Учебно-егерский пункт в Мытищах,

В еловой роще, не виден глазу.

И всё же долго его не ищут.

Едва лишь спросишь — покажут сразу.

Ещё бы! Ведь там не тихие пташки,

Тут место весёлое, даже слишком.

Здесь травят собак на косматого мишку

И на лису — глазастого Яшку.

Их кормят и держат отнюдь не зря,

На них тренируют охотничьих псов,

Они, как здесь острят егеря,

«Учебные шкуры» для их зубов!

Ночь для Яшки всего дороже:

В сарае тихо, покой и жизнь…

Он может вздремнуть, подкрепиться может,

Он знает, что ночью не потревожат,

А солнце встанет — тогда держись!

Егерь лапищей Яшку сгребёт

И вынесет на заре из сарая,

Туда, где толпа возбуждённо ждёт

И рвутся собаки, визжа и лая.

Брошенный в нору, Яшка сжимается.

Слыша, как рядом, у двух ракит,

Лайки, рыча, на медведя кидаются,

А он, сопя, от них отбивается

И только цепью своей гремит.

И всё же, всё же ему, косолапому,

Полегче. Ведь — силища… Отмахнётся…

Яшка в глину упёрся лапами

И весь подобрался: сейчас начнётся.

И впрямь: уж галдят, окружая нору,

Мужчины и дамы в плащах и шляпах,

Дети при мамах, дети при папах,

А с ними, лисий учуя запах,

Фоксы и таксы — рычащей сворой.

Лихие «охотники» и «охотницы»,

Ружья-то в руках не державшие даже,

О пёсьем дипломе сейчас заботятся,

Орут и азартно зонтами машут.

Интеллигентные вроде люди!

Ну где же облик ваш человечий?

— Поставят «четвёрку», — слышатся речи, —

Если пёс лису покалечит.

— А если задушит, «пятёрка» будет!

Двадцать собак и хозяев двадцать

Рвутся в азарте и дышат тяжко.

И все они, все они — двадцать и двадцать

На одного небольшого Яшку!

Собаки? Собаки не виноваты!

Здесь люди… А впрочем, какие люди?!

И Яшка стоит, как стоят солдаты,

Он знает, пощады не жди. Не будет!

Одна за другой вползают собаки,

Одна за другой, одна за другой…

И Яшка катается с ними в драке,

Израненный, вновь встречает атаки

И бьётся отчаянно, как герой!

А сверху, через стеклянную крышу, —

Десятки пылающих лиц и глаз,

Как в Древнем Риме, страстями дышат:

— Грызи, Меркурий! Смелее! Фас!

Ну, кажется, все… Доконали вроде!..

И тут звенящий мальчиший крик:

— Не смейте! Хватит! Назад, уроды! —

И хохот: — Видать, сробел ученик!

Егерь Яшкину шею потрогал,

Смыл кровь… — Вроде дышит ещё — молодец!

Предшественник твой протянул немного.

Ты дольше послужишь. Живуч, стервец!

День помутневший в овраг сползает,

Небо зажглось светляками ночными,

Они надо всеми равно сияют,

Над добрыми душами и над злыми…

Лишь, может, чуть ласковей смотрят туда,

Где в старом сарае, при егерском доме,

Маленький Яшка спит на соломе,

Весь в шрамах от носа и до хвоста.

Ночь для Яшки всего дороже:

Он может двигаться, есть, дремать,

Он знает, что ночью не потревожат,

А утро придёт, не прийти не может,

Но лучше про утро не вспоминать!

Все будет снова — и лай и топот,

И деться некуда — стой! Дерись!

Пока однажды под свист и гогот

Не оборвётся Яшкина жизнь.

Сейчас он дремлет, глуша тоску…

Он — зверь. А звери не просят пощады…

Я знаю: браниться нельзя, не надо,

Но тут, хоть режьте меня, не могу!

И тем, кто забыл гуманность людей,

Кричу я, исполненный острой горечи:

— Довольно калечить души детей!

Не смейте мучить животных, сволочи!

Среди пахучей луговой травы

Недвижный он стоит, как изваянье,

Стоит, не подымая головы,

Сквозь дрёму слыша птичье щебетанье.

Цветы, ручьи… Ему-то что за дело!

Он слишком стар, чтоб радоваться им:

Облезла грива, морда поседела,

Губа отвисла, взгляд подёрнул дым…

Трудился он, покуда были силы,

Пока однажды, посреди дороги,

Не подкачали старческие жилы,

Не подвели натруженные ноги.

Тогда решили люди: «Хватит, милый!

Ты хлеб возил и веялки крутил.

Теперь ты — конь без лошадиной силы,

Но ты свой отдых честно заслужил!»

Он был на фронте боевым конём,

Конём рабочим слыл для всех примером,

Теперь каким-то добрым шутником

Он прозван был в селе Пенсионером,

Пускай зовут! Ему-то что за дело?!

Он чуток только к недугам своим:

Облезла грива, морда поседела,

Губа отвисла, взгляд подёрнул дым…

Стоит и дремлет конь среди ромашек,

А сны плывут и рвутся без конца…

Быть может, под седлом сейчас он пляшет

Под грохот мин на берегу Донца.

«Марш! Марш!» — сквозь дым доваторский бросок!

Но чует конь, пластаясь на скаку,

Как старшина схватился за луку,

С коротким стоном выронив клинок…

И верный конь не выдал старшины,

Он друга спас, он в ночь ушёл карьером!

Теперь он стар… Он часто видит сны.

Его зовут в селе Пенсионером…

Дни что возы: они ползут во мгле…

Вкус притупился, клевер — как бумага.

И, кажется, ничто уж на земле

Не оживит и не встряхнёт конягу.

Но как-то раз, округу пробуждая,

В рассветный час раздался стук и звон.

То по шоссе, манёвры совершая,

Входил в деревню конный эскадрон.

И над садами, над уснувшим плёсом,

Где в камышах бормочет коростель,

Рассыпалась трубы медноголосой

Горячая раскатистая трель.

Как от удара, вздрогнул старый конь!

Он разом встрепенулся, задрожал,

По сонным жилам пробежал огонь,

И он вдруг, вскинув голову, заржал!

Потом пошёл. Нет, нет, он поскакал!

Нет, полетел! Под ним земля качалась,

Подковами он пламень высекал!

По крайней мере, так ему казалось…

Взглянул и вскинул брови эскадронный:

Стараясь строго соблюдать равненье,

Шёл конь без седока и снаряженья,

Пристроившись в хвосте его колонны.

И молвил он: — А толк ведь есть в коне!

Как видно, он знаком с военным строем! —

И, старика похлопав по спине,

Он весело сказал: — Привет героям!

Четыре дня в селе стоял отряд.

Пенсионер то навещал обозы,

То с важным видом обходил наряд,

То шёл на стрельбы, то на рубку лозы.

Он сразу словно весь помолодел:

Стоял ровнее, шёл — не спотыкался,

Как будто шкуру новую надел,

В живой воде как будто искупался!

В вечерний час, когда закат вставал,

Трубы пронёсся серебристый звон;

То навсегда деревню покидал,

Пыля просёлком, конный эскадрон.

«Марш! Марш!» И только холодок в груди,

Да ветра свист, да бешеный карьер!

И разом все осталось позади:

Дома, сады и конь Пенсионер.

Горел камыш, закатом обагрённый,

Упругий шлях подковами звенел.

Взглянул назад весёлый эскадронный,

Взглянул назад — и тотчас потемнел!

С холма, следя за бешеным аллюром,

На фоне догорающего дня

Темнела одинокая фигура

Вдруг снова постаревшего коня…

Осмотр окончен. На какой шкале

Отметить степень веры и тревоги?!

Налево — жизнь, направо — смерть во мгле,

А он сейчас, как на «ничьей земле»,

У света и у мрака на пороге…

Больной привстал, как будто от толчка,

В глазах надежда, и мольба, и муки,

А доктор молча умывает руки

И взгляд отводит в сторону слегка.

А за дверьми испуганной родне

Он говорит устало и морозно:

— Прошу простить, как ни прискорбно мне,

Но, к сожаленью, поздно, слишком поздно!

И добавляет: — Следует признаться,

Процесс запущен. В этом и секрет.

И надо ждать развязки и мужаться.

Иных решений, к сожаленью, нет.

Все вроде верно. И, однако, я

Хочу вмешаться: — Стойте! Подождите!

Я свято чту науку. Но простите,

Не так тут что-то, милые друзья!

Не хмурьтесь, доктор, если я горяч,

Когда касаюсь вашего искусства,

Но медицина без большого чувства

Лишь ремесло. И врач уже не врач!

Пусть безнадёжен, может быть, больной,

И вы правы по всем статьям науки,

Но ждать конца, сложив спокойно руки,

Да можно ль с настоящею душой?!

Ведь если не пылать и примиряться

И не стремиться поддержать плечом,

Пусть в трижды безнадёжной ситуации,

Зачем же быть сестрой или врачом?!

Чтоб был и впрямь прекраснейшим ваш труд,

За все, что можно, яростно цепляйтесь,

За каждый шанс и каждый вздох сражайтесь

И даже после смерти семь минут!

Ведь сколько раз когда-то на войне

Бывали вдруг такие ситуации,

Когда конец. Когда уже сражаться

Бессмысленно. И ты в сплошном огне,

Когда горели и вода и твердь,

И мы уже со смертью обнимались,

И без надежды всё-таки сражались,

И выживали. Побеждали смерть!

И если в самых гиблых ситуациях

Мы бились, всем наукам вопреки,

Так почему ж сегодня не с руки

И вам вот так же яростно сражаться?!

Врачи бывали разными всегда:

Один пред трудной хворостью смирялся,

Другой же не сдавался никогда

И шёл вперёд. И бился и сражался!

Горел, искал и в стужу и в грозу,

Пусть не всегда победа улыбалась,

И всё же было. Чудо совершалось.

И он счастливый смахивал слезу…

Ведь коль не он — мечтатель и боец,

И не его дерзанья, ум и руки,

Каких высот достигли б мы в науке

И где б мы сами были, наконец?!

Нельзя на смерть с покорностью смотреть,

Тем паче где терять-то больше нечего,

И как порою ни упряма смерть —

Бесстрашно биться, сметь и только сметь!

Сражаться ради счастья человечьего.

Так славьтесь же на много поколений,

Упрямыми сердцами горячи,

Не знающие страха и сомнений

Прекрасные и светлые врачи!

К нему приезжали три очень солидных врача.

Одна все твердила о грыже и хирургии.

Другой, молоточком по телу стуча,

Рецепт прописал и, прощаясь, промолвил ворча

О том, что тут явно запущена пневмония.

А третий нашёл, что банальнейший грипп у него,

Что вирус есть вирус. Все просто и все повседневно.

Плечо же болит вероятней всего оттого,

Что чистил машину и гвозди вколачивал в стену.

И только четвёртый, мальчишка, почти практикант,

На пятые сутки со «Скорой» примчавшийся в полночь,

Мгновенно поставил диагноз: обширный инфаркт.

Внесли кардиограф. Все точно: обширный инфаркт.

Уколы, подушки… Да поздно нагрянула помощь.

На пятые сутки диагноз… И вот его нет!

А если бы раньше? А если б все вовремя ведать?

А было ему только сорок каких-нибудь лет,

И сколько бы смог он ещё и увидеть и сделать!

Ошибка в диагнозе? Как? Отчего? Почему?!

В ответ я предвижу смущенье, с обидой улыбки:

— Но врач — человек! Так неужто, простите, ему

Нельзя совершить, как и всякому в мире, ошибки?!

Не надо, друзья. Ну к чему тут риторика фраз?

Ведь честное слово, недобрая это дорога!

Минёр ошибается в жизни один только раз,

А сколько же врач? Или все тут уж проще намного?!

Причины? Да будь их хоть сотни, мудрёных мудрей,

И всё же решенье тут очень, наверно, простое:

Минёр за ошибку расплатится жизнью своей,

А врач, ошибаясь, расплатится жизнью чужою.

Ошибка — конец. Вновь ошибка, и снова — конец!

А в мире ведь их миллионы, с судьбою плачевной,

Да что миллионы, мой смелый, мой юный отец,

Народный учитель, лихой комиссар и боец,

Когда-то погиб от такой вот «ошибки» врачебной.

Не видишь решенья? Возьми и признайся: — Не знаю! —

Талмуды достань иль с другими вопрос обсуди.

Не зря ж в Гиппократовой клятве есть фраза такая:

«Берясь за леченье, не сделай беды. Не вреди!»

Бывает неважной швея или слабым рабочий,

Обидно, конечно, да ладно же, все нипочём,

Но врач, он не вправе быть слабым иль так, между прочим,

Но врач, он обязан быть только хорошим врачом!

Да, доктор не бог. Тут иного не может быть мненья.

И смерть не отменишь. И годы не сдвинутся вспять.

Но делать ошибки в диагнозах или леченье —

Вот этих вещей нам нельзя ни терпеть, ни прощать!

И пусть повторить мне хотя бы стократно придётся:

Ошибся лекальщик — и тут хоть брани его век,

Но в ящик летит заготовка. А врач ошибётся,

То «в ящик сыграет», простите, уже человек!

Как быть? А вот так: нам не нужно бумаг и подножья

Порой для престижа. Тут главное — ум и сердца,

Учить надо тех, в ком действительно искорка божья,

Кто трудится страстно и будет гореть до конца!

Чтоб к звёздам открытий взмыть крыльям, бесстрашно звенящим,

Пускай без статистик и шумных парадных речей

Дипломы вручаются только врачам настоящим

И в жизнь выпускают одних прирождённых врачей.

Чтоб людям при хворях уверенно жить и лечиться,

Ищите, ребята, смелее к наукам ключи.

У нас же воистину есть у кого поучиться,

Ведь рядом же часто первейшие в мире врачи.

Идите же дальше! Сражайтесь упрямо и гибко.

Пусть счастьем здоровья от вашего светит труда!

Да здравствует жизнь! А слова «роковая ошибка»

Пусть будут забыты уверенно и навсегда!

Ах, как же это важно, как же нужно

В час, когда беды лупят горячо

И рвут, как волки, яростно и дружно,

Иметь всегда надёжное плечо!

Неважно чьё: жены, или невесты,

Иль друга, что стучится на крыльце.

Все это — сердцу дорогие вести.

Но всех важней, когда все это — вместе,

Когда жена и друг в одном лице.

Пусть чувства те воспеты и прославлены,

И всё-таки добавим ещё раз,

Что коль любовь и дружба не разбавлены,

А добровольно воедино сплавлены,

То этот сплав прочнее, чем алмаз.

А если все совсем наоборот,

Вот так же бьёт беда и лупит вьюга,

И нет нигде пощады от невзгод,

И ты решил, что тут-то и спасёт

Тебя плечо единственного друга!

И вот ты обернулся сгоряча,

Чтоб ощутить родное постоянство,

И вдруг — холодный ужас: нет плеча!

Рука хватает чёрное пространство…

Нет, не сбежала близкая душа,

И вроде в злом не оказалась стане,

А лишь в кусты отпрянула, спеша,

Считая бой проигранным заране.

И наблюдая издали за тем,

Как бьют тебя их кулаки и стрелы,

Сурово укоряла: — Ну зачем

Ты взял да и ввязался в это дело?!

Вот видишь, как они жестоко бьют

И не щадят ни сил твоих, ни сердца.

А можно было и сберечь уют,

И где-то в ямке тихо отсидеться.

И вот, сражаясь среди злой пурги,

Ты думаешь с отчаяньем упрямым:

Ну кто тебе опаснее: враги

Или друзья, что прячутся по ямам?!

И пусть невзгоды лупят вновь и вновь,

Я говорю уверенно и круто:

Не признаю ни дружбу, ни любовь,

Что удирают в трудную минуту!

Да, в мире есть различные сердца.

Но счастлив тот, я этого не скрою,

Кому досталось именно такое:

В любое время, доброе и злое,

Надёжное навек и до конца!

Пути земли круты и широки.

Так было, есть и так навечно будет.

Живут на той земле фронтовики —

Свалившие фашизм, простые люди.

И пусть порою с ними не считаются

Все те, кто жизнь пытаются взнуздать,

И все ж они не то чтобы стесняются,

А как-то в их присутствии стараются

Не очень-то на Родину плевать.

Нет у бойцов уже ни сил, ни скорости,

И власти нет давно уж никакой,

И всё-таки для общества порой

Они бывают чем-то вроде совести.

И сверхдельцам, что тянут нас ко дну,

И всем политиканствующим сворам

Не так-то просто разорять страну

Под их прямым и неподкупным взором.

Но бури лет и холода ветров

Не пролетают, к сожаленью, мимо,

И чаще всех разят неумолимо

Усталые сердца фронтовиков.

И тут свои особенные мерки

И свой учёт здоровья и беды,

И в каждый День Победы на поверке

Редеют и редеют их ряды.

И как ни хмурьте огорчённо лоб,

Но грянет день когда-нибудь впервые,

Когда последний фронтовик России

Сойдёт навек в последний свой окоп…

И вот простите, дорогие люди,

И что же будет с Родиной тогда?

И слышу смех: «Какая ерунда!

Да ничего практически не будет!

Возьмём хоть нашу, хоть другие страны:

Везде была военная беда,

И всюду появлялись ветераны,

И после уходили ветераны,

А жизнь не изменялась никогда!»

Что ж, спорить тут, наверно, не годится.

Да, были страны в бурях и беде,

Но то, что на Руси сейчас творится,

За сотни лет не ведали нигде!

И вот сегодня бывшие солдаты,

Которые за солнце и весну

Фашизму душу вырвали когда-то

И людям мир вернули в сорок пятом,

С тревогой смотрят на свою страну.

И хочется им крикнуть: — Молодые!

Не рвитесь из родного вам гнёзда!

Не отдавайте никому России,

Ведь что бы ни случилось, дорогие,

Второй у нас не будет никогда!

Не подпускайте к сердцу разговоры,

Что будто бы заморское житьё

Сулит едва ль не золотые горы.

Вот это чушь и дикое враньё!

Не позволяйте обращать в пожарища

Такие превосходные слова,

Как: Родина, Отечество, Товарищи —

Им жить и жить, пока страна жива!

Взамен культуры и больших идей,

Чтоб не могли мы ни мечтать, ни чувствовать,

Нас учат перед Западом холуйствовать

И забывать о звании людей!

Но, как бы нас ни тщились унижать,

Нельзя забыть ни по какому праву,

Что Волгу вероломству не взнуздать

И славу никому не растоптать,

Как невозможно растоптать державу!

Ведь мы сыны могущества кремлёвского,

Мы всех наук изведали успех,

Мы — родина Толстого и Чайковского

И в космос путь пробили раньше всех!

И пусть стократ стремятся у России

Отнять пути, ведущие вперёд.

Напрасный труд! В глаза её святые

Не даст цинично наплевать народ!

И, сдерживая справедливый гнев,

Мы скажем миру: — Не забудьте, люди:

Лев, даже в горе, все равно он — лев,

А вот шакалом никогда не будет!

А в чем найти вернейшее решенье?

Ответ горит, как яркая звезда:

Любить Россию до самозабвенья!

Как совесть, как святое вдохновенье,

И не сдавать позиций никогда!

До чего ж рассвет сегодня звонок

В пенисто-вишнёвых облаках.

Он сейчас, как маленький ребёнок,

Улыбнулся радостно спросонок

У природы в ласковых руках.

А внизу туман то валом катится,

То медведем пляшет у реки,

Ёжится рябинка в тонком платьице,

Спят, сутулясь, клёны-старики.

Яркая зарянка в небо прямо

Золотую ввинчивает трель,

И с болот, как по сигналу, с гамом

Вскинулась гусиная метель.

Ни страшинки, а сплошная вера

В солнце, в жизнь и доброту лесов.

И нигде ни пули браконьера,

Л лишь чистый, без границ и меры,

Густо-пряный аромат лугов.

И бежит по дачному порядку

Физкультурно-резвый ветерок,

То подпрыгнет, то пойдёт вприсядку,

То швырнёт, как бы играя в прятки,

В занавеску сонную песок.

Дверь веранды пропищала тонко,

И, сощурясь, вышла на крыльцо,

Как букетик, крошечка-девчонка,

В солнечных накрапушках лицо.

Вдоль перил две синие букашки

Что-то ищут важное, своё.

А у ног — смеющиеся кашки,

Огненные маки да ромашки,

Как на новом платьице её!

И от этой буйной пестроты

Девочка смешливо удивляется:

То ль цветы к ней забрались на платьице,

То ли с платья прыгают цветы?

Стоголосо птахи заливаются,

В ореолах песенных горя,

А заря все выше подымается,

Чистая и добрая заря.

Бабочке панамкою маша,

Девочка заливисто смеётся.

Аистёнком тополь в небо рвётся.

Отчего же словно бы сожмётся

Вдруг на краткий миг моя душа?

Что поделать. Память виновата.

Словно штык, царапнула она,

Что в такой вот день давно когда-то

(Не избыть из сердца этой даты!)

Чёрным дымом вскинулась война…

Не хочу, не надо, не согласен!

Этого не смеют повторить!

Вон как купол беспредельно ясен,

Как упруга солнечная нить.

Новый день берет свои права,

Мышцами весёлыми играя.

А за ним — цветущая Москва,

Шумная и солнцем залитая.

Не вернутся дымные года,

Вырастай и смело к счастью взвейся,

Смейся, моя маленькая, смейся,

Это все навечно, навсегда!

Влетела в дом упругим метеором

И от порога птицею — ко мне,

Смеясь румянцем, зубками и взором,

Вся в юности, как в золотом огне.

Привычно на колени забралась:

— Вон там девчонки спорят за окошком!

Скажи мне: есть космическая связь?

И кто добрей: собака или кошка?!

Я думаю, я мудро разрешаю

И острый спор, и вспыхнувший вопрос,

А сам сижу и восхищённо таю

От этих рук, улыбок и волос.

Подсказываю, слушаю, разгадываю

Её проблем пытливых суету

И неприметно вкладываю, вкладываю

В её сердчишко ум и доброту.

Учу построже к жизни приглядеться,

Не все ведь в мире песни хороши.

И сам учусь распахнутости сердца

И чистоте доверчивой души.

Все на земле имеет осмысленье:

Печали, встречи, радости борьбы,

И этой вот девчонки появленье,

А если быть точнее, то явленье

Мне был как перст и высший дар судьбы.

Бегут по свету тысячи дорог.

Не мне прочесть все строки этой повести,

Не мне спасти её от всех тревог,

Но я хочу, чтоб каждый молвить мог,

Что в этом сердце все живёт по совести!

Пусть в мире мы не боги и не судьи,

И всё же глупо жить, чтобы коптеть,

Куда прекрасней песней прозвенеть,

Чтоб песню эту не забыли люди.

И в этом свете вьюги и борьбы,

Где может разум попирать невежда,

Я так тебе хочу большой судьбы,

Мой вешний лучик, праздник и надежда!

И я хотел бы, яростно хотел

В беде добыть тебе живую воду,

Стать мудрой мыслью в многодумье дел

И ярким светом в злую непогоду!

И для меня ты с самого рожденья

Не просто очень близкий человек,

А смысл, а сердца новое биенье,

Трудов и дней святое продолженье —

Живой посланник в двадцать первый век!

Темнеет… День со спорами горячими

Погас и погрузился в темноту…

И гном над красновидовскими дачами

Зажёг лимонно-жёлтую луну.

В прихожей дремлют: книжка, мячик, валенки,

Мечты зовут в далёкие края.

Так спи же крепко, мой звоночек маленький,

Мой строгий суд и песенка моя…

И я прошу и небо, и долины,

Молю весь мир сквозь бури и года:

Пусть над судьбой Асадовой Кристины,

Храня от бед, обманов и кручины,

Горит всегда счастливая звезда!

Пекут блины. Стоит весёлый чад.

На масленицу — всюду разговенье!

Сегодня на Руси, как говорят,

Прощёное святое воскресенье!

И тут, в весенне-радужном огне,

Весёлая, как утренняя тучка,

Впорхнула вместо ангела ко мне

Моя самостоятельная внучка.

Хохочет заразительно и звонко,

Способная всю землю обойти,

Совсем ещё зелёная девчонка

И совершенно взрослая почти.

Чуть покружившись ярким мотыльком,

Уселась на диване и сказала:

— Сегодня День прощенья. Значит, в нем

Сплелись, быть может, лучшие начала.

И вот, во имя этакого дня,

Коль в чем-то провинилась, допускаю,

Уж ты прости, пожалуйста, меня. —

И, поцелуем сердце опьяня,

Торжественно:

— И я тебя прощаю!

— С древнейших лет на свете говорят,

Что тот, кто душам праведным подобен,

Тот людям окружающим способен

Прощать буквально все грехи подряд. —

И, возбуждённо вскакивая с места,

Воскликнула: — Вот я тебя спрошу

Не ради там какого-нибудь теста,

А просто для души. Итак, прошу!

Вот ты готов врагов своих простить?

— Смотря каких… — сказал я осторожно.

— Нет, ну с тобою просто невозможно!

Давай иначе будем говорить:

Ну мог бы ты простить, к примеру, ложь?

— Ложь? — я сказал, — уж очень это скверно.

Но если лгун раскаялся, ну что ж,

И больше не солжёт — прощу, наверно.

— Ну, а любовь? Вот кто-то полюбил,