? Подойти к нему и нажать, мне на это потребуется 10 секунд. Ровно столько времени я даю тебе, чтобы ты решился рассказать…
      Мерфи направился к стене, и, не оборачиваясь, без паузы надавил на клавиш. Стена заскользила за шкаф.
      — Иди туда! — приказал он арестованному.
      Тот послушно, не без затаенной уверенности, что выдержит и этот так называемый «седьмой круг ада», направился к камере. Боб остановил его.
      — Ксантопуло, хотя ты и подонок, мне жаль прибегать к столь жестокой мере. Выбор сделан не мной… Запомни, я отправляю тебя туда с проклятьями всех тех, кого ты подло лишил жизни. Проваливай!
      У Ксантопуло дернулась щека. То ли хотел ухмыльнуться, то ли пытался сказать что-то, то ли, действительно его отчего-то, в чем он еще не успел разобраться, передернуло. Впрочем, для Боба это уже не имело никакого значения…
      Полицейские переглянулись между собой и в недоумении пожали плечами. Действия босса им были непонятны.
      Дождавшись, когда стена плотно сядет на место, Мерфи направился к выходу. Распахнув дверь, он обернулся.
      — Вы оба встаньте здесь. Я скоро вернусь. Никого сюда невпускать… Можете курить.
      — Я не курю, — сказал низенький и широкий полицейский.
      Мерфи пожал плечами.
      Дождавшись, когда за боссом сомкнулись створки лифта и на табло замелькали цифры этажей, другой полицейский — среднего роста вслед ему не без шутливого апломба, произнес:
      — А я, сэр, с вашего позволения закурю.
      Затянувшись, и с удовольствием выпустив дым в сторону лифта, он спросил:
      — Как по-твоему, куда он пошел?
      — За библией, наверное, — лениво сказал низенький и широкий.
      Курящий прыснул, поперхнулся и закашлялся.
      — Да-а, — протянул он. — Прочтет ему о семи кругах ада. А чтобы до него дошло лучше, заставит и нас ему читать вслух. Поочередно будем… И бедный Роки не выдержит и воскликнет: «Сэр, убей меня бог, я грешен!» Я возьму ручку и слово в слово запишу его покаянную речь.
      — Не говори, — согласился низенький и широкий, и ехидно заметил:
      — Для Роки одиночка — голгофа, о которой он, видишь ли, никогда, оказывается, и понятия не имел. — Потом помолчав, добавил: — Сейчас он там выспится и нам придется начинать сначала.
      — Видать босс-то в нашем деле новичок, — сокрушенно покачав головой, заключил курящий.
      — Я, правда, слышал другое.
      — Мало что болтают.
      Поговорив еще немного о странностях Мерфи, они умолкли. Курящий затушил сигарету, зевнул и от нечего делать предложил пари.
      — Ставлю тысячу долларов на то, что Роки в этом кабинете никогда не расколется.
      — Нашел дурака. Я против не поставлю и цента, — лениво отозвался низенький и широкий.
      Курящий хотел было сказать еще что-то, но так и остался с приоткрытым ртом. Из общего коридора в приемную шагнул Мерфи. Из лаборатории, куда он спускался, Боб зашел к следователю и, обдумывая план предстоящего допроса, поднимался к себе по лестничному маршу.
      — Все в порядке? — спросил он застигнутых врасплох полицейских.
      — Так точно, сэр! — ответил курящий.
      — Тогда приступим к делу. — и без паузы продолжал:
      — Табак, кстати, который вы курите, дряной. Очень уж дешёвый, наверное.
      — Курю по средствам, — ответил тот с достоинством.
      — На лучший табак у вас никогда и не будет денег. Ведь вы, насколько я понял, ухлопываете свой заработок на сомнительные пари.
      Полицейский смутился.
      — Полно, — успокоил его Мерфи, — я, между прочим, в отличие от вашего товарища, против вашей тысячи ответил бы десятью.
      Боб подошел к клавишу. Он стоял еще спиной к открывшемуся застенку, но уже по гримасам полицейских, по той одурелости, что исказили их лица, понял — произошло нечто сногсшибательное Некурящий почему-то присел. Поднятый им указательный палец дрожал.
      — Он повесился, — сдавленно прохрипел низенький и широкий.
      Мерфи обернулся. Это было какое-то мгновение, но оно навсегда впечаталось в память. Скрюченные судорогой и оторванные от пола ноги гангстера… Перехваченное веревкой, именно веревкой, горло… Упавшая на плечо голова… Вывалившийся изо рта язык…
      Позже, вспоминая представшее перед ним, он отказывался верить своим глазам. Приписывал наваждению, дикой иллюзии. Мерфи запрещал себе даже думать о случившемся. По правде говоря, он боялся его. Боялся, что может лишиться рассудка. Как те двое. Они явно помешались. Их с трудом удалось вывести из тяжелого шокового состояния.
      Помог один из психиатров. Он так убежденно и долго талдычил им о миражах и наваждениях, которые якобы могли возникнуть от преломления лучей полуденного солнца в дымчатых оконных стеклах, чей свет, отразившийся в глубине ниши, то есть камеры, своей зыбкостью мог «нарисовать» столь жуткую картину, что Мерфн тоже хотелось поверить в эту чушь. Но сколько раз он ловил себя за запретным занятием, когда мысленно, не без вороватости, и с лихорадочной поспешностью разглядывал веер врезавшихся в память картинок из того эпизода. Они чертовски гипнотизировали, властно манили к себе, заставляя рассмотреть их ближе, внимательнее. Мерфи находил в себе силы отбрасывать в сторону этот веер дьявола и старался думать о другом.
      Только ненормальный мог согласиться с тем, что все происшедшее было сплошным наваждением. Но какой нормальный мог поверить во все случившееся и не усомниться в здравом рассудке того, кто принялся бы расписывать явную фантасмагорию, выдавая ее за истинную правду? Поднимут на смех—и все тут.
      Мерфи в связи с этим припомнил, как, оказавшись однажды в мастерской современной звезды живописи, на вопрос приглашенного сюда телекомментатора: «Несколько слов о ваших впечатлениях» сказал:
      «Двоякое. Либо мы, не подозревая того, — сумасшедшие а уникум Хомо сапиенс своими картинами демонстрирует нам, каков есть мир на самом деле. Либо — наоборот».
      Эта его коротенькая импровизированная реплика передавалась по нескольким каналам телевидения, повторялась по радио, жирным шрифтом набиралась газетами… Смех стоял на всю Америку.
      В холсте с намалеванными зигзагами молний, овалов, квадратов и трахомным глазом, перед которым большинство молчало, а иные с серьезной миной на лице называли его «полотном всех времен и чародов», Мерфи не увидел ни смысла, ни логики. Во всяком случае, их было не больше и не меньше увиденного им в камере…
      Откуда веревка? И была ли она? Если даже и нашлась таковая, то каким образом он прицепил ее к гладкому, как свежевыбритая лысина, потолку? Камера-то высотой почти 4 метра… К стене веревку не приладишь, в бетон гвоздь запросто не забьешь… Даже если предположить, что веревки не было, а ее и не могло быть, тогда откуда мог взяться характерный рубец на шее. Судя по глубине рубца и его цвету — темно-синему, с явно наметившимся черным оттенком, — Ксантопуло висел давно. С полчаса наверняка…
      Единственно в чем мог усомниться Мерфи, так это в том — висел все-таки его узник или нет? Ведь в подвешенном состоянии гангстера видели менее чем секунду. Но память из своих надежных тайников неизменно выдавала ему смутную картину, в которой отчетливо было видно — ноги Ксантопуло болтаются над полом. Мерфи внушал себе, что это могло быть игрой воображения и потому яростно оспаривал второго Мерфи, возражающего первому веским зрительным образом…
      Но как оспорить и отказаться от остального? Ведь все остальное он видел гораздо дольше и чётче. Прямо перед собой. Можно не поверить рассудку, но как не поверить глазам и ушам, которые, как алчные хищники, впивались и пожирали каждую деталь…
      Глухой, тяжелый стук. Хрястнув лицом об пол, упало тело Ксантопуло. Тускло светится белок закатившегося глаза. Кверху затылком и на вывалившемся языке лежит голова. Человек мертв…
      Мерфи видит себя как бы со стороны. Он бледен. На лице скорее удивление, чем растерянность. Эффект превзошел все ожидания.
      «Вынести его за порог!» — выкрикивает он.
      Полицейские его не слышат. Они ничего не слышат. Боб сам вытягивает гангстера из камеры. Он видит на своем лбу, вздувшиеся от усилий жилы и искривленный в злобе рот, выплевывавший о сторону дегенеративно застывших полицейских матерные слова. На них это не действует. Боб оставляет тело на пороге камеры и бросается к ним.
      За грудки трясет низенького и широкого и приказывает ему бежать за врачом. Тот, поняв наконец, что хотят от него, опрометью бежит вон. Любитель пари, которому Мерфи пяткой наступил на носок ботинка так, что у того, вероятно, хрустнули пальцы, тоже вышел из оцепенения и, пытаясь освободить ступню, бестолково, как заевшая под иглой патефонная пластинка, спрашивал:
      «Что делать, сэр?.. Что делать, сэр?..»
      — Прийти в себя, болван!
      — Что делать, сэр? — уже более осмысленно повторил он.
      — Помоги перетащить его в кресло.
      Усаживая, а точней, укладывая тело Ксантопуло в кресло, Мерфи заметил, что веки «покойного» сомкнулись, прикрыв мертвенно мерцающие полоски белков, исчез оскал, и вспухший, лилового цвета язык прямо на глазах тончал, становился красным и наконец улегся в полости рта. А когда появился врач, к бескровному лицу гангстера прилила кровь, у виска забился пульс и на месте черно-синего рубца, что опоясывал шею, розовела едва заметная полоска — след от него. Подержав с полминуты запястье Ксантопуло, врач бесстрастно сообщил:
      — Пульс слабый, неполного наполнения… Обычная картина при обморочном состоянии.
      После укола гангстер стал походить на беспокойно спящего человека, которому снится что-то жуткое. Он рычал, скрипел зубами и, словно отбиваясь от кого-то, пытался выкрикивать, размахивал руками, сучил ногами.
      — Все свободны. Оставьте нас! — окинув резким взглядом присутствующих, распорядился Мерфи.
      Ксантопуло открыл глаза. Полные животного ужаса и страха, они таращились на Мерфи, как два насмерть затравленных зверя. Будь у них пасти, они, наверное, вопили бы дикими голосами.
      — Что скажешь, Роки? — жестко начал Боб.
      Ксантопуло схватил Мерфи за руку и как слепой стал жадно ощупывать его.
      — Это вы, сэр? — не веря ни себе, ни в себя, недоуменно спросил гангстер.
      — Я! Я! — Отдирая от себя его цепкие, дрожащие пальцы, подтвердил шеф Интерпола.
      — Что этобыло?
      — Седьмой круг ада, Роки.
      Ксантопуло с ужасом смотрел в зияющий проем камеры.
      — Нет, что это было? — прошептал он.
      — Вероятнее всего, твое недалекое будущее, — небрежно бросил Боб. — Именно здесь год тому назад Вексель видел, кто и как его кончал. Ты, подонок, был его убийцей… Кстати, Роки, кто и за что тебя вешал?… Можешь не говорить. Твои вешатели в таком случае останутся не отомщенными.
      Ксантопуло после этих слов прямо-таки взвился.
      — Как!?.. Чтобы эти гниды… Я все скажу, сэр… Бен!.. Бен Фолсджер — мой убийца.
      — Меня больше устраивает: «Я все скажу…» — равнодушно бросает Боб, делая вид, что его нисколько не трогает имя Бена Фолсджера, хотя оно отозвалось в каждой его нервной клетке.
      Особой информации по этому типу не требовалось. Он давно был на примете полиции. У многих чесались руки надеть на тонкие, изнеженные запястья Бена браслеты. Мерфи о нем знал все, или почти все. Не раз ему приходилось из хранилища дисплея извлекать досье Фолсджера и ни разу не удавалось прижать его к стенке… Досье пополнялось тремя-четырьмя страницами косвенных свидетельств очередного организованного и не без участия Бена проведенного преступления, и снова отправлялось в недра машины.
      Бенджамин Фолсджер, кличка Скользкий, уроженец Далласа, штат Техас. В 18 лет приобрел игорное заведение, в 19 привлекался к уголовной ответственности по подозрению в убийстве конкурента — руководителя одной из местных мафий. Из-под стражи освобожден за недоказуемостью содеянного… И как утверждали, Фолсджер уже тогда получил неожиданную поддержку от людей могущественного мафиози Германа Марона, который подминал под себя все злачные места и торговлю наркотиками. Однако, по убеждению Мерфи, эту поддержку Бен получил чуть позже, когда вокруг себя сколотил банду из себе подобных. Таких же безжалостных, отчаянных и жаждущих разбогатеть юнцов. Очевидно, Марон разглядел в парне редкие качества лидера. Он помог ему взять Даллас в свои руки.
      Марон с Фолсджером не ошибся. Бен служил ему истово — верой и правдой. И вскоре на него были возложены обязанности заниматься проблемами, которые вставали перед индустрией Марона на внутреннем и особенно на международном рынках.
      Там, где появлялся Бен Фолсджер, — в респектабельных фирмах, противостоящих предприятиям Марона, а, подчас, и в правительственных кабинетах — творилось нечто странное. Куда-то пропадали важные документы, а вместо них появлялись другие, компрометирующие фирму и ее главу. Кто-то погибал в автомобильных катастрофах, скоропостижно умирал от сердечной недостаточности, или вместе со всей семьей от подложенной адской машины взлетал к праотцам.
      Полицейские рьяно и добросовестно по каждому делу вели следствие и, как правило, по ходу их выплывало имя Бена Фолсджера. Но прямыми уликами против него правосудие не располагало. Следов он не оставлял.
      Недавно Бену Фолсджеру стукнуло 36. Он — вице-президент концерна Германа Марона и один из двух его зятьёв… Это самая последняя запись в деле Бена Фолсджера по кличке «Скользкий». Но на этот раз ему не ускользнуть. Мерфи предвкушал удачу. Роки даст ему возможность выйти на мароновский клан…
      Ксантолуло, которому довелось пережить свою смерть и видеть своего убийцу, выдалась возможность отомстить за себя. И он, Мерфи, ее не упустит. Роки вооружит комиссара прямыми уликами, которых не хватает в деле Бена Фолсджера.
      «И тогда посмотрим, Марон!» — сказал про себя Мерфи, а вслух произнес:
      — Роки, повторяю, меня не интересует твой убийца. Я хочу знать подробности всех совершенных тобой убийств. Кто? Почему? И сколько?.. Вот на эти три вопроса ты мне и ответь.
      Гангстер кивнул. Он пришел в себя окончательно.
      — Сэр, — твердо потребовал он, — записывайте. Векслера убил я. На мне 183 души. Если помните, в позапрошлом году газеты сообщали, что над Средиземным морем без вести пропал самолет французской авиакампании, летевший из Тонго в Париж. В одном из его салонов находился со своей свитой премьер-министр Тонго. Пассажиров вместе с экипажем было 145 человек. Взрывное устройство сработало, когда самолет находился над морем. Автоуправление миной находилось в моих руках. Не перебивайте, сэр, — Ксантопуло властным взмахом руки остановил пытавшегося что-то сказать комиссара.
      — Векслер и этот самолет — два эпизода, по которым вы с моей помощью сможете прижать Бена и Германа Марона так, что они не отвертятся. В моем сейфе Парижского банка хранится собственноручно написанная Фолсджером записка. В ней он торопит меня покончить с премьер-министром, так как тот не сегодня-завтра может подписать указ о национализации мароновских предприятий, и сообщает, что Герман повысил ставку моего гонорара. Там же вы найдете ленты магнитофонных записей секретнейших бесед с Беном по многим моим делам.
      — Преступлениям, — уточнил Мерфи.
      — Делам, сэр! Делам! — убежденно повторил гангстер. — Каждый из нас делает свое дело. Коль хочешь жить хорошо, то и дело должен делать хорошо. А мое дело — убивать… Я ему научился давно. В 16 лет. Нас, таких, как я, и постарше — голодных, нищих и безработных, — собрал вокруг себя Бен. Он тогда сказал сказал нам: «Мое игорное предприятие принадлежит всем нам.» Бен действительно поровну делил свой небольшой доход. Мы имели крепкие кулаки и грудью встали за свое казино. Тогда я научился убивать. «Банда Бена» — так называли нас в Далласе. Мы заставили себя уважать. Нас было девять парней, а осталось — двое. Я и Бен. Он взлетел высоко… Бен всегда прибегал к моей помощи. Называл меня братом. Но я знал: всё до поры до времени. Он в любую минуту мог заложить меня… Точно также, как многих из наших ребят, с которыми мы вместе начинали. Я всегда держался от него подальше.
      Ксантопуло задумался.
      — Продолжайте, Роки, я слушаю.
      Слабо усмехнувшись, гангстер кивнул.
      — От судьбы, сэр, видимо, не уйти… Так и так Бен Фолсджер подвесит меня… Но в отличие от моих жертв Бог дает мне право на последнее слово. Я этим словом должен кончить Бена и его патрона. А кончится ли вместе с ними зло? И Бог ли дает мне такой шанс? Если он, тогда что это? — с застывшей на губах кривой усмешкой Роки покосился на открытую дверь камеры.
      — Зло, сэр, не в нас, потому его и не убить. Полиция, проповеди, политика — всё блеф!.. Удивляюсь человеческой тупости. За тысячи лет своего существования люди не могут понять одной простой истины. Они убивали убийц, но оставляли Зло. Сэр, вот что я вам скажу: Марона убить нельзя. Нет, не того Марона, что сейчас в своем роскошном оффисе пьет кофе, а того, что находится вне нас и дергает за веревочки, к которым мы привязаны…
      — Хватит болтать! — прикрикнул Мерфи. — О вселенском зле расскажете потом.
      Ксантопуло пожал плечами.
      — Что вам еще нужно, сэр? Все подробности узнаете из документов, которые возьмете из абонированных мной сейфов. Если возникнут какие-либо вопросы — я к вашим услугам.
      — Вы говорили об одном сейфе — парижском. Их что—несколько?
      — Да? — удивился Роки. — Значит, забыл. Дайте ручку и бумагу.
      Гангстер написал два шифра.
      — Этот, — показал он на верхнюю строчку, — во Франции, а другой местный, нью-йоркский. Кстати, в нем вы услышите голос Марона. Он говорил со мной по телефону неделю назад. Марон приказал, чтобы я как можно скорее убрал Векселя. В пакете с кассетой вы обнаружите чек на 25 тысяч долларов, подписанный Германом. Мой гонорар.
      Ксантопуло зевнул.
      — Пожалуй, все, сэр. Я хочу спать.

      Мерфи, как ему тогда казалось, никогда еще так близко и удобно не подбирался к паутине с жирными пауками. Правда, трогать ее ему иногда удавалось. Она тряслась, сбрасывая с себя научат, но не рвалась. Похоже, на этот раз Марон не отделается только мелюзгой. Тут надо не спешить. Главное, хорошо ухватиться и тряхнуть со всей силой, чтобы весь выводок, запутавшись в своей собственной липкой сети, шмякнулся на услужливо подставленную Интерполом раскаленную сковородочку. Пусть попрыгают. Хороша будет площадка для адового дансинга.
      Хотя Мерфи и не отличался особой пылкостью воображения, он хорошо представлял себе картину крушения мароновской империи. Не представлял он только и даже не мог предположить единственного и самого существенного—истинных размеров этой паучьей державы. Впрочем, дело было даже не в размерах, а в ее значимости в государственном комплексе. И не столько в многогранности того, чем она занималась, и многоликости исполнителей, сколько в политической важности ее главного дела, о котором Мерфи не имел ни малейшего понятия.
      …Несмотря на то, что удар, нанесенный Интерполом Марону, был мастерски рассчитанным и профессионально точным — вреда он ему не принес. Разразившееся было скандальное дело на удивление комиссара шло вяло. Охочая до самых низкопробных сенсаций пресса, как ни странно, отнеслась к нему без особого интереса. Оно немного оживилось, когда стало известно о том, что томящийся в одиночной камере Ксантопуло при загадочных обстоятельствах «покончил» с собой.
      Признаков насилия на трупе обнаружено не было. В кармане брюк мертвеца нашли длинную исповедь-послание, написанную, как установила экспертиза, рукой самоубийцы. В ней Ксантопуло признавался: де он бессовестным образом оговорил Бена Фолсджера и его почтенного тестя. Оказывается, он безумно завидовал своему другу детства Фолсджеру и эта зависть толкнула его на гнусную ложь. Тот чек в 25 тысяч долларов Бен дал Роки как подъемные для начала новой его жизни, то есть, он был авансом будущей работы, какую ему, Ксантопуло, благодаря заботам Фолсджера, предоставлял в своем концерне Герман Марон.
      Что касается магнитофонной ленты — на нее голосом честнейшего Марона наговорил актёр Голливуда Хосе Скорса, с которым Роки часто обделывал разные делишки. Им, Хосе и Ксантопуло, как явствовало из посмертной исповеди, хотелось сорвать с Бена Фолсджера богатый куш. Именно Хосе придумал историю с письмом, где Бен якобы требовал от Роки немедленно покончить с премьер-министром Тонго. «Чем неправдоподобнее оно будет, — говорил Скорса, — тем лучше. В него больше поверят. Ведь речь идет о действительно погибшем черномазом вожде и о зяте Марона». Это письмецо за 500 долларов сработал известный техасский мошенник Джон Крайтон…
      Конечно, Хосе Скорса и Джона Крайтона призвать во Дворец правосудия для дачи показаний было дохлым делом. Тот и другой не так давно по вполне естественным причинам покинули сей бренный мир. А для семьи актера Скорса сообщение о его связях с наемным убийцей прозвучало небесным громом. Жена его в первый же день перед собравшимися репортерами заявила: «На Хосе наклеветали…» А сутки спустя, якобы под натиском неопровержимых доказательств, сдалась. А еще через несколько дней вдова Скорсы стала обладательницей большого дома…
      Поздним вечером того дня, когда суд признал Бенджамина Фолсджера «кротким агнцем при непорочной деве», в квартире Мерфи, дочитывающего отчет о минувшем процессе, раздался телефонный звонок. Хозяин поднял трубку.
      — Боб? — поинтересовались с другого конца провода.
      — Да я, — ворчливо проскрипел Мерфи.
      — А это… — наушник взорвался гомерическим хохотом.