Люди стараются быть счастливыми,

Но в этих стремлениях и борьбе

Все ли способны быть незлобивыми

И снисходительно-справедливыми

И к прочим согражданам, и к себе?

Да, скажем по совести, не всегда

Люди злопамятными бывают,

И жуликов всяких порой прощают,

И даже изменников иногда.

С поступками скверными, даже злобными,

С чертами-волками, с чертами-кобрами

Мирится бездна подчас людей.

Но вот, как ни странно, с чертами добрыми

Дела зачастую куда сложней.

Ведь вот как устроен порой человек

Со всей любопытной душой своею:

Того, кто красивее или сильнее

Иль, скажем, талантливей и умнее,

Хоть режь, а не может простить вовек!

Ведь сколько рождалось таких, кто мог

Согреть человека живым талантом,

Но недруги сразу со злым азартом

Кидались, чтоб сбить непременно с ног.

А сколько же ярких было умов,

Которым буквально никто не внемлет?

И книг, и прекраснейших голосов,

Нередко же втоптанных просто в землю!

Пилот, что кипел в красоте и силе,

Вдруг взял и явил мировой рекорд.

Соседи ж за это ему вредили,

Таланта они ему не простили:

— Не прыгай в герои, крылатый черт!

Смешно, но за ложь иль башку без дум

Никто почему-то не обижается,

А если талант или яркий ум —

Такие грехи у нас не прощаются!

При этом, конечно, в те лбы упрямые

И мысль на мгновение не придёт,

Что двигают жизнь и дела вперёд

Мозги и таланты из самых самые!

Не надо же, право, коситься, люди,

На всех, кто красивее иль добрей,

Талантливей, может быть, и умней,

И жизнь наша много светлее будет!

Люблю я собаку за верный нрав,

За то, что, всю душу тебе отдав,

В голоде, в холоде или разлуке

Не лижет собака чужие руки.

У кошки-дуры характер иной.

Кошку погладить может любой.

Погладил — и кошка в то же мгновенье,

Мурлыча, прыгает на колени.

Выгнет спину, трётся о руку,

Щурясь кокетливо и близоруко.

Кошке дешёвая ласка не стыдна,

Глупое сердце не дальновидно.

От ласки кошачьей душа не согрета.

За крохи немного дают взамен:

Едва лишь наскучит мурлыканье это —

Встанут и сбросят её с колен.

Собаки умеют верно дружить,

Не то что кошки — лентяйки и дуры.

Так стоит ли, право, кошек любить

И тех, в ком живут кошачьи натуры?!

Смешная птица пеликан!

Он грузный, неуклюжий,

Громадный клюв, как ятаган,

И зоб — тугой, как барабан,

Набитый впрок на ужин…

Гнездо в кустах на островке,

В гнезде птенцы галдят,

Ныряет мама в озерке,

А он стоит невдалеке,

Как сторож и солдат.

Потом он, голову пригнув,

Распахивает клюв.

И, сунув шейки, как в трубу,

Птенцы в его зобу

Хватают жадно, кто быстрей,

Хрустящих окуней.

А степь с утра и до утра

Все суше и мрачнее.

Стоит безбожная жара,

И даже кончики пера

Черны от суховея.

Трещат сухие камыши…

Жара — хоть не дыши!

Как хищный беркут над землёй,

Парит тяжёлый зной.

И вот на месте озерка —

Один засохший ил.

Воды ни капли, ни глотка.

Ну хоть бы лужица пока!

Ну хоть бы дождь полил!

Птенцы затихли. Не кричат.

Они как будто тают…

Чуть только лапами дрожат

Да клювы раскрывают.

Сказали ветры: — Ливню быть,

Но позже, не сейчас. —

Птенцы ж глазами просят: — Пить! —

Им не дождаться, не дожить!

Ведь дорог каждый час!

Но стой, беда! Спасенье есть,

Как радость, настоящее.

Оно в груди отца, вот здесь!

Живое и горящее.

Он их спасёт любой ценой,

Великою любовью.

Не чудом, не водой живой,

А выше, чем живой водой, —

Своей живою кровью.

Привстал на лапах пеликан,

Глазами мир обвёл

И клювом грудь себе вспорол,

А клюв как ятаган!

Сложились крылья-паруса,

Доплыв до высшей цели.

Светлели детские глаза,

Отцовские — тускнели…

Смешная птица пеликан:

Он грузный, неуклюжий,

Громадный клюв как ятаган,

И зоб — тугой как барабан,

Набитый впрок на ужин…

Пусть так. Но я скажу иным

Гогочущим болванам:

— Снимите шапки перед ним,

Перед зобастым и смешным,

Нескладным пеликаном!

С утра покинув приозёрный луг,

Летели гуси дикие на юг.

А позади за ниткою гусиной

Спешил на юг косяк перепелиный.

Все позади: простуженный ночлег,

И ржавый лист, и первый мокрый снег…

А там, на юге, пальмы и ракушки

И в теплом Ниле тёплые лягушки.

Вперёд! Вперёд! Дорога далека,

Все крепче холод, гуще облака,

Меняется погода, ветер злей,

И что ни взмах, то крылья тяжелей.

Смеркается… Все резче ветер в грудь,

Слабеют силы, нет, не дотянуть!

И тут протяжно крикнул головной:

— Под нами море! Следуйте за мной!

Скорее вниз! Скорей, внизу вода!

А это значит — отдых и еда! —

Но следом вдруг пошли перепела.

— А вы куда? Вода для вас — беда!

Да, видно, на миру и смерть красна.

Жить можно разно. Смерть — всегда одна!..

Нет больше сил… И шли перепела

Туда, где волны, где покой и мгла.

К рассвету все замолкло… тишина…

Медлительная, важная луна,

Опутав звезды сетью золотой,

Загадочно повисла над водой.

А в это время из далёких вод

Домой, к Одессе, к гавани своей,

Бесшумно шёл красавец турбоход,

Блестя глазами бортовых огней.

Вдруг вахтенный, стоявший с рулевым,

Взглянул за борт и замер, недвижим.

Потом присвистнул: — Шут меня дери!

Вот чудеса! Ты только посмотри!

В лучах зари, забыв привычный страх,

Качались гуси молча на волнах.

У каждого в усталой тишине

По спящей перепёлке на спине…

Сводило горло… Так хотелось есть!..

А рыб вокруг — вовек не перечесть!

Но ни один за рыбой не нырнул

И друга в глубину не окунул.

Вставал над морем искромётный круг,

Летели гуси дикие на юг.

А позади за ниткою гусиной

Спешил на юг косяк перепелиный.

Летели гуси в огненный рассвет,

А с корабля смотрели им вослед, —

Как на смотру — ладонь у козырька, —

Два вахтенных — бывалых моряка!

Серебристый огонь под сачком дрожит,

Только друг мой добыче той рад не очень:

Эфемера Вульгарис… Обычный вид.

Однодневная бабочка. Мелочь, в общем…

Что ж, пускай для коллекции в строгой раме

Не такая уж это находка. Пусть!

Только я к Эфемере вот этой самой

Как-то очень по-тёплому отношусь.

Мы порой с осужденьем привыкли звать

Несерьёзных людей и иные отсевки

Нарицательно: «Бабочки-однодневки».

Я б иную тут всё-таки клал печать.

Мотылёк с ноготок? Отрицать не будем.

И, однако, неплохо бы взять пример

С этих самых вот маленьких Эфемер

Многим крупным, но мелким душою людям.

Сколько времени тянется день на земле?

Скажем, десять часов, ну двенадцать всего-то.

Но какая борьба и какая работа

Ради этого света кипит во мгле!

Где-то в речке, на дне, среди вечной ночи,

Где о крыльях пока и мечтать забудь,

Эфемера, личинка-чернорабочий,

Начинает свой трудный и долгий путь.

Грязь и холод… Ни радости, ни покоя.

Рак ли, рыба — проглотят, того и жди.

А питанье — почти что и никакое.

Только надобно выжить любой ценою

Ради цели, которая впереди.

Как бы зло ни сложилась твоя судьба

И какие б ни ждали тебя напасти,

Не напрасны лишения и борьба,

Если все испытания — ради счастья.

И оно впереди — этот луч свободы!

А покуда лишь холод да гниль корней.

И такого упрямства почти три года,

Ровно тысяча чёрных и злых ночей.

Ровно тысяча! Каждая как ступень.

Ровно тысяча. Выдержать все сполна.

Словно в сказке, где «тысяча и одна…»,

Только здесь они все за один лишь день.

И когда вдруг придёт он на дно реки,

Мир вдруг вспыхнет, качнётся и зазвенит.

К черту! Панцири порваны на куски.

И с поверхности речки, как дым легки,

Серебристые бабочки мчат в зенит.

Вот оно — это счастье. А ну, лови!

Золотое, крылатое, необъятное.

Счастье синего неба, цветов, любви

И горячего солнца в глазах, в крови —

Семицветно-хмельное, невероятное.

— Но позвольте! — мне могут сейчас сказать. —

Кто ж серьёзно такую теорию строит?

Это что же: бороться, терзаться, ждать

И за краткое счастье вдруг все отдать?

Разве стоит так жить?! — А по-моему, стоит!

Если к цели упрямо стремился ты,

И сумел, и достиг, одолев ненастья,

Встать в лучах на вершине своей мечты,

Задыхаясь от солнца и высоты,

От любви и почти сумасшедшего счастья.

Пусть потом унесут тебя ветры вдаль

В синем, искристом облаке звёздной пыли…

За такое и жизни порой не жаль,

Что б там разные трусы ни говорили!

В вышине, отпылав, как гигантский мак,

Осыпался закат над речушкой зыбкой.

Дёрнул удочку резко с подсечкой рыбак

И швырнул на поляну тугую рыбку.

Вынул флягу, отпил, затуманя взгляд,

И вздохнул, огурец посыпая солью:

— Отчего это рыбы всегда молчат?

Ну мычать научились хотя бы, что ли!

И тогда, будто ветер промчал над ним,

Потемнела вода, зашумев тревожно,

И громадный, усатый, как боцман, налим

Появился и басом сказал: — Это можно!

Я тут вроде царя. Да не трусь, чудак!

Влей-ка в пасть мне из фляги. Вот так… Спасибо!

Нынче зябко… А речка — не печка. Итак,

Почему, говоришь, бессловесны рыбы?

Стар я, видно, да ладно, поговорим.

Рыбы тоже могли бы, поверь, судачить.

Только мы от обиды своей молчим,

Не хотим — и шабаш! Бойкотируем, значит!

Мать-природа, когда все вокруг творила,

Не забыла ни львов, ни паршивых стрекоз,

Всех буквально щедротами одарила

И лишь рыбам коленом, пардон, под хвост!

Всем на свете: от неба до рощ тенистых, —

Травы, солнышко… Пользуйтесь! Благодать!

А вот нам ни ветров, ни цветов душистых,

Ни носов, чтоб хоть что-то уж там вдыхать!

Кто зимою в меху, кто ещё в чем-либо

Греют спины в берлоге, в дупле — везде!

Только ты, как дурак, в ледяной воде

Под корягу залез — и скажи спасибо!

Мокро, скверно… Короче — одна беда!

Ну а пища? Ведь дрянь же едим сплошную.

Плюс к тому и в ушах и во рту вода.

Клоп и тот не польстится на жизнь такую.

А любовь? Ты взгляни, как делила любовь

Мать-природа на всех и умно и складно:

Всем буквально — хорошую, тёплую кровь.

Нам — холодную. Дескать, не сдохнут, ладно!

В общем, попросту мачеха, а не мать.

Вот под вечер с подругой заплыл в протоку,

Тут бы надо не мямлить и не зевать,

Тут обнять бы, конечно! А чем обнять?

Даже нет языка, чтоб лизнуть хоть в щеку.

А вдобавок скажу тебе, не тая,

Что в красавицу нашу влюбиться сложно —

Ничего, чем эмоции вызвать можно:

Плавники да колючая чешуя…

Скажешь, мелочи… плюньте, да и каюк!

Нет, постой, не спеши хохотать так лихо!

Как бы ты, интересно, смеялся, друг,

Если б, скажем, жена твоя чудом вдруг

Превратилась в холодную судачиху?

А взгляни-ка на жён наших в роли мам.

Вот развесят икру перед носом папы,

И прощай! А икру собирай хоть в шляпу

И выращивай, папочка милый, сам!

Ну а рыбьи мальки, только срок придёт —

Сразу ринутся тучей! И смех, и драма:

Все похожи. И черт их не разберёт,

Чьи детишки, кто папа и кто там мама!

Так вот мы и живём средь морей и рек.

Впрочем, разве живём? Не живём, а маемся.

Потому-то сидим и молчим весь век

Или с горя на ваши крючки цепляемся!

Э, да что… Поневоле слеза пробьёт…

Ну, давай на прощанье глотнём из фляги.-

Он со вздохом поскрёб плавником живот,

Выпил, тихо икнул и ушёл под коряги…

Человек — это царь природы.

С самых древних ещё веков

Покорил он леса, и воды,

И мышей, и могучих львов.

Но, «ракетным» став и «машинным»,

Царь, с великим своим умом,

Оказался, увы, бессильным

Перед крохотным комаром.

Комары ж с бесшабашным риском,

Не задумавшись ни на миг,

С разудалым разбойным писком

Истязают своих владык!

Впрочем, есть и у этой «братии»

Две особенно злых поры:

На рассвете и на закате

Сквозь любые плащи и платья

Людоедствуют комары.

Люди вешают сеток стенки,

Люди жмутся спиной к кострам,

Люди бьют себя по коленкам

И по всем остальным местам.

Нет спасенья от тех налётов

И в ночные, увы, часы:

Воют хищные «самолёты»

И пикируют с разворота

На расчёсанные носы.

Людям просто порой хоть вешаться.

И, впустую ведя борьбу,

Люди воют, скребутся, чешутся,

Проклиная свою судьбу.

А полки наглецов крылатых

Налетают за будь здоров

И на темени кандидатов,

И на лысины докторов.

Жрут без всяческих аргументов,

Без почтенья, увы, хоть плачь.

Даже члены-корреспонденты

Удирают порою с дач!

И какие уж там красоты,

Если где-нибудь, горбя стан,

Человек, этот «царь природы»,

Вдруг скребётся, как павиан!

Впрочем, надо признаться, к счастью,

Что разбойничий тот «народ»,

Нас не полным составом жрёт,

А лишь хищной своею частью.

Сам комар — травоядно-тихий.

От рождения он не зол.

А кусают нас зло и лихо

Только «женщины»-комарихи,

Ну, как водится, — «слабый пол»!

Ах, учёные-энтомологи!

Вам самим же пощады нет.

Вылезайте же из-под пологов,

Из-под сеток на божий свет.

Если хочет сама природа,

Чтоб комар на планете жил,

Дайте ж средство такого рода,

Чтобы «зверь» этот год за годом

Вроде с пользой бы послужил.

Измените вы в нем наследственность,

Озарите лучами мглу

И пустите «кусачью» деятельность

По направленному руслу.

Чтоб не смели они касаться

Всех добрейших людских голов,

А кусали бы лишь мерзавцев,

Негодяев и подлецов.

Вот тогда-то, чего же проще,

Все раскрылись бы, как один:

Раз ты цел, — значит, ты хороший,

Ну а тот, кто искусан в роще,

Сразу ясно, что сукин сын.

И чтоб стали предельно дороги

Людям реки и тишь лесов,

Подзаймитесь же, энтомологи,

Воспитанием комаров!

Пусть с душой комары поют

Для хороших людей все лето.

А мерзавцев пускай сожрут.

Полагаю, друзья, что тут

Никаких возражений нету!

Блеск любопытства в глазишках чёрных,

Стойка, пробежка, тугой прыжок.

Мчится к вершине ствола задорно

Весёлый и шустрый бурундучок.

Бегает так он не для потехи —

Трудяга за совесть, а не за страх.

В защёчных мешочках, как в двух рюкзачках,

Он носит и носит к зиме орехи.

А дом под корнями — сплошное чудо:

Это и спальня и сундучок.

Орехов нередко порой до пуда

Хранит в нем дотошный бурундучок.

Но жадность сжигает людей иных

Раньше, чем им довелось родиться.

И люди порою «друзей меньших»

Не бьют, а «гуманно» лишь грабят их,

Грабёж — это всё-таки не убийство.

И, если матёрому браконьеру

Встретится норка бурундучка —

Разбой совершится наверняка

Самою подлою, злою мерой!

И разве легко рассказать о том,

Каким на закате сидит убитым

«Хозяин», что видит вконец разрытым

И в прах разорённым родимый дом.

Охотники старые говорят

(А старым охотникам как не верить!),

Что слезы блестят на мордашке зверя,

И это не столько от злой потери,

Сколько обида туманит взгляд.

Влезет на ветку бурундучок,

Теперь его больше ничто не ранит,

Ни есть и ни пить он уже не станет,

Лишь стихнет, сгорбясь, как старичок.

Тоска — будто льдинка: не жжёт, не гложет,

Охотники старые говорят,

Что так на сучке просидеть он может

Порой до пятнадцати дней подряд.

От слабости шею не удержать,

Стук сердца едва ощутим и редок…

Он голову тихо в скрещенье веток

Устроит и веки смежит опять…

Мордашка забавная, полосатая

Лежит на развилке без всяких сил…

А жизнь в двух шагах с чабрецом и мятою,

Да в горе порою никто не мил…

А ветер предгрозья, тугой, колючий,

Вдруг резко ударит, тряхнёт сучок,

И закачается бурундучок,

Повиснув навек меж землёй и тучей…

Случалось, сова или хорь встревожит,

Он храбро умел себя защитить.

А подлость вот чёрную пережить

Не каждое сердце, как видно, может.

1

Брызгая лужами у ворот,

Ветер мчит босиком по улице.

Пригорок, как выгнувший спину кот,

Под солнцем в сонной дремоте щурится.

Радость взрослых и детворы!

Долой все задачи и все задачники!

Да здравствуют лодки, грибы, костры!

И вот из города, из жары

С шумом и грохотом едут дачники.

Родители любят своих ребят

И, чтобы глаза малышей блестели,

Дарят им кошек, птенцов, щенят,

Пускай заботятся и растят.

Хорошему учатся с колыбели!

И тащат щенята с ранней зари

С хозяев маленьких одеяла.

Весь день раздаётся: — Служи! Замри! —

Нет, право же, что там ни говори,

А добрых людей на земле немало!

Ветер колючий листву сечёт

И, по-разбойничьи воя, кружит.

Хлопья седые швыряет в лужи

И превращает их в ломкий лёд.

Сады, нахохлившись, засыпают,

В тучи закутался небосклон.

С грохотом дачники уезжают,

Машины, простудно сопя, чихают

И рвутся выбраться на бетон.

И слышат только седые тучи

Да с крыш галдящее вороньё,

Как жалобно воет, скулит, мяучит

На дачах брошенное зверьё.

Откуда им, кинутым, нынче знать,

Что в час, когда месяц блеснёт в окошке

(Должны же ведь дети спокойно спать!),

Родители будут бесстыдно лгать

О славной судьбе их щенка иль кошки.

Что ж, поиграли — и с глаз долой!

Кончилось лето, и кончились чувства.

Бездумно меняться вот так душой —

Непостижимейшее искусство!

А впрочем, «звери» и не поймут,

Сердца их все с тою же верой бьются.

Они на крылечках сидят и ждут

И верят, глупые, что дождутся…

И падает, падает до зари,

Как саван, снежное покрывало…

Конечно же, что там ни говори,

А «добрых» людей на земле немало!

Беспощадный выстрел был и меткий.

Мать осела, зарычав негромко,

Боль, верёвки, скрип телеги, клетка…

Все как страшный сон для медвежонка…

Город суетливый, непонятный,

Зоопарк — зелёная тюрьма,

Публика снуёт туда-обратно,

За оградой высятся дома…

Солнца блеск, смеющиеся губы,

Возгласы, катанье на лошадке,

Сбросить бы свою медвежью шубу

И бежать в тайгу во все лопатки!

Вспомнил мать и сладкий мёд пчелы,

И заныло сердце медвежонка,

Носом, словно мокрая клеёнка,

Он, сопя, обнюхивал углы.

Если в клетку из тайги попасть,

Как тесна и как противна клетка!

Медвежонок грыз стальную сетку

И до крови расцарапал пасть.

Боль, обида — все смешалось в сердце.

Он, рыча, корябал доски пола,

Бил с размаху лапой в стены, дверцу

Под нестройный гул толпы весёлой.

Кто-то произнёс: — Глядите в оба!

Надо стать подальше, полукругом.

Невелик ещё, а сколько злобы!

Ишь, какая лютая зверюга!

Силищи да ярости в нем сколько,

Попадись-ка в лапы — разорвёт! —

А «зверюге» надо было только

С плачем ткнуться матери в живот.

С вершины громадной сосны спозаранку

Ударил горячий, весёлый свист.

То, вскинувши клюв, как трубу горнист,

Над спящей тайгою поёт заряика.

Зарянкой зовётся она не зря:

Как два огонька и зимой, и летом

На лбу и груди у неё заря

Горит, не сгорая, багряным цветом.

Над чащей, где нежится тишина,

Стеклянные трели рассыпав градом,

— Вставайте, вставайте! — звенит она. —

Прекрасное — вот оно, с вами рядом!

В розовой сини — ни бурь, ни туч,

Воздух, как радость, хмельной и зыбкий.

Взгляните, как первый весёлый луч

Бьётся в ручье золотою рыбкой.

А слева в нарядах своих зелёных

Цветы, осыпанные росой,

Застыли, держа на тугих бутонах

Алмазно блещущие короны

И чуть смущаясь своей красой!

А вон, посмотрите, как свежим утром

Речка, всплеснув, как большой налим,

Смеётся и бьёт в глаза перламутром

То красным, то синим, то золотым!

И тотчас над спящим могучим бором,

Как по команде, со всех концов

Мир отозвался стозвонным хором

Птичьих радостных голосов.

Ветер притих у тропы лесной,

И кедры, глаза протерев ветвями,

Кивнули ласково головами:

— Пой же, заряночка! Пей же, пой!

Птицы в восторге. Да что там птицы!

Старый медведь и ворчун барсук,

Волки, олени, хорьки, лисицы

Стали, не в силах пошевелиться,

И поражённо глядят вокруг.

А голос звенит горячо и смело,

Зовя к пробужденью, любви, мечте.

Даже заря на пенёк присела,

Заслушавшись песней о красоте.

Небо застыло над головой,

Забыты все битвы и перебранки,

И только лишь слышится: — Пой же, пой!

Пой, удивительная зарянка!

Но в час вдохновенного озаренья

В жизни художника и певца

Бывает такое порой мгновенье,

Такое ярчайшее напряженье,

Где сердце сжигается до конца.

И вот, как в кипящем водовороте,

Где песня и счастье в одно слились,

Зарянка вдруг разом на высшей ноте

Умолкла. И, точно в крутом полёте,

Как маленький факел упала вниз.

А лес щебетал и звенел, ликуя,

И, может, не помнил уже никто

О сердце, сгоревшем дотла за то,

Чтоб миру открыть красоту земную…

Сгоревшем… Но разве кому известно,

Какая у счастья порой цена?

А всё-таки жить и погибнуть с песней —

Не многим такая судьба дана!

Царём пернатых мир его зовёт.

И он как будто это понимает:

Всех смелостью и силой поражает

И выше туч вздымает свой полет.

О, сколько раз пыталось вороньё,

Усевшись на приличном отдаленье,

Бросать с ревнивой ненавистью тени

На гордое орлиное житьё.

За что он славу издавна имеет?

С чего ему почтение и честь?

Ни тайной долголетья не владеет,

Ни каркать по-вороньи не умеет,

Ни даже просто падали не ест.

И пусть он как угодно прозывается,

Но если поразмыслить похитрей,

То чем он от вороны отличается?

Ну разве что крупнее да сильней!

И как понять тупому воронью,

Что сердце у орла, не зная страха,

Сражается до гибели, до праха

С любым врагом в родном своём краю.

И разве может походить на них

Тот, кто, зенит крылами разрезая,

Способен в мире среди всех живых

Один смотреть на солнце не мигая!

Весь жар отдавая бегу,

В залитый солнцем мир

Прыжками мчался по снегу

Громадный бенгальский тигр.

Сзади — пальба, погоня,

Шум станционных путей,

Сбитая дверь вагона,

Паника сторожей…

Клыки обнажились грозно,

Сужен колючий взгляд.

Поздно, слышите, поздно!

Не будет пути назад!

Жгла память его, как угли,

И часто ночами, в плену,

Он видел родные джунгли,

Аистов и луну.

Стада антилоп осторожных,

Важных слонов у реки, —

И было дышать невозможно

От горечи и тоски!