— Не надо! — сказал охранник, перехватив руку, которой он пытался дотянуться до низко свесившегося из-за ограды ствола дерева.
      — Знаю, — ничуть не смутившись тем, что был пойман с поличным, произнёс Боб.
      Парень делал своё дело. Приказ есть приказ, Начальник службы безопасности МАГа оглашал сто при нём, при Бобе, присутствовавшем на разводе караула в качестве почётного гостя. «В бунгало к Лртамонцеву, — предупреждал он, — никого, не взирая на лша, кроме Канады, Готье и меня, не пропускать. Задерживать всех. Если понадобится, разрешаю применить силу. О задержанных докладывать лично мне…»
      Боб из окна своего жилища видел, как Сато прошёл мимо отдавшей ему честь охраны и исчез в высокой стене зелени. Вынырнул он у самого бунгало. Дверь ему открыла Мари. Широко улыбнувшись ей, Сато поцеловал Мари в щёку и па вопрос, заданный ею, широко развёл руками, дескать, ума не приложу. Пропустив его внутрь, Мари с надеждой выглянул а за дверь. Мелькнула ее разочарованная, готовая вот-вот расплакаться мордашка. Мерфи стало не по себе. Дочь, догадался он, спрашивала Канаду о нём; об отце. Мари ждала его. Они не виделись со свадьбы.
      Боб прилетел в Калькутту утром, чтобы в день старта Артамонцева быть рядом с Мари. Его встречал, а затем водил по лабиринтам институтских лабораторий начальник службы безопасности МАГа. С Кавадой же встретился всего минут на пять. Тот вырвался к нему из толпы журналистов.
      — Извини, Боб, — сокрушённо вздыхая, жаловался он. — Видишь? Не могу уделить тебе должного внимания.
      — Я понимаю тебя, Сато… Не огорчайся. Встретили меня хорошо. Поместили в великолепном бунгало. Оно рядом с ними, через дорогу.
      — Знаю… Видел их?
      — Дочь — нет. Мефа — мельком. Только что.
      Так оно и было. Они с Мефом обменялись взглядами, едва успев кивнуть друг другу. Только-только кончилась пресс-конференция и ребята из службы безопасности весьма умело увели его от наседавшей журналистской братии. Меф очень удивился неожиданному появлению тестя. Как показалось Бобу, даже попытался броситься к нему. Помешали приставленные к нему телохранители. Они мягко и очень естественно (не для намётанных, разумеется, глаз) вынесли его в боковую дверь. Когда она захлопнулась, журналисты набросились на Каваду. Отделываясь от них, Сато ухватился за Роберта Мерфи, как за спасительную соломинку.
      — Значит, не видел пока? — переспросил он и тут же предложил — Через пару часов я буду у них. Пойдём вместе.
      — Нет. Им лучше побыть вдвоём. Без меня, — возразил Мерфи.
      — Гебе видней, — согласился Сато и, понизив голое, спросил — Время старта тебе известно?
      — Если ты не внёс корректив — 5.00.
      — Не внёс… В четыре я заеду за тобой. На бихродром поедем все вместе.
      Мерфи хотел было бросить привычное «О-кен!», но почему-то по-русски произнёс: «Замётано!»
      Раскосые глаза Сато улыбались.
      — Замётано, Боб, — откликнулся он.
      Увидев сейчас до слез родную ему мордашку своего взрослого дитяти, Ъоб пожалел о своём отказе пойти к ним. Дело, конечно, можно поправить. Позвонить и попросить Каваду дать распоряжение охране пропустить его. В первую минуту он так и решил сделать, но пока шёл к телефонному аппарату раздумал, Нет, желание увидеть их у него не пропало. Представив себе, как он успокаивает дочь, ворчит на зятя, сидит с ними в обнимку на диване, попивает кофе и отвечает на расспросы Мари, — ему ещё больше захотелось туда. Сколько раз, оставаясь в своей большой квартире и думая о них, он рисовал себе сцену встречи. И всегда в этих созданных им в воображении картинах, имелась одна и та же, особенно дорогая ему — он на своём любимом диване в обнимку с Мари и Мефодием. Самое интересное то, что они, дочь и зять, представлялись ему малышами, которые, вылупив глазёнки, слушали его болтовню. Везде, во всех композициях, выстраиваемых им, посторонних не было. А там у них сейчас сидит Кавада. В его присутствии по-семейному, именно так, как хотелось Бобу, не посидишь. И он стал дожидаться, когда Сато уйдёт. Заявится после него. Что касается охраны, то кто-кто, а он, Боб Мерфи, сможет обвести её вокруг пальца. Он выбрал место, откуда запросто перемахнёт через забор. Со стороны их полисадника, услужливо протянутой рукой высовывалась крепкая ветка дерева.
      Боб придирчиво провёл рекогносцировку. Осмотр удовлетворил его. Задайся кто целью проораться в Оунгало бихронавта, лучшей бы лазейки не нашёл. Заросли кустов, маскирующие забор, да вдобавок спасительный сук. Странно, что это глуховатое местечко осталось без присмотра. Боб подумал, что когда перейдёт на ту сторону, он обязательно звякнет начальнику службы безопасности МАГа и ехидно сообщит, откуда имеет честь говорить с ним.
      Наконец Кавада ушёл. Но невесть откуда в кустах возник парень, который, поймав его за руку, сказал: «Не надо!» Боб, ожидая от караульного любых дальнейших действий, сказал: «Знаю». Но тот ничего не предпринимал. Его голубые глаза безучастно смотрели поверх Боба.
      — Мне можно, — тихо произнёс Мерфи.
      Каменные челюсти парня, как жернова, давили резинку. Он не удосужился разомкнуть их, чтобы снова произнести «Не надо». Очевидно, демонстрируя своё несогласие, идол тяжело качнул го «ловой. Заранее догадываясь, что могут вымолоть его жернова, Боб сказал:
      — Понимаю. Приказ.
      Но жернова выскрипывают совсем другое.
      — Сэр, если вам удобно здесь… Пожалуйста. Я вас не видел, — и, отступив от него, идол опускается в примятую им в кустах траву.
      Боб не заставил парня повторять. И, отряхиваясь уже на той стороне ограды, благодарно шепнул: „Спасибо“.
      Парень заговорщически подмигнул. Голубая эмаль глаз, делавшая их жутковато-пустыми, неожиданно разлилась в искрящуюся озорством лукавую улыбку.
      — Сэр, — шепчет он в ответ, — должен сказать вам, я не плохой полицейский. Вы могли бы пройти и в ворота… Шефа Интерпола, если он один, велено не задерживать.
      — Знаю, — выпалил Мерфи, хотя впервые слышал, что ему сделано столь приятное исключение. И чтобы не остаться в долгу перед караульным, сказал:
      — Только хорошие полицейские могут быть такими шельмецами.
      Боб вышел к задней стороне бунгало, к настежь открытым окнам гостиной. Они были там. Он сразу их увидел. Мефодий стоял за креслом, в котором сидела Мари. Он держал в ладонях её заплаканное лицо и о чём-то говорил. Голос его был глух и невнятен. Боб напряг слух.
      … — У нашего отца, Мари, синдром одиночества. Ему кажется, он может помешать нам или оказаться лишним.
      — Он не имеет права так думать, — запрокинув к нему голову, всхлипывает Мари.
      — И не смеет, — ласково поглаживая вздрагивающую белизну её вытянутой шеи, говорит Мефодий. — Поверь, он очень хочет прийти сюда и обязательно придёт.
      — Мефодий, он же знает, как я в нём сейчас нуждаюсь… Ведь мы… — судорожный спазм перехватил её гортань. — Мы снова с ним остаёмся вдвоём.
      — Не драматизируй, Мари… Расслабься, — советует Меф. — Ты прямо кусок льда.
      — Расслабься… Успокойся… — раздражается она. — Какие пустые слова.
      — Слушай! — вспомнив о чём-то, восклицает он. — Тебе надо выпить. Бокальчик шампанского… и эти слова наполнятся смыслом.
      Уверенная в том, что в доме нет ни капли спиртного, она машет рукой. Это воодушевляет Мефодия. Он бьёт в ладоши и весело кричит:
      — Лёшенька! Нарисуй нам шампанского.
      Разыгранная Мефодием сценка Бобу не понравилась.
      — Нарисовать? — уточняет Леший.
      — Балда! Кому нужно нарисованное? Тащи из запасника.
      — Балда? — интересуется робот и тут же с достоинством заявляет:
      — От такого слышу!
      — Хорошо обучил ты его, — слабо улыбнувшись, замечает Мари.
      — Ну извини, Лёшенька. Это я в шутку… Давай шампанского.
      — Не могу. Я не вижу здесь Боба, — артачится робот. — Ты же сам велел…
      — Когда? — перебивает упрямца Меф.
      — Вчера.
      — А сегодня я изменил своё решение. Понял?! — давит Артамонцев. — Еб-бу останется. Выпьет только Мари. Мне, ты знаешь, нельзя. А ей надо расслабиться.

Комментарий Сато Кавады

       Употребление спиртного перед стартом означало не просто поставить под сомнение полёт. Оно исключало его по техническим соображениям. Неизвестно ведь к чему мог привести контакт индивидуального Поля Времени бихронавта с соответствующей ему нитью в Спирали Пространства-Времени. Во избежание вполне возможных искажений, Поле Времени бихронавта должно было находиться в нормальном, а не в возбуждённом состоянии.
       Артамонцев, собственно, никогда не увлекался спиртным. Хотя мне не раз приходилось слышать, что русские пьют — будь здоров. Мефодий не курил и не пил. Отказываясь от хмельного, он обычно говорил: „Мне хорошо и на своём лужочке“. Мало кто понимал эту его фразу. Под „лужочком“ Мефодий Георгиевич подразумевал своё личное Поле Времени. Вот что, кстати, он писал по этому поводу.
       Есть одно средство в руках людей, которым они без всяких усилий могут воздействовать на своё бихроново поле. Ими давно оыло замечено, что для того, чтобы снять напряжение, так называемый стрессовый пресс, достаточно прибегнуть к алкоголю. Механизм действия его прост. Нейтрализуя подавленность от внешних воздействий определённой части структуры своего бихронова поля, обеспечивающей активную жизнедеятельность, он (человек) вместе с тем, на какой-то период возбуждает другую её часть, нацеленную на контакт со средой Спирали Времени-Пространства. Это позволяет человеку как бы „переместиться“ от угнетающей его реальности в обстановку прострации, так сказать, в состояние подвешенности — между небом и землёй…
       Возросшая насьиценность весьма непростых людских взаимоотношений, утяжелив пресс психического гнёта и увеличив продолжительность его, вызвала в людях потребность искать более сильные воздействующее средства, на ощущаемый ими стрессовый дискомфорт. Они стали прибегать к наркотикам…
       От возлияний, укалываний и прочих вмешательств структура бихронова поля, рассчитанная на активную жизнедеятельность, привыкшая к постоянной дезориентировке в реальности существования, атрофируется. Оно замыкается на себя. Живёт бредовостью…»
(Пространство-Время… Сб. статей в 3-х томах. — См.; М. Артамонцев «Мышление и Пространство-Время», том I)

      — Хорошо. Будет сделано, — проворчал Леший и почти тотчас же, подкатив к журнальному столику, поставил на него бутылку.
      — Откуда она у вас? — всплеснула руками Мари.
      — Мы с Лёшкой дня три как спрятали её. Специально для сегодняшнего вечера. Я думал придёт отец и вы с ним выпьете за меня… на посошок.
      Пока Мефодий ходил за фужером, Леший успел откупорить бутылку. Над горлышком поднялось и застыло восточным тюрбан-чиком пенное облачко. Мефодий плеснул из неё в фужер, а потом, встав боком к Мари, к неописуемому удивлению Боба, бросил а него пару каких-то пилюль. «Торопишься, Меф», — сказал он про себя, метнувшись к тому концу бунгало, откуда было ближе к фасаду.
      — Дети! — крикнул он. — Как пройти к вам?
      Отпирая дверь, Мефодий радостным голосом что-то выговаривал ему по поводу возмутительного его поведения, никак не вяжущегося с отцовством.
      — Он садист, — поддакивала в тон ему Мари.
      Она тёрлась об его плечо и, смеясь и плача, повторяла одну и ту же фразу: «Ты садист, Бобби». Так они и вошли в гостиную. В ту самую, где он только что их видел из палисадника. Мари усадила его в кресло, в котором недавно сидела, а сама, крепко обняв его за шею, устроилась на подлокотнике.
      — О! Да вы собирались пить, — глядя на пузырящийся янтарной жидкостью фужер, сказал Боб.
      Мари всплеснула руками.
      — Па! Ты представляешь, Мефодий к твоему приезду припрятал бутылку шампанского. Удивительно, как её не обнаружили его опекуны. Они же с него глаз не спускают. И то ему нельзя, и это…
      — Будь справедлива, Мари. — Табу на любовь не распространялось…
      — Ну естественно, Меф, им нужно твоё психическое равновесие, — сказала Мари и побежала, на кухню. — Я сейчас что-нибудь приготовлю… Ты, наверное, голоден, па? — остановившись в дверях, спросила она.
      — Немного есть…
      На кухне Мари что-то уронила, загремела посудой, засмеялась. Боб покачал головой и потянулся к фужеру.
      — Не этот, Боб, — остановил его зять. — В нём снотворное. Мерфи вопросительно вскинул брови.
      — Видишь ли, я не хочу, чтобы она присутствовала на старте. Ей не следует этого вадеть.
      — Почему, Меф?
      — Даже тебе, человеку с крепкими нервами, будет не по себе…
      Опустившись на тот подлокотник, на котором недавно сидела жена, и положив руку на плечо Боба, Артамонцев продолжил:
      — Ты, очевидно, плохо представляешь, как выглядит процедура старта… Меня скрутит судорога, затрясёт в конвульсиях. От нехватки дыхания захриплю, стану выворачиваться, возможно, кричать… Одним словом, я буду умирать… Понимаешь?.. А может, — задумчиво протянул он, — может, всё произойдёт и без мук. Мы такие случаи наблюдали… У обезьян, — уточнил Мефодий и, усмехнувшись, доверительно прошептал:
      — Как бы там ни было, Боб, вид смерти, согласись, штука пренеприятнейшая.
      Ошарашенный нарисованной зятем картиной, Боб с минуту молчал.
      — Полёт через смерть?.. Так я понял? — переспросил он.
      Артамонцев досадливо поморщился.
      — Не смерть… Во всяком случае не такая, к какой привыкли люди. Это — полёт. Сам увидишь. Он продлится всего сорок минут. И через сорок минут я, как говорится, воскресну…
      — Ты с ума сошёл, Меф… Ты подумал о Мари?
      — Боб, я должен был отказаться? — заглядывая в лицо тестю, спросил Меф. — Отказаться от своей идеи? От всего созданного мной? От возможности проникнуть Туда?! От возможности узнать то, о чём люди только догадываются?!. От возможности вернуться и рассказать им, что такое они, почему они, откуда они?!
      — Да, должен был! Идеи-идеями, а жизнь — жизнью. Только для идиота, мой мальчик, потусторонний мир дороже этого.
      — Что ты знаешь о том мире, Боб? Да и кто знает?..
      — И незачем знать! Если уж на то пошло, каждый в своё время уйдёт Туда. И Там, если уж так хотелось, всё и узнает.
      — Ну что ты выходишь из себя?.. Всего сорок минут. И я снова буду с вами.
      — Ты ей заговаривай зубы, — Боб подбородком показал на кухню. — Тут, на мой невежественный взгляд, вы с Сато можете рассчитывать на три варианта. Либо за эти сорок минут ты, родившись там, снова отдашь концы. То есть, вернёшься, ничего не поняв. Либо за эти минуты ты проживёшь там сто лет и вернёшься сюда без нас. Либо, о чём страшно подумать, вовсе не вернёшься.
      Мефодий молчал. Крыть было нечем. Ни он сам, ни Кавада, ки Готье — никто-никто не сказал бы с уверенностью ничего конкретного по этому поводу. О вариантах того, куда тебя выбросит и как всё будет происходить, можно только строить догадки. А к какому из них себя готовить, какой просчитывать — поди знай… Спросить у макак, побывавших Там? Много от них узнаешь! Они, дуры, бессмысленно таращатся да скалятся. Судя по всему, им было хорошо.
      — Я вернусь, Бобби, — проговорил Артамонцев. — Я это чувствую. Всеми своими потрохами чувствую.
      — Да что ты мелешь?! Ты… Ты… — Мерфи задохнулся от ярости. — Ты, как все русские, самоуверенный фанатик…
      — Папа, оставь его. Не надо. После моего нытья, твое—перебор, — остановила распалившегося отца Мари.
      Меф поймал жену за руку.
      — Я виноват, конечно, перед вами, — сказал он, глядя перед собой. — Перед ней особенно… Простите. Если можете…
      — Аминь! — прорычал Мерфи. — Настала пора и выпить.
      Потом Боб сидел с ними так, как ему всегда хотелось — на диване, в обнимку. Увлёкшись очередной байкой из своей жизни сыщика, которые Мари любила слушать, он вдруг заметил, что дочь совсем его не слушает. Опустившись на ковёр она положила голову на колени Мефодию и, не спуская с него замутившихся дрёмой глаз, чему-то тихо улыбалась. Так она и уснула. Мефодий унёс её в спальню.
      Мари спала, а мужчины ещё долго сидели, перебрасываясь редкими, ничего не значащими фразами. Им не спалось. И говорить тоже не хотелось. После одной из долгих пауз, Артамонцев спросил:
      — Ты меня проводишь?
      — Провожу, — буркнул Мерфи.
      — Я пойду к ней… Ты оставайся у нас… Не уходи…
      У дверей спальни Артамонцев обернулся.
      — Там, у капсулы, Боб, перед… — Мефодий усмехнулся и, чуть помедлив, продолжил: — Перед стартом я хотел бы видеть тебя.
      Больше они не сказали друг другу не единого слова. До самого прихода Кавады, когда Мефодий, погладив рогатую голову Лешего, объявил:
      — Боб, если не возражаешь, оставлю Лёшку тебе и Мари… Держи его включённым…

Комментарий Сато Кавады

       Допущена неточность. Судьба робота обговаривалась нами за пару дней до старта. В тот день я, Готье и Артамонцев прорабатывали всевозможные варианты последствий полёта, вносили изменения в проект межправительственной Инструкции по оказанию содействия МАГу в обеспечении послеполётной безопасности бихронавта. В нее мы внесли новые пункты, предписывающие государственным органам и службам круг обязанностей, которым они должны неукоснительно следовать в случае возможного появления бихронавта на их территории. Такой поворот событий исключался. Обсуждение и прокрутка представляемых вариантов заняли у нас чуть ли не весь день. Леший добросовестно фиксировал каждую высказанную кем-либо из нас мысль, напоминал о ней, если она забывалась, уточнял и время от времена непреклонным машинным мышлением настаивал на довольно дельных дополнениях…
       Именно тогда мы решили в течение шести месяцев после полёта, если в том будет необходимость, держать Лешего на стартовой площадке СПВ. В непосредственной близости к Kanctле с телом Артамонцева. Только шесть месяцев, так как медики не гарантировали нам большего срока действия механизма жизнеобеспечения оставшегося в СПВ человека. И тогда Мефодий предложил, чтобы я, если он к тому времени не вернётся, передал Лешего Роберту Мерфи. Кстати, он сказал, что если из-за фокуса Пространства-Времени ему придётся вернуться на Землю через несколько лет и в ином обличье, первый, кто его обнаружит и признает — будет Леший… И мне тогда пришла идея о пароле, который знали бы только мы двое — он и я.

      Рассвет начинается не с солнца. Он начинается с запахов. Мефодий всегда просыпался от них. И, не глядя на часы, знал время. Он чувствовал рассвет по его дыханию.
      В разные времена года, во всех городах, в самых глухих деревушках, в каждом доме и везде-везде рассветы пахнут. Душисто и бодряще. Весной в Подмосковье они благоухают сиренью, летом — скошенной травой, осенью надкушенным яблоком, зимой — горячим хлебом и хвоей. На Гавайях — океаном и волосами Мари, а здесь, под Калькуттой, — жасмином. И ливень, бьющий из-под душа, был напитан соками жасмина. И волосы Мари — тоже. Поцеловав её, он вышел в гостиную, где его уже поджидал Кавада, Готье и Мерфи. Было ровно четыре часа.
      Не доезжая Калькуттской кольцевой магистрали, сидевший за рулём Готье свернул направо, в тёмную чащу небольшого леса. Опустив стекло и подставив встречному ветру лицо, Мефодмй прикрыл глаза. От этого поворота к замку магараджи — езды минут десять с хвостиком. А но автостраде надо ехать чуть ли не втрое дольше. И то, если не пропустишь отнюдь не броского указателя с тремя полустёршнмпся буквами МАГ. Ночью они, правда, светятся, но с такой чахоточной бледностью, что если не будешь нацелен па них, то наверняка проскочишь. Может быть, сейчас иначе. А может быть, всё так же. Ведь он по той, далёкой отсюда дороге, проезжал всего один раз. Больше за два проведённых здесь года не приходилось. Пользовался той дорогой, по которой ехали сейчас.

      Артамонцев улыбнулся. Ему припомнился тот первый визит к Президенту МАГа, оказавшемуся славным мужиком по имени Саго Кавада. Припомнилось по ассоциации. Тогда он, как сейчас Готье, сидел за рулём. Его точно так же обвевал запахом жасмина встречный ветерок. Жадно вдыхая его, он тщетно пытался определить, чем это пахнет и едва не «зевнул» указатель, о котором его предупреждал Скарлатти. Хорошо, рядом сидел Леший. Обиженный на Мефодия, он самозабвенно заливался пением. «На дальней станции сойду, трава по пояс…» — выводил он, отвернувшись от Артамонцева. С таким азартом Леший пел, верней, создавал иллюзию собственного вокального мастерства, когда ему надоедало спорить с хозяином.
      Так он демонстрировал Артамонцеву своё «Фу!» Мол, продолжай в своём духе, бранись сколько влезет, а я тебя в упор не вижу, не знаю и знать не хочу. Бедняга бес, не подозревая того, напевал хозяину его-любимые песни.
      «Тот раз Леший всё-таки был прав», — восстановив в памяти причину размолвки, с нежностью о роботе подумал Мефодий.
      Ссору затеял бес. Из-за пустяка. Устраивая его бюст на переднем сидении, по левую сторону от себя, Мефодий, чтобы закрепить Лешего, потянулся за ремнём безопасности.
      — Не надо, — сказал он.
      — Надо, — возразил Артамонцев.
      — Мне будет неудобно, — настаивал Леший.
      — Удобно, — сказал Мефодий, пытаясь перехлестнуть ремнём грудь Лешего.
      — Не смей! — повысил тон Леший и стал больно щипать оголен-ленные руки хозяина.
      — Болван! — взвизгнул Артамонцев. — Не щипайся! — н щёлкнул беса в темя.
      — Не бей меня по голове, — запротестовал Леший.
      — А ты не щипайся, — трогаясь с места, бурчал Артамонцев. — Тоже мне, взял привычку драться.
      — Я не дерусь. Я защищаюсь. Имею право.
      — Право, право… — передразнивает Артамонцев, — Я тоже его имею.
      — Знаю. За тобой право сильного.
      — Ошибаешься. Разумного, — поправляет Мефоднй.
      Препираясь с роботом, Артамонцев размышлял о другом. Леший в последнее время всё чаще и чаще удивлял его. Своим поведением. Он стал позволять себе довольно странные выходки. Дело даже не в этих щипках. Они — из заложенной в него программы самозащиты. Дело в другом. Робот стал активно бунтовать против того, чтобы его помещали в ограниченное пространство. В Москве ни в какую не желал укладываться в чемодан, в котором обычно приходилось его перевозить. А здесь, в Калькутте, не хотел, чтобы его обвязали ремнём безопасности. Самое же любопытное то, что в поведении Лешего возникли признаки инициативности. Он стал выказывать потребность в принятии самостоятельных решений. Раньше за ним такое не наблюдалось. Мефодий обязательно заметил бы. Правда, сегодня этот явный, ранее несвойственный Лешему симптом, чуть было не ускользнул от его внимания. Спросонок, он не придал внимания осмысленности одного из действий Лешего. Наверное, потому, что Мефодий привык к нему, как к своему второму «Я». Забывал, что имеет дело с роботом. Осенило его потом, когда наконец после суматошных сборов и улаживания формальностей, он уселся в самолёт, летящий рейсом Москва — Кабул—Калькутта. Анализируя строптивости Лешего, который, отчаянно сопротивляясь, отказывался ложиться в чемодан, Арта-монцев сходу диагностировал: расстройство психического блока робота. Первое, что пришло в голову. Мефодий здорово огорчился. Этот блок, по их с Шереметом мнению, был самым надёжным органом Лешего. Они столько над ним бились, столько затратили сил… Неприятная неожиданность. Когда же это у него началось?.. И, восстанавливая в памяти утреннее событие — разговор с Робертом Мерфи, а потом с ребятами, — он вдруг вспомнил весьма интересную странность в поведении Лешего, которая заставила его по-иному посмотреть на свой первоначальный диагноз. Мефодий тряхнул головой. «Бог ты мой! Неужели?!» — воскликнул он про себя. Как же можно было не обратить на это внимание!
      Перед глазами чётко и яено встал этот только сейчас дошедший до него эпизод. Леший, соединивший Артамонцева с Нью-Йорком и контролировавший весь разговор, поняв, что их подслушивают, по собственной инициативе парализовал речь Мефодия и им же включённым механизмом бегущей строки сообщил об этом хозяину. Он, по существу, предложил Мефодию письменную форму обмена диалогом между ними. Бегущая строка была единственной возможностью предупредить хозяина и он ею воспользовался. Сам включил её. Другого варианта у него не было. Блок телекинеза, обеспечивающий мысленный обмен информацией между ними, Артамонцев подключал к Лешему только, когда они расставались…
      Сбылось, стало быть, предсказание покойного Шеремета. Пришёл наконец звёздный час робота. Его биокод начал работать на саморазвитие. Шеремет предупреждал, что придуманная им для Лешего биоустановка, после того, как насытится закладываемыми программами, станет удивлять нас. «Попомни моё слово, — говорил Шеремет, — у нашего Лешего ещё будет минута, когда он попросит у нас автономии. И станет Лёшка, созданный нами, нашим братом». Если по большому счёту, Артамонцев боялся этого. Случись такое, а оно, судя по всему, неизбежно, поди знай, как Леший поведёт себя. «Непредсказуемая штука может выйти. Опасная», — выразил он свои сомнения.
      «Не городи чушь, Мефодий, — возразил Шеремет. — Если мы его будем пичкать мерзостью, он её нам и выдаст. А нет, так на „нет“ и суда нет. Он ответит нам монетой того достоинства, какую мы в него вложим. Выше своего биокода, как и человек выше своей головы и генного ряда, заложенного в нём Оттуда, — Лёва поднял указательный палец вверх, — он, наш милейший Лёша, — не прыгнет…»
      Всё правильно. Не мог, никак не мог их Леший переродиться в злодея. Они вложили в него частичку самих себя. И она, эта частичка, закодированная в биоблоке, пронизываясь потоком получаемой роботом информации, должна была — как микроорганизм, помещённый в естественные условия, — совершенствоваться. По замыслу Шеремета, биозаряд, определяющий на первом этапе механический уровень функций Лешего, закономерным путём перерастёт в его уникальную качественную особенность — робота со свойствами человеческого существа.
      Первые два года Артамонцев следил за поведением Лешего. Тщательно фиксировал все его действия. А потом забросил. Решил, если уж появится что-либо необычное, он обязательно заметит. Но проходили годы, а робот ничего такого не выказывал. И вот на седьмом году своего рождения Леший наконец, кажется, оправдал предсказания Шеремета. Впрочем, необходимо было проверить. И Артамонцев, препираясь с роботом, внимательно прислушивался к его ответам. В упрямо капризных репликах Лешего Мефодий узнавал полузабытые интонации голоса своего друга. Тот, когда нервничал, говорил точно так же — в растяжку, с нотками раздражительного недоумения. Дескать, как можно не знать или не понимать элементарных вещей. Если же тем не менее с ним продолжали спорить, Лёва прекращал свои атаки. Он умолкал и, демонстративно отвернувшись, начинал сосредоточенно насвистывать или напевать. Всем своим видом показывая, что он весь в деле и никаких вмешательств решительно не потерпит.
      Мефодию, внимательно наблюдавшему за Лешим и продолжавшему его провоцировать, было интересно, как тот выйдет из словесной перепалки.
      — Право разумного, говоришь? — переспросил Леший и, не дожидаясь ответной реакции хозяина, продолжил:
      — Заявлять о таком праве — значит, утверждать своё превосходство. То есть — силу.
      — Нет, брат Алексий. Не то, Ты имеешь в виду вообще разумность, а я о ней в контексте конкретного случая. Я рассматриваю грань её целесообразности. Если тебя не прикрепить к месту — значит, отдать тебя на волю глупого случая. Неожиданный тормоз — и ты мог бы свалиться…