Не привыкайте никогда к любви!

Не соглашайтесь, как бы ни устали,

Чтоб замолчали ваши соловьи

И чтоб цветы прекрасные увяли.

И, главное, не верьте никогда,

Что будто всё приходит и уходит.

Да, звёзды меркнут, но одна звезда

По имени Любовь всегда-всегда

Обязана гореть на небосводе!

Не привыкайте никогда к любви,

Разменивая счастье на привычки,

Словно костёр на крохотные спички,

Не мелочись, а яростно живи!

Не привыкайте никогда к губам,

Что будто бы вам издавна знакомы,

Как не привыкнешь к солнцу и ветрам

Иль ливню средь грохочущего грома!

Да, в мелких чувствах можно вновь и вновь

Встречать, терять и снова возвращаться,

Но если вдруг вам выпала любовь,

Привыкнуть к ней — как обесцветить кровь

Иль до копейки разом проиграть!

Не привыкайте к счастью никогда!

Напротив, светлым озарясь гореньем,

Смотрите на любовь свою всегда

С живым и постоянным удивленьем.

Алмаз не подчиняется годам

И никогда не обратится в малость.

Дивитесь же всегда тому, что вам

Заслуженно иль нет — судить не нам,

Но счастье в мире всё-таки досталось!

И, чтоб любви не таяла звезда,

Исполнитесь возвышенным искусством:

Не позволяйте выдыхаться чувствам,

Не привыкайте к счастью никогда.

Она уснула на плече моём

И, чуть вздыхая, как ребёнок, дышит,

И, вешним заколдованная сном,

Ни чувств, ни слов моих уже не слышит…

И среди этой лунной тишины,

Где свет и мрак друг в друге растворяются,

Какие снятся ей сегодня сны?

Чему она так славно улыбается?

А кто сейчас приходит к ней во сне?

Я знаю. Ибо я умен и зорок!

Улыбки эти безусловно — мне,

Ведь я любим и непременно дорог!

Сквозь молодость и зрелость столько лет

Идём мы рядом, устали не зная,

Встречая бури радостей и бед

И в трудный час друг друга выручая.

Но мудрая и добрая луна

Вдруг рассмеялась: «Чур, не обижаться!

Ты прав, конечно, но она — жена,

Пусть милая, а всё-таки жена,

А им мужья, как правило не снятся!

На свете часто всё наоборот:

Ты — муж прекрасный! Глупо сомневаться!

Но вот скажи мне: ты запретный плод?

Нет, я серьёзно: ты запретный плод?

Ах, нет? Тогда не стоит волноваться!

Муж существует в доме для того,

Чтобы нести обязанность любую.

Он нужен для того и для сего,

Короче, абсолютно для всего,

Но толко не для ласк и поцелуя…

А если сам захочешь навещать

Вдруг чьи-то сны под звёздным небосводом,

То должен тоже непременно стать,

Хоть в прошлом, хоть теперь, но только стать

Вот этим самым «запрещённым плодом».

Она уснула на плече моём,

Неслышно ночь под потолком сгущается…

Любимая моя, согрета сном,

Совсем по-детски тихо улыбается…

Лезть к ближним в мысли люди не должны,

И споры ничего не достигают.

Ну что ж, пускай средь вешней тишины

Ей сладко снятся лишь такие сны,

Что дорогое что-то воскрешают…

И если мне никак не суждено

Быть тем, кто снится в дымке восхищений

Иль в тайне острых головокружений,

Я снов чужих не трону всё равно!

И я ревнивых игл не устрашусь,

Ведь может статься, озарён судьбою,

Я всё равно когда-нибудь явлюсь,

Вот именно, возьму да и приснюсь

Душе, готовой восхищаться мною…

Пусть сны любимой остро-хороши,

Однако может всё-таки случиться,

Что ведь и я не олух из глуши

И в песне чьей-то трепетной души

Могу и я торжественно явиться!

Умирают деревни, умирают деревни!

Исчезают навеки, хоть верь, хоть не верь.

Где отыщется слово суровей и гневней,

Чтобы выразить боль этих жутких потерь?!

Без печали и слёз, будто так полагается,

Составляется акт, что с таких-то вот пор

Деревенька та «с данных учётных снимается»

И её больше нет. Вот и весь разговор.

А ведь как здесь когда-то кипела жизнь!

С гулом техники, свадьбами и крестинами.

Воевали с врагами и вновь брались

И трудиться, и свадьбы справлять с любимыми.

И бурлила бы с шуткой и смехом жизнь,

И пошла бы считать она вверх ступени,

Если б в душу ей яростно не впились

Все, кто жаждал свалить её на колени!

Почему покидают тебя сыновья?

Отчего твои дочери уезжают?

Потому что нищают твои края!

И тебя в беззакониях попирают!

Сколько сёл на Руси, что от благ далеки,

Нынче брошены подло на прозябанье?!

Где живут, вымирая, одни старики,

И стираются с карты былые названья.

Сколько мест, где село уж давно не село,

Где потухшую жизнь только пыль покрывает,

Где репьём как быльём всё до крыш поросло,

И в глазницах окон только ветры гуляют…

Впрочем, есть и деревни, где жизнь и труд,

И в сердцах ещё где-то надежда бьётся.

Только сёл, где не сеют уж и не жнут,

Не поют, не мечтают и не живут,

С каждым годом всё больше под нашим солнцем…

Так на чём же, скажите, живёт Россия?

И какой поразил нас суровый гром?!

Что ж мы делаем, граждане дорогие?

И к чему же в конце-то концов придём?!

Пусть не знаю я тонкостей сельской жизни,

Пусть меня городская судьба вела,

Только всех нас деревня произвела,

Из которой все корни моей Отчизны!

Это значит… а что это вправду значит?

Значит, как там ни мучайся, ни крути,

Но для нас нет важней на земле задачи,

Чем деревню вернуть, возродить, спасти!

А покуда в нелёгкие наши дни

За деревней — деревня: одна, другая,

Обнищав, словно гасят и гасят огни,

И пустеют, безропотно исчезая…

Разрушили великую страну,

Ударив в спину и пронзая сердце.

И коль спросить и пристальней вглядеться,

На чьи же плечи возложить вину?

А, впрочем, это долгий разговор.

Вопрос другой, не менее суровый:

Куда мы нынче устремляем взор

И что хотим от этой жизни «новой»?

Твердят нам: «Если прежней нет страны,

То нет былых ни сложностей, ни бренностей.

Сейчас иные мерки нам нужны.

У нас теперь переоценка ценностей!»

Переоценка, говорите вы?

А кто для нас настроил эти стенки?

Ведь от любых границ и до Москвы.

Уж если брать не с глупой головы,

Какие тут ещё «переоценки»?!

Как в прошлом каждый в государстве жил?

Не всё блестяще было, что ж, не скрою.

Диктат над нами безусловно был,

И «чёрный воронок» мелькал порою…

Да, было управленье силовое.

Теперь всё это вовсе не секрет.

Но было же, но было и другое,

Чего сегодня и в помине нет!

Пусть цифры строги и немного сухи,

Но лезли круто диаграммы вверх.

То строилась страна после разрухи!

И за успехом вспыхивал успех!

Росла в плечах плотина Днепростроя,

Звенели сводки, как победный марш,

Кружились в песнях имена героев,

Турксиб летел в сиянии и зное,

Рос Комсомольск, Магнитка, Уралмаш!

Но вновь нам горло стиснула война.

Опять разруха и опять работа!

Но снова вспыхнул свет за поворотом:

И вновь, как в сказке, выросла страна!

Ну а теперь какими же мы стали?

Ведь в прошлом, бурно двигаясь вперёд,

Мы из разрухи родину вздымали,

А нынче просто всё наоборот!

А нынче, друг мой, сердцем посмотри:

Страшась в бою открытых с нами схваток,

Противники коварно, изнутри

Вонзили нам ножи между лопаток.

Сперва, собравшись на краю земли,

К взрывчатке тайно приложили жало,

А после: трах! И к чёрту разнесли,

И родины былой — как не бывало!

И всё, что люди прежде воздвигали,

И чем мы все гордились столько лет,

Разрушили, снесли, позакрывали,

Разграбили державу и… привет!

И на глазах буквально у народа

Всё то, что создавалось на века,

Плотины, шахты, фабрики, заводы, —

Практически спустили с молотка!

Возможно ль, впав в осатанелый раж,

Буквально всё и растащить, и слопать?!

И можно ль честно деньги заработать,

Чтобы купить аж целый Уралмаш?!

А ведь купил! Нашёлся скромный «гений».

Раз деньги есть, то и нахальство есть!

А Уралмаш — лишь часть его владений,

А всех богатств, пожалуй, и не счесть!

Когда же всем нам истина откроется,

Что мы идём практически ко дну,

Коль педагоги по помойкам роются,

А те, с кем даже власть уже не борется,

Спокойно грабят целую страну!

«Переоценка», говорите вы?

Вы к нищенству уже спустили планку.

Историю России и Москвы, —

Всё вывернули нынче наизнанку!

Мол, Русь тупа, культура нам лишь снится,

Науки нет совсем, а потому

Нам якобы уж нечем и гордиться,

А чтобы хоть чего-нибудь добиться,

Должны мы раболепно поклониться

Любому заграничному дерьму!

Жизнь рушится и к чёрту рассыпается.

Ну вот и вся «переоценка ценностей»!

И если молвить без вранья и лености,

То чепуха же просто получается!

И, может, лучше в самом же начале

Признать провалом совершённый путь.

И то, что мы недавно отрицали,

Свергали и ругательски ругали,

Вновь нынче с благодарностью вернуть?!

Однажды парком в предзакатный час

Шла женщина неспешно по дороге.

Красавица и в профиль, и в анфас,

И в глубине зеленоватых глаз —

Одна весна и никакой тревоги.

Была она как ветер молода,

И, видимо, наивна до предела,

Иначе б непременно разглядела

Три тени за кустами у пруда.

Не всем, видать, предчувствие дано.

Тем паче если не было примеров

Чего-то злого. В парке не темно,

И шла она уверенно в кино

Без всяческих подруг и кавалеров.

Но быть в кино ей, видно, не судьба:

Внезапно с речью остроэкзотичной

Шагнули к ней три здоровенных лба

С нацеленностью явно эротичной.

Один промолвил, сплюнув сигарету:

«Она — моя! И споров никаких!»

Другой: «Ну нет! Я сам сожру конфету!»

А третий хмыкнул: «Мы красотку эту

По-дружески разделим на троих!»

Закат погас, и в парке стало хмуро.

Вдали сверкнули россыпи огней…

«Ну, хватит! Брось таращиться как дура!

Ступай сюда в кусты!» И три фигуры,

Дыша спиртным, придвинулись плотней.

«Ребята, что вы?!»… Голос замирает,

А трое смотрят хмуро как сычи.

«Вы шутите? Ну что вас раздирает?!» —

«Мы шутим? Да серьёзней не бывает!

Снимай же всё, что надо, и молчи!»

Один дохнул: «Заспоришь — придушу!

Сейчас исполнишь всё, что нам угодно!

Чтоб выжить — покажи, на что способна!»

Она вздохнула: «Ладно… Покажу!»

Неторопливо сбросила жакетку

И первому, уже без лишних фраз,

Ребром ладони яростно и метко

По горлу — словно сталью: раз! И раз!

И вновь — удар! «Теперь души, скотина!»

И тут буквально чудо наяву:

Почти со шкаф величиной, мужчина

Как сноп мгновенно рухнул на траву!

Другой, взревев, рванулся к ней навстречу,

Но тут — приём и новый взмах рукой!

И вот уже второй за этот вечер

Как бык уткнулся в землю головой…

А третий, зло зубами скрежеща

И целясь впиться в горло пятернёю,

Вдруг резко вырвал нож из-под плаща

И прыгнул кошкой с бранью беспощадною.

Она же резко вымолвила: «Врёшь!»

И, сжавшись, распрямилась как пружина.

И вот, роняя зазвеневший нож,

На землю третий грохнулся детина.

И тут, покуда, ползая ужом,

Они стонали, мучаясь от боли,

Она, как вспышка воплощённой воли,

Шагнула к ним с подобранным ножом.

«Ну что, мерзавцы? Отвечайте, что?!

Насильничать решили? Дескать, сила?

Скажите же спасибо мне за то,

Что я вам жизни нынче сохранила!

Сейчас я вновь в кинотеатр иду,

А ровно через два часа — обратно.

Однако же прошу иметь в виду:

Чтоб даже духу вашего в саду

Здесь просто близко не было. Понятно?!

А притаитесь где-то за кустом,

Тогда, клянусь, что я на этом месте

Лишу вас вашей жеребячьей чести

Вот этим самым вашим же ножом!

А если ж вдруг найдёте пистолет,

Намного хлеще сыщете ответ:

Ведь я кладу почти что пулю в пулю

И рисковать вам даже смысла нет!»

Чуть улыбнувшись, строго посмотрела,

Губной помадой освежила рот,

Неторопливо кофточку надела

И лёгким шагом двинулась вперёд.

Шла женщина спокойно и упрямо,

И строгий свет горел в её глазах,

А сзади три насильника и хама,

Рыча от боли, корчились в кустах…

О, люди! В жизни трудно всё предвидеть!

И всё-таки не грех предупредить

Мужчин, способных женщину обидеть

И даже силу где-то применить:

Чтить женщину есть множество причин:

Когда умом, да и силёнкой тоже

Она сегодня часто стоить может

И двух, и трех, и пятерых мужчин!

Пришли друзья. Опять друзья пришли!

Ну как же это славно получается:

Вот в жизни что-то горькое случается,

И вдруг — они! Ну как из-под земли!

Четыре честно-искренние взора,

Четыре сердца, полные огня.

Четыре благородных мушкетёра,

Четыре веры в дружбу и в меня!

Меня обидел горько человек,

В которого я верил бесконечно.

Но там, где дружба вспыхнула сердечно,

Любые беды — это не навек!

И вот стоят четыре генерала,

Готовые и в воду, и в огонь!

Попробуй подлость подкрадись и тронь,

И гнев в четыре вскинется кинжала.

Их жизнь суровей всякой строгой повести.

Любая низость — прячься и беги!

Перед тобой четыре друга совести

И всякой лжи четырежды враги!

Пусть сыплет зло без счёта горсти соли,

Но если рядом четверо друзей

И если вместе тут четыре воли,

То, значит, сердце вчетверо сильней!

И не свалюсь я под любою ношею,

Когда на всех и радость, и беда.

Спасибо вам за всё, мои хорошие!

И дай же бог вам счастья навсегда!

За каждый букет и за каждый цветок

Я людям признателен чуть не до гроба.

Люблю я цветы! Но средь них особо

Я эту вот розу в душе сберёг.

Громадная, гордая, густо-красная,

Благоухая, как целый сад,

Стоит она, кутаясь в свой наряд,

Как-то по-царственному прекрасная.

Её вот такою взрастить сумел,

Вспоив голубою водой Севана,

Солнцем и песнями Еревана,

Мой жизнерадостный друг Самвел.

Девятого мая, в наш день солдатский,

Спиной ещё слыша гудящий ИЛ,

Примчался он, обнял меня по-братски

И это вот чудо своё вручил.

Сказал: — Мы немало дорог протопали,

За мир, что дороже нам всех наград,

Прими же цветок как солдат Севастополя

В подарок от брестских друзей-солдат.

Прими, дорогой мой, и как поэт

Этот вот маленький символ жизни,

И в память о тех, кого с нами нет,

Чьей кровью окрашен был тот рассвет —

Первый военный рассвет Отчизны. —

Стою я и словно бы онемел…

Сердце вдруг сладкой тоскою сжало.

Ну, что мне сказать тебе, друг Самвел?!

Ты так мою душу сейчас согрел,

Любого «спасибо» здесь будет мало!

Ты прав: мы немало прошли с тобой,

И всё же начало дороги славы —

У Бреста. Под той крепостной стеной,

Где принял с друзьями ты первый бой,

И люди об этом забыть не вправе!

Чтоб миру вернуть и тепло, и смех,

Вы первыми встали, голов не пряча,

А первым всегда тяжелее всех

Во всякой беде, а в войне — тем паче!

Мелькают рассветы минувших лет,

Словно костры у крутых обочин.

Но нам ли с печалью смотреть им вслед?!

Ведь жаль только даром прошедших лет,

А если с толком — тогда не очень!

Вечер спускается над Москвой,

Мягко долив позолоты в краски,

Весь будто алый и голубой,

Праздничный, тихий и очень майский.

Но вот в эту вешнюю благодать

Салют громыхнул и цветисто лопнул,

Как будто на звёздный приказ прихлопнул

Гигантски-огненную печать.

То гром, то минутная тишина,

И вновь, рассыпая огни и стрелы,

Падает радостная волна,

Но ярче всех в синем стекле окна —

Пламенно-алый цветок Самвела!

Как маленький факел горя в ночи,

Он словно растёт, обдавая жаром.

И вот уже видно, как там, в пожарах,

С грохотом падают кирпичи,

Как в зареве вздыбленном, словно конь,

Будто играя со смертью в жмурки,

Отважные, крохотные фигурки,

Перебегая, ведут огонь.

И то, как над грудой камней и тел,

Поднявшись навстречу свинцу и мраку,

Всех, кто ещё уцелеть сумел,

Бесстрашный и дерзкий комсорг Самвел

Ведёт в отчаянную атаку.

Но, смолкнув, погасла цветная вьюга,

И скрылось видение за окном.

И только горит на столе моём

Пунцовая роза — подарок друга.

Горит, на взволнованный лад настроив,

Всё мелкое прочь из души гоня,

Как отблеск торжественного огня,

Навечно зажжённого в честь героев!

Я правду собираю по частицам,

Как каменщик, что строит этажи.

Ищу её, крупицу за крупицей,

В густых завалах хитрости и лжи.

Есть люди, что картины собирают,

Другие — книги ищут и хранят;

Те марки или плёнки покупают,

А эти всё, буквально всё подряд.

А я, точа, как говорится, перья

И веря, что лишь истина права,

Всю жизнь ищу сердечное доверье

И честные, правдивые слова.

Всё сущее, как трепетную повесть,

Я мерю меркой выстраданных дней.

А эту мерку называют Совесть,

И всё живое сходится на ней!

Возможно, рок подобное творит,

Но если Совесть в ком-нибудь созреет

И он отважно правду говорит,

То в нём вдруг словно лампочка горит

И весь он даже внешне хорошеет!

И наших чувств недолговечен век.

Всё, говорят, на свете быстротечно,

Но счастье может длиться целый век,

Когда с тобою рядом человек,

Которому ты веришь бесконечно.

И как мне горько, если мой знакомый

Иль где-то, может статься, даже друг

Начнёт о чём-то говорить и вдруг

Солжёт спокойно и почти весомо.

А я от лжи мучительно страдаю,

Но вот стесняюсь обличить его.

И так бывает стыдно за него

И за себя, что это позволяю…

А собеседник, видя, что идёт

Любая ложь, коль я не возражаю,

Порой ещё напористее врёт,

И спорить бесполезно. Понимаю.

Но как же остро хочется порою,

Устав от лжи бесчувственно-пустой,

Пробыть хоть час с открытою душой,

Где, словно луч с хрустальною водою,

Сверкает правда рыбкой золотой!

Ну каким ты владеешь секретом?

Чем взяла меня и когда?

Но с тобой я всегда, всегда:

Днём и ночью, зимой и летом!

Площадями ль иду большими

Иль за шумным сижу столом,

Стоит мне шепнуть твоё имя —

И уже мы с тобой вдвоём.

Когда радуюсь или грущу я

И когда обиды терплю,

И в веселье тебя люблю я,

И в несчастье тебя люблю.

Даже если крепчайше сплю,

Всё равно я тебя люблю!

Говорят, что дней круговерть

Настоящих чувств не тревожит.

Говорят, будто только смерть

Навсегда погасить их может.

Я не знаю последнего дня,

Но без громких скажу речей:

Смерть, конечно, сильней меня,

Но любви моей не сильней.

И когда мой звонок пробьёт

И окончу я путь земной,

Знай: любовь моя не уйдёт,

А останется тут, с тобой.

Подойдёт без жалоб и слёз

И незримо для глаз чужих,

Словно верный и добрый пёс,

На колени положит нос

И свернётся у ног твоих.

Если друг твой в словесном споре

Мог обиду тебе нанести,

Это горько, но это не горе,

Ты потом ему всё же прости.

В жизни всякое может случиться,

И, коль дружба у вас крепка,

Из-за глупого пустяка

Ты не дай ей зазря разбиться.

Если ты с любимою в ссоре,

А тоска по ней горяча,

Это тоже ещё не горе,

Не спеши, не руби с плеча.

Пусть не ты явился причиной

Той размолвки и резких слов.

Встань над ссорою, будь мужчиной!

Это всё же твоя любовь.

В жизни всякое может случиться,

И коль ваша любовь крепка,

Из-за глупого пустяка

Ты не должен ей дать разбиться.

И, чтоб после себя не корить

В том, что сделал кому-то больно,

Лучше добрым на свете быть,

Злого в мире и так довольно.

Но в одном лишь не отступай:

На разрыв иди, на разлуку,

Только подлости не прощай

И предательства не прощай

Никому: ни любимой, ни другу!

Трепетным песенно-звонким утром

Птиц заглушает то рык, то вой.

Это меж Гангом и Брахмапутрой

В джунглях кипит беспощадный бой.

Нет, тут не даром нарушен мир!

Взгляды и зубы здесь злее бритвы.

Нынче схватились в смертельной битве

Барс чернозвездный и хитрый тигр.

Разный барсы бывают в джунглях.

Но каждый запомнил тут как наказ:

Что легче горячие слопать угли,

Чем этого барса задеть хоть раз.

О, как он красив в золотистой шкуре,

Чёрные звёзды по всей спине!

Он добр. И от чьей-то кусачей дури

На шалость вовек не ответит бурей,

Не тронет ни в гневе, ни в злой грызне.

Однако не дай бог его обидеть

Хоть пулей, хоть раною от зубов!

Ответа тут просто нельзя предвидеть,

Он будет яростен, и суров.

Он в битве бесстрашен. Но разве странно,

Что, раненный, если минует смерть,

Он будет всё помнить, и всё терпеть,

И втайне зализывать молча раны.

Он будет отныне как сгусток мести,

Стальною пружиной в лесной глуши.

В чём дело? Возможно, здесь слиты вместе

И гнев, и особое чувство чести,

И гордое пламя его души?!

Кто б ни был тот враг: человек или зверь —

Два грозных огня его не забудут

И всюду искать непременно будут

Ценою буквально любых потерь!

И враг, будь сильней он хоть в сотню раз,

Ему всё равно не уйти от мести!

От острых клыков оскорблённой чести,

От гнева в прищуре зелёных глаз!

И кто б ни свалил его в чёрном зле,

Он будет, сжав когти и всё терпенье,

Искать оскорбителя и во мгле,

И днём, и в предгорьях, и на земле,

Пока, наконец, не свершит отмщенья!

Поэтому все, кто хитры и мудры:

Ни люди, ни хищники никогда

Повсюду от Ганга до Брахмапутры

Не смеют ему причинить вреда!

А если безумец решит сразиться,

Тогда будет только один ответ:

Тому, кто напал, всё равно не скрыться!

Держись, оскорбитель! Дрожи, убийца,

Барс чернозвездный шагнул на след!

Хозяин погладил рукою

Лохматую рыжую спину:

— Прощай, брат! Хоть жаль мне, не скрою,

Но всё же тебя я покину. —

Швырнул под скамейку ошейник

И скрылся под гулким навесом,

Где пёстрый людской муравейник

Вливался в вагоны экспресса.

Собака не взвыла ни разу,

И лишь за знакомой спиною

Следили два карие глаза

С почти человечьей тоскою.

Старик у вокзального входа

Сказал: — Что? Оставлен, бедняга?

Эх, будь ты хорошей породы…

А то ведь простая дворняга!

Огонь над трубой заметался,

Взревел паровоз что есть мочи,

На месте, как бык, потоптался

И ринулся в непогодь ночи.

В вагонах, забыв передряги,

Курили, смеялись, дремали…

Тут, видно, о рыжей дворняге

Не думали, не вспоминали.

Не ведал хозяин, что где-то

По шпалам, из сил выбиваясь,

За красным мелькающим светом

Собака бежит задыхаясь!

Споткнувшись, кидается снова,

В кровь лапы о камни разбиты,

Что выпрыгнуть сердце готово

Наружу из пасти раскрытой!

Не ведал хозяин, что силы

Вдруг разом оставили тело

И, стукнувшись лбом о перила,

Собака под мост полетела…

Труп волны снесли под коряги…

Старик! Ты не знаешь природы:

Ведь может быть тело дворняги,

А сердце — чистейшей породы!