Великая судьба России - Столыпин

Все это было исполнено превосходным образом. Ольге не пришлось даже выходить из купе – в этом классе была то ли горничная, то ли помощница кондуктора. Петр недолго посидел в коридоре, пока она разбирала постель и укладывала на диване покорную пассажирку. Вышла с поклоном и со словами:

– Спокойной ночи вашей спутнице. Если что потребуется, кондуктор найдет меня.

Петр кивнул, сунул в кармашек белого фартука какую-то бумажку, а сам еще долго сидел в коридоре, прежде чем тихо откатить дверь.

Но Ольга, оказывается, не спала.

– Извините, Оля, побеспокоил. Я зажгу маленькую свечку… не так страшно будет.

Пожалуй, это не столько для Ольги – для себя сказал. Наивно, но ведь верно.

Он не видел ее глаз, да в ту сторону и не смотрел, но чувствовал: расширились, разверзлись. Отнюдь уже не «глазки голубые…»

Засветив маленькую дорожную свечечку, Петр сел в угол своего дивана, стараясь забиться глубже, незаметнее. Большой рост не позволял этого, ноги почти до противоположного дивана доставали. Приват-купе было устроено довольно игриво: один широкий, как бы двуспальный диван, а другой узенький, холостяцкий. Можно почивать в двуедином блаженстве, а можно и в церковном разводе; чуть выше окна, в небольшом серебряном окладе, возвышалась над дорожным альковом Божья Матерь, но смотрела не строго, даже сожалительно. Наверно, она многое повидала здесь, в дорожном убежище земных, парных грешников. Едва ли тут ездили с детьми, да и вообще с попутчиками; были другие купе, одноместные, и даже четырехместные. Интересно, что подумал кондуктор, с первого взгляда определив их в это единственное в своем роде купе и изгнав увешанного золотыми цепями купчину? Фамилию свою Петр называл еще при покупке билета, фамилию довольно известную, но и только; вполне можно было решить, что большего не позволяет светский этикет. Что фамилия! Тут бывали наверняка такие салонные львы – ого-го!.. Он почувствовал: краснеет, и еще, что Ольга не спит, но деликатно не приглашает к разговору. Он все больше убеждался в ее природной, немного немецкой, сдержанности. «Немного» – это как у всех российских немцев, давно уже перемешавшихся с русскими дворянами, да хоть и с кухарками. Мало ли князей, тайно и явно повенчанных со своими крепостными актрисами!

Мысль об Ольге, тихо, даже мертво лежащей, отвлекала от того, к чему несли железно постукивающие колеса. Но эта же мысль не давала отстраниться и от оставленного позади Середникова. То-то там начались разговоры!

В дорожном саке среди книг он с удивлением, даже мистическим страхом обнаружил объемистый кожаный переплет с воспоминаниями только что отгремевших Шипкинских походов. Лермонтов – хорошо, высокомерные поручения Бисмарка – тоже ничего, но воспоминания рядовых офицеров! Это возвращало к отцу, хоть и не совсем уж рядовому.

Он свечечку подвинул поближе к себе, не сомневаясь, что Ольга с благодарностью воспримет эту деликатность, – хотя, конечно, темнота страшит, но ближний свет ни к чему. А впереди долгая, уже сентябрьская, ночь. Без всяких раздумий он отказался от своей постели, но сиюминутная мысль по крайней мере была очевидной: не за коньяком, так за книгой ночь провести.

Коньяку он в своей жизни раньше не пробовал, потребовал для форсу. Сейчас лихо отхлебнул… ну и дрянь! Чай успел простыть, как и у Ольги, нетронутым.

Еще больше загораживая свет, он Бисмарка поставил перед свечой треуголом, а в руки взял свое русское. Не случайно же отец подарил эту недавно вышедшую книгу, не случайно и она, даже при такой спешке, в руки попала. Сам генерал не снизошел до воспоминаний, но низовым офицерам – чего же?

Генералу и самому было удивительно, что сын пошел на самый что ни есть разночинный – естественный – факультет. Но ведь топал, топал же по общей военной тропе?..

«Версты четыре пришлось идти, глубокою лощиною, по дороге вдоль речки, через которую в одном месте совершили переправу на каруцах, поставленных вместо моста; потом дорога пошла вверх по откосам гор, извиваясь сообразно направлению горного кряжа. Этот участок дороги когда-то, по-видимому, разрабатывался, но доведен был только до Крестца…

От Крестца дорога теряет всякие признаки культуры и обращается в узенькую тропинку, более похожую на желобок; шедшие впереди отряда саперы и «братушки» только с виду очищали дорогу, и снег всячески был по колено; местами снег заменялся ледяной массой. Тогда идти становилось еще тяжелее, потому что по скользкому откосу горы удержать равновесие было невозможно. Несмотря на то что я с одной стороны опирался саблей, а с другой ножнами – все-таки на переходе упал не менее трехсот раз. Разумеется, при таких условиях дороги не обошлось без несчастных случаев; так, например, в нашем эшелоне во время таких падений двое солдат были ранены штыком и один из них, кажется, тут же на дороге и умер. Помимо этой гололедицы немалым препятствием на пути служила и крутизна подъемов. Хотя тропинка и старалась, по-видимому, избегать крутых скатов, но иногда шла вверх или вниз чуть ли не под углом сорок пять градусов. В таких случаях идти было нельзя, и мы обыкновенно гуськом один за другим скатывались на спине и на боку, стараясь только приноровиться, чтобы не слететь куда-нибудь в пропасть. В общем виде картина движения войск представляла собой бесконечную нить людей и лошадей, двигающихся по тропе гуськом один за другим. После этого можно судить, что это было за движение?.. Полк растянулся буквально на пять верст.

Засветло мы прошли не более трех верст от Крестца; тут уже нас застигла ночь, в начале которой светила луна; но затем скоро и она спряталась, и отряд двигался в совершенную темень, рискуя или поломать ноги, или свалиться в пропасть. Между тем мы шли и шли, мечтая о конце этого перехода как о чем-то безнадежном.

Прошли дальше еще версты три; видим огоньки. Приближаемся; оказывается, это костры, разведенные солдатами, отставшими от первого эшелона. Оглянувши рощу, освещенную этими кострами, решили сделать небольшой привал.

По мере сбора полка на бивуак и у нас явились костры; действительно, греться надо было, потому что мороз доходил до двадцати градусов, тут же у всякого явилось желание подкрепить свой пустой желудок; но увы! Оказалось, что во всем полку нет сухарей.

Мой осел, приобретенный в Травне, где-то отстал позади, и я лишился последнего своего утешения в походе – это чаю. Но тут, правда, один солдат вывел меня из беды: у него оказалось в торбе щепотка чаю и кусок сахару. С необыкновенной быстротой добыл он из снегу воды, вскипятил ее в солдатском котелке и приготовил чай. Что это был за чай?.. Вонючий и с сальными поплавками… но с каким удовольствием мы прихлебывали его после такого утомительного перехода!.. Тут не могло быть брезгливости. После этого чая, выпитого с сухарями, предложенными солдатами, мы решили заснуть. Для этого нужно было поудобнее примоститься к костру; но несмотря на то что костер горел прекрасно, мороз давал себя чувствовать и безапелляционно прохватывал через мой дрянной полушубок. Тем не менее, несмотря на все неудобства и на мороз, надвинув башлык на голову, я полуприлег и заснул. Впрочем, это был не сон, а мученье, потому что через каждые четверть часа от холода, проникавшего то в ноги, то в спину, просыпался. Так проведена была ночь…»

Вслед за неведомым ротным капитаном Поликарповым, шедшим в отряде генерала Столыпина, и студиоз Столыпин то засыпал, то просыпался. Но отнюдь не от мороза; нечто беспокоило его гораздо сильнее. Простыня в углу противоположного дивана тоже тащила в пропасть, – наверно, он вскрикнул, очнувшись, потому что какой-то солдатик не дал упасть, словно бы за полу шинельки придержал, одернул:

– Петр?..

Вскинув голову, он смущенно убрал Бисмарка. И не поднимая глаз, чувствовал: Ольга все так же безжизненно лежит на спине, уставясь в качающийся потолок вагона; там шевелились, повторяя колебания свечи, замерзающие, лохматые полушубки…

Вот их он видел, тоже туда взгляд, чтобы не свалиться в покачнувшуюся бездну.

– Вы кричали, Петр.

Слава богу, мерзлые полушубки обратились в блики от свечи. Обычное дело.

– Да, Ольга, – не сразу, но решился все ж ответить.

Трудно это далось. Спящих женщин, кроме матери, он в своей жизни не видывал, а чтоб уж разговаривать в ночи…

– Да, Ольга, – зачем-то опять повторил. – Не спится… или слишком крепко спится. Но вы?.. О чем вы думаете?

– Об отце… славном и добром папа… Ему труднее, чем нам, будет.

– Да?..

– Не сомневаюсь, что он больше обо мне, чем о Михаиле, думает…

– Да?.. Почему же… Оля?..

– Честность ему не позволяет отринуть меня, а ведь придется… Не утешайте, Петр.

Он бросив «Воспоминания» на стол, сшиб Бисмарка вместе со свечой. Спички долго не находились, шарь не шарь по столу. От испуга ли, от желания ли помочь, и Ольга, скрипнув диваном, то же самое делала. Петр ожегся, наткнувшись на ее пальцы, – хуже, чем у недавно виденного костра, – но на этот раз отдернуться не успел: эти же пальцы и коробок со спичками ему сунули.

– Ко мне улетели, надо же!

– Надо будет что-то делать… Уж поверьте мне: папа не отринет вас. В любом… самом худшем случае… Да, Ольга. Да. Отдайте же спички!

– Берите, Петр… но не ломайте мне пальцы!

– Да?..

– Берите же! Мне страшно… и стыдно… Мне стыдно, Петр.

– Вам?.. Вам-то чего стыдиться?!

– Не спрашивайте… Больше ничего не спрашивайте. Зажигайте же свет! Хотя… погодите маленько, Петр, я прикроюсь.

За то время, пока он держал коробок со спичками, можно было сто раз прикрыться, закрыться, наглухо укрыться… но зачем теперь свеча? За окном уже светало. Набычившись за проклятым, опять восставшим Бисмарком, он все-таки примечал белизну постели, чуть позднее – и васильковой сини чепчик… Ах да, ведь и мать в чепчике спит! Это его как-то успокоило и даже подвигнуло на шутку:

– Вот теперь смогу похвастаться перед приятелями, как будил поутру одну… прекрасную…

– Перестаньте, Петр. Не будете вы хвастаться, а будете меня жалеть, как и ваш… как и мой… добрый папа…

– Оля?.. – что-то хотел сказать он, но так и не сказал до самой остановки поезда.

Жалость, жгучая, стыдливая жалость, пришла позднее, когда он отвез Ольгу к одной из тетушек. Глаза у тетушки, не такой еще и старой, от удивления, возмущения, полнейшего непонимания готовы были выскочить из-под белесых немецких ресниц. В ней немецкая суть чувствовалась больше; тетушка и вообразить не могла, как это ее помолвленная, почти что уже обвенчанная, племянница возвращается после ночи с каким-то нахальным молодым человеком! Верно, Петр был молод, но неужели от смущения нахально улыбался, помогая Ольге в прихожей раздеваться? Она тоже не сразу нашлась, не зная, что делать. Отец с матерью оставались в Одессе, при всей ожидавшейся беде не могла же она ехать на петербургскую квартиру Столыпиных без Натальи Михайловны и… и без него, без НЕГО!

Все-таки выдержки ей было не занимать. Слегка поправив у зеркала волосы и не приглашая сопроводителя даже присесть, не говоря уже об утреннем кофе, она спокойно оповестила:

– Это младший брат Михаила.

Но и после того тетушка не пригласила его пройти дальше, тем более на чашечку кофе. Даже не спросила обыкновенного: как, мол, доехали?

Добропорядочность, ох уж эта немецкая добропорядочность!

Петр понятия не имел о происхождении этой тетушки, – может, она рязанская или владимирская, а то и вовсе из прибалтийского, чухонского племени. Если кого и интересовало это, так разве что Михаила…

Михаила?..

– Ольга Борисовна, я думаю, уже к вечеру вам нанесет визит Наталья Михайловна. Ежели паче чаяния… по болезни… немного задержится, я пришлю нашу горничную. – Он поклонился угловато, некстати чувствуя свой высокий рост, да еще перед махонькой тетушкой… и свое полнейшее неумение изъясняться в таком положении.

– Да, да, Петр Аркадьевич, – ответила церемонно и она. – Не утруждайте понапрасну Наталью Михайловну, довольно будет и горничной… если Михаил не сможет… если задержится в служебной поездке.

Она все-таки договорила до конца.

И он до конца выдержал взгляд, чухонской ли, рязанской ли, но не очень-то разговорчивой тетушки.

Сопроводитель?

Услужитель?

Или?

Да пусть эта тетушка думает все, что заблагорассудится! И хорошо, что не было утреннего кофе. И хорошо, что не было разговоров. Он спешил на петербургскую квартиру… но вначале к брату Александру, по-холостяцки живущему уже отдельно. Да, спешил. Не до разговоров за кофеем. Не до тетушек.

Ему нужны силы, большие силы, чтобы принять все неизбежное…

V

После похорон брата у него была одна-единственная мысль: надо найти князя Шаховского и всадить ему пулю в старую, глупую башку! Хотя князь был не так стар – лишь несколькими годами опередил Михаила, и не так глуп… если предпочел в это скверное время скрыться с глаз долой. В Швейцарию, Англию, Америку… или к черту лысому, в конце концов! Никто о том ничего не знал. Не найдя Шаховского в злачных местах Петербурга, то есть на балах, скачках, на сборищах новомодных масонов, в игорных домах, непременных маскерадах, – Петр приставил трех слуг к подъезду его дома, чтобы они попеременно следили за входом-выходом детально описанного господина. Петр прошедшей зимой и сам встречался с князем Шаховским, мог составить вполне полицейское описание. Напрасно! Слуги, как истые сыщики, всю дождливую осень мокли в соседних подворотнях, так что одного из них пришлось отправить в больницу. Не хватало на совести еще смерти! К счастью, слуга выкарабкался из тяжелейшей горячки, так что дело ограничилось пособием для лечения. Что касается князя, то Петр официально отправил на квартиру запечатанный пакет – с надеждой, что убийца когда-нибудь да объявится.

Дело было ясное, скандальное… и позорное, позорное для рода Столыпиных!

Младший брат ничего не знал, невеста по застенчивости не могла проговориться, но ловелас Шаховской – это не старикан Апухтин. Он буквально преследовал невесту, пока Михаил, готовясь к свадьбе, готовил, собственно, и домашний очаг для будущей хозяйки. Более того, ради салонного хвастовства Шаховской распускал такие слухи, которые меркли даже в горькой доле пушкинской Натали. Что было делать? Стреляться! Только стреляться.

Брат Александр рассказал, что, улучив момент на званом балу, Михаил не просто бросил перчатку – он влепил такую затрещину, что ухажер за чужими невестами отнюдь не по своей воле свалился в лихой мазурке. Сила у всех братьев Столыпиных была отменная. Но вот беда – все братья Столыпины стреляться, увы, не умели. Да, дети генерала чурались оружия…

Но как в этой жизни без него, железного дьявола?

Петр осенью совершенно забросил университет и, случись война, непременно записался бы в пехотный полк вольноопределяющимся. Но богатырь-император, пришедший на смену убитому отцу, был таким убежденным миротворцем, а его дипломаты столь похвально вели заграничные дела, что воевать не приходилось, – довольно было и того, что там-сям бряцали русские штыки. После Балканской войны меряться силами никто не хотел. В вольноопределяющиеся Петру не светило. Оставалось искать охальника.

А пока…

Мать, кое-как вставши с постели после похорон, не оставляла своими заботами Ольгу; та узнала всю страшную правду, когда на могиле жениха уже увяли первые цветы. Наталье Михайловне пришлось поднимать с постели теперь уже Ольгу. А удержать ее от поездок на кладбище было невозможно. Так вместе и разъезжали.

Ничего удивительного, что впервые после ночного поезда Петр встретился с Ольгой у могилы брата.

Мать, все понимавшая, деликатно отошла в сторону, наказав:

– Посидите пока одни. Я поброжу, пожалуй, тут много знакомых, особенно с Балканской войны. Раненые долго не живут…

Да, не хватало на том или ином надгробии официальной депеши: «Смертельно ранен…»

Михаил ведь тоже не в первый день умер – Петр застал его в живых. У брата даже хватило сил пошутить:

– Знаю, младшенький, ты всегда любил Ольгу, видишь, я освобождаю…

Петр закрыл ему рот ладонью, но брат и сквозь стиснутые пальцы договорил:

– Не покидай ее. Она достойна…

Теперь, оставшись наедине, он все больше поражался самообладанию Ольги. Сомнения не было, она мучилась. Но кто бы разгадал тайну ее лица?

Он – разгадал.

Сидя на могильной скамеечке и кроша булку для птичек, небесных вестниц, он совершенно неожиданно признался:

– В последний час Михаил дал мне братское напутствие…

– Я знаю, – остановила его Ольга.

Петр пристально глянул в ее сокрытые глаза:

– Откуда это вам известно, Оля?

– Птички весточки принесли, – сбросила она с ладони очередную щепоть белых, как уже летавшие снежинки, крошек.

Шустрые воробушки, шебутные синички и голуби – как важные светские дамы. Кто из них? Раз так, он предпочел бы синичек. Воришки-воробьи ненадежны, светские дамы слишком лукавы – даже крохи насущные друг у дружки перехватывают.

– Как-нибудь я доскажу братнее пожелание… сегодня не буду, не волнуйтесь зря…

– Зря ли, Петр?

Он поцеловал ее руку, вскинутым взглядом спрашивая позволения у брата. Михаил и с временного портрета смотрел вечным, утвердительным взором.

– Значит, не зря, Оля.

Стоял уже сырой петербургский октябрь, промелькивали снежинки над могилой; Ольга не отнимала платка от носа. Петр поднял меховой воротник ее осеннего, теплого манто и слегка приклонил в соболий мех голову, но как-то нескладно, словно носом за грехи ткнул.

– Рука ваша, Петр, тяжелая, – высунула Ольга посиневший носик.

– Ничего, привыкайте, Оля.

Внимательный, строгий взгляд в ответ. Не много ли берет на себя?

Она перевела разговор на то, что он и сам знал, – из слов матери. С некоторой опаской сказала:

– Пора мне в Одессу, Петр.

В Одессу, значит, домой, в уединение, где никто не знает соломенную невесту…

Теперь он с особым вниманием посмотрел на нее:

– Я тоже думаю: пора. Отдохните.

Можно бы обидеться: ее вроде как сгоняли с петербургского кладбища, да и вообще – из памяти вон…

– Я тоже вскоре приеду к его превосходительству Нейдгардту. Надеюсь, у нас будет время уже не у могилы поговорить?

Напрашиваться в гости без приглашения – не самое лучшее дело. Он спохватился:

– Но ведь не сегодня и не завтра вы поедете? Вы нездоровы, вам следует подлечиться…

– Нет, Петр. Надо ехать. Нельзя же так, сразу…

Все иносказания становились слишком ясны. И мать как почувствовала – уже не очень-то легким, но настойчивым шагом вынырнула из-за могильных, вздыбившихся плит.

– В карету, в карету, милая, – обняла Ольгу за плечи. – Поедемте прямо к нам, чайку попьем?

Ольга упрямо высунула носик из мехов:

– Нет, мама. Не надо усложнять…

Уже сорок дней прошло после гибели Михаила, убитого 7 сентября, октябрь кончается, сороковины минули, а она все так: мама, мама! Но кто теперь для нее Наталья Михайловна?

Вслух об этом не говорили. Только мать с истинной прозорливостью посматривала на младшенького, а Александр, для которого Петр, собственно, был погодок, с некоторой долей зависти хмыкал:

– Иванушкам всегда везет!

Известно, в любой русской сказке младшенький брат – Иванушка, может быть, и дурачок, но впоследствии непременный счастливец.

Ну, сказка так сказка. Петр не оставался в долгу:

– Зато средний братец в конечном-то счете – сам в дураках остается. На чужой каравай рот не разевай.

Грубо. Александр-то не разевал…

VI

Зима прошла в бесплодных поисках своей законной пули. Вести о князе Шаховском доходили то справа, то слева, но разве угонишься за слухами? Сам-то Шаховской был в лучшем положении – он знал, что братья Столыпины привязаны к Петербургу, в крайнем случае к своим имениям, а кто познает пути беглеца? Да, может, он и не бегал, а терзался угрызениями совести; да, может, просто жил-поживал в каком-нибудь благословенном закутке жизни – мало ли золотой-холостой молодежи обретается в роли титулованных бродяг! Доходили, правда, сплетни, что не настолько и холост князь Шаховской, бегает от жены, которой кругом задолжал. Но это только разжигало злость: значит, совсем уж в пакостное положение попал покойный брат, если за невестой ухлестывал непотребный женатик!

Университет решено было все-таки не бросать. За зиму Петр нагнал, что набралось по осени. Мать привыкала к потере сына, отец подыскивал какую ни есть мирную службишку, а Ольга?.. Петр посчитал возможным написать ей церемонными словами: «Глубокоуважаемая Ольга Дмитриевна! Считая за честь соотнестись, в память о своем брате, с семьей Его Превосходительства, передаю нижайшие поклоны от нашей семьи и потому…»

Почему он так писал – и сам знать не знал. После, уже попроще, писала мать Наталья Михайловна, ответы приходили, все на ее имя, – не могла же Ольга сама держать переписку с братом несостоявшегося жениха. Скука, да и только! Докука, да еще какая! Она не давала представления ни о нынешней жизни Ольги, ни о жизни его самого. Житейские волны поплескали об одесские приморские камни, эхом затухающим отошли к балтийским берегам, за зиму успокоились, вмерзли в невский лед. Да, так казалось. Истинно так. А как же иначе быть могло?

Мерзлость души немного растопила зимняя поездка в Москву и Орел. Он чуть не месяц пропадал, опять манкируя, теперь под видом каникул, университет, свой физико-математический факультет. Причины? Ого, еще какие!.. Отец устраивал петербургские дела, к тому же и литовские поместья… еще до Болгарской войны выигранные в карты, да, да! – по мере возможности наблюдал, а сыну сам бог велел присмотреть за родовыми подмосковными деревеньками. Так что все то же Середниково да и Орловщина.

На просьбу отца он согласился охотно, даже слишком охотно: дошли слухи, что где-то в окрестностях Первопрестольной обретается блудный ловелас Шаховской. Петр эту, вторую, цель скрывал не только от отца и матери, но и от брата Александра. Хоть и погодок, а проговорится! Маменькин, ой маменькин сынок!.. Оказывается, напрасно прибегал к такой конспирации: след Шаховского здесь вроде был да простыл.

Простыл, господа!

А зима шла своим чередом. Великолепнейшие, чопорные письма ходили от моря Балтийского к морю Черному и обратно, даже южными ветрами не растапливая метровый лед. Все кончено! Душа замерзла.

Замерзла.

О чем говорить?

А поговорить-то хотелось, очень хотелось. И на выручку пришли, даже опять немного досрочно, весенние каникулы. Майскими цветами расцветал 1883 год – двадцать первый год его жизни. Как ни хорони себя в печали – жизнь шла, и душа таяла от зимней стужи. Забросив университетские конспекты, он поспешил вслед за отцом, в Литву.

Думал, отец полеживает где-нибудь на первом весеннем солнышке и пописывает свои книги, до которых стал охоч, или, належавшись, лепит очередного «Спасителя». Да, да, генерал ведь не всегда был генералом – и полковником, и даже того менее… о, Господи, каким-нибудь капитаном вроде Поликарпова, что столь дотошно описал Балканский поход. Его «Историей России для народного и солдатского чтения» зачитывалась вся армия; его «Голова Спасителя» и «Медаль статуи Спасителя» бывали даже на академических выставках. А если глины нет?.. Тогда уж картишки, непременно картишки. О, это такая страсть! Еще задолго до генеральства и свитских аксельбантов он ночи напролет резался с такими же сумасшедшими, как и сам. И поделом им, несчастным. Особливо слишком-то фанаберистым шляхтичам, которые продували не только лошадей и сабли именные, но и именья, дедовские. В одну из таких бешеных ночей майор Орловского полка Столыпин, спустив уже все наличное и насущное, вплоть до сабли дарственной, грохнул о залитый вином стол золотом бесценного портсигара – с гравировкой своего отца:

– Шановный пане! Ставлю родителя!

Орловский полк стоял тогда в Литве, на границе с Пруссией, которая никак не смирялась со своим положением, – быть под каблуком России. Господа офицеры квартировали в роскошном имении одного из отпрысков Радзивилла; хозяин, пан Гутковский, тоже майор того же полка, хоть и затесался по воле случая в русское воинство, но никогда не забывал о своих корнях, а потому фанаберия била через край. Будучи в громадном выигрыше, выйти из игры орловскому майору разрешал – добрый жест должен сделать сам выигравший, чтоб не добивать проигравшего. А тот разве мог пойти на бесчестье?.. Уж и сабля боевая, и конь, и чуть ли не портки орловские – все на кону стояло, лежало и просто мелом на зеленом сукне писалось. Что еще?..

– Ставлю родителя!

Пан Гутковский, одногодок Столыпина и в тех же чинах, внимательно посмотрел на бесшабашного орловца:

– Ва-банк?

– Ва-банк, шановный пане… о чем разговор!

– Тогда и рубашку родительскую?..

Соперники и в полку, и в своих батальонах. Пану Гутковскому не удалось, еще с капитанских времен, увести его невесту Натали, потому что ей не нравились шляхетские усы, а нравились орлиные бакенбарды. И хоть предутренняя игра шла в родовом имении пана Гутковского – здесь не на саблях рубились, здесь фортуна. Шляхетская фанаберия… или русское самоуничижение?..

– Ва-банк, пан Столыпин… только с рубашкой отцовской… Так?

Хорошо, что хоть не с материнской. Помяни некстати мать, майор Столыпин, вопреки всякой чести, схватил бы, ей-богу, проигранную саблю! Не сметь!.. Радзивиллы какие-то?!. Его муромские, стало быть владимирские, – владей-миром! – предки тоже идут от шестнадцатого века. Знай наших!

Командир полка, хоть сам и был в эту ночь в выигрыше, хотел было остановить уже неприличный торг, но господа офицеры и на русский, и на польский лад зашумели:

– Черт побери, Столыпин!

– Не уступай!..

– Шановный пан – вспомни Радзивиллов!..

– Господа, господа, остановитесь!

– Не маете права, господин полковник. Здесь не плац, здесь игра.

– Игра!

– Нельзя останавливать, нельзя…

– Мае права, пан Гутковский, – выигрывать, мабыть, мае права – и проигрывать…

– Майор Столыпин, что же вы?..

Он рванул на широкой груди, перепоясанной следом прусской сабли, батистовую, залитую вином рубашку, – по жаркому времени да в раскаленной шампанским ночи с общего согласия сидели без мундиров.

Очередь метать банк выпала проигравшему. Видя его решительность, полковник предупредил – нет, попросил по-дружески, по-боевому:

– И все-таки, господа, не идти же нам на пруссаков без рубах?..

– Так сейчас нет войны, – с иной стороны подначил проигравшийся ротный капитан.

Его поддержали:

– Что за причина?! Мы на границах любимой империи. Чихни только пруссак, войну сами придумаем. Снаряд шальной туда – снаряд сюда, вот тебе и война. За государя, господа!

– За государя!..

– За ГОСУДАРЯ!..

Под эти воинственные клики и последняя рубашка вместе с родительским портсигаром прахом пошла на кон…

Опять прахом?..

Что еще можно поставить?!

Не мог майор Столыпин, выигравший в битве за Натали, уступить майору Гутковскому, оставшемуся с носом, то есть в проигрыше.

– Ставлю свое Середниково! Против Колноберже, пан Гутковский.

Не так уж много в полку офицеров, все обо всем знали. А майор Гутковский, еще в чине капитана, был к тому же и на свадьбе, которая игралась в лермонтовском Середникове; полк тогда как раз в Подмосковье формировался, да и по благородству своему не мог Столыпин не пригласить соперника.

Середниково, надо же! С ума сошел орловец?!

Трудно сказать, чье имение ценнее – в картежной игре ценности другие… Совсем другие.

И если мелькнуло какое сожаление в голове у майора Столыпина, так только одно: Натали была сейчас как раз в Середникове, на сносях… значит, ставил на кон и ее… да и сына, возможно…

Полковник уже исходил бледностью, трезвел. Еще минута, и он, не имея здесь права командовать, может, выхватил бы все-таки саблю, чтобы собственным поединком остановить игру. Но майор Столыпин резко вскочил, широким крестом крестя голую грудь:

– Середниково! Против Колноберже! Все видели? Все, господа офицеры. Игра!

– Них же Польска не згинела!.. Колноберже! Против Середникова… со всеми его маёнтками!..

Это выходило уже оскорбление. Под маёнтками, под столыпинской то есть маёнтностью, можно ведь было понимать и Натали – как часть самого Середникова.

Но – все замерло…

– Карту, господа!

– Карту, шановные панове!

Это было уже не остановить…

И после долгого замешательства:

– Новый хозяин Колноберже?!

Проигранной именной саблей – отрублено горлышко бутылки… Бокалы! Бокалы!

– За нового пана Колноберже! Да, шановные панове! Не поминайте лихом, как говорят у русских…

Пан Гутковский первым выпил свой бокал, хлопнул его о старый буковый паркет и ушел к себе в кабинет.

Кто-то зачем-то хотел его остановить…

Но к чему? Дело-то известное…

Спустя несколько минут в соседнем с гостиной кабинете грохнул выстрел…

VII

Так или не так все было – отец никогда не рассказывал. Младший сын не расспрашивал. О том знал лишь старший – законный наследник Колноберже. Но он тайну этого литовского поместья с собой унес, а младшенький – разве осмелится спрашивать старого отца о давно отшумевшей, бурной молодости?

Когда Петр вошел в гостиную, его встретил с дубовой панели стены не по возрасту усатый заносчивый поляк в алом бархатном кунтуше и собольей двукрылой шапке, с гордо воткнутым орлиным пером. Взгляд словно спрашивал: «Так кто здесь хозяин?..»

С трех сторон поляка окружили чем-то неуловимо знакомые лики – давно отживших свой век предков; не сразу проявились у них на груди звезды, а на плечах погоны. Медленно, с владимирской тощей земли, от шестнадцатого смурого века, поднималось генеалогическое древо; корнем его был Григорий Столыпин, а от стволового корня, как у всех столпных сосен, выпирали кряжистые всходы, то бишь…

…сын Афанасий Григорьев, муромский дворянин…

…Сильвестр Афанасьев, ходивший на подмогу Богдану Хмельницкому в русском полку, за что стал уже московским дворянином…