Избранное

Не взял ни рубля, ни рубахи, а молча шагнул назад…

С неделю кухня гудела:

«Скажите, какой Отелло!

Ну целовалась, ошиблась… немного взыграла кровь!..

А он не простил — слыхали?»

Мещане! Они и не знали,

Что, может, такой и бывает истинная любовь!

1960 г.

Ему постоянно с ней не везло:

На отдыхе, в спорах, в любой работе

Она, очевидно ему назло,

Делала все и всегда напротив.

Он скажет ей: «Слушай, пойдём в кино!»

Она ему: «Что ты! Поедем на лыжах!»

Он буркнет: «Метель… За окном темно!!!»

Она: «Ну, а я все прекрасно вижу!»

Он скажет: «Ты знаешь, весь факультет

Отправится летом на Чусовую!» —

«А я предлагаю и голосую,

Чтоб нам с тобою двинуться на Тайшет!»

При встречах он был, как самум, горяч

И как-то сказал ей: «Пора жениться!»

Она рассмеялась: «Ты мчишься вскачь,

Тогда как зачётка твоя — хоть плачь!

Нет, милый, сначала давай учиться!

Поверь мне: все сбудется. Не ершись!

Конечно, совет мой как дым, занудный,

Но я тебя вытяну, ты смирись!

А главное… главное, не сердись —

Такой у меня уж характер трудный!»

Но он только холодно вскинул бровь:

«Ну что ж, и сиди со своей наукой!

А мы потеплее отыщем кровь,

Тебе же такая вещь, как любовь,

Чужда и, наверное, горше лука!»

В любви он был зол, а в делах хитёр,

И в мае, в самый момент критический

Он, чтоб до конца не испить позор,

Вымолил отпуск академический.

Лето прошло, и семестр прошёл.

Но он не простил её, не смирился.

И, больше того, в довершение зол

Ранней зимой, как лихой орёл,

Взял и на новой любви женился.

Пир был такой, что качался зал.

Невеста была из семьи богатой,

И пили, и лопали так ребята,

Что каждый буквально по швам трещал!

И вдруг, словно ветер в разгаре бала

От столика к столику пробежал.

Это она вдруг шагнула в зал,

Вошла и бесстрашно прошла по залу…

Ей протянули фужер с вином.

Она чуть кивнула в ответ достойно

И, став пред невестою и женихом,

Сказала приветливо и спокойно:

«Судьба человеческая всегда

Строится в зареве звёздной пыли

Из воли, из творческого труда,

Ну, а ещё, чтоб чрез все года

Любил человек и его любили.

И я пожелать вам хочу сейчас,

А радости только ведь начинаются,

Пусть будет счастливою жизнь у вас

И все непременно мечты сбываются!

И всё-таки, главное, вновь и вновь

Хочу я вас искренне попросить:

Умейте, умейте всю жизнь ценить

И сердце нежное и любовь!

Гуляйте ж и празднуйте до утра!

И слов моих добрых не забывайте.

А я уезжаю. А мне — пора…

Билет уже куплен. Ну все… Прощайте».

Затем осушила бокал и… прочь!

С улыбкой покинула праздник людный.

Ушла и… повесилась в ту же ночь…

Такой уж был, видно, «характер трудный».

1993 г.

Проехав все моря и континенты,

Пускай этнограф в книгу занесёт,

Что есть такая нация — студенты,

Весёлый и особенный народ!

Понять и изучить их очень сложно.

Ну что, к примеру, скажете, когда

Все то, что прочим людям невозможно,

Студенту — наплевать и ерунда!

Вот сколько в силах человек не спать?

Ну день, ну два… и кончено! Ломается!

Студент же может сессию сдавать,

Не спать неделю, шахмат не бросать

Да плюс ещё влюбиться ухитряется.

А сколько спать способен человек?

Ну, пусть проспит он сутки на боку,

Потом, взглянув из-под опухших век,

Вздохнёт и скажет: — Больше не могу! —

А вот студента, если нет зачёта,

В субботу положите на кровать,

И он проспит до следующей субботы,

А встав, ещё и упрекнёт кого-то:

— Ну что за черти! Не дали поспать! —

А сколько может человек не есть?

Ну день, ну два… и тело ослабело…

И вот уже ни встать ему, ни сесть,

И он не вспомнит, сколько шестью шесть,

А вот студент — совсем другое дело.

Коли случилось «на мели» остаться,

Студент не поникает головой.

Он будет храбро воздухом питаться

И плюс водопроводною водой!

Что был хвостатым в прошлом человек —

Научный факт, а вовсе не поверье.

Но, хвост давно оставя на деревьях,

Живёт он на земле за веком век.

И, гордо брея кожу на щеках,

Он пращура ни в чем не повторяет.

А вот студент, он и с «хвостом» бывает,

И даже есть при двух и трех «хвостах»!

Что значит дружба твёрдая, мужская?

На это мы ответим без труда:

Есть у студентов дружба и такая,

А есть ещё иная иногда.

Все у ребят отлично разделяется,

И друга друг вовек не подведёт.

Пока один с любимою встречается,

Другой идёт сдавать его зачёт…

Мечтая о туманностях галактик

И глядя в море сквозь прицелы призм,

Студент всегда отчаянный романтик!

Хоть может сдать на двойку «романтизм».

Да, он живёт задиристо и сложно,

Почти не унывая никогда.

И то, что прочим людям невозможно,

Студенту — наплевать и ерунда!

И, споря о стихах, о красоте,

Живёт судьбой особенной своею.

Вот в горе лишь страдает, как и все,

А может, даже чуточку острее…

Так пусть же, обойдя все континенты,

Сухарь этнограф в труд свой занесёт,

Что есть такая нация — студенты,

Живой и замечательный народ!

1966 г.

О нет, я никогда не ревновал,

Ревнуют там, где потерять страшатся.

Я лишь порою бурно восставал,

Никак не соглашаясь унижаться.

Ведь имя, что ношу я с детских лет,

Не просто так снискало уваженье.

Оно прошло под заревом ракет

Сквозь тысячи лишений и побед,

Сквозь жизнь и смерть, сквозь раны и сраженья.

И на обложках сборников моих

Стоит оно совсем не ради славы.

Чтоб жить и силой оделять других,

В каких трудах и поисках каких

Все эти строки обретали право!

И женщина, что именем моим

Достойно пожелала называться,

Клянусь душой, обязана считаться

Со всем, что есть и что стоит за ним!

И, принимая всюду уваженье,

Не должно ей ни на год, ни на час

Вступать в контакт с игрою чьих-то глаз,

Рискуя неизбежным униженьем.

Честь не дано сто раз приобретать.

Она — одна. И после пораженья

Её нельзя, как кофту, залатать

Или снести в химчистку в воскресенье!

Пусть я доверчив. Не скрываю — да!

Пусть где-то слишком мягок, может статься,

Но вот на честь, шагая сквозь года,

Ни близким, ни далёким никогда

Не разрешу и в малом покушаться!

Ведь как порой обидно сознавать,

Что кто-то, ту доверчивость встречая

И доброту за слабость принимая,

Тебя ж потом стремится оседлать.

И потому я тихо говорю,

Всем говорю — и близким, и знакомым:

Я все дарю вам — и тепло дарю,

И доброту, и искренность дарю,

Готов делиться и рублём, и домом.

Но честь моя упряма, как броня.

И никогда ни явно, ни случайно

Никто не смеет оскорбить меня

Ни тайным жестом и ни делом тайным.

Не оттого, что это имя свято,

А потому, и только потому,

Что кровь поэта и стихи солдата,

Короче: честь поэта и солдата

Принадлежит народу одному!

1972 г.

Слова и улыбки её, как птицы,

Привыкли, чирикая беззаботно,

При встречах кокетничать и кружиться,

Незримо на плечи парней садиться

И сколько, и где, и когда угодно!

Нарядно, но с вызовом разодета.

А ласки раздаривать не считая

Ей проще, чем, скажем, сложить газету,

Вынуть из сумочки сигарету

Иль хлопнуть коктейль коньяка с токаем.

Мораль только злит её: — Души куцые!

Пещерные люди! Сказать смешно.

Даёшь сексуальную революцию,

А ханжество — к дьяволу за окно!

Ох, диво вы дивное, чудо вы чудное!

Ужель вам и впрямь не понять вовек,

Что «секс-революция» ваша шумная

Как раз ведь и есть тот «пещерный век».

Когда, ни души, ни ума не трогая,

В подкорке и импульсах тех людей

Царила одна только зоология

На уровне кошек или моржей.

Но человечество вырастало,

Ведь те, кто мечтают, всегда правы.

И вот большинству уже стало мало

Того, что довольно таким, как вы.

И люди узнали, согреты новью,

Какой бы инстинкт ни взыграл в крови,

О том, что один поцелуй с любовью

Дороже, чем тысяча без любви!

И вы поспешили-то, в общем, зря

Шуметь про «сверхновые отношения».

Всегда на земле и при всех поколениях

Были и лужицы и моря.

Были везде и когда угодно

И глупые куры и соловьи.

Кошачья вон страсть и теперь «свободна»,

Но есть в ней хоть что-нибудь от любви?!

Кто вас оциничивал — я не знаю.

И всё же я трону одну струну:

Неужто вам нравится, дорогая,

Вот так, по-копеечному порхая,

Быть вроде закуски порой к вину?

С чего вы так — с глупости или холода?

На вечер игрушка, живой «сюрприз»,

Ведь спрос на вас, только пока вы молоды,

А дальше, поверьте, как с горки вниз!

Конечно, смешно только вас винить.

Но кто и на что вас принудить может?

Ведь в том, что позволить иль запретить,

Последнее слово за вами всё же.

Любовь не минутный хмельной угар.

Эх, если бы вам да всерьёз влюбиться!

Ведь это такой высочайший дар,

Такой красоты и огней пожар,

Какой пошляку и во сне не снится.

Рванитесь же с гневом от всякой мрази,

Твердя себе с верою вновь и вновь,

Что только одна, но зато любовь

Дороже, чем тысяча жалких связей!

1978 г.

В плетёной корзине живые цветы.

Метель за морозным окном.

Я нынче в гостях у актёрской четы

Сижу за накрытым столом.

Хозяин радушен: он поднял бокал

И весело смотрит на нас.

Он горд, ведь сегодня он в тысячный раз

В любимом спектакле сыграл.

Ему шестьдесят. Он слегка грузноват,

И сердце шалит иногда.

Но, черт побери, шестьдесят не закат!

И что для артиста года?

Нет, сердце ему не плохое дано:

Когда на помост он вступает,

Лишь вспыхнет от счастья иль гнева оно —

Пять сотен сердец замирает!

А радость не радость: она не полна,

Коль дома лишь гости вокруг,

Но рядом сидит молодая жена —

Его ученица и друг.

О, как же всё жесты её нежны.

Её красота как приказ!

Он отдал бы жизнь за улыбку жены,

За серые омуты глаз.

Все отдал бы, кладом кичась своим, —

Прекрасное кто же не любит!

Хоть возрастом, может, как дым, седым,

Брюзжаньем и чадом, всегда хмельным,

Он вечно в ней что-то губит…

Сегодня хозяин в ударе: он встал,

Дождался, чтоб стих говорок,

И, жестом свободным пригубив бокал,

Стал звучно читать монолог.

Минута… И вот он — разгневанный мавр!

Платок в его чёрной ладони.

Гремит его голос то гулом литавр,

То в тяжких рыданиях тонет…

В неистовом взгляде страдальца — гроза!

Такого и камни не вынесут стона!

Я вижу, как, вниз опуская глаза,

Бледнеет красивая Дездемона.

Но, слыша супруга ревнивые речи,

Зачем без вины побледнела жена?

Зачем? Ведь в трагедии не было встречи!

Зачем? Это знаем лишь я да она.

Я тоже участник! Я, кажется, нужен,

Хоть роли мне старый Шекспир не отвёл.

Я был приглашён и усажен за стол,

Но «роль» у меня — не придумаешь хуже!

Ты хочешь игры? Я играю. Изволь!

И славно играю, не выдал ведь злости.

Но как тяжела мне нелепая роль

Приятеля в доме и честного гостя!

1949 г.

Опять спектакль по радио звучит

И сердце мне, как пальцами, сжимает.

Мир, как театр, погаснув замирает,

И только память заревом горит.

Тут вечность: не пушинки не смахнёшь.

На сцене — зал. А у окна в сторонке

О чем-то бурно спорит молодёжь.

А ты сейчас стремительно войдёшь,

Заговоришь и засмеёшься звонко.

Я помню все до крохотного вздоха…

Теперь помчит по коридорам звон,

Ты стул чуть двинешь в сторону, и он

Вдруг, словно дед, прошамкает: «Мне плохо…»

Спектакль идёт. А вот теперь ты дома

Средь моря книг, средь бронзы и шкафов.

Я слышу лёгкий звук твоих шагов,

Почти до острой нежности знакомый.

Ты говоришь, но что ты говоришь,

Уже неважно. Главное не слово,

А звуки, звуки голоса грудного,

Который ты, как музыку, творишь.

А вот сейчас ты к шкафу подойдёшь,

Положишь книгу и захлопнешь дверцу.

Ах, как щемит и радуется сердце,

Ты здесь, ты рядом, дышишь и живёшь!

Накал завязки: злая правда слов

О подлости. Как будто ранят зверя.

И крик твой: «Нет! Не смейте! Я не верю!»

И вся ты — гнев, и мука, и любовь!

А в зале нарастает напряженье,

Он здесь, он твой, волнений не тая.

Скрип кресла, возглас, кто-то от волненья

Чуть кашлянул, возможно даже, я.

Да, все с тобою, только позови.

И ты ведёшь их трепетно и свято,

Как по тугому звонкому канату

К высокой правде, счастью и любви.

Кто выдумал, что время быстротечно,

Что бег его нельзя остановить?

Нет! Как мустанг, что выскочил беспечно,

Оно отныне взнуздано навечно,

И ты в седле, ты вечно будешь жить!

Спектакль идёт. Он все ещё со мной,

Ах, как мне жаль, что ты меня не слышишь!

Ты в двух шагах, живёшь, смеёшься, дышишь,

Ну просто хоть коснись тебя рукой!

Ещё чуть-чуть, ещё совсем немного —

И занавес бесшумно упадёт,

И вмиг тебя и звезды у порога

Все два часа безжалостно и строго

От наших дней незримо отсечёт…

Но вот и он. Постой, а что потом?

Потом — как буря вспыхнувшие лампы,

Оваций гулко падающий гром

И ты в цветах, стоящая у рампы…

А что ещё, чего на плёнке нет?

Ещё — стук сердца птицей многокрылой,

Средь всех цветов — ещё и мой букет

И шёпот твой сквозь шум: «Спасибо, милый!»

За окнами уныло тянет вой

Ветрище, как наскучивший оратор.

Твой лёгкий шаг, твой смех и голос твой

В Останкино, спеша уйти домой,

Скрутил в рулон усталый оператор.

Но ветер стих. И вновь такая тишь,

Что звон в ушах. И кажется до боли,

Что вот сейчас, сейчас ты позвонишь

Уже моя, без грима и без роли…

А впрочем, что мне милый этот бред?!

Не будет ни звонка, ни почтальона,

Ни нынче и ни через много-много лет,

Ведь нет туда ни почты, ни ракет

И никакого в мире телефона.

Но пусть стократ не верит голова,

А есть, наверно, и иные силы,

Коль слышит сердце тихие слова,

Прекрасные, как в сказках острова,

И лёгкие, как вздох: «Спасибо, милый!»…

25 октября 1986 г.

Багряные листья, словно улитки,

Свернувшись, на влажной земле лежат.

Дорожка от старой дачной калитки

К крыльцу пробирается через сад.

Тучки, качаясь, плывут, как лодки,

В саду стало розово от рябин,

А бабушка-ель на пне-сковородке

Жарит румяный солнечный блин.

На спинке скамейки напротив дачи

Щегол, заливаясь, горит крылом,

А шахматный конь, что, главы не пряча,

Искал для хозяев в боях удачи,

Забытый, валяется под столом.

Вдали своё соло ведёт лягушка,

Усевшись на мостике за прудом.

А прудик пустячный, почти игрушка,

Затянутый ряски цветным ковром.

Рядом, продравшись через малину,

Ветер, лихая его душа,

Погладил краснеющую калину

И что-то шепнул ей, хитро дыша.

И вдруг, рассмеявшись, нырнул в малинник,

И снова — осенняя тишина:

Не прозвенит за стеной будильник,

Не вспыхнет огонь в глубине окна…

Зимой здесь в сугробах утонут ели

И дом, средь морозной голубизны,

Словно медведь, под напев метели

В спячку погрузится до весны…

Но будет и май, и цветенье будет,

И вновь зазвенит голосами дом,

И снова какие-то будут люди

Пить чай под берёзами за столом.

Все тот же малинник, и мрак, и свет,

И та же скамейка, и та же дача,

Все то же как будто… но только… нет,

Отныне все будет совсем иначе.

Вернутся и шутки, и дождь, и зной,

И ветер, что бойко щекочет кожу,

Но только не будет здесь больше той,

Что в целой вселенной ни с кем не схожа…

Не вскинутся весело к солнцу руки,

Не вспыхнет задумчивой грустью взгляд,

И тихого смеха грудные звуки

Над книгой раскрытой не прозвучат.

Отцветший шиповник не зацветёт,

Молодость снова не повторяется,

И счастье, когда оно промелькнёт,

Назад к человеку не возвращается.

1992 г.

Как только разжались объятья,

Девчонка вскочила с травы,

Смущённо поправила платье

И встала под сенью листвы.

Чуть брезжил предутренний свет,

Девчонка губу закусила,

Потом еле слышно спросила:

— Ты муж мне теперь или нет?

Весь лес в напряжении ждал,

Застыли ромашка и мята,

Но парень в ответ промолчал

И только вздохнул виновато…

Видать, не поверил сейчас

Он чистым лучам её глаз.

Ну чем ей, наивной, помочь

В такую вот горькую ночь?!

Эх, знать бы ей, чуять душой,

Что в гордости, может, и сила,

Что строгость ещё ни одной

Девчонке не повредила.

И может, все вышло не так бы,

Случись эта ночь после свадьбы.

1961 г.

Девушка, вспыхнув, читает письмо.

Девушка смотрит пытливо в трюмо.

Хочет найти и увидеть сама

То, что увидел автор письма.

Тонкие хвостики выцветших кос,

Глаз небольших синева без огней.

Где же «червонное пламя волос»?

Где «две бездонные глуби морей»?

Где же «классический профиль», когда

Здесь лишь кокетливо вздёрнутый нос?

«Белая кожа»… Но гляньте сюда:

Если он прав, то куда же тогда

Спрятать веснушки? Вот в чем вопрос!

Девушка снова читает письмо,

Снова с надеждою смотрит в трюмо.

Смотрит со скидками, смотрит пристрастно,

Ищет старательно, но… напрасно!

Ясно, он просто над ней подшутил.

Милая шутка! Но кто разрешил?!

Девушка сдвинула брови. Сейчас

Горькие слезы брызнут из глаз…

Как объяснить ей, чудачке, что это

Вовсе не шутка, что хитрости нету.

Просто, где вспыхнул сердечный накал,

Разом кончается правда зеркал!

Просто весь мир озаряется там

Радужным, синим, зелёным…

И лгут зеркала. Не верь зеркалам!

А верь лишь глазам влюблённым!

1962 г.

К ней всюду относились с уваженьем, —

И труженик, и добрая жена.

А жизнь вдруг обошлась без сожаленья:

Был рядом муж — и вот она одна…

Бежали будни ровной чередою.

И те ж друзья, и уваженье то ж,

Но что-то вдруг возникло и такое,

Чего порой не сразу разберёшь.

Приятели, сердцами молодые,

К ней заходя по дружбе иногда,

Уже шутили так, как в дни былые

При муже не решались никогда.

И, говоря, что жизнь — почти ничто,

Коль будет сердце лаской не согрето,

Порою намекали ей на то,

Порою намекали ей на это…

А то при встрече предрекут ей скуку

И даже раздражатся сгоряча,

Коль чью-то слишком ласковую руку

Она стряхнёт с колена иль с плеча.

Не верили: ломается, играет.

Скажи, какую сберегает честь!

Одно из двух: иль цену набивает,

Или давно уж кто-нибудь да есть…

И было непонятно никому,

Что и одна — она верна ему!

1962 г.

Мама дочь ругает строго

За ночное возвращенье.

Дочь зарделась у порога

От обиды и смущенья.

А слова звучат такие,

Что пощёчин тяжелей.

Оскорбительные, злые,

Хуже яростных шмелей.

Друг за другом мчат вдогонку,

Жгут, пронзают, как свинец…

Но за что клянут девчонку?!

В чем же дело, наконец?

Так ли страшно опозданье,

Если в звоне вешних струй

Было первое свиданье,

Первый в жизни поцелуй!

Если счастье не из книжки,

Если нынче где-то там

Бродит он, её парнишка,

Улыбаясь звёздным вспышкам,

Людям, окнам, фонарям…

Если нежность их созрела,

Школьным догмам вопреки.

Поцелуй — он был несмелым,

По-мальчишьи неумелым,

Но упрямым по-мужски.

Шли то медленно, то быстро,

Что-то пели без конца…

И стучали чисто-чисто,

Близко-близко их сердца.

Так зачем худое слово?

Для чего нападок гром?

Разве вправду эти двое

Что-то делают дурное?

Где ж там грех? Откуда? В чем?

И чем дочь громить словами,

Распаляясь, как в бою,

Лучше б просто вспомнить маме

Сад с ночными соловьями,

С песней, с робкими губами —

Юность давнюю свою.

Как была счастливой тоже,

Как любила и ждала,

И тогда отнюдь не строже,

Даже чуточку моложе

Мама дочери была.

А ведь вышло разве скверно?

До сих пор не вянет цвет!

Значит, суть не в том, наверно:

Где была? Да сколько лет?

Суть не в разных поколеньях,

Дёготь может быть везде.

Суть здесь в чистых отношеньях,

В настоящей красоте!

Мама, добрая, послушай:

Ну зачем сейчас гроза?!

Ты взгляни девчонке в душу,

Посмотри в её глаза.

Улыбнись и верь заране

В золотинки вешних струй,

В это первое свиданье,

В первый в жизни поцелуй!

1962 г.

Поезд ждёт, застёгнутый по форме.

На ветру качается фонарь.

Мы почти что двое на платформе,

А вокруг клубящаяся хмарь.

Через миг тебе в экспрессе мчаться,

Мне шагать сквозь хмурую пургу.

Понимаю: надо расставаться.

И никак расстаться не могу.

У тебя снежинки на ресницах,

А под ними, освещая взгляд,

Словно две растерянные птицы,

Голубые звёздочки дрожат.

Говорим, не подавая виду,

Что беды пугаемся своей,

Мне б сейчас забыть мою обиду,

А вот я не в силах, хоть убей.

Или вдруг тебе, отбросив прятки,

Крикнуть мне: — Любимый, помоги!

Мы — близки! По-прежнему близки! —

Только ты молчишь и трёшь перчаткой

Побелевший краешек щеки.

Семафор фонариком зелёным

Подмигнул приветливо тебе,

И уже спешишь ты по перрону

К той, к другой, к придуманной судьбе.

Вот одна ступенька, вот вторая…

Дверь вагона хлопнет — и конец!

Я безмолвно чудо призываю,

Я его почти что заклинаю

Горьким правом любящих сердец.

Стой! Ты слышишь? Пусть минута эта

Отрезвит, ударив, как заряд!

Обернись! Разлуки больше нету!

К черту разом вещи и билеты!

И скорей по лестнице! Назад!

Я прощу все горькое на свете!

Нет, не обернулась. Хоть кричи…

Вот и все. И только кружит ветер,

Да фонарь качается в ночи.

Да стучится сердце, повторяя:

«Счастье будет! Будет, не грусти!»

Вьюга кружит, кружит, заметая

Белые затихшие пути…

1963 г.

Что за смысл в жизни спорить и обижаться

И терять свои силы в пустой борьбе?

Ты ведь даже представить не можешь себе,

До чего идёт тебе улыбаться!

Хочешь, я главный секрет открою:

Вместо споров на ласку себя настрой.

Будь сердечной и искреннею со мной,

Поцелуй, улыбнись мне. И поле боя

Моментально останется за тобой!

1995 г.

Мода, мода! Кто её рождает?

Как её постигнуть до конца?!

Мода вечно там, где оглупляют,

Где всегда упорно подгоняют

Под стандарт и вкусы, и сердца.

Подгоняют? Для чего? Зачем?

Да затем, без всякого сомнения,

Чтобы многим, если уж не всем,

Вбить в мозги единое мышление.

Ну, а что такое жить по моде?

Быть мальком в какой-нибудь реке

Или, извините, чем-то вроде

Рядовой горошины в мешке.

Трудятся и фильмы, и газеты —

Подгоняй под моды, дурачьё!

Ибо человеки-трафареты,

Будем честно говорить про это, —

Всюду превосходное сырьё!

И ведь вот как странно получается:

Человек при силе и красе

Часто самобытности стесняется,

А стремится быть таким, как все.

Честное же слово — смех и грех:

Но ведь мысли, вкусы и надежды,

От словечек модных до одежды,

Непременно только как у всех!

Все стандартно, все, что вам угодно:

Платья, кофты, куртки и штаны

Той же формы, цвета и длины —

Пусть подчас нелепо, лишь бы модно!

И порой неважно человеку,

Что ему идёт, что вовсе нет,

Лишь бы прыгнуть в моду, словно в реку,

Лишь бы свой не обозначить след!

Убеждён: потомки до икоты

Будут хохотать наверняка,

Видя прабабушек на фото

В мини-юбках чуть не до пупка!

— Сдохнуть можно!.. И остро и мило!

А ведь впрямь не деться никуда,