6. Тишина после бури

После острой схватки, состоявшейся в горной долине, на всех нашло как бы умиротворение.

Поведение Монтестрюка полностью успокоило Сент-Эллиса. И теперь он почувствовал себя способным принимать необычайные решения. На лице принцессы появилось выражение спокойствия и счастья.

Нечего и говорить, немало пережившая, мадемуазель Монлюсон выглядела, как цветок, политый после долгой засухи. Естественно, ведь сладкое чувство любви в присутствии любимого человека поглотило её сердце. И Югэ ясно видел это в её глазах.

Сезар и шевалье держались особняком в сторонке. Оба как бы испытали поворот в своих черных мыслях к чувству поражения. Весь хитроумный план производства графа де Шиврю в герцога д'Авранша женитьбой на девушке королевского рода рухнул в тот момент, ко да, казалось, успех был близок. Сердце Шиврю грызла змея мщения.

Что касается Лудеака, то его основным движущим императивом была в была в тот момент обыкновенная зависть. Центральное место в событиях, которое сумел завоевать, по его мнению, этот бедный дворянин Монтестрюк, и было причиной некоей, ещё незрелой мальчишеской зависти. Впрочем, на этом чувстве уже ясно виднелись отпечатки опытного хитрюги.

Араб Кадур занимал в этой компании особое, вовсе не выдающееся, место. Он впервые оказался в присутствии мадемуазель Монлюсон. И теперь постоянно бросал на неё горящие, как у кота, взгляды.

Мысли же Коклико были заняты в первую очередь капитаном д'Арпальером, которого он иначе, как Брикетайль, и не называл. Зачем он организовал это дело с похищением мадемуазель Монлюсон? Был ли главным здесь или выполнял чью-то волю? И эта ещё пара компаньонов, Шиврю и Лудеак! Им то что нужно?

Все это продолжало волновать душу Коклико.

Таково было состояние людей, совершавших это, если можно так выразиться, путешествие, полное неожиданностей, когда Шиврю, державшийся всю дорогу в арьергарде, улучив момент, подъехал к Монтестрюку. Начав издалека и получив предварительно заверения в ом, что Монтестрюк из тех, кто держит слово, он задал ему следующий вопрос:

— Помните ли вы, что мадемуазель де Монлюсон установила между нами трехлетнее перемирие?

— Ну вот еще, разумеется. Дело в том, что некоторое время назад я имел наивность верить, что можно быть соперниками и оставаться друзьями.

— Вы, мсье, происходите из глубинки…

— Боже мой, ну конечно же! Но, видите ли, в вашей компании я успел преобразиться и думаю, что теперь наши понятия в этом отношении полностью совпадают.

— Тогда это поможет вам понять, почему я не прервал это перемирие в минуту противостояния, когда мне нечего было жалеть.

— Вот человек, который дает осторожности преимущество перед другими добродетелями.

— Вы, друг мой, обладаете тонкой иронией. Я действительно предпочитаю осторожность, если она позволяет мне воспользоваться моими преимуществами. В данном случае, если вы будете столь любезным, я даю вам слово, что один из нас убьет другого, я не стан проявлять осторожность, чтобы вы не стали этим другим.

— Прекрасно, и я благодарю вас за это предупреждение. И попрошу вас, если вы не забудете, повторить ваше предупреждение в день, когда мадемуазель де Монлюсон сделается графиней де Шарполь.

— Вы, герцог д'Авранш! — пронзительно рассмеявшись, вскричал Сезар. — Это будет, лишь когда у меня не останется ни капли крови в жилах.

— Тебе это не угрожает, — хладнокровно ответил Югэ.

Итак, вся компания, разделенная противоположными интересами среди одних и соединенная общими интересами среди других, без особых приключений прибыла в Вену. Слава Богу, больше они не встретили никаких разбойников.

Мадемуазель Монлюсон, несмотря на присутствие своего возлюбленного и галантной компании, все ещё не отказалась принять участие в празднествах и увеселениях, проводимых маленькой армией графа Колиньи.

Что же касается Шиврю, то в тот же вечер, как они прибыли в Вену, в гостинице, где он остановился, ему вручили записку: «Потерянная возможность снова обретена».

— Дорогой капитан, — пробормотал Лудеак, которому Шиврю показал эту записку. — Он не подписался, но его и так можно узнать: ведь почерк не только письма, но и его деяний всегда говорит сам за себя.

7. Молния перед громом

В то прошедшее уж давно время дела шли так странно, сообщения передавались так медленно, что три армии, искавшие друг друга: одна — графа Колиньи, которая шла на защиту Вены через баварское курфюршество, другая — графа Гассиона, которая для соединения с первой должна была пройти Тироль, и третья — Монтекюкюлли, стоявшая против турок, — никак не могли встретиться на узком пространстве. Они просто шли наудачу по плохим дорогам, окруженные испуганным населением.

Успокоившись относительно Орфизы, Югэ вспомнил о поручении Колиньи. Поневоле он стал считать смешными все эти празднества, доходившие до неприличия ввиду расходов, которые нес за них бедный австрийский двор. Притом все вокруг казались слишком наивным и доверчивыми: то страшно пугались, услышав о нашествии татар, то бурно радовались прибытию в столицу какого-нибудь вспомогательного полка. И всем этим заправлял самодовольный и ленивый старец Порчиа.

Ну, что женщины отдавались душой всем этим удовольствиям, положим, понятно. Но если империя находилась накануне краха, мужчины могли бы найти и более достойное занятие.

Среди всех случайностей своей жизни Югэ оставался по-прежнему полным сил и энтузиазма. Ведь Орфиза предприняла поездку только за тем, чтобы быть к нему ближе! Эта мысль его постоянно будоражила. Но чем доказать ей, что его храбрость достойна такого уважения? Здесь нельзя было отделаться простым исполнением долга. Он это понимал и страстно желал чего-нибудь высокого.

Однажды ему пришла в голову новая мысль. Он вспомнил, как в Тестере, читая дорогие книги с картинками, он познакомился с историей об одном саксонском короле. Этот король, переодевшись, проник в лагерь врага и выведал его планы, а главное, его силы.

Почему бы ему, Югэ де Монтестрюку, не сделать в лагере того, что сделал Альфред Великий в лагере датчан?

Если же встретится при этом опасность, пусть даже смертельная, то тем лучше!

Он тотчас решил перейти к исполнению этого плана. И никому ни слова об этом, ни-ни! Лишь Угренку он сообщил, что берет его с собой. Он уже имел возможность убедиться в том, что этот молчаливый мальчик был весьма осторожен и тверд в поступках не по годам. Угренок, прежде служивший у трактирщика-итальянца, бегло говорил по-итальянски, как и сам Югэ. Он уготовил мальчику роль разносчика в лагере великого визиря.

Он приказал Угренку быть готовым к отъезду через пару дней и никому не говорить об этом.

— Ни даже Коклико и Кадуру? — спросил мальчик.

— Ни тому, ни другому. Они, может быть, захотели бы ехать со мной, н их присутствие скорее повредит мне, нежели поможет.

В течение остальных дней Югэ достал себе одежду, вьючную лошадь и кое-какой товар для продажи. Перед отъездом он зашел к маркизу Сент-Эллису и, передавая ему пакет, спросил его:

— Можешь ли ты не перебивать меня, если я с тобой заговорю?

Маркиз вскочил со стула. — Это что ещё за загадки, да ещё в такую рань? — вскричал он. — Все же выслушай меня до конца: я, видишь ли, уезжаю из Вены на несколько дней, может, дней на шесть, а может, и на шесть недель, не знаю…

— Что это все значит?

— Помолчи! Помни условие: говорю только я, а ты слушаешь. И хоть ты ещё не успел на него согласиться, все равно, я считаю его принятым.

— Хорошо…Говори, я буду слушать.

— Возможно, я совсем не вернусь.

Лицо маркиза выразило недоумение:

— Совсем не вернешься?! Почему же совсем? Куда это ты едешь? Зачем? Кто тебя гонит?

— Хватит, перебил его Монтестрюк, — это вовсе не значит, что я сам не хотел бы вернуться, но надо все предвидеть. Вот поэтому я и передаю тебе этот пакет, в котором лежит моя последняя воля.

Ошеломленный маркиз принялся вертеть пакет в руках.

— Боже праведный! Этот молодец толкует о своей смерти, как поэт о сонете! И что же мне делать с этим пакетом, загадчик ты мой?

— Вскроешь его, если через месяц не получишь обо мне известий.

— Э, так долго! Пусть будет двое суток.

— Нет. За такой срок ничего нельзя будет сделать.

— Ну ладно, пусть будет… три дня. У меня же терпение лопнет, пойми.

— Ладно, положим две недели.

— Неделю! Ни минутой больше.

— Раз так, пусть двенадцать дней. Сломав печать, ты узнаешь, куда и зачем я уехал.

— Воображаю, как мне будет жалко, что я не поехал с тобой.

— И это, когда принцесса Мамьяни в Вене? А ты видишь её каждый день? Ты шутишь, маркиз!

— И ты больше ничего не скажешь?

— Нет.

— Вечно упрямый. Ну, делать нечего, подожду.

Накануне Югэ простился с графиней Монлюсон, собиравшейся на следующий день на охоту. Он сообщил ей о своей поездке как о деле, устроенном графом Колиньи, придав ему смысл военного поручения, и простился с Орфизой и с принцессой без малейшего смущения и волнения.

— Мой предок, — утешал он себя, — который спас короля Генриха IV, был бы доволен мной.

Но у Орфизы было иное мнение. Женщины, хоть чуть-чуть избалованные поклонниками, нелегко понимают, как это можно от них уехать. Самая серьезная причина кажется им в этом случае лишь предлогом. И когда Монтестрюк уехал, Орфизой овладела досада. Это то час же заметил Сезар, которые разгадал её чувства по встреченному им довольно ласковому приему. Он решил удвоить свое внимание к ней, стал одеваться ещё пышнее. В вихре развлечений, расточавшихся австрийским двором для своих друзей — французов, он, н конец, смог подумать, что Орфиза слушает его менее рассеянно, чем раньше.

Вскоре графиню Монлюсон уже окружало все, что ещё осталось от блестящей молодежи. Похоже, что ожидание несчастья, которое все считали неизбежным, все более усиливало жажду развлечений. Беспрерывно следовали балы и увеселения; игра за столом шла вовсю

От всего этого граф Шиврю не захотел остаться в стороне. Но нужны были средства; а их-то граф давно порастратил в буре страстей. Пустившись снова играть в карты и кости, он, наконец, проснувшись как-то утром за зеленым столом, обнаружил, что у него ничего не осталось.

— Ну, что проиграно, то можно и вернуть, — заметил на это дворянин, метавший за столом карты. — Нужна лишь смелость…

Сезар взглянул на него. Дворянин встал и отвел его в сторону.

— Долой маски, играем начистоту. Мы с вами знакомы, граф: в Париже я был как-то вечером в гостинице «Поросенок», а в другой раз — в Зальцбурге.

— Капитан д'Арпальер!

— Тихо, граф! У меня ведь не одна тетива на луке. при случае — дворянин, но когда нужно — бандит. Я меняю перья по породе. Вот что: я знаю место, где всегда готовы помочь благородному человеку, обнесенному счастьем, разумеется, а услугу. Хотите, поедем туда? По тому, что вы сделаете для меня, я могу судить о том, что сделают для вас.

— Идите, — хладнокровно ответил Сезар, — я иду за вами.

Закутавшись в плащ, капитан повел Шиврю прямо ко дворцу императора.

— Вы ведь знакомы со стариной Порчиа? — спросил он Сезара дорогой.

— Сначала он был учителем императора Леопольда, а потом стал его первым министром и ближайшим поверенным.

— Да, иногда я встречал его при дворе.

— Любопытнейшая личность. Охотник до чужих тайн, особенно союзнических. Что же касается врагов — это для него второстепенное дело. Так вот, ему нужен представитель в Лувре, чтобы знать, что там собираются делать. Надеюсь, я говорю понятно?

— Что ж, разве ещё есть чем поживиться в государственных сундуках? А говорили, что они пусты.

— Граф, в своей долгой жизни я успел заметить, что если нет денег на самое важное — армию, суды, администрацию, — то всегда найдется их сколько угодно для дел секретных, дипломатических, если угодно. То есть дипломат идет всегда впереди солдата…Ну от мы и пришли. Прошу за мной.

Капитан назвал себя страже — видимо, его хорошо знали во дворце — и повел Сезара внутрь. Перед тем, как войти ко всемогущему министру, капитан остановил Сезара.

— Граф, — зашептал он ему в ухо, — если вам что-нибудь беспокоит, вернемся, пока не поздно.

— Я готов идти куда угодно.

— Ну раз так, идем.

И через некоторое время Сезар уже выходил из кабинета, откуда управляли судьбами германской империи, с лицом, заметно повеселевшим. В дверях министр остановил его.

— Мой государь император, — произнес он, — будет очень благодарен за то, что я приобрел ему признательность такого благородного человека, как вы, граф. Вы сможете извещать нас о неблагоразумных советах молодому королю, с целью расстроить их. Это и полезное и достойное для дворянина дело, нашего друга.

— Именно эта цель и побудила меня взяться за ваше поручение, — ответил Сезар с нарочитой уверенностью, за которой, однако, можно было заметить и некоторое смущение. — Мне теперь ясны политические планы вашего превосходительства, и я радуюсь, что становлюсь звеном, соединяющим дома Бурбонов и Габсбургов…Золотые линии с двуглавым орлом.

Министр поклонился.

— Говорить с вами, граф, — истинное удовольствие, — добавил он. — Перед вашим отъездом вам дадут верительные письма для аккредитации при нашем после в Париже. И он будет всегда рад оказать вам услугу.

Когда Сезар с капитаном отошли от дворца, тот сказал: — Я чрезвычайно рад, что смог пригодиться вам в трудную минуту. А теперь позвольте мне проститься с вами. Я уезжаю из Вены.

— Уезжаете?

— Да, из-за Монтестрюка. Его дела — это ведь и ваши дела, не так ли? И меня они тоже интересуют. Я понял по его поведению перед отъездом, что он задумал что-то необыкновенное. Вообще-то получается, что и мои, и его, и ваши дела — все како связаны друг с другом. Кстати, вы поедете ко двору, а я — в лагерь варваров. Для переговоров с таким союзником, как король Людовик XIV, у которого просят помощи, нужен также и темный агент, от которого при случае можно и отречься. И такой агент перед вами.

— Вот как! Капитан д'Арпальер едет к туркам! Вам не мешает поберечь голову.

— Ну, Кьюперли меня знает, — возразил с улыбкой капитан, пожелайте мне только встретить Монтестрюка, и наши с вами долги будут разом выплачены. Так-то вот. Пока же до свидания, граф.

А тем временем по дороге к турецкому лагерю двигалась маленькая процессия. Впереди шел одетый в лохмотья Угренок, ведя за собой тяжело навьюченную лошадь. За лошадью, время от времени погоняя её, шел Монтестрюк.

Избежав, к счастью, встречи с рыскавшими повсюду разбойниками, они через несколько дней добрались до турецкого лагеря, расположившегося на берегу Дуная.

Это был, по существу, целый город из выстроенных длинными рядами палаток. Среди них попадались палатки побольше, украшенные наверху конскими хвостами. То были палатки начальников. Вокруг лагеря были расположены пушки, рядом с которыми темнели пирамид из ядер, обросшие внизу травой. По лагерю шлялась вооруженная орда разных пришельцев с Востока, от албанцев до арабов. Они толклись по улицам, собираясь возле уличных клоунов, вовсю пытавшихся их развлечь. Всюду были видны цыгане — хозяева медведей, плясуны на веревке, фокусники, укротители и прочий сброд. Не было недостатка и в купцах, и в разносчиках товаров. Все это больше походило на ярмарку, нежели на лагерь.

Иногда, подгоняемые криками и ударами нагаек, по улице проходила вереница пленников обоего пола под конвоем татарской конницы. Жадные похотливые взоры солдат сопровождались звоном монет: торговля несчастными людьми вершилась тут же. И несмотря на все эти эпизоды нарисованной картины лагеря, в нем царили скука и уныние. Им была подчинена вся эта толпа людей, связанных между собой одной лишь общей ненавистью. И эта зависимость явно сквозила на хмурых лицах, видневшихся в толпе.

Причина была одна: бездействие одного человека приводило в отчаяние всю эту массу.

После разорения Нойхаузеля главнокомандующий Ахмет Кьюперли, доселе наносивший мощные удары по союзникам, вдруг сник и будто заснул, тем самым спасая Австрию. Сидя вечно в своей палатке, он, казалось, полностью забыл о войне.

Как бы то ни было, но больше ни походы, ни осады, ни сражения уже не проводились. Будто охваченная льдом река, турецкая армия, накатывавшая свои людские волны на Германию, вдруг остановилась и, не выходя из Грау на Дунае, предоставила христианам возможность передышки.

Пробравшись в лагерь, Югэ постарался вникнуть в причины такого удивительного спокойствия турок. Уж не из презрения ли к слабым силам Монтекюкюлли, которые он держал перед Раабом, это все делалось? Или просто был план собрать все силы в кулак и лишь п том нанести окончательный удар? Нет, непохоже, чтобы Ахмет ждал подкреплений: они ему были не нужны. Силы империи и без того были слишком слабы, чтобы противостоять ему.

Бредя между солдатами, Югэ старался осторожно выяснить причину такого стояния. Кое-кто из них понимал по-итальянски, чему они научились в походах по берегам Адриатики.

В ответ на вопросы Югэ одни из солдат отвечали: «Cai tо sa?» («Кто знает?»), другие ссылались на волю Аллаха.

Так шло (или, скорее, «стояло») дел, пока Монтестрюк не наткнулся на неаполитанца, который перебежал в свое время к туркам и дослужился у них до капитана. Югэ сумел-таки развязать ему язык, пообещав уступку за товар.

— Да он просто влюблен, этот Ахмет Кьюперли, — сообщил неаполитанец, понизив голос.

— Да ну, не может быть! — вскричал мнимый торговец, пряча полученные деньги в карман.

— Правду говорю. Я честный человек и ни за что пострадал от кардинала.

— И в кого же он влюблен, ваш великий визирь?

— В невольницу, гречанку, из Константинополя. е купили для гарема Ахмета у одного пирата.

— Что же, гарем визиря в Грау?

— Конечно. Он выписал его к себе, и теперь эта неверная с помощью какого-то зелья держат его при себе.

— Видно, очень хороша собой?

— Говорят, это гурия исламского рая. В ней все прелесть, она сама грация, само очарование для глаз. Но кто увидит её, умрет: Ахмет ревнует не слабее, чем любит. Дело, конечно, не только в красоте. Держать такого сильного человека при себе — значит, обладать колдовской силой.

— И давно пошла такая любовь?

— Да ещё с зимы. Но пошли нам Аллах, чтобы такое же не случилось с нами и летом.

Монтестрюк не очень был бы опечален, случись это «такое же» и летом, а затем и продлилось бы столько, сколько нужно для подхода французских войск и отрядов из жителей рейнских провинций.

Пока он думал таким образом, в лагере вдруг возникло волнение. Забегали толпы солдат от одной палатки к другой, поднимая их обитателей и криками призывая к бунту. прислушавшись, можно было понять, что они кричат. Им хотелось войны.

Волнение докатилось и до янычар. Они тоже поддержали бунтовщиков, и самые буйные из них вышли, размахивая саблями. Поведение отборного войска воодушевило трусливых, и теперь уже возмущение стало всеобщим. Приливная волна из живых людей достигла шатра визиря.

— Кьюперли! — стоял мощный крик у его входа.

Вскоре из шатра показался сам разъяренный визирь с саблей в руке. Казалось, он сейчас бросится на толпу. Но прошло две-три секунды, и вот уже сабля летит на землю. Визирь знаком подозвал к себе одного из офицеров.

— Иди, — сказал он ему, — объяви моим солдатам, чтобы завтра собрались все за лагерем строем, конница верхом, артиллерия с пушками, все с оружием. И если хоть одного не будет в их рядах после молитвы, я сам отрублю ему голову. Иди и вели им молчать.

Через минуту офицер вышел к бушевавшей, — нет, беснующейся толпе. Ею уже овладела к тому времени какая-то прямо-таки вакханалия. Многие просто впали в бешенство, настолько в них заиграла восточная и южная кровь. Кое-кто уже корчился на земле, рвя на себе одежду. Но когда появился офицер, наступила мертвая тишина. В это трудно было поверить, если бы Югэ сам не был тому свидетелем. Зато воцарившийся порядок позволил ему пробраться в первые ряды. Он посмотрел вокруг. Напряженное ожидание царило на лицах только что бесновавшихся людей.

Приказ визиря был объявлен громким голосом.

— Приказ Кьюперли! Всем идти по местам!

Услыхав страшное имя, толпа затихла. Молча, пряча глаза, люди стали расходиться по палаткам. Утро следующего дня обещало быть интересным. Кругом кишели люди, как в улье пчелы. Солдаты чистили оружие и лошадей, офицеры скакали с приказаниями, роты строились и становились по местам. Армия в разноцветных мундирах являла собой вид исполинского поля живых цветов. Всех пожирала лихорадка нетерпения.

Югэ с Угренком наблюдали с холма за происходящим.

— Смотри же, — сказал Югэ Угренку, — веди себя тихо. Ни одного словечка, ни тем более крика, а не то мы пропали. Впрочем, я думаю, ты это и сам понимаешь.

Мальчик улыбнулся и, проведя ладонью по шее, произнес:

— Понимаю.

И его лицо сделалось серьезным и внимательным.

Но мальчик есть мальчик. Временами серьезность и внимательность исчезали с его лица, которое временами загоралось детским любопытством. Еще бы! Какое зрелище разворачивалось перед ним! Ведь ему впервые приходилось его наблюдать. И ему тогда казалось, что он видит в красочных колоннах воплощение своих детских грез и сказок. В эти минуты Монтестрюк с беспокойством поглядывал на него. Умный мальчик немедленно реагировал на эти взгляды и снова принимал серьезный вид. Но видно было, что усилий это стоило ему немалых.