Ты смотришь вдаль чуть увлажнённым взглядом,

Держа бокал, сверкающий вином.

Мы тридцать лет с тобою всюду рядом,

И ничего нам большего не надо,

Чем быть, и думать, и шагать вдвоём.

О сколько в мире самых разных жён?!

Как, впрочем, и мужей, добавим честно!

Ах, если б было с юности известно:

Как звать «ЕЁ»? И кто тот самый «ОН»?!

Ты помнишь: в тех уже далёких днях,

Где ветры злы и каждому за тридцать,

Мы встретились, как две усталых птицы,

Израненные в драмах и боях.

Досталось нам с тобою, что скрывать,

И бурного и трудного немало:

То ты меня в невзгодах выручала,

То я тебя кидался защищать.

Твердят, что в людях добрые черты

Распространенней гаденьких и скверных.

Возможно, так. Да только зло, наверно,

Стократ активней всякой доброты.

Мы верили, мы спорили, мечтали,

Мы светлое творили, как могли.

А недруги ревнивые не спали,

А недруги завистливо терзали

И козни всевозможные плели.

За что ж они так зло мутили воду?

Злил мой успех и каждый шумный зал.

Хор критиков взрывался и стенал,

А ты несла стихи сквозь все невзгоды,

И голос твой нигде не задрожал.

— Ты с ней! Все с ней, — шипели фарисеи,

— Смени артистку, не дразни собак!

Есть сто актрис и лучше и моднее, —

А я шутил: — Ну, коли вам виднее,

То лопайте их сами, коли так! —

Откуда в мире столько злых людей?

Вопрос, наверно, чисто риторический.

К примеру, зависть, говоря практически,

Порой в сердцах острее всех страстей.

И всё же сколько благодатных дней

Стучалось в сердце радостной жар-птицей

В потоках писем и словах друзей,

Стучалось все упрямей и сильней,

И до сих пор стучалось и стучится!

И разве счастье ярко не сияло

В восторгах сквозь года и города?!

Ты вспомни переполненные залы,

И всех оваций грозные обвалы,

И нас на сцене: рядом, как всегда!

В сердцах везде для нас, как по награде,

Всходило по горячему ростку.

Ты помнишь, что творилось в Ленинграде?

А в Киеве? А в Минске? А в Баку?

Порой за два квартала до дверей

Билетик лишний спрашивала публика.

Ты вспомни: всюду, каждая республика

Встречала нас как близких и друзей!

И если все цветы, что столько лет

Вручали нам восторженные руки,

Собрать в один, то вышел бы букет,

И хвастовства тут абсолютно нет,

Наверно, от Москвы и до Калуги!

Горит над Истрой розовый закат,

Хмелеют ветки в соловьином звоне…

Давай-ка, Галя, сядем на балконе

Вдохнуть цветочно-хвойный аромат…

Про соловьёв давно уже, увы,

Не пишут. Мол, банально и несложно.

А вот поют под боком у Москвы,

От звёзд до околдованной травы,

И ничего тут сделать невозможно!

Летят, взвиваясь, трели над рекой,

Они прекрасны, как цветы и дети.

Так сядь поближе, и давай с тобой

Припомним все хорошее на свете…

В душе твоей вся доброта вселенной.

Вот хочешь, я начну тебя хвалить

И качества такие приводить,

Какие ну — хоть в рамку и на стену!

Во-первых, ты сердечная жена,

А во-вторых, артистка настоящая,

Хозяйка, в-третьих, самая блестящая,

Такая, что из тысячи одна.

Постой! И я не все ещё сказал,

В-четвёртых, ты, как пчёлка-хлопотунья,

А в-пятых, ты ужасная ворчунья

И самый грозный в доме генерал!

Смеёшься? Верно. Я это шучу,

Шучу насчёт ворчушки-генерала.

А в остальном же не шучу нимало,

Все правильно. Лукавить не хочу.

Но не гордись. Я зря не восхваляю.

Тут есть одно таинственное «но»:

Я свой престиж тем самым подымаю,

Ведь я же превосходно понимаю,

Что все это моё давным-давно.

Закат, неся ещё полдневный жар,

Сполз прямо к речке, медленный и влажный,

И вдруг, нырнув, с шипеньем поднял пар,

А может быть, туман, густой и влажный…

Не знаю я, какой отмерен срок

До тех краёв, где песнь не раздаётся,

Но за спиною множество дорог

И трудных, и сияющих, как солнце.

И наши дни не тлеют, а горят.

Когда ж мигнёт нам вечер глазом синим,

То пусть же будет и у нас закат

Таким же золотым и соловьиным.

Но мы не на последнем рубеже,

И повоюем, и послужим людям.

Долой глаголы «было» и «уже»,

Да здравствуют слова: «ещё» и «будем»!

И нынче я все то, чем дорожу,

Дарю тебе в строках стихотворений.

И, словно рыцарь, на одном колене

Свой скромный труд тебе приподношу!

И в сердце столько радужного света,

Что впору никогда не умирать!

Ну что ты плачешь глупая, ведь это,

Наверно, счастьем надо называть…

Сегодня сон мне снился злой-презлой:

Как будто я строю в былой квартире

И в этом моем бывшем микромире

Опять гремит неукротимый бой.

Здесь, в этом доме много-много лет

Меня хитро и хищно обирали,

Мне с кем угодно вечно изменяли

И лгали так, что даже гаснул свет.

И вот сегодня — новая гроза!

И женщина, красивая и злая,

Сощурив близорукие глаза,

Кричит, себя нарочно распаляя!

Она кричит, чтоб совесть заглушить,

Чтоб оправдать хмельные похожденья,

Запрятать, скрыть любые прегрешенья

И вообще чтобы не дать мне жить.

А я не отвечаю. Не хочу.

Все это абсолютно бесполезно.

Я лишь в кулак собрал себя железно,

Сижу, курю и холодно молчу…

В гостиной буря и посудный звон,

Грохочет стул в падении свободном…

И вдруг внезапно ожил телефон

Заливистым звонком междугородным.

— Алло! Вас вызывает Сахалин! —

И голос твой… из тысяч узнаваем:

— Ну, здравствуй, здравствуй! Ты сейчас один?

Как жизнь? И вообще о чем скучаем?

Читала здесь стихи твои сейчас,

Тебя тут знают, как в Москве, не меньше,

Народу — негде яблоку упасть!

В глазах восторг, особенно у женщин!

Постой, постой! Я что-то не пойму:

Тебя мои слова не окрыляют?

А голос невесёлый почему?

Неужто снова молнии сверкают?

Отсюда я — в Хабаровск и Читу.

Но если хочешь, сокращу гастроли

И прилечу быстрей, чем верет в поле,

Примчусь, переоденусь и приду?

— Спасибо! — говорю. — Держусь как барс.

Трудись спокойно. Нервничать не будем.

Читай мои стихи хорошим людям.

Ведь ты и так со мною всякий час! —

Кладу спокойно трубку на рычаг

И вновь упрямо — к пишущей машинке.

А за стеной кипит скандальный мрак

И брань гремит похлеще, чем на рынке.

Да, здесь любому предадут врагу!

И чем ты лучше, тем измены злее!

Вдруг чувствую: я больше не могу!

И сброшу эту тиранию с шеи!

Довольно! Тихо! Хватит! Пробил час!

От гнева я почти что задыхаюсь.

— Я ухожу! Немедленно! Сейчас!

Встаю. Толкаю дверь… и … просыпаюсь…

Распахнутые окна смотрят в сад…

Листва шуршит под ветром спозаранку.

В цветочный погружаясь аромат,

Свистит на флейте звонкая зарянка…

Стрижи в три чёрных молнии взвились

И режут утро, слившись с синевою.

А две рябинки юных обнялись

И кружат вальс над розовой рекою.

И среди этой дачной красоты

Я вновь живу, от гнева отрешаясь!

А рядом — ты… А рядом дышишь ты,

Во сне чему-то тихо улыбаясь.

И как я рад, что кончилась «война»,

Что разорвал я дьявольские сети!

Что ты давным-давно моя жена,

И женщина, и друг, и все на свете…

И полный этой доброй тишины,

Живу я гордой жизнью человека.

Пусть только вновь не снятся эти сны,

От этих дней и до скончанья века!

Сквозь звёздный звон, сквозь истины и ложь,

Сквозь боль и мрак и сквозь ветра потерь

Мне кажется, что ты ещё придёшь

И тихо-тихо постучишься в дверь…

На нашем, на знакомом этаже,

Где ты навек впечаталась в рассвет,

Где ты живёшь и не живёшь уже

И где, как песня, ты и есть, и нет.

А то вдруг мниться начинает мне,

Что телефон однажды позвонит

И голос твой, как в нереальном сне,

Встряхнув, всю душу разом опалит.

И если ты вдруг ступишь на порог,

Клянусь, что ты любою можешь быть!

Я жду. Ни саван, ни суровый рок,

И никакой ни ужас и ни ни шок

Меня уже не смогут устрашить!

Да есть ли в жизни что-нибудь страшней

И что-нибудь чудовищнее в мире,

Чем средь знакомых книжек и вещей,

Застыв душой, без близких и друзей,

Бродить ночами по пустой квартире…

Но самая мучительная тень

Легла на целый мир без сожаленья

В тот календарный первый летний день,

В тот памятный день твоего рожденья…

Да, в этот день, ты помнишь? Каждый год

В застолье шумном с искренней любовью

Твой самый-самый преданный народ

Пил вдохновенно за твоё здоровье!

И вдруг — обрыв! Как ужас, как провал!

И ты уже — иная, неземная…

Как я сумел? Как выжил? Устоял?

Я и теперь никак не понимаю…

И мог ли я представить хоть на миг,

Что будет он безудержно жестоким,

Твой день. Холодным, жутко одиноким,

Почти как ужас, как безмолвный крик…

Что вместо тостов, праздника и счастья,

Где все добры, хмельны и хороши, —

Холодное, дождливое ненастье,

И в доме тихо-тихо… Ни души.

И все, кто поздравляли и шутили,

Бурля, как полноводная река,

Вдруг как бы растворились, позабыли,

Ни звука, ни визита, ни звонка…

Однако было всё же исключенье:

Звонок. Прниятель сквозь холодный мрак.

Нет, не зашёл, а вспомнил о рожденье,

И — с облегченьем — трубку на рычаг.

И снова мрак когтит, как злая птица,

А боль — ни шевельнуться, ни вздохнуть!

И чем шагами мерить эту жуть,

Уж лучше сразу к черту провалиться!

Луна, как бы шагнув из-за угла,

Глядит сквозь стекла с невесёлой думкой,

Как человек, сутулясь у стола,

Дрожа губами, чокается с рюмкой…

Да, было так, хоть вой, хоть не дыши!

Твой образ… Без телесности и речи…

И… никого… ни звука, ни души…

Лишь ты, да я, да боль нечеловечья…

И снова дождь колючею стеной,

Как будто бы безжалостно штрихуя

Все, чем живу я в мире, что люблю я,

И все, что было исстари со мной…

Ты помнишь ли в былом — за залом зал…

Аншлаги! Мир, заваленный цветами,

А в центре — мы. И счастье рядом с нами!

И бьющийся ввысь восторженный накал!

А что ещё? Да все на свете было!

Мы бурно жили, споря и любя,

И все ж, признайся, ты меня любила

Не так, как я — стосердно и стокрыло,

Не так, как я, без памяти, тебя!

Но вот и ночь, и грозовая дрожь

Ушли, у грома растворяясь в пасти…

Смешав в клубок и истину, и ложь,

Победы, боль, страдания и счастье…

А впрочем, что я, право, говорю!

Куда, к чертям, исчезнут эти муки?!

Твой голос, и лицо твоё, и руки…

Стократ горя, я век не отгорю!

И пусть летят за днями дни вослед,

Им не избыть того, что вечно живо.

Всех тридцать шесть невероятных лет,

Мучительных и яростно-счастливых!

Когда в ночи позванивает дождь

Сквозь песню встреч и сквозь ветра потерь,

Мне кажется, что ты ещё придёшь

И тихо-тихо постучишься в дверь…

Не знаю, что разрушим, что найдём?

И что прощу и что я не прощу?

Но знаю, что назад не отпущу.

Иль вместе здесь, или туда вдвоём!

Но Мефистофель в стенке за стеклом

Как будто ожил в облике чугонном,

И, глянув вниз темно и многодумно,

Чуть усмехнулся тонгогубым ртом:

«Пойми, коль чудо даже и случится,

Я все ж скажу, печали не тая,

Что если в дверь она и постучится,

То кто, скажи мне, сможет поручиться,

Что дверь та будет именно твоя?..»

Перед гранитной стелою стою,

Где высечена надпись о тебе.

Где ты сейчас: в аду или в раю?

И что теперь я знаю о тебе?

Сейчас ты за таинственной чертой,

Которую живым не пересечь,

Где нынче вечно-тягостный покой

И не звучит ни музыка, ни речь…

Уж ровно год, как над тобой — трава,

Но я, как прежде, верить не хочу.

Прошу: скажи, ты слышишь ли слова,

Что я тебе в отчаяньи шепчу?!

Стою как возле вечного огня.

Уж ровно год нас мука развела.

Как ты его, Рябинка, провела

Там, в холоде и мраке, без меня?

Но я приду и вновь приму, любя,

То, что когда-то было мне дано,

Ведь все, что там осталось от тебя,

Другим уже не нужно все равно…

А ждать не трудно. В это верю я,

Какой там год суровый ни придёт —

С тобой там мама рядышком моя,

Она всегда прикроет, сбережёт…

Нам вроде даже в числах повезло,

Ведь что ни говоря, а именины.

Апрель. Двадцать девятое число.

Сегодня именинницы Галины…

Ты нынче там, в холодной тишине…

И не помочь, хоть бейся, хоть кричи!

А как ты птиц любила по весне…

И яркие рассветные лучи…

На даче, в нашем сказочном раю,

По-прежнему под шумный перезвон

Они все прилетают на балкон

И ждут хозяйку добрую свою…

Перед гранитной стелою стою,

Прости мне все, как я тебе прощу.

Где ты сейчас: в аду или в раю?

А впрочем, я надежды не таю:

Мы встретимся. Я всюду отыщу!