Хлещет дождь по листьям и по веткам,

Бьёт, гудит, упругий и прямой.

Дальний берег скрыт за плотной сеткой,

Дымчатой, холодной, слюдяной.

Пляшет дождь весёлый, голоногий,

Мутные взбивая пузыри.

Пляшет вдоль просёлочной дороги,

Бьёт чечётку с утренней зари.

Мало стука — он ударит градом.

Лес шумит от ледяной шрапнели…

А они стоят недвижно рядом

Под плащом высокой статной ели.

Дождь застал их на глухом просёлке,

По дороге к лагерю. И вот

Третий час колючие иголки

Их в лесу спасают от невзгод.

С четырех сторон — стена воды…

Кажется, ни людям, ни зверям

Не сыскать их даже по следам.

Впрочем, в дождь какие уж следы?!

В рюкзаке мешочек с образцами

Да промокших спичек коробок,

Маленький пакетик с сухарями,

Шесть картошин, соль да котелок.

Влажный ветер, рыща по округе,

Холодком колючим донимает

И озябших путников друг к другу

Все тесней и ближе придвигает.

Как странны невольные объятья!

Все яснее у груди своей

Грудь девичью под намокшим платьем

Чувствует взволнованный Андрей.

Надо б как-то сразу распрямиться.

Пошутить беспечно, отстраниться.

Только он, как раз наоборот —

Не назад подался, а вперёд.

Что виной тут: тихий посвист птицы,

Ветра ли пьянящего глоток,

Танины ли длинные ресницы,

Он и сам ответить бы не мог.

А Татьяна? Что же нынче с нею?

Где ледок её спокойных глаз?

Почему так ласково к Андрею

Вдруг прильнула девушка сейчас?

Кто сумеет разобраться в этом?

Право, глупо спорить и гадать!

Легче звезды в небе сосчитать,

Чем сердечным овладеть секретом.

Все сейчас красноречивей слов:

Тихий вздох, пожатие руки…

Что же это: новая любовь

Иль минутной вспышки огоньки?

С вышины сквозь толщу серых туч

Вниз скользнул весёлый тёплый луч,

А за ним, как будто в море хлеба,

Вспыхнул васильком кусочек неба.

Он был влажный, он был синий-синий,

Будто взгляд, знакомый с детских лет.

И казалось, он воскликнул: «Нет!»

Крикнул с болью голосом Галины.

Да, конечно, только показалось.

Ну какой там голос в самом деле?!

Только радость словно б вдруг сломалась

И метнулась в гущу старых елей.

Что ж потом? Ведь из любимых глаз

Хлынет столько неподдельной муки!

Огонёк свернулся и погас…

Сжались губы, и ослабли руки…

— Что костёр? Нет, нам не до костра. —

Голос сух и непривычно колок.

— Дождь уже кончается. Пора.

Скоро вечер. Поспешим, геолог!

— Нам, — сказал Андрей, — идти немного,

Лагерь наш вон там, за тем бугром.

Что ж, пошли, пока видна дорога.

Через час, я думаю, дойдём.

Вот и холм. И вмиг застыли двое:

Лагерь словно бурею смело,

А внизу чернело небольшое

Вовсе не знакомое село.

— Заблудились! — ахнула Татьяна. —

Ну, геолог, драть тебя и драть.

Так всегда бывает, как ни странно,

Если карт и компаса не брать.

Где же нам искать теперь ночлега?

— Здесь, — ответил Громов, — решено. —

Позади вдруг скрипнула телега

И раздался зычный голос: — Но-о-о!

На подводе высилась старуха,

В сапогах, в большом дождевике,

В заячьем залатанном треухе

И с кнутом в морщинистой руке.

— Бабка! Далеко ль до Белых Кочек?

И какое там внизу село?

— Это вон Аркашино, сыночек…

— Ишь куда нас, Громов, занесло!

— А до Кочек сколько?

— Вёрст двенадцать. —

Бабкин голос — ерихонский бас.

— Бабушка, а вы домой сейчас?

— Да куда же мне ещё деваться?

Медсестру вон отвезла в район.

Вымокла и все кляла дорогу.

А по мне, что взмокла — слава богу!

Жить в деревне был ей весь резон,

А она, прожив здесь три недели,

Застонала: «Скука, тошнота…

Доктор строг. Все книжки надоели.

Так-де и завянет красота».

Вот и отвезла я стрекозу.

А про вас мне баяли словечко.

Вы тут камни ищете на речке.

Лезьте. Я к себе вас отвезу.

Таня тихо: — Может, неудобно?

Может, мы стесним? У вас семья?

— Я семью вам опишу подробно:

Вся семья — мой серый кот да я…

Только пусть я бабка, пусть седая,

Но силёнки все ж во мне крепки.

Да и должность у меня мужская,

Я колхозный конюх, голубки.

Вечереет… Солнце кистью яркой

Прикоснулось к каждому листу

И в большую радужную арку

Вставило всю эту красоту.

В маленьком багряном озерке

Алые, в густых лучах заката,

Утка и пунцовые утята

Медленно плывут невдалеке.

Вон берёзка белый стан сгибает

И, стыдливо прячась за кустом,

Свой наряд зелёный отжимает,

Ёжась под холодным ветерком.

Да, в тот вечер все вокруг сверкало

Тысячами радостных огней.

— Хорошо! — Татьяна прошептала.

— Очень! — тихо вымолвил Андрей.

Все небо к ночи снова занесло,

По стёклам зябко покатились слезы,

Но в хате бабки Аннушки тепло,

Здесь пряный запах мёда и берёзы.

Бормочет, остывая, самовар.

С его загаром медным, как ни странно,

Отважно спорит бронзовый загар

Хозяйки дома, моющей стаканы.

У печки на протянутом бруске

Висят костюмы мокрые гостей,

А их самих, одетых налегке,

Усталых и прозябших до костей,

Отправила старуха на лежанку,

Сказавши басом: — Грейтесь-ка пока.

Дорога в дождь, конечно, не сладка.

Ну, ничего, зато уж спозаранку —

Куда тебе ненастье иль гроза —

Погода будет ясной, как слеза.

Коль говорю, так вы уж верьте мне,

Ведь мой «баромет» у меня в спине.

Приятно после слякотной дороги,

Поужинав, улечься на печи

И чувствовать, как спину, плечи, ноги

Под шубой согревают кирпичи.

Посуду всю убрав в пузатый шкаф,

Уселась бабка важно за газету.

Вдруг кто-то, в раму часто застучав,

Протяжно крикнул: — Тётка Анна, где ты?!

Хозяйка, перегнувшись через стол,

Взволнованно спросила: — Что ты, Настя?

— Да с нашей Резвой, бабушка, несчастье,

Ей бык на ферме шею распорол!

Где ломота в коленях?! Быстро, споро

Метнулась бабка, будто на пожар.

Схватила телогрейку: — Я не скоро…

Вы отдыхайте… Грейте самовар…

Дверь хлопнула. Прогрохали ступени,

И тишина… Они теперь вдвоём…

И сразу же неловкое смущенье

Их молчаливо стиснуло кольцом.

— Люблю я сказки страшные, Танюша.

Ты б рассказала? — пошутил Андрей.

— Ну что же, пострашней так пострашней,

Могу, геолог, коли хочешь, слушай.

Жила-была принцесса… Впрочем, хватит!

Ты помнишь наш дорожный разговор

О затонувшем парусном фрегате,

Про институтский бал и мой позор?

Верней, не про позор, а про обиду

На то, что он не понял ничего,

Пришёл с другой… Взглянул и не увидел,

А я ждала, я так ждала его!

Потом я часто думала о ней.

О той… Другой… Ну чем приворожила?

Ведь я лицом не хуже, ей-же-ей!

Ум? Но и тут я вряд ли б уступила.

— Но ты сказала, — Громов рассмеялся, —

Что он был с бочкой, рыжею, кривой… —

Однако смех мгновенно оборвался.

— Постой, ты плачешь? Таня, что с тобой?!

— Эх ты, геолог! — проглотив слезу,

Сказала Таня с невесёлым вздохом. —

Ведь я же знаю — нынче там, в лесу,

Ты обо мне небось подумал плохо.

Решил, конечно: что ей до того,

Что я женат? Она и крохам рада…

Ты, как всегда, не понял ничего…

Нет, подожди, перебивать не надо.

Сейчас поймёшь. О ней я солгала.

Однако верь мне: вовсе не со зла,

Так было проще. А она иная:

Не рыжая, увы, и не кривая.

Её глаза (и это уж не ложь)

Большие, темно-синие и чистые.

А волосы, как перед жатвой рожь,

Такие же густые и пушистые.

Он ею жил, а я — пустой мечтой.

Ну вот тебе и сказочки конец!

Жила-была принцесса, а герой

Пошёл совсем не с нею под венец…

Татьяна попыталась улыбнуться,

Но к горлу снова подступил комок.

— Графин с водой… вон там стоит, на блюдце…

Сходи, не поленись, налей глоток…

Мир как-то сразу спутался, смешался.

— Так, значит, Таня… Значит, ты меня?..

— Уже пять лет. А ты не догадался?

Совсем стемнело. Разыщи огня…

— Зачем, Танюша?

— Да уж поздно. Вечер.

В других домах уже давно огни. —

Под лёгкой кофтой так округлы плечи…

А губы близко, рядом… Вот они!..

Он как в чаду. Он все забыл отныне.

И, как бы вечер ни синел сейчас,

В душе Андрея цвет небесной синий

Закрыли тучи темно-серых глаз.

Все мутит разум: и слова хмельные,

И тонкий запах девичьих волос,

И губы… губы влажные, тугие,

Слегка солоноватые от слез.

Татьяна Бойко, статно-горделивая,

Краса и гордость институтских стен,

Твоя теперь — покорная, счастливая

И ничего не ждущая взамен.

Ночь сползла в овраги. Рассвело.

Во дворах дымятся самовары.

А с плетней гремят на все село

Петухов победные фанфары.

Щёлкнул за околицей пастух,

Разошлась туманная завеса,

И громадный огненный петух

Медленно взлетел над спящим лесом.

Все пока истомою объято…

Но уже, проворны и легки,

Солнечные жёлтые цыплята

Понеслись к селу вперегонки.

Через стекла яркою лавиной

В дом, в уют, в жилую теплоту!

Вот уж двое прыгнули на спину

Серому ленивому коту,

Эти трое бродят по буфету,

Те рядком уселись на окне,

А вон тот забрался на газету

И полез беспечно по стене…

Дверь открыв, вошла хозяйка в хату,

Полушалок скинула на стол.

— Здравствуйте-ка, с солнышком, ребята!

А «баромет» мой-то не подвёл!

И, повесив ватник возле печи,

Гулко пробасила: — Ну, дела,

Я всю ночь сегодня не спала.

Бык-то крепко лошадь покалечил.

Только что ж вы, милые, молчите?

Может, я не то все говорю?

Или просто вы так крепко спите?

Ну-ка, ну-ка, дай-ка посмотрю!..

Так и есть: ладони разметав.

Парень спал, плечистый, смуглолицый,

А она, к плечу его припав,

Крепко сжав пушистые ресницы.

Все во сне губами шевелила.

Что шептал с улыбкой этот рот?

Может статься, говорил он: «Милый!..»

Может… Впрочем, кто их разберёт!

Бабка вдаль задумчиво взглянула,

Видно, что-то вспомнила, вздохнула.

Что ж, и ей когда-то, может быть,

Довелось такое ж пережить.

Ласково гостей перекрестила,

Что-то прошептала горячо

И полой тулупчика прикрыла

Девичье открытое плечо.

— Андрей! Татьяна! Филины лесные!

Как можно трое суток пропадать?

«Колумб» велел уж нынче вас искать,

Ан вот и «выплывают расписные»!

И Лешка, сдвинув кепку набекрень,

Весь просиял веснушками своими.

Потом со вздохом Тане: — Каждый день

Я повторял в молитвах ваше имя!

Умолк и вдруг воскликнул: — Ну дела!

Да кто ж из вас сегодня именинник?!

Одна, как вишня в поле, расцвела,

Другой блестит, как новенький полтинник?!

А впрочем, хватит, прежде о делах:

Иди, Андрей, на взбучку к Христофору,

Потом склонись передо мной во прах,

Или спляши, иль влезь на ту вон гору.

Что, догадался? Правильно, герой!

Сегодня почту привезли верхами.

«Вас, — говорят, — в чащобине такой

Не сыщут даже черти с фонарями».

Без мала месяц письма пролежали.

— Отдай, Алёшка, ну? Не то сейчас…

— Пусти, дракон! Да, вот письмо от Гали.

От той, что ждёт и не смыкает глаз.

Держи ещё, вот третье… Тут, брат, впору

С тебя сто грамм… Да шут с тобою, пусть!

Ну, вы ступайте, братцы, к Христофору,

А я пойду в речушке окунусь.

Нынче жарко. Сонная река,

Кажется, застыла… Не течёт…

Впрочем, нет: вон там, издалека

Движется огромный длинный плот.

Проплывает чуть зеленоватый,

Будто щука. А за ним вразброд

Бревна, как весёлые щурята,

Крутятся, носами тычась в плот.

Таня с Лешкой брызжутся, хохочут,

То ныряют, то плывут к плоту.

Тёплый ветер лица им щекочет,

Осушая кожу на лету.

— Таня, брось меж брёвнами крутиться!

С лесосплавом, знаешь, не шути!

— Ничего, Алёшка, не случится,

Я ж как рыба плаваю, учти!

У палатки на мохнатой кочке

Он сидит недвижный и немой.

Только писем лёгкие листочки

Чуть шуршат в руке его порой.

Взгляд скользит бесцельно по травинкам,

Мчит сквозь лес в далёкие края.

«Галя, Галя, милая Галинка,

Звёздочка весенняя моя!

Значит, в час, когда, в толкучке стоя,

Ждал тебя я, пасмурный и злой,

Тихо дверь больничного покоя

Где-то затворялась за тобой…

А сейчас ты ждёшь меня, вздыхаешь

И уж вновь заботами полна

(Нет, так можешь только ты одна),

На сюрприз какой-то намекаешь.

Что там: шляпа? Трубка? Эх, Галинка!

Все сюрпризы мелочь. В них ли суть?!

Да за взгляд твой, за одну слезинку

Я весь мир готов перевернуть!

Впрочем, стоп! Восторги эти прочь!

Ведь и впрямь те слезы недалече…»

Он вдруг вспомнил дождик, хату, ночь…

Вспомнил Танин шёпот, губы, плечи…

«К черту ночь. Ночь позади осталась!

Знаю. Пусть все это не пустяк.

Но ведь и с другими так случалось?!

Ах, да что мне — так или не так?!

Вон глаза: они такие чистые!

В них моря, сады и соловьи…

Галка, Галка, волосы пушистые

И ресницы чёрные твои…

Ты слаба. Так этого ль стыдиться?

Пишешь «подурнела» — ерунда!

Раз мы вместе — все нам не беда.

Вот вернусь, и съездим подлечиться.

Трудно мне. Ведь я в глуши лесной.

Ах, не то! Не в этом вся причина!

Да, я виноват перед тобой!

Но ведь ты простишь меня, Галина?

Только что я? У неё беда,

Я ж примчусь кудахтать, словно квочка:

«Ах, ошибся…» Глупость! Ерунда!

Ничего тут не было — и точка!»

— Ну, геолог, что сидишь в печали? —

Танин голос будто в сердце нож! —

Отчего купаться не идёшь?

Письма, что ли, душу истерзали?

Громов вспыхнул, встал и, помолчав,

Произнёс, не подымая взгляда:

— Я не знаю, кто и в чем был прав,

Только больше нам нельзя… Не надо…

Вышло так… Нет, ты не думай, Таня,

Что я трус… Что я не дорожу…

Я не знал… Я не хотел заране,

Погоди… Ты сядь. Я расскажу.

С Галей плохо. — И пока, сбиваясь,

Говорил он о своей беде,

Танин взор скользил, не отрываясь,

По кустам, по брёвнам и воде…

Вон пришла к реке купаться ива.

Подошла, склонилась над водой

И струю прохладную пугливо

Трогает зеленою рукой.

Что у ивы, например, за боли?

Веточку сломаешь — отрастёт…

Громов все рассказывал о школе

И о письмах Галиных на фронт.

Руку взял — руки не отняла.

— Таня, ты ведь добрая, я знаю…

— Да, Андрей, ты прав… Я понимаю.

Ну, довольно! — Встала и пошла.

Обернулась. Посмотрела твёрдо.

Нет, прощаясь, взгляд не упрекал,

А, как встарь, насмешливо и гордо

Словно бы два пальца подавал.

Вряд ли Громов сам себе признался,

Что, стремясь к Галине всей душой,

Он тогда почти залюбовался

Горделивой этой красотой.

Ночь идёт, планету убирая,

Звёздный ковш наполнила водой,

Отпила и, щеки надувая,

Целый мир обрызгала росой.

Из тумана сшила занавеску,

Чтобы рыбам крепче спать в пруду,

Лунный таз начистила до блеска

И, подняв, надела на звезду.

И повсюду тишина такая,

Будто звуков в мире больше нет.

Ходит ночь, планету убирая,

Звезды льют свой золотистый свет…

Сон, как потревоженная птица,

Что в испуге вьётся над гнездом,

Над Андреем мечется, кружится,

То вдруг тихо сядет на ресницы,

То умчится с лёгким ветерком.

«На душе небось у Гали скверно…

Что вдохнёт ей в сердце теплоту?

Мой приезд! Ведь у неё, наверно,

Каждая минута на счёту.

Я вернусь — и вмиг отставка горю.

«Галка, все печальное забудь!

Улыбайся, собирайся в путь.

Прямо завтра и поедем к морю!»

— Извини, Андрей, не помешала? —

Вновь Татьяна! Что за тяжкий рок?! —

Вижу, папироска замерцала,

Я и забрела на огонёк.

Ты небось подумал: «Вот дурная!

Как сказать ей, что в конце концов…»

Нет, геолог, не стонать пришла я

И не штопать рваных парусов.

Было б слишком глупо унижаться,

Да и чувств слезами не вернуть.

Просто я пришла, чтоб попрощаться,

Просто, чтоб сказать: «Счастливый путь!»

В двадцать пять уже не верят в чудо.

Вот и все, геолог… Поезжай…

Ну а если в жизни станет худо,

Помни: я люблю тебя. Прощай!

Сквозь стайку дач, спеша в Москву,

Состав промчался с грузом хлеба

И, растревожив тишину,

Швырнул гудок, как камень, в небо.

А вот курьерский. Он летит,

Он товарняк перегоняет,

Ведь там Галинка ждёт, не спит,

Он это знае-ет, знае-ет, знае-ет…

Вокзальный свод в лучах сверкает,

Как сказочная стрекоза…

Дома, зевая, протирают

Свои квадратные глаза.

Ночь тёмный спрятала покров

В кусты газона, за скамейку.

Светает… Радугой цветов

Блеснула клумба-тюбетейка.

Тюльпан расправил лепестки,

Пион с плеча стряхнул росинку.

Заря в струе Москвы-реки

Полощет алую косынку.

И от улыбки той зари

В проулок удирает тень.

Смущённо гаснут фонари —

Приходит день.

— Шофёр! Такси свободно?

— Да, прошу!

— Мне нужно в Тёплый. Знаете дорогу?

— Ещё б не знать! Живу там, слава богу.

— Вот и отлично. Едем. Я спешу!

Шофёр машину ловко развернул,

Потом спросил: — А дом у вас который?

— Дом двадцать шесть. — Тот весело кивнул:

— А знаете, есть странные шофёры.

Волшебники! Вот хоть бы я сейчас:

Хотите, ваше имя угадаю?

Вы муж Галины Громовой. И вас

Зовут Андреем. Так я понимаю?

Андрей воскликнул: — Так! Но кто же вы?

Как вас-то звать?

— Максимом Рыбаковым.

— Теперь понятно. Галя из Москвы

Вас часто тёплым поминала словом.

А Варя ваша просто сущий клад.

Сердечный, настоящий человек!

Спасибо вам… Я очень, очень рад…

Такое не забудется вовек!

Максим нахмурил брови: — Ерунда.

С людьми живём, а не в глухом болоте.

Случись с другим такая же беда,

И вы небось ведь мимо не пройдёте?!

Андрей сказал: — Я, кстати, вот о чем:

У вас нога, а вы…. Я извиняюсь… —

Максим кивнул: — Маресьев за рулём! —

И улыбнулся: — Ничего, справляюсь.

Ну вот мы и приехали! Пока!

Галина ждёт. В глазах небось огонь.

Счастливо вам! — И сильная рука

Андрею крепко стиснула ладонь.

Как странно все: не вышла на звонок…

Открыла дверь соседка — тётя Шура.

— Андрей? Входи! Ну как дела, сынок?

Ой, что же это я стою, как дура?!

Иди, иди, совсем ведь заждалась.

Волнуется, поди-ка, ретивое?!

Все на вокзал звонила… Извелась…

Ах, господи, вот горе-то какое!

— Да будет вам! — Но всё-таки в тревоге

Рванул он дверь, шутливо прогудев:

— Встречай, жена! Домой вернулся лев! —

И замер, удивлённый, на пороге…

Она сидела боком у стола,

Лица не поворачивая к свету.

Вся жизнь в тот миг, казалось, перешла

Лишь в пальцы, теребящие газету.

Пред ним была она и не она.

И близкая, и словно бы чужая:

Куда девалась нежно-золотая

Её волос пушистая волна?

Уже не пряди, вешним солнцем сотканы,

Теперь, как странно глазу, у жены,

Как после тифа, крохотные локоны

Из-под косынки были чуть видны.

Вдруг обернулась, ко всему готовая,

И тотчас в сердце, как заряд свинца, —

Полоска шрама, тонкая, пунцовая,

От уха к носу поперёк лица…

Хотела встать, но отказали ноги.

Он подскочил к ней, обнял, зашептал:

— Сиди, сиди… И к черту все тревоги,

Вот я и дома… Ехал… Тосковал…

Она к нему прижалась головой.

И он умолк. Какие тут уж речи!

И тотчас ощутил, как под рукой

Вдруг задрожали тоненькие плечи.

— Ну, будет, будет!.. Это ни к чему…

Не так все плохо… Нет, ты не права. —

Ах, что он говорит ей! Почему?

Куда вдруг делись главные слова?

Те самые, что, сидя у реки,

С любимой разлучённый дальней далью,

Под шум тайги, в минуту злой тоски

Он повторял ей с тихою печалью?

Так что ж, он позабыл их? Растерял?

Иль чем-то, может, вдруг разочарован?

Да нет же, нет! Он попросту устал

И этой встречей горькою взволнован!

Она, вдруг смолкнув, тихо руку мужа

Сняла с плеча и опустила вниз,

Туда, где пояс с каждым днём все туже:

— Ну вот тебе, Андрей, и мой «сюрприз»..

Рука его как будто испугалась,

Едва заметно дёрнулась назад…

Но нет, ей это только показалось!

Он крикнул: — Галка, я ужасно рад!

Нас будет трое! Превосходно! Славно!

А я-то там никак не мог понять…

Теперь уж вам, Галина Николавна,

Нельзя слезинки даже проливать!

Ну, я побреюсь, подзарос в дороге! —

Что рассказал, что скрыл любимый взгляд?

И сердце билось в страхе и тревоге:

Рад или нет он? Рад или не рад?..

Неделя прошла, а за нею другая,

Жизнь словно бы гладко и мирно течёт.

Ни горя, ни песен, ни ада, ни рая…

Пусть так. Но чего же ещё она ждёт?

Веселья? Да нет же! Она не про это.

С весельем успеем. Веселье — потом.

Иной холодок тут средь тёплого лета:

Андрей… Что-то новое прячется в нем.

Нет, внешне он тот же: приветливый, ровный,

С рассветом он в главке, к закату — домой.

Порою обнимет, погладит любовно

И слово сердечное скажет порой.

А то вдруг пошутит: — А ну-ка, Галина!

Ты знаешь: ведь лжи я терпеть не могу.

Ты в самом ли деле подаришь мне сына?

Смотри, коль девчонку, на полюс сбегу.

И всё-таки сердце все чаще сжималось:

Порою украдкой он глянет, вздохнёт,

И вдруг точно грусть или лёгкая жалость,

Как тень, в его тёмных зрачках промелькнёт.

Мелькнёт, будто птица помашет крылом,

И снова все ровно, спокойно и складно.

Но женским, но тайным каким-то чутьём

Она понимала: «Нет, что-то неладно!»

Готовилась к школе, над планом сидела.

«Все думы тревожные — глупость, пустяк!»

Но сердце как будто иглой то и дело

Кололо: «Нет, Галка, здесь что-то не так!»

Но что же не так? Может, чувства остыли?

Нет, это неправда! Андрей не такой.

А может быть, недруг преследует? Или

Гнетёт его скука бумаги и пыли

И сердцем он рвётся к работе живой?

Что ж, может быть, пусть он встряхнётся немножко!