Великие исторические персоны - Константин Великий

Аркадий Малер

Константин Великий

Часть 1

Римский космос

1. Римский миф

Римский император Флавий Валерий Константин I (272–337) относится к тем немногим личностям в истории человечества, про которых можно прямо сказать, что они повернули ход мировой истории, а их деятельность оказала влияние на весь мир и на все времена.

Конечно, и до Константина в Римской империи были правители, обладавшие не меньшим политическим могуществом, но у них не было универсальной идеи, придававшей их власти всемирно-исторический смысл. Также и после Константина были правители, предлагающие миру какие-либо универсальные идеи, но у них не было той власти, которая могла быть только у императора Римской империи в те времена, когда ни одно государство на земле не могло сравниться с ней в могуществе. Это уникальное сочетание великой идеи и великой власти позволило Константину сделать нечто большее, чем просто государственную реформу. Оно позволило императору основать новую цивилизацию, а именно – христианскую европейскую цивилизацию, к которой сегодня относятся страны на колоссальном пространстве от России до Америки. Для них христианская вера, греческая философия и правовое государство остаются значимыми ценностями. За всю свою историю эта цивилизация не раз раскалывалась и собиралась, но в эпоху Константина она представляла собой единое централизованное государство, уходящее далеко в глубь всех берегов Средиземного моря.

Между тем, хотя профессиональные историки посвятили немало исследований жизни и деятельности Константина Великого, популярность этого имени сегодня совершенно неадекватна его реальному значению. Мы в подробностях знаем полупридуманные биографии десятков проходных политиканов, шарлатанов и шоуменов и делаем из них кумиров, чтобы завтра о них забыть; мы также хорошо знаем все детали из жизни многих тиранов и революционеров, разрушавших эту цивилизацию и паразитировавших на ее наследии, но мы не знаем того, кто основал эту цивилизацию и чье имя более тысячи лет было ориентиром для всех европейских политиков, желающих созидать христианский мир, а не рушить его.

Главным мировоззренческим достижением Константина стало объединение двух культур – культуры Рима и культуры Церкви, отношения между которыми до тех пор были противоречивыми. Речь идет не просто о взаимодействии двух конкретных этических и эстетических традиций, речь идет об объединении самой идеи Рима и самой идеи Церкви в особую религиозно-политическую идеологию. Эта идеология позволила христианству превратиться в основополагающую религию Европы, а самой идее Рима обрести абсолютный смысл, выходящий далеко за пределы пространства и времени империи. Поэтому невозможно понять все значение Константина и драматическую траекторию его жизни, если сначала не прояснить для себя две основные идеи этой жизни – идею Рима и идею Церкви в их историческом становлении.

Бесконечная сила обеих идей, и идеи Рима, и еще более идея Церкви, в значительной степени заключалась в том, что они были обращены к каждому человеку без каких-либо различий. Но адекватно понять и прочувствовать этот сложный синтез, адекватно осознать эту новую римскую идеологию без ее вульгарного извращения могли, конечно, только представители образованного класса, внутри которого и происходила основная борьба по поводу этих идей. Это очень важное замечание, потому что впредь, когда разговор зайдет о каких-либо исторических событиях, касающихся империи или Церкви, мы должны отдавать себе отчет в том, что их исторический смысл осознавался только той чрезвычайно малой частью общества, которая не только умела читать и писать, но также готова была рассуждать о происходящих событиях на основании того интеллектуального наследия, которое к началу IV века оставила им греческая и латинская письменность. Сам Константин, разумеется, был представителем этого класса, и он прекрасно понимал, что его идеологическое творчество в первую очередь должно быть принято образованной частью населения. Ведь именно образованные и мыслящие люди поддержат его дело в дальнейшем, и именно они могут оказать ему наиболее острое сопротивление. Эту часть общества нельзя удовлетворить одним только производством «хлеба и зрелищ» (panem et circenses), оно будет задавать сложные вопросы и его нужно убеждать, тем более если ты не только не хочешь, чтобы тебя считали тираном, но даже претендуешь на звание христианина.

При этом, поскольку речь идет об объединении двух миров, римского и церковного, Константину необходимо было стать убедительным не только для римской интеллектуальной элиты, но и для христианской, до сих пор не видевшей столь внимательного отношения римской власти. Таким образом, коль скоро мы говорим о возникновении нового исторического смысла, привнесенного Константином, то сама история жизни Константина и его государства интересует нас в первую очередь как история смыслов. Из более чем 50 миллионов населения Римской империи в начале IV века подобным образом эту историю осознавали только те люди, которые сами готовы были в ней участвовать. Поэтому, говоря о римской истории, мы можем смотреть на нее только с позиции образованного римлянина, наблюдающего за тем, что происходило в его государстве, либо с ужасом, либо с восторгом, но никак не равнодушно.

Что образованный римлянин начала IV века знал и думал про свое государство?

Прежде всего он знал, что это великое государство, коему нет, не было и не будет равных никогда и нигде. Более того, он знал, что это величие было предначертано Риму с самого начала, о чем свидетельствовала римская политическая мифология. Наиболее совершенное оформление в латинской словесности она получила со времен Октавиана Августа (27 г. до н. э. – 14 г. н. э.). Именно при нем и, во многом, благодаря ему Рим впервые получил подобие национальной и, одновременно имперской идеологии. В отличие от многих иных, туманных мифов естественного происхождения у других народов, римский миф был внятно выстроен. Это во многом было связано с таким заметным свойством римской культуры как откровенная страсть к порядку (ordo), к господству четко простроенной формы, ясной и привлекательной, но настолько самодовлеющей, что, можно подумать, именно в этом формальном порядке и заключается весь смысл существования Рима. Нормальный порядок мог показаться настолько совершенным, но он порой подавлял любое содержание и выхолащивал любой смысл, как что-то необязательное. Но на одном порядке, пусть даже наиболее продуманном, ни одна цивилизация существовать не может, и именно Константин это понял лучше всех.

Итак, сам римский миф был настолько простроен, что его самого можно считать мифом о великом порядке. С точки зрения этого мифа римляне были наследниками Троянского царства, павшего в начале XII в. до н. э. под натиском воинственных ахейцев, то есть будущих греков, о чем великий Гомер поведал в своей поэме «Илиада». Римляне знали, что после поражения Трои легендарный герой Эней, сын одного из троянских вождей Анхиса и богини Венеры (греческой Афродиты), отправился на поиск своей новой родины и оказался в Италии, где и основал «новую Трою». Если на Анхиса обратила внимание сама богиня любви и красоты Венера, то можно только представить себе, каким он был красивым и тем более насколько красивым должен был быть их героический сын, от которого многие римляне вели свою родословную. Детали этого «архетипического мифа» для римского политического самосознания имеют очень важную роль.

Отец Энея Анхис в шестом поколении происходил от верховного бога римского пантеона Юпитера (греч. Зевса), поэтому римляне считали себя не только потомками троянцев, но и самих богов Юпитера и Венеры, которые были весьма почитаемы в языческом Риме. Любвеобильный Юпитер сошелся с плеядой Электрой, дочерью титана Атланта и океаниды Плейоны, и у них родился сын Дардан, обосновавшийся на берегах того пролива между Европой и Азией, который получил от него имя Дарданеллы. Дардан родил Эрихтония; Эрихтоний родил Троса, именем которого называли великий город; Трос родил Ила, основателя самого города, от имени которого город получил свое другое название «Илион»; Ил родил Лаомедонота, а Лаомедонт родил Пирама, в свою очередь отца Энея. Анхис был правнуком Троса, поэтому приходился троюродным братом царя Трои Приама. Между родственными кланами Анхиса и Приама, как это почти всегда бывает в языческой мифологии, развивалась определенная конкуренция за власть над городом, и хотя правил Троей Приам, продолжил род дарданцев именно Анхис. Если наследник короны Приама Гектор погиб в бою и сама Троя пала, то Эней, женатый на дочери Приама Креусе, вынес своего отца Анхиса и сына Юла из горящего города, так что «будет отныне Эней над троянцами царствовать мощно» (Илиада ХХ, 307). Между тем во время пожара погибла и его жена Креуса, так что самого Энея в этом городе уже ничего не держало.

Еще в Трое Энею явилась тень погибшего Гектора и посоветовала, захватив изваяния богов-хранителей домашнего очага пенатов, отправиться за моря и построить новый город. Вскоре после этого то же самое посоветовала Энею его мать Венера, обещав постоянную поддержку и загадочно добавив, что это путешествие будет обретением отчизны, на поиски которой Эней отправился с остатками троянской армии на двадцати кораблях. Впоследствии оракул Феба (греч. Аполлона) на острове Делос прямо говорит ему, что искомая земля не случайна, а является прародиной их древнего рода. Наконец, сами пенаты в тихой ночи разъясняют Энею: обетованная земля есть не что иное, как место на западе, которое греки зовут Гесперией, а его отец Анхис уточняет, что Гесперией называют италийский край. В связи с этим римская версия мифа о троянцах говорила о том, что еще сам Дардан изначально происходил из италийского (этрусского) города Кортоны и уже оттуда переселился к берегам будущих Дарданелл. Можно сказать, оказавшись в Италии, Эней фактически вернет свой народ к родным пенатам или самих пенатов вернет туда, где они были в самом начале… Таким образом, римляне мыслили себя бывшими троянцами, не столько получившими новую землю, сколько вернувшимися на доисторическую прародину. Национальное самосознание часто требует укорененности не только в истории, но и в географии.

В Италию с Энеем прибывают наиболее выносливые троянцы, можно сказать, цвет нации, поскольку многие настолько устают и отчаиваются, что остаются на соседней Сицилии, где умер Анхис. Однако на этом паломничество Энея к прародине троянцев не заканчивается. Тень отца является ему и сообщает, что он находится не в мрачном Аиде, а в светлом Элизиуме, своего рода языческом рае, и они могут встретиться, если дорогу в загробный мир ему укажет знаменитая Кумская Сивилла – прорицательница из святилища Феба, которое находится в городе Кумы (на юго-западе Италии). Эней исполняет волю отца, для чего ему приходится сначала спуститься в преисподнюю, поскольку, как сказала Сивилла, путь в Элизиум лежит через Аид. Встретившись со своим сыном на том свете, Анхис сообщает ему все, что будет с ним до конца жизни, и о том, что будет и после его смерти, – о великой судьбе их потомков, об основании Рима и его могуществе до пределов вселенной, завершая свой рассказ упоминанием Цезаря и Августа, который на римскую землю вернет «золотой век».

Почему все пророчество Анхиса заканчивается на Августе? Потому что эту историю в поэме «Энеида» впервые во всех подробностях изложил римский поэт Вергилий (70–19 гг. до н. э.), не только живший в эпоху Октавиана Августа, но и выполнивший в этой поэме его прямой идеологический заказ. Ему требовалось создать масштабное поэтическое произведение, оправдывающее геополитическое величие Рима, где сам Август предстанет потомком сына Энея – Юла, а соответственно, и самого Энея, и всех его предков, вплоть до Юпитера, его отца Сатурна, и его деда и бабушки Урана и Геи – прародителей всех римских богов. Так римская власть требовала своей укорененности не только в истории и географии, но и в самой онтологии, то есть учении о бытии, которое в религиозном сознании всегда совпадает с теологией. От Урана к Августу должна была прослеживаться прямая линия преемства, своего рода ось римского бытия.

Поэма Вергилия играла здесь роль национального эпоса римлян, подобно тому как «Илиада» и «Одиссея» Гомера стали национальными эпосами греков. Однако разница между этими текстами велика. Поэмы Гомера вырастали из стихии фольклора и передавались из уст в уста, пока в VI веке до н. э. при тиране Писистрате не были записаны гекзаметром, а в III веке до н. э. александрийским библиотекарем Зенодотом Эфесским не были разделены на 24 книги. А поэма Вергилия была от начала и до конца придумана и отредактирована им самим в качестве заказа «сверху», где народная мифология использовалась как материал для идеологических концепций. Факты прошлого, конечно, влияли на интерпретацию настоящего, но факты настоящего в не меньшей степени влияли на интерпретацию прошлого.

Впрочем, эта искусственность римского мифа напрямую вытекала из основной, неизменной римской идеи – идеи порядка: ordo по-латински, ?????? (cosmos) по-гречески. Мир и история, пространство и время должны быть упорядоченными вокруг идеи великого Рима, и если народные мифы не позволяют это сделать, то такие мифы должна придумать сама власть, опираясь на народные представления в тех случаях, когда это не противоречит ее основной задаче. При этом нельзя сказать, чтобы имперская идеология Рима, окончательно оформленная в эпоху Августа, входила в какой-то существенный конфликт с народными представлениями римлян. Секрет римского успеха во многом состоял в том, что идея Рима как эпицентра мирового порядка с соответствующей необходимостью созидать сильное централизованное государство была общей для всех римлян практически с самого начала их истории. И хотя мы можем выделить в римском обществе самые разные «страты» и «классы», мы не наблюдаем в его истории того конфликта государства и общества, государства и народа, который можно встретить в иных странах. В римском космосе очень сложно определить, где заканчивается государство и начинается все остальное, поскольку само понятие Рима было тождественно понятию римской государственности и вне этой базовой ценности практически никто из римлян себя не мыслил. В этом действительно заключался колоссальный успех римской системы, но вместе с этим и ее порок, периодически сказывающийся в различных кризисах.

Вернемся к троянцам, перед которыми стояла великая миссия – создать новое государство на земле своих праотцев. Разбив первый лагерь недалеко от города Лаврента, они получили радушный прием у его царя Латина, от имени которого называлась вся здешняя земля – Лациум, а отсюда, соответственно, и латынь, национальный язык римлян. Троя была уничтожена в 1184 году до н. э. В 1182 году в Италии был построен город Лавиниум. А в 1159 году в Лациуме сын Энея Юл, по легенде, построил новый город Альба-Лонга (Альба Долгая), ставший столицей всего Лациума и центром Латинского союза XII–VIII веков до н. э. – федерации италийских общин, своего рода регионального прообраза будущей империи.

Через тринадцать поколений после Юла наступила эпоха братьев – Ромула и Рема, с коих уже начинается история Древнего Рима.

Оба брата считались сыновьями Реи Сильвии, дочери царя Альба-Лонги Нумитора, то есть были законными наследниками правящей династии, но младший брат Нумитора Амулий хотел сам занять трон царя, устранив потенциальных детей Реи Сильвии от власти. Для этого он заставил ее стать весталкой, девственной жрицей богини очага римской общины Весты (греч. Гестии), но на четвертый год к ней прямо в священную рощу явился бог войны Марс (греч. Арес), от которого она и родила двух сыновей Ромула и Рема, что было страшным преступленем: нарушивших обет целомудрия весталок заживо закапывали в землю. Однако несчастную Рею Сильвию укрыл бог реки Тибр Тиберин и женился на ней, а Амулий, найдя новорожденных братьев, бросил их в корзину и пустил по реке Тибр. Воды Тибра прибили корзинку к холму Палатин, где их нашла волчица и… не только не съела, а даже вскормила своими сосцами, в то время как все остальные родительские функции исполняли птицы дятел и чибис. Тем, кто знаком с языческой мифологией, здесь нечему удивляться: между людьми и животными там не столь большая разница, как в христианстве, но это отдельная тема. Надо заметить, что волк был тотемным (культовым) символом сабинов – другого крупного племени, живущего в Лацио и соседних регионах Италии, с которыми потомкам Дардана еще придется наладить отношения. По иной версии, братьев подобрал царский пастух Фаустул и его жена Акка Лоренция, первая жрица богини Теллус (Земли). Повзрослевшие Ромул и Рем убили своего злого дядю Амулия и вернули на трон Альба-Лонги деда Нумитора, но на этом серия убийств не закончилась. Братья решили основать колонию Альба-Лонги к северо-западу от столицы и между ними разгорелся жесткий спор о том, где именно нужно это сделать: Рем предлагал низину между холмами Палатин и Капитолий, Ромул же настаивал на вершине Палатина. В результате Ромул просто убил Рема, но потом покаялся и основал город Roma 21 апреля 753 года до н. э. Это очень важный факт – римляне на то и любили во всем порядок, что знали точную дату основания своего города-государства. Но отсчитывать летоисчисление ab Urbe condita (от основания города) они стали только при Августе, заново оформившем римский миф, то есть уже с тех времен, с каких христиане будут отсчитывать летоисчисление.

2. На семи холмах

Став первым царем Рима Ромул (правил 753–716 гг. до н. э.) собрал двенадцать сыновей своей мачехи Акки Лоренции и организовал из них коллегию из двенадцати главных жрецов, которых стали называть «Арвальские братья» от слова arvum («пашня»), поскольку они занимались призыванием дождя и заклинанием плодородия. Можно сказать, что культ матери-земли, которой служили «Арвальские братья», был первым официальным религиозным культом Рима. На этом этапе «мифологическая» часть возникновения Рима постепенно переходит в собственно историческую, хотя еще очень долго будет трудно определить, где заканчивается сказка и начинается реальность – для творцов и жрецов римского мифа этот вопрос не был принципиальным.

Основная проблема, стоявшая перед царем маленького города-государства, который хотел расширяться, была проблема демографии. Для этого Ромул в первую очередь уравнял в правах всех пришельцев вместе с местным «троянским» населением, отведя им соседний Капитолийский холм. В дальнейшем Рим будет расширять свое пространство до семи и более холмов вдоль побережья Тибра, откуда и возникло представление о том, что этот город возник «на семи холмах» (соответствующие аналогии будут проводить и с Москвой, и с некоторыми другими городами). К этому моменту в Риме оказалось много мужчин, но очень не хватало женщин, поскольку соседние племена не хотели выдавать своих дочерей за подозрительных бродяг, как они только и воспринимали римских граждан. Тогда Ромул пошел на злостную хитрость, подобно тому, как хитроумный ахеец Одиссей (в латинской версии – Улисс) придумал построить деревянного коня для взятия Трои, но только это был «Троянский конь» наоборот. Однажды в месяце секстилии (будущем августе) Ромул организовал в Риме торжественный праздник Консуалии в честь бога Конса, стража зерновых запасов, во время которого устраивались различные спортивные состязания. Посмотреть на этот праздник съехалось много представителей племени сабинов со своими женами и детьми, но в самый разгар развлечения, когда все внимание гостей было отвлечено на состязания, римляне набросились на безоружных сабинян, многих убили, но в живых оставили всех женщин, которых фактически захватили в плен. В честь этого события Ромул основал ежегодный праздник Консуалий 21 августа, а в римском народе появился обычай «выкрадывать» невесту перед свадьбой, свидетельствующий скорее о варварских корнях самого Рима. В ответ на это вероломство сабиняне, естественно, напали на Рим, и началась затяжная война, в результате которой сабиняне практически довели римлян до полного поражения, но тут вдруг навстречу победоносным сабинянам вышли их женщины, неся на руках своих младенцев от брака с римлянами. Сабинянки хотели показать своим единоплеменникам, что они теперь тоже члены римского общества и им нечего делить между собой. В итоге сабиняне объединились с римлянами, сам Ромул женился на сабинянке Горсилии, и это был второй успех «новых троянцев» после их войны с рутулами. Похищение сабинянок и примирение с их родственниками через поколение – это наглядный алгоритм древней колонизации, когда захватчики сначала совершают насилие, а потом призывают к миру, но вместе с тем сами захватчики, смешавшись с покоренными, утрачивают свою изначальную идентичность и обретают новую культуру. Так произошло и в случае с римлянами, которые в знак примирения с сабинянами объединись в общее государство: сабиняне поселились на Квиринальском холме и вместе с римлянами стали называться «квиритами», то есть копьеносными мужами, или просто свободными гражданами. В то же время Рим стал привлекать самих этрусков, и они заселили Эсквилинский холм. Изначальная идентичность наследников Энея все более и более размывалась, Рим расширялся, и для того, чтобы поддерживать существование государства в дальнейшем, оно должно было обрести уникальные достоинства, которые бы принципиально отличали его от других государств.

Если бы Ромул был только убийцей и удачливым политиком на один день, то мы бы о нем ничего не знали, но он всерьез думал о будущем Рима и поэтому заложил первоосновы его государственности. Прежде всего, он разделил столь возросшее римское население на три «трибы» (от лат. tribuo – «разделяю»): Рамны (латиняне), Тации (сабиняне) и Луцеры (этруски). Вместе они составляли римский народ (populus Romanus), иначе называемый «квириты», а к середине III в. до н. э. этих триб станет тридцать пять. Каждую из трех триб Ромул разделил на десять курий, а каждую из курий еще на десять частей. Так возникла первая административная иерархия: трибуны – курионы – декурионы. Вместе с этим все население было разделено на два основных класса – патрициев (от pater – «отец») и плебеев (от plere – «наполнять»). К первым относилось все «автохтонное», то есть коренное население, насколько в Риме вообще можно было считать себя коренным, поскольку это были представители тех самых трех триб. Ко вторым относились все пришлые, которых становилось все больше. Надо ли говорить, что само слово «плебеи» звучало не более оскорбительно, чем «иммигранты», и только много веков спустя оно стало нарицательным. Патрициям надлежало быть жрецами, администраторами и судьями, а плебеям отводились функции ремесленников и крестьян.

Ромул предложил каждому патрицию выбрать себе часть определенного народа в специальное покровительство, отчего возникло понятие «патроната». После этого Ромул решил организовать подобие высшего государственного совета старейшин – Сенат (от senex – «старец»), состоящего из ста наиболее достойных для управления патрициев, которых выбирали трибы и курии. Впоследствии, когда среди самих патрициев началось еще большее внутреннее расслоение, причина со следствием поменялись местами, и уже «патрициями» стали называть потомков бывших членов Сената. Помимо этого он ввел должность управляющего государства на то время, когда сам он или его преемники будут вести войны. Таким образом, Ромул создал ту многоуровневую систему полумонархической и полудемократической власти, которая будет все более усложняться и которая выгодно отличала римскую цивилизацию от всех остальных. Многие страны и народы развиваются стихийно, пока какие-то политики не решают придать им определенную государственную форму, и если они не опираются на реальную жизнь населения, а искусственно навязывают ему этот новый порядок, то между властью и народом возникает неизбежный конфликт. Римская цивилизация уникальна тем, что она действительно как будто бы придумывалась ее вождями «с нуля», с самого начала создавалась как целостная организованная система, но в этой системе также с самого начала принимал участие весь активный народ, и он нуждался в этой системе не меньше, чем власть.

Из этого, конечно, не следует, что все слои населения всегда были довольны этой системой и не хотели ее менять, вовсе нет, но сама идея изменения римской власти и даже принципиального реформирования всей государственной системы никогда не предполагала отмены самого государства во всем его величии. Идея Рима как великой и единственной в мире державы была общим знаменателем всех римских политический «партий», и все их устремления, в том числе против друг друга, подразумевали служение этой общей безусловной ценности.

Как и многие иные события в этот полумифологический период возникновения Рима, смерть Ромула имела архетипическое значение для всей римской истории. По народным легендам, Ромул вознесся на небо, подобно Энею, когда приносил жертву за народ в присутствии всего Сената, по другим же легендам, он просто был убит патрициями, не желавшими установления единовластия в его лице. Но в любом случае эти патриции, на радость всему народу, сразу после смерти Ромула провозгласили его богом Квирином, своего рода мирной ипостасью бога Марса. Действительно, мертвый бог не столь опасен, как живой человек.

После Ромула царями Рима были еще шесть человек – Нума Помпилий, Тулл Гостилий, Анк Марций, Тарквиний Приск, Сервий Туллий и Тарквиний Гордый, чья власть закончилась в 509 году, следовательно, Рим был реальной и номинальной монархией только с середины VIII по конец VI века до н. э. Еще со времен Ромула римляне не привыкли, что власть с ними не советуется и не пытается им понравиться, поэтому дурное поведение царя могло привести к пересмотру всей монархической системы. Каждый из царей после Ромула делал широкие жесты, демонстрирующие цивилизованность Рима. Нума Помпилий запретил приносить в жертву богам людей, как это вполне могло быть до него, и ввел бескровные жертвы. Тулл Гостилий уничтожил «конкурирующий» город Альба-Лонгу, но добавил в римский Сенат еще сто человек из этого города. Племена вольсков, а также все еще недовольных латинов, сабинян и этрусков, напавших на Рим во времена миролюбивого Анка Марция, этот царь переселил на Авентинский холм, ставший центром сословия плебеев. Тарквиний Приск закрепил число сенаторов в двести человек и построил в Риме знаменитую канализацию (Большую клоаку). Сервий Туллий прославился глобальной реформой в пользу простого народа («Сервиево законодательство»). Три родовые трибы были заменены на двадцать одну территориальную, причем семнадцать из них были за пределами Рима. Далее он ввел плебеев в состав римского народа, а вместо родовой аристократии – пятиступенчатую систему имущественного ценза, разделив также все общество на 193 военно-электоральные части, или центурии (от centuria – «сотня»), поскольку каждая из центурий должна была поставлять государству по 100 воинов. По примеру известного тогда среди образованных римлян Солона, афинского архонта 594–593 годов до н. э., он начал выкупать людей из рабства и освобождал от патрональной зависимости клиентов – людей, идущих на определенные условия в обмен на покровительство патрициев. Но его излишняя демократичность не понравилась многим сенаторам, и он был убит, а на его место пришел его зять Тарквиний Гордый, сын Тарквиния Приска. Если сенаторы думали, что новый царь будет отстаивать интересы патрициев, то они ошиблись: способный на подлость в отношении одних людей, также будет способен на подлость и в отношении других. Тарквиний Гордый установил режим единоличной диктатуры, преследуя всех своих потенциальных и мнимых врагов, так что число самих сенаторов сократилось вдвое. Изрядным насилием отличился этот царь, но предел терпению самих патрициев пришел, когда его сын Секст Тарквиний, угрожая оружием, изнасиловал благочестивую жену его родственника Тарквиния Коллатина Лукрецию. В ту эпоху ни одна благородная женщина не могла даже признаться своим родственникам в том, что кто-то с ней мог так поступить, на что, видимо, Секст Тарквиний весьма рассчитывал, но ошибся. Лукреция рассказала все отцу и мужу и в их присутствии покончила собой, после чего они вынесли ее тело для всеобщего обозрения на римский форум – центральную площадь между холмами Палатин, Капитолий и Эсквилин (отсюда возникло само слово «форум»), где проходили все основные массовые мероприятия города. Тогда Тарквиний Коллатин со своим соратником Луцием Юнием Брутом возглавили восстание против Тарквиния Гордого и низложили его.

С этого момента римляне панически боялись восстановления монархии, и ни один политик на долгие века не мог даже мечтать об этом, не то что признаваться в желании установить царский режим. Достаточно сказать, что сам Тарквиний Коллатин, наглядная жертва царского произвола, был отстранен от большой политики и добровольно ушел в изгнание, потому что его родовое имя Тарквиний ассоциировалось с монархией. Так с 509 года до н. э. в Риме устанавливается республика, которая номинально сохраняется до конца всей его истории.

Respubliсa в переводе с латинского языка означает «дело общее». Основной критерий республики – выборность власти, но вот кто должен выбирать кого, на какой срок и каким образом, это уже вопрос специальный. В этом смысле республика далеко не всегда является антитезой монархии, потому что и та, и другая системы власти предполагает очень много различных вариантов, в том числе смешанных. Идеологию республиканизма, очевидно восходящую к Древнему Риму, нельзя отождествлять с демократизмом. Если для демократии главной ценностью является народ (демос), то есть большинство населения, то для республики такой ценность является то «общее дело», во имя которого готовы ограничить свои интересы и меньшинство, и большинство. Республиканское сознание исходит из того, что существуют такие ценности, которые не могут быть предметом всеобщего голосования. Например, само существование государства в демократической идеологии может быть поставлено под сомнение, и если «народ» потребует, то государство можно ликвидировать, в то время как в республиканской идеологии это невозможно, потому что сама республика уже является определенным государством и никакое голосование не может его отменить. Можно сказать, что если для демократии важно количество, то для республики важно качество; демократию интересует воля народа, республику интересует организация этого народа; для демократии важна народность, для республики – государственность. Поэтому мы никогда не назовем государственный строй Древнего Рима с 509 года до н. э. демократией, но мы можем прямо назвать его республикой, поскольку он сам себя так называл, причем впервые в истории человечества. Антонимом понятию res publiсa в Риме был не какой-то иной государственный строй, а res privata (дело частное), то есть интересы любых иных социальных групп, меньших по отношению к римскому государству.

3. Идея права

Установленная в 509 году до н. э. республиканская система была уникальной и весьма детализированной. Римской республикой управляли три основных института власти – комиции, магистратуры и Сенат.

Комиции – это народные собрания (от comeo – «схожусь») и в эпоху республики они делились на три типа. С царских времен в Риме сохранились куриатные комиции, состоящие только из патрициев, некогда занимающихся избранием царей и вопросами войны, но теперь только разбирающих проблемы религиозного культа и фамильно-родовых отношений. Вопросы высшей власти, войны и мира, а главное – судебные функции теперь перешли к центуриатным комициям, состоящим из патрициев и плебеев, и восходящим к реформам Сервия Туллия. Самым демократичным органом власти были трибутные комиции, выросшие из плебейских сходок и разделенные на 35 триб со всего населения римского государства.

Для молодого политика, мечтающего о настоящей государственной карьере, существовал многоуровневый путь к вершинам власти, который позже будет назван curcus honorum («путь чести»). Этот путь представлял собой в общей сложности прохождение пяти так называемых магистратур (от magistratus – «начальник»): военного трибуна, квестора, эдила, претора и, наконец, консула. Каждая магистратура исполнялась безвозмездно, потому что это была не работа, а служение тому самому общему делу (res publica), и поэтому их мог занимать только человек, соответствующий определенному имущественному цензу. Крайне важные детали – каждая магистратура нанималась на небольшое время, в основном, на один год, и была коллегиальной, а именно состояла из двух магистратов. Следовательно, у каждого магистрата всегда был коллега, который мог следить за его деятельностью и конкурировать с ним в глазах всех остальных людей. В 180 году до н. э. по закону Виллия вся система curcus honorum была полностью регламентирована.

Первичная ступень – это должность военного трибуна в легионе (от legio – «собираю»), основной организационной единицы римской армии, включающей в себя примерно от пяти до восьми тысяч легионеров. Максимальное число легионов за всю римскую историю было не более двадцати восьми. Таким образом, любой римский политик должен был пройти военную подготовку, что было естественным, поскольку Рим постоянно находился в состоянии защиты или нападения, и так же как трудно сказать, где закачивается римский народ и начинается государство, также трудно сказать, где заканчивается в Риме гражданская жизнь и начинается армейская. Набор в армию проходил с 17 лет и предполагал 10 лет службы. Правда, сама должность военного трибуна воспринималась несколько двусмысленно, потому что в ней было больше политики, чем военного дела, и иногда эти трибуны делились своими прямыми обязанностями с опытными профессионалами, оставляя себе примерно те задачи, которые в ХХ веке стояли в армии перед политическими комиссарами.

Вторая ступень – должность квестора (от quaerere – «расспрашивать»), занимающегося преимущественно вопросами госказны, госархива и уголовного права. Поскольку квестору сначала нужно было пройти всю воинскую службу, то обрести эту почетную должность можно было не ранее 27 лет.

Третья ступень – должность эдила (от aedes – «храм»), занимающегося вопросами строительства и материального обеспечения храмов, а также других построек и охраной общественных игр. С этого уровня все магистраты должны были носить особую тогу, отороченную пурпуром. Вообще, все знатные граждане должны были носить тогу (от tego – «покрываю»), плащ из белой шерстяной ткани, особым образом оборачивающийся вокруг тела, так что сами римляне даже получили прозвище «тогатусы». Большинство простых людей носило другую национальную одежду римлян – тунику, представляющую собой фактически протожилет: мешок с отверстием для головы и рук.

Все три ступени, военного трибуна, квестора и эдила, считались низшими магистратурами, и они избирались трибутными комициями, то есть простым народом, и это был основной элемент демократии в Древнем Риме. Следующие ступени были высшими магистратурами, и они уже избирались центуриатными комициями.

Четвертая ступень – должность претора (от praeire – «идти впереди»), введенная в 367 году до н. э. Претор выполнял функции городского судьи, хотя потом появились и преторы по делам чужестранцев, и преторы в провинциях.

Наконец, пятая ступень – должность консула, на которой стоит остановиться подробнее.

В отличие от иных магистратов, консулов всегда было только двое со статусом «первый» и «второй», и они избирались строго на один год. Первыми двумя консулами в римской истории были вожди антимонархического восстания Луций Юний Брут и Луций Тарквиний Коллатин (вскоре уступивший свое место по известным причинам другому «революционеру» Публию Валерию Публиколе). Фактически коллегия двух консулов замыкала государственную иерархию и управляла республикой до эпохи Августа реально, а после него – номинально, вплоть до падения Римской империи. Здесь можно заметить, что решение ввести двух равнозначных правителей во многом было закономерным выводом из определенного дуализма римской власти, который можно было наблюдать в разные времена. Этот дуализм власти можно обнаружить уже на уровне римского мифа: противостояние Приама и Париса в Трое, конфронтация Ромула и Рема при основании города, периодическое двоевластие в Риме, когда наследникам Энея приходилось смиряться с претензиями вождей соседних племен (рутулов, этрусков, сабинян и др.). Также и постоянный конфликт патрициев и плебеев, заставивший в 367 году до н. э. принять закон о том, что один из консулов обязательно должен представлять плебеев. На первый взгляд это двоевластие кажется шатким и чреватым большими кризисами, что и происходило нередко в истории Рима. Но, во-первых, это была система «сдержек и противовесов», и она помогает избежать различных крайностей в управлении государством. Во-вторых, она реально просуществовала целых пять веков и номинально сохранилась впоследствии, в то время как многие монархии и тирании исчезали за несколько лет. Следовательно, система двух консулов доказывала свою эффективность, иначе бы римляне, столь поглощенные идей порядка, очень скоро ее отменили бы. Стоит также напомнить, что со времен тирании Тарквиния Гордого римляне страшно боялись восстановления монархии и двоевластие консулов казалось им гарантом от этой опасности. И хотя многие консулы могли вести себя иногда как абсолютные монархи, на словах каждый из них соревновался в преданности идеалам республики.

Консулы обладали высшей военной и гражданской властью, они могли собирать Сенат и комиции по любому поводу, мобилизовывать и возглавлять легионы, а также в исключительных случаях Сенат мог делегировать им неограниченные полномочия, или сами консулы могли по разрешению Сената назначать временных исполнителей такой экстраординарной магистратуры, как диктатор. Да, в Римской республике диктатура была должностью, и именно оттуда возникло само это понятие. Диктатор назначался на шесть месяцев и обладал практически неограниченной властью в случае чрезвычайной ситуации, когда республике угрожала настолько большая опасность, что предотвратить ее законными способами было невозможно. Для того чтобы сохранить саму систему, требовалось выйти за ее пределы, «починить» ее со стороны и вновь вернуться в ее размеренный ритм. Поэтому понятие диктатуры нельзя путать с понятием тирании. В точном, древнегреческом смысле слова тиран – это тот, кто насильственно захватывает власть в государстве и устанавливает собственные порядки. Кстати, эти порядки могут в отдельных случаях оказаться весьма терпимыми и даже привлекательными, но сам факт незаконного прихода к власти позволяет называть этот режим тиранией. В отличие от тирана, диктатор назначается или выбирается законной властью, чтобы восстановить законный порядок, но только без оглядки на какие-либо законы. На практике же, конечно, многие законные диктаторы хотели продлить срок своей безграничной власти, и если это происходило вопреки закону и тем, кто им делегировал эту власть, то такая диктатура de facto вырождалась в очередную тиранию. Между тем в теории римской диктатуры были не только ограничения власти диктатора по времени. Например, все люди, включая самих консулов, представали перед диктатором как простые граждане, которые не могли сопротивляться его произволу, но только одного из них он не мог трогать, а именно исполнителя другой экстраординарной магистратуры – народного (плебейского) трибуна.

Народные трибуны избирались ежегодно по трибам, и они могли накладывать вето (!) на решения любого магистрата и Сената, а также созывать собрания трибутных комиций и сам Сенат для изложения своих позиций по любым вопросам. Как и все другие магистраты от военного трибуна до консула, народные трибуны могли штрафовать и арестовывать любых граждан, но их власть не распространялась на диктаторов, так же как власть диктатора не распространялась на народных трибунов. Благодаря самому факту существования народных трибунов римская власть всегда должна была учитывать мнение плебса, который посредством трибутных комиций и народных трибунов всегда мог быть услышан.

Третьей экстраординарной магистратурой была должность принцепса Сената (от princeps – «первый»), своего рода трибуна от патрициев, который был бывшим консулом, мог первым и последним выступать на заседаниях Сената и первым же высказываться по каждой проблеме. Существовали также специальные магистратуры в статусе «почетной пенсии». После исполнения должности претора человек мог быть назначен на управление одной из провинций, и тогда он назывался «пропретором». Если же это был бывший консул, то «проконсулом».

Наиболее почетной магистратурой для бывшего консула могла стать должность цензора – блюстителя общественных нравов, влияющего на списочный состав Сената, но только, в отличие от остальных магистратур, один и тот же человек не мог занимать эту должность более одного раза.

Значение консульской коллегии было настолько велико, что с начала существования республики каждый год обозначался именами соответствующих консулов, например, Иисус Христос родился при консулах Гае Юлии Цезаре Випсаниане и Луции Эмилии Лепиде Павле, не знавших, что при их магистратурах воплотился тот, от рождения которого вся Европа будет отсчитывать летоисчисление в будущем. Однако мы называем Римское государство до эпохи Августа не «консульством», а «империей» и одновременно республикой, потому что между этими понятиями нет никакого противоречия. Дело в том, что само слово «империя» породило слово «император», а не наоборот. Imperium (от imperare – «командовать») – это полнота исполнительной власти, гражданской и военной одновременно, которая делегировалась высшим магистратам куриатскими комициями. Высшая степень империума (summum imperium) предоставлялась диктатору. Поэтому в изначальном смысле империя – это не более чем территория государства, на которую распространяется империум.

Столь сложно организованная система государственного управления отражала сложность самого римского общества, неоднородность которого возрастала как в социальном, так и в этнокультурном плане. Страх перед хаосом анархии и варварства сочетался здесь с не меньшей боязнью возвращения тирании, и поэтому идея порядка никогда не превращалась в оправдание стагнации. Да и как можно было бы оправдывать стагнацию, если государством правили два консула, избиравшееся или переизбиравшиеся каждый год, а само государство находилось в состоянии постоянного расширения своих границ.

Непосредственным продолжением этой социальной сложности была знаменитая система римского права, которая, в свою очередь, сама порождала эту сложность. Римское право – самое главное достижение Римской империи, влияние которого на европейскую цивилизацию сравнивают с греческой философией и самим христианством. Действительно, мы не можем сказать, что какие-либо иные элементы римской культуры были совершеннее и привлекательнее, чем его правовая или – шире – социально-правовая система. Как и в греческой философии, в римском праве отразилась та интуиция ценности человеческой личности, которая только в христианстве получит свое онтологическое обоснование. Римляне поняли, что долгосрочный порядок не может держаться на одном только физическом или моральном насилии, что люди сами должны быть в нем заинтересованы и, более того, они действительно в нем заинтересованы, потому что хаос столь же нежизнеспособен, как и тирания.

Однако нельзя сказать, что идея права была целиком и полностью автохтонным произведением римлян – первоначальный импульс принесла слава от реформ Солона, считавшегося основателем Афинской республики, который отменил долговое рабство, ограничил масштабы землевладения и ввел регулярный «совет четырехсот» для обсуждения законов, которые затем принимались народными собраниями. Римлянам середины V века до н. э. весьма импонировали подобные меры, и они отразились в так называемых Законах двенадцати таблиц, (Leges duodecim tabularum), принятых в два этапа на народных собраниях 451–450 годов до н. э., и включавших в себя целый перечень положений относительно процессуального, семейного, наследственного, соседского, уголовного, погребального и других прав. Существенным элементом этого обновления было введение денег (ais): медных монет, стоимость которых зависела от их веса. С того момента, как в 367 году до н. э. была введена должность претора, судопроизводство обрело очень высокий статус и стало одной из самых обсуждаемых тем в обществе, а благодаря преторским эдиктам последующие поколения могли зафиксировать историю правоприменения в Риме. Каждый магистрат мог разработать собственный законопроект, который вывешивался на форуме, после чего римляне могли вносить в него свои коррективы или отвергнуть его. После этого этот законопроект принимался большинством голосов на народном собрании, и если Сенат не находил нарушений в процедуре принятия этого закона, то он окончательно утверждался. Вместе с усложнением общества возрастала и классификация римского права: право публичное (jus publicum) и право частное (jus privatum), право римских граждан (ius civile) и право народов (ius gentium), то есть иностранцев на территории Рима или аборигенов завоеванных земель, и т. п.

Нельзя сказать, что римское право стало «национальной идеей» Рима, да этого и быть не может, потому что право – это не цель, а средство цивилизованного человеческого сосуществования, без которого никакая цивилизованность в принципе невозможна. Дело в том, что сама идея права предполагает наличие определенной дистанции между субъектами этого права, в первую очередь самими людьми, которая возрастает по мере личной удаленности людей друг от друга. Когда отношения между людьми основаны на личной привязанности, а в идеале даже на любви и взаимопонимании, то никакое право не способно регулировать эти отношения. Однако в реальности нередко возникают три основные ситуации, которые требуют введения правовых норм даже на уровне подобных отношений. Во-первых, подобные отношения привязанности, любви и взаимопонимания выстраиваются далеко не с каждым человеком, и даже с теми людьми, с кем они возможны, они нередко перерастают в конфликт и прямое отчуждение, о чем свидетельствует вся история судопроизводства. Во-вторых, добровольные взаимоотношения между людьми еще не гарантируют их моральное качество: люди могут добровольно совершать объективное зло и преступления по отношению друг к другу и к другим людям, считая это зло добром, а преступления нормой. В-третьих, личные связи могут перерастать в прямое или косвенное насилие, которое может оправдывать себя «послушанием», от которого его жертвы хотели бы избавиться, но не могут в силу своей зависимости и незащищенности. Последнюю ситуацию можно было наблюдать в родоплеменных культурах, основанных на авторитете и традиции, наглядным образом проявляющих себя в мире деревни или на варварских окраинах империи, но город сопротивлялся этим отношениям, поскольку каждый гражданин получал в нем относительную свободу выбора своего жизненного пути и своего круга общения. Эта свобода выбора требовала от человека определенной рефлексии существующих традиций и норм и принятия самостоятельных решений на основе этой рефлексии. Одни воспринимали эту городскую ситуацию как обретение свободы, другие – как отчуждение, но в любом случае этим людям приходилось выстраивать отношения не только со своими родственниками и соседями, которых они хорошо знают, но и со всеми другими гражданами, бедными и богатыми, коренными и пришлыми, для чего необходимо было появление и развитие того самого римского права, которое могло бы регулировать эти отношения с точки зрения закона, общего для всех и каждого. При этом далеко не каждый мог воспользоваться преимуществами этого права, поскольку для этого нужно было быть гражданином. Римское гражданство получали дети мужского пола, рожденные в законном браке в семье римского гражданина. Сегодня этот патриархальный принцип кажется странным, но в древние времена его смысл заключался в том, что гражданином может быть только тот, кто способен содержать и возглавлять семью, основную ячейку римского общества, а также защищать свою семью и государство с оружием в руках. Поскольку «слабый пол» тогда считался неспособным к этому, то идея наделить его гражданством даже не рассматривалась. Из этого, конечно, не следует, что все граждане Рима содержали семьи и готовы были носить оружие, но те, кто этого не делал, воспринимались как асоциальные типы. Какие преимущества давало римское гражданство? В целом – быть под защитой всего римского права и возможность отстаивать свои интересы в суде, а в частности, например, никогда не подвергаться телесным наказаниям и смертной казни даже за государственную измену. Для иных стран того времени подобное было просто немыслимо.

Поэтому сами римские граждане, а также многие из тех, кто мечтал бы получить римское гражданство, хорошо понимали, что Римская империя – уникальное государство. С их точки зрения, оно представляло собой не просто одну из мировых цивилизаций наравне с другими, а саму цивилизацию как таковую, по отношению к которой все остальные народы – это «варвары», у которых нет необходимого правосознания. Интересно обратить внимание на то, что само понятие «цивилизации», впервые заявившее о себе только в XVIII веке, этимологически восходит к латинскому слову civitas, то есть «гражданство» или «город-государство», и в этом контексте у римлян можно понять: само существование римского права с его понятием гражданства позволяло им воспринимать свое государство как наилучшее из возможных. Кстати, в русском языке этимологическая близость слов «гражданство» или «город» также хорошо видна. Таким образом, между историческим феноменом города, феноменом права и феноменом гражданства существует прямая логическая взаимосвязь, и она лучше всего видна на примере Древнего Рима.

4. Орел расправляет крылья

Если у римской государственности были какие-либо постоянные символы, которые наглядно напоминали зрителю, что он находится на территории Римского государства, то таковых было два – это аббревиатура SPQR и образ гордого орла. SPQR расшифровывается как Senatus Populusque Romanus – «Сенат и народ Рима», где que – это приставка к слову, означающая союз «и». Обратим внимание: именно «Сенат и народ Рима», а не «консулы и народ Рима», что подчеркивает немонархический характер римской системы. Эту аббревиатуру можно было встретить практически везде, где государство хотело напомнить о себе, а его расшифровка составляла своего рода основной лозунг республики. Символом имперского, державного начала в Риме был орел – один из самых древних и самых распространенных символов священной силы и власти почти во всем мире, где его могли видеть. Это неудивительно: сочетание красоты и силы можно встретить у льва и иных наземных существ, но добавленная к этому возможность летать есть только у орла или других хищных птиц, похожих на орлов.

Конечно, с римским мифом были связаны и другие живые существа, ставшие сакральными символами, достаточно вспомнить волка, дятла и чибиса, взрастивших Ромула и Рема, но орел – это не просто символ национальной истории, это символ Империи, могущественного государства, границы которого должны выходить далеко за пределы родной земли. В римской мифологии орел был постоянным атрибутом верховного бога Юпитера, который часто расправлялся со своими противниками с помощью гроз или орлов, почему атрибутом самого орла также могли быть молнии. Также орел был самым величественным атрибутом Феба-Аполлона, и про него существовало представление, что он единственная птица, которая может с открытыми глазами лететь навстречу солнцу. Чаще всего образ орла можно было видеть в армии: во главе римских легионов несли знамя-штандарт (vexilla), над которым водружалась фигура этой гордой птицы, ставшей символом (signa) каждого легиона. Характерным атрибутом орлов были направленные в разные стороны молнии, поскольку эта птица в свою очередь была атрибутом бога-громовержца Юпитера. Если отвлечься от конкретно-мифологических ассоциаций, то орел и молнии в любом случае означали небесную силу, то есть нечто совершенно недоступное человеческому сопротивлению. Иногда орла заменяли образы иных сильных существ, реальных или вымышленных, но только орел был абсолютным символом римской армии. Потеря знаменного орла в бою означала поражение всего легиона, который после этого позора расформировывали. Противники Рима гордились захваченными в качестве трофеев римскими орлами, а римские полководцы готовы были выторговывать этих орлов обратно. Реформатор римской армии Гай Марий примерно в 100 г. до н. э. сделал образ орла с расправленными крыльями официальным военным символом и для его торжественного несения перед легионом учредил особую должность аквилифера (от aquila – «орел»). Надо ли говорить, что именно из Древнего Рима орел «перелетел» на знамена и гербы других европейских государств, которые очень хотели подчеркнуть свою идеологическую связь с этой великой империей. О том, откуда возник образ двуглавого орла, мы еще вспомним.

Над какими народами и странами должен был парить всесильный римский орел? Если их всех назвать одним словом с точки зрения римского гражданина, то это – «варварские» народы и страны. Само понятие «варварство», которое в наше время давно приобрело оценочный характер, для римского гражданина звучало скорее как констатация факта: варвары – это просто не-римляне, и они хуже римлян, потому что у них нет того понятия о государстве и праве, которое есть только у римлян и которое основано на универсальной ценности справедливости (aequitas). Варвары основывают свою власть не на праве и убеждении, а на насилии и внушении и в этом смысле почти похожи на животных. Правда, есть только одно принципиальное исключение из всех этих народов – это греки, которых многие римляне не только не считали варварами, но даже ориентировались на их культуру и признавали ее преимущества, что совершенно естественно, потому что именно греки привили римлянам интеллектуальный снобизм вместе с самим понятием barbarus, которое было прямой калькой греческого ????????. Этимологическое происхождение этого слова точно неизвестно, но есть версия, что оно имеет звукоподражательный характер: чужеземцы говорили на непонятных языках, что можно передать речитативом «вар-вар-вар», подобно тому как в России «немцами» называли всех тех, кто не может говорить по-русски и в этом смысле «нем» для русского уха. Другая гипотеза говорит о том, что barbarus связано со словом barba («борода»), потому что римским гражданам было свойственно брить бороду, в то время как варваров можно было сразу увидеть по густо заросшей бороде. Отсюда также происходит название аборигенов Северной Африки – берберов. Цивилизованность предполагала максимальную дистанцию от всего животно-телесного начала, а также укрощение всех внешних эмоций, которые, с точки зрения римлянина, свидетельствовали скорее о слабости, чем о силе духа. Разумеется, речь идет скорее об аристократии, чем о плебсе, не стесняющемся выражать свои эмоции на рынках и в цирках.

О существовании греков римляне, конечно, знали всегда, достаточно вспомнить о влиянии идей Солона, позволяющем выделить этот раздробленный народ по ту сторону Адриатики среди других народов, но полноценная встреча с Грецией у римлян произошла далеко не сразу. После того как Рим стал республикой в 509 году до н. э., он еще почти два с половиной столетия выяснял отношения с непосредственными соседями и только к 265 году до н. э. покорил всю территорию современной Италии, не раз проигрывая и отступая перед своими противниками, празднующими над ним веселые победы, которые post factum оказывались пирровыми. Это слово происходит от имени эпирского царя Пирра, победившего римлян в 279 году, но понесшего такие потери, что впоследствии римляне совладали с ним.

К этому моменту все Восточное Средиземноморье переживало колоссальное влияние греческой культуры, названное историками эпохой эллинизма за счет господства грекоязычных монархий, наследующих крупнейшие части империи Александра Македонского после его смерти в 323 году до н. э.: царство династии Селевкидов в Азии, царство династии Птолемеев в Египте, царство Антигонидов в Македонии и др. Основную часть Греции к этому времени занимал союз политически уставших и с трудом сопротивляющихся реальности полисов с говорящим для наследников Трои названием – Ахейский союз. Однако еще никто из этих стран не представлял для Рима реального интереса и опасности, в то время как в Западном Средиземноморье набирал силу самый страшный противник Рима за всю его историю – Карфаген. Надо заметить, что миф об основании Карфагена принцессой Дидоной из финикийского города Тир имел определенный смысл: Карфаген действительно был колонией Финикии почти на самой северной точке африканского побережья Средиземного моря, основанной в конце IX века до н. э. Финикийцы и их прямые потомки карфагеняне были практически во всем отличны от римлян: по своему языку и этническому происхождению они были семитами, занимающимися в основном морской торговлей и распространившими свои колонии почти по всему Западному Средиземноморью, где у них не было серьезных соперников. В Библии они упоминаются под самоназванием «хананеяне», а римляне их называли «пунийцами», поэтому три тяжелые войны, которые Риму пришлось вести с Карфагеном получили название Пунических войн. Изначальным поводом к этим войнам было нарушение римско-карфагенского договора 306 года до н. э. о разделе территорий, где Рим никогда не должен был занимать Сицилию, а Карфаген вторгаться в Италию, который Карфаген нарушил тем, что еще в недавней войне с эпирском царем Пирром, вторгнувшимся в Сицилию, ввел свой флот в гавань итальянского города Тарента. Могущество карфагенян было слишком сопоставимо с римским, а их культура слишком противна римлянам, чтобы позволять такие эксцессы.

Римляне понимали, что их экспансия в Средиземноморье не ограничится Италией и хотя бы соседние острова Корсика, Сардиния и Сицилия будут принадлежать либо им, либо кому-то другому и тогда они станут идеальным плацдармом для нападения на Италию. В стратегические задачи Карфагена входило вывести всю основную войну на море, где наследники Финикии всегда были чрезвычайно сильны, в то время как Риму было несравнимо удобнее бороться с ним на суше, что в итоге и происходило, но с существенными потерями для римлян. Апофеозом пунической экспансии стал знаменитый поход карфагенского полководца Ганнибала (247–183 до н. э.) на Рим обходным путем, «с тыла» – через Испанию, Галлию, Альпийские горы и почти всю Италию, победоносная битва при Каннах в 216 году до н. э. и, наконец, приближение к воротам самого Рима в 212 году. Особую остроту этому нашествию придавало то, что часть карфагенских воинов прибыла на слонах – животных, которых римляне видели впервые. Здесь они могли себя почувствовать в положении армии другого европейца – Александра Македонского, против которой индусы в свое время выставили точно тех же животных. Только если Александр привели свою армию в те земли, где живут слоны, то теперь сами слоны подошли к сердцу Римской республики. В римском мифе конфронтация с Карфагеном во многом объяснялась теми вечными проклятиями, которые Дидона послала Энею при своем расставании, и вот эти проклятия сбывались. Только тотальная мобилизация военноспособного населения и искусство римского полководца Публия Корнелия Сципиона (235–183 до н. э.) смогли разрушить замыслы Ганнибала. Римляне перевели войну на земли Карфагена, где в битве при Заме Рим одержал сокрушительную победу в 202 году до н. э. В результате Второй Пунической войны (218–202 гг. до н. э.) Карфаген потерпел сокрушительное поражение, свернулся в положение небольшого африканского государства и отныне имел право вести военные действия только с разрешения римского Сената.

Именно в конфликте с Карфагеном Рим почувствовал свое моральное превосходство как цивилизации, поскольку столкнулся с чудовищными культами финикийской религии, которые даже привыкших к насилию римских легионеров заставил ужаснуться. Речь идет о массовых человеческих жертвоприношениях языческим богам финикийской традиции – Ваалу Хаммону (или Молох) и Танит (или Иштар), которые совершались в Карфагене на уровне государственного культа. Особенно часто эти жертвоприношения совершались во время войн, дабы эти боги помогли Карфагену победить противника, причем заживо сжигались не только пленные и какие-либо случайные люди, а также… дети, которых очень любил ненасытный Ваал Хаммон. Иногда на сожжение каждая семья должна была отдать своего первенца, и в рамках этой религии эта практика считалась вполне нормальной. По сообщению греческого историка Диодора Сицилийского (I в. до н. э.), во время одной битвы у города Карфагена в нем сожгли более двухсот детей из знатных семей. В 1921 году одна археологическая экспедиция обнаружила множество урн с обуглившимися останками детей, над которыми возвышались стелы, где были записаны просьбы богам, которым совершались эти жертвы. По подсчетам, в одном только этом месте, названном по имени финикийского бога Тофет, находились кости более двадцати тысяч детей, сожженных всего за два столетия. Для римлян было очевидно, что подобному варварству нет места на земле, тем более когда Карфаген начал оправляться от прежнего разгрома.

Зная об этом, нельзя удивляться тому, почему среди римлян были люди, подобные политику и мыслителю Катону Старшему (234–149 до н. э.), который после каждой своей публичной речи прибавлял: «А кроме того, я полагаю, что Карфаген должен быть разрушен» (Сeterum censeo Carthaginem esse delendam). В 146 году до н. э. Карфаген был полностью уничтожен римлянами. Характерная деталь – узнав о вторжении римлян, жена карфагенского вождя Гасдрубала бросила своих детей в огонь и сожгла себя, хотя ее муж готов был сдаться в плен. Война Рима и Карфагена отражала противостояние двух типов отношения к ценности человеческой жизни.

К сожалению, еще во время Второй Пунической войны Македонский царь Филипп V Антигонид из страха перед Римом вступил в союз с Ганнибалом, считая, видимо, карфагенскую гегемонию не столь опасной, как римскую. Тогда римлянам пришлось поддержать греческие города в борьбе против наследника Македонской империи, поверженного в битве при Киноскефалах в 197 году до н. э., что вольнолюбивым грекам весьма понравилось – еще в 224 году до н. э. они оценили разгром римлянами иллирийских пиратов, терроризировавших греческие корабли и побережье.

Македонское царство и Ахейский союз в равной степени наследовали греческой экспансии, и поэтому их противостояние было выгодно любому их противнику. Но после того, как римляне разгромили новую македонскую армию в битве при Пидне в 168 году, опасения греков стали заметны, и поэтому тысяча «ахейцев» по подозрению в измене были вывезены в Рим. Среди этих пленников оказался полководец и мыслитель Полибий (200–120 до н. э.), будущий автор многотомной «Всемирной истории» и апологет Римской республики.

5. Открытие Эллады

Для лучшего понимания назревающих взаимоотношений Греции и Рима – этих двух столпов Античности – весьма показательно сравнить позиции грека Полибия и римлянина Катона Старшего. Прежде всего нельзя не признать, что, если называть вещи своими именами, интеллектуальная культура Древней Греции была несравнимо совершеннее римской. К середине II века до н. э., когда Греция вплотную столкнулась с Римом, ее интеллектуальная культура полностью состоялась, как та кладовая, из которой все Средиземноморье будет черпать свои смыслы и мифы на многие века вперед. В Греции уже полностью сформировались поэзия и проза, драма и театр, архитектура и наука, риторика и историография, а главное – философия, эта великая культура мысли, главными воплощениями которой были Платон и Аристотель, чьи имена знали все образованные люди на всех трех континентах. На этом фоне у Рима было только хорошо организованное государства и то самое римское право, идеи которого восходили к греку Солону.

Примечательна также принципиальная разница между греческим и римским типом цивилизации: если греки жили в отдельных городах-государствах (полисах), любое объединение которых воспринималось как посягательство на их независимость, то римляне с самого начала создавали единое централизованное государство, вырастающее из одного города. У каждого из этих типов были свои достоинства, но в данном случае и на многие столетия преимущества Рима были налицо. Однако нельзя сказать, что римляне сразу открыли те сокровища, которые несла с собой Греция. Этос римского гражданина был ориентирован на созидание сильного масштабного государства, обдуваемого всеми ветрами, и поэтому спартанский аскетизм, выносливость и целеустремленность ценились здесь больше, чем отвлеченные рассуждения и изящные искусства афинской культуры, более того, сами греки к этому времени все больше получали славу сладкоречивых болтунов, чем великих воинов. Поэтому прибывшее в 155 году до н. э. в Рим афинское посольство, включавшее таких философов того времени, как платоник-скептик Карнеад, аристотелик Критолай и стоик Диоген, вызвало у римлян разные впечатления. Услышав рассуждения Карнеада о применимости принципа вероятности к реальной жизни, Катон Старший заподозрил в них опасность для римской национальной культуры, активным апологетом которой он всегда выступал. При этом сам Катон был уникальным представителем римской интеллектуальной культуры, вполне сопоставимым со своими греческими соперниками: достаточно сказать, что именно ему мы обязаны самим понятием «культура», впервые зафиксированным в его работе «De agri cultura» («Об аграрной культуре», 160 г.). В противоположность римскому политику Катону греческий политик Полибий увидел в сближении двух культур взаимное обогащение и не испытывал никакого снобизма в отношении Рима. Как мудрый политик, он не скрывал, что считает поражение под Пидной необратимым для Греции, и одновременно увидел в Риме защитника греческих начал от мира варваров.

Полибий утверждал, что уникальная по своей сложности государственная система Римской республики практически идеальна, потому что сочетает в себе элементы трех типов государственного устройства, которые вывел Аристотель в своей «Политике» и считал наиболее предпочтительными: монархию, аристократию и политию. В формальном отношении все эти типы различались количеством граждан, участвующих во власти: монархией правит один, аристократией – немногие люди, политией – многие. Вообще, слова «полития» и «политика» происходят от греческого слова «полис» и в этом смысле уже указывают на ту сферу интересов, к которой причастно определенное множество людей. Но множество это не большинство, и поэтому необходимо различать понятия «политии» в широком и узком смыслах. В широком смысле «полития» – это любое общественное устройство, любой «полис» в узком смысле – только то устройство, где правит большинство. Аристотель считал, что основным критерием предпочтительного устройства государства является «общая польза», которую нельзя путать с пользой одного, немногих или большинства, но при этом источником власти могут быть и один человек, и немногие, и большинство, если они руководствуются этой общей пользой, и поэтому монархия, аристократия и полития вполне приемлемы. Если же монархия ставит интересы одного человека выше общей пользы, то она вырождается в тиранию; если аристократия ставит интересы немногих людей выше общей пользы, то она вырождается в олигархию; если же полития ставит интересы большинства выше общей пользы, то она вырождается в демократию. Общая польза – понятие качественное, польза большинства – понятие количественное. В наше время понятие «демократии» стало настолько необсуждаемым, что при описании аристотелевской классификации на место устаревшего слова «полития» подставляют саму «демократию», которая вырождается не в саму себя, а в «охлократию», то есть власть толпы.

Для образованных людей поздней Античности политическая теория Аристотеля была классической, и она сохранила такой статус до сегодняшнего дня. Одним из самых заметных проводников аристотелевской мысли в Риме был Полибий, увидевший в системе Римской республики синтез всех трех предпочтительных типов государственного устройства по Аристотелю: монархическое начало присутствовало во власти консулов и тем более власти диктора; аристократическое начало откровенно заявляло о себе в Сенате; начало политии очевидно прослеживалось в полномочиях трибутных комиций и народного трибуна. Причем именно политии, а не демократии в аристотелевском смысле, потому что в политии большинство способно выбирать и распределять властные должности в соответствии с объективными заслугами кандидатов, служащими «общей пользе». Конечно, восхваляя порядки Римской республики, Полибий имел в виду саму схему консульско-сенатско-трибной власти, потому что в реальности многие люди на своих местах злоупотребляли своим положением и хотели бы упростить эту схему, предпочитая свои интересы «общей пользе». Но для того, чтобы оценить теоретическое значение римской системы, необходим был взгляд со стороны греческого политического философа, и этот взгляд совершил пленник римской армии Полибий.

Завершающим аккордом римской экспансии в Греции стала битва со Спартой – последним оплотом воинственного греческого духа, которая восстала против Рима, но потерпела сокрушительное поражение в битве при городе Коринфе, около деревни Левкопетры, в 146 году до н. э. – в том же году, когда римляне уничтожили Карфаген. Можно сказать, троянцы вернулись к ахейцам через тысячу лет и отомстили за свое давнее поражение, по пророчеству Анхиса, – во всяком случае, многие почитатели мифа об Энее именно так воспринимали эти события. Лишними доказательствами в пользу этой интерпретации было название греческого союза – Ахейский и тот факт, что виновница Троянской войны Елена была спартанской царицей.

В наибольшей степени греко-римский синтез отразился в религиозной мифологии обеих языческих традиций, где уже до этого происходило стремительное взаимное «узнавание». Еще в 240 году до н. э. греческий поэт из италийского Тарента Ливий Андроник перевел на латинский язык «Одиссею» Гомера, положив начало находить греческим богам и героям латинские аналоги. Так, греческая Гея становится Теллус, Эрос – Амуром, Хронос – Сатурном, Зевс – Юпитером, Гера – Юноной, Арес – Марсом, Посейдон – Нептуном, Аид – Плутоном, Деметра – Церерой, Персефона – Прозерпиной, Афродита – Венерой, Гефест – Вулканом, Аполлон – Фебом, Артемида – Дианой, Гермес – Меркурием, Дионис – Либером, Геракл – Геркулесом, Одиссей – Улиссом и т. д. Латинизация греческого Востока неизбежно сопровождалась эллинизацией римского Запада, и если римское начало воплощалось в государственных и правовых формах, то греческое начало воплощалось в тех смыслах, которые существовали по ту сторону этих форм. И так же как Александр Македонский нес всему миру греческую культуру, так и орлы римских легионов с середины II века до н. э. несли с собой идеи греческих философов, которых иные полководцы почитывали между боями. К концу I века до н. э. трудно было не заметить, что половина империи говорит на греческом языке, причем самая богатая и образованная половина.

6. Рубикон перейден

В I веке до н. э. Римская республика, распростертая по берегам трех континентов, оказывается в ситуации затяжного кризиса, связанного в первую очередь с вопросом о власти, которая как будто бы уже не выдерживает того общественного многообразия и территориальных масштабов, которые она пытается удержать в единстве.

Одним из факторов этого кризиса стали явные конфликты между римлянами и всеми остальными жителями Италии, не имеющими прав римских граждан, но уже давно живущими под властью Рима. В результате так называемой Союзнической войны 90–88 годов до н. э. все италики становятся римскими гражданами, что делает весь Апеннинский полуостров оплотом римской цивилизации. Другим фактором кризиса стали социальные противоречия между интересами сенаторской аристократии, воплощенными в движении оптиматов, и интересами плебса, воплощенными в движении популяров. В определенном смысле эти движения служили прототипом будущих партийных противостояний «правых» и «левых» в Европе.

Еще в 105 году до н. э. консул-популяр Гай Марий радикально реформирует армию, утратившую должную мобильность: солдаты теперь могут забирать себе все захваченные в бою трофеи, а после 25-летней службы они получают земельный надел на завоеванных территориях. Эта реформа привлекла в армию множество людей, не имевших возможности повысить свой социальный статус, а римское присутствие в новых провинциях еще более укоренилось. Кроме этого, Марий четко структурировал римскую армию: каждый легион (примерно 6 тыс. человек) делился на 10 когорт, а они в свою очередь на 6 центурий и 10 центурий в первой когорте. Центурия состояла из 100 человек, как явствует из самого названия, которые жили и питались вместе в одном лагере, а также перевозили с собой все имущество и снаряжение каждого солдата, превращаясь в основную боевую единицу армии. Однако у этой эпохальной реформы были свои издержки: новые солдаты служили уже не столько республике, сколько своим полководцам, а сама армия превращалась в подобие мужской корпорации с самостоятельными политическими интересами.

Именно этим воспользовался бывший помощник Мария, но теперь сторонник оптиматов консул Луций Корнелий Сулла, объявивший войну своему бывшему начальнику – фактически это была первая гражданская война в истории Рима (88–82 гг. до н. э.). Благодаря реформам самого Мария Сулла впервые в истории создал прецедент захвата Рима войсками магистрата с мотивацией «освободить родину от тиранов», но вскоре ему пришлось отправиться на победоносную войну против царя малоазийского государства Понт Митридата VI Евпатора, захватившего Грецию. В это время Рим захватывает Марий и устраивает там настоящий «революционный» террор против своих врагов-оптиматов, о котором римляне будут помнить как о третьем кошмаре после тирании Тарквиния Гордого и нашествии карфагенян Ганнибала. Террор Мария продержался несколько месяцев 87 года до н. э., потому что в январе следующего года он умер, а через несколько лет, в 82 году до н. э. в Рим триумфально возвращается Сулла, который должен «навести порядок». Триумфально – в буквальном смысле слова, потому что triumphus – это особая церемония торжественного парада войск римского главнокомандующего, который возвращается в город с победой над опасным врагом. Право на триумф давал Сенат, а сама церемония обставлялась как полноценная демонстрация величия и силы полководца, ведущего за собой все возможные трофеи от униженных военнопленных до диковинных животных.

Впоследствии отсюда возникла идея строить триумфальные арки при входе в центр города, под которыми может проходить вся процессия. Надежды на Суллу среди римлян, особенно консервативной ориентации, были настолько велики, что народное собрание и Сенат наделили его полномочиями диктатора, причем, не на шесть месяцев, а до тех пор, «пока Рим, Италия и вся римская держава, потрясенная междоусобными конфликтами и войнами, не укрепится», – как писал историк Аппиан (I в.). Диктатура Суллы наглядно показала те неизбежные пороки, которые возникают в том случае, когда один человек получает абсолютную власть на неограниченный срок. Теперь Рим переживал такой «контрреволюционный» террор, на фоне которого бесчинства Мария все забыли. Основу террора составляли введенные Суллой списки лиц вне закона – проскрипции. Все члены проскрипционных списков должны были быть убиты, их имущество конфисковано, а их потомки лишались всех прав. За убийство такого человека гарантировалась награда, а за укрывательство – смертная казнь. Количество имен в проскрипциях постоянно пополнялось за счет все новых и новых «врагов народа», с которыми сводили личные счеты такие известные политики, как Помпей, Красс и Лукулл, а само выискивание новых жертв превратилось в бизнес. В 79 году до н. э. Сулла неожиданно для всех ушел в отставку, а судить его de jure было невозможно, поскольку Сенат заранее оправдал все его действия. Примечательно, что Сулла умер в результате тяжелой затяжной болезни неизвестного происхождеия: его тело покрылось огромным количеством вшей, и их невозможно было удалить, потому что их было все больше и больше. В этой мучительной кончине как будто бы было предупреждение всем будущим тиранам, которые с христианской точки зрения могут быть при жизни наказаны такими страшными болезнями.

В 73–71 годах до н. э. в Италии вспыхнуло восстание рабов под предводительством гладиатора Спартака, вновь спровоцировавшее римских граждан задуматься об укреплении власти и наведении порядка. Восстание Спартака было подавлено совместными усилиями полководцев Гнея Помпея и Марка Красса, за что они были избраны консулами в 70 году до н. э. и начинают конкурировать между собой. В то же время Помпей повторяет путь Суллы – его выдвигают как главнокомандующего очистить море от пиратов, а потом еще и окончательно разделаться с Митридатом в Малой Азии, продолжающим конфронтацию с Римом. В 61 году до н. э. Помпей с триумфом входит в Рим, но наученные трагическим опытом римские сенаторы не спешат дать ему власть, поскольку боятся повторения истории Суллы. Одновременно с этим в Риме существовало еще два крупных моральных авторитета – это Марк Красс и лидер популяров Юлий Цезарь, которым приходит удачная идея объединиться всем вместе для дальнейшего раздела сфер влияния (так называемый первый триумвират). Но надо ли говорить, что честолюбивые претензии всех трех политиков не могли закончиться миром. В 56 году им удалось договориться, что каждый из них получает по одной провинции сроком на 5 лет: Цезарь – Галлию (современную Францию), Помпей – Испанию, Красс – Сирию. Показательно, что если Цезарь, будучи проконсулом Галлии еще в 58 году до н. э., наводил там порядок, подавляя мятежи кельтов и германцев (см. его «Записки о Галльской войне»), то Помпей остался в Риме с мотивацией «следить за порядком» в столице. В 55 году до н. э. Красс начал войну с Парфянским царством – геополитическими наследниками империи Селевкидов в Месопотамии, коих они выгнали оттуда еще в 129 году до н. э. Однако Красс был убит в бою с прафянами, и в Италии осталось два авторитета – оптимат Помпей и популяр Цезарь. Тогда первый начинает распускать слухи про второго, что он хочет захватить всю власть, поскольку экстравагантное желание Цезаря соединить свое пятилетнее проконсульство в Галлии и консульство было довольно заметно. В результате сложных политических интриг в 52 году до н. э. сам Помпей получил статус «консул без коллегии» и при полной поддержке Сената и всей партии оптиматов был провозглашен главнокомандующим с чрезвычайными полномочиями. Для Цезаря это означало закат политической карьеры, но в 49 году до н. э. он с войсками переходит границу своей провинции, реку Рубикон, и движется на Рим.

Хотя силы Помпея в количественном отношении были больше, он бежал из Рима, и его жизнь закончилась в Египте, где он искал поддержки у регентов малолетнего Птолемея XIII против Цезаря, но нашел смерть, поскольку был убит ими в надежде получить награду от нового римского вождя. Вслед за Помпеем в Египет отправляется Цезарь, где он проводит много времени при дворе Птолемея XIII, а оттуда отплывает в Сирию, где после подавления местного восстания возвращается в Рим.

Став единоличным правителем Рима, Цезарь стремится юридически оформить свою абсолютную власть, тогда возникла неожиданная идея соединить статус консула и проконсула с диктатурой. Дело в том, что даже бессрочная диктатура, как у Суллы, страдала определенной аморфностью: давая все вообще, она не давала ничего в особенности. Несколько раз он становится и диктатором, и консулом при поддержке Сената, пока в 44 году до н. э. его не избирают диктатором пожизненно и консулом на 10 лет. С этого момента фактическая власть в Риме навсегда будет сконцентрирована в руках одного человека, и начало этой тенденции положил именно Цезарь. Именно ему также принадлежит инициатива называть главу государства императором как владеющим основным империумом над всей территорией республики. Он вводит традицию величать победителя приветствием «Imperator!», и этот специальный правовой термин отныне становится весьма популярным. Но не надо забывать, что идея единоличной власти в языческой культуре неизбежно сопряжена с религиозным культом и определенные элементы сакрализации новой власти уже присутствовали при «консульской диктатуре» Цезаря.

В формировании психологии и взглядов Цезаря – политика, определяющим образом повлиявшего на дальнейшую историю Рима, – важное значение имеют два факта из его юношеского опыта. Во-первых, еще будучи мальчиком в 87 году до н. э., во время марианского террора, он получил звание фламиния Юпитера, то есть жреца верховного бога римского пантеона, в связи с чем был хорошо знаком с жизнедеятельностью жреческих коллегий. В 63 году до н. э. его жреческая карьера достигла предела: он был избран на пожизненную должность великого понтифика (Pontifex Maximus) – главы коллегии государственных жрецов, заведовавших всеми религиозными вопросами и отправляющих соответствующие культы. Таким образом, будучи лидером демократического движения популяров, он вместе с тем был пожизненным главой религиозного культа, верховным жрецом всего Рима, и отношение к нему было соответствующее среди тех людей, которые относились к этому культу достаточно серьезно. Во-вторых, с установлением диктатуры Суллы Цезарь, связанный с врагами диктатора, чудом не попадает в проскрипционные списки и уезжает в Малую Азию, где служит в штабе местного пропретора и развивает тесные дипломатические связи с царем Вифинии, страны на севере Малой Азии, Никомедом. Существует версия, что монархические порядки азиатских стран произвели сильное впечатление на него и именно отсюда возникло его стремление к единоличной власти. В 44 году до н. э. вместе со статусом великого понтифика эти стремления достигли своего апогея: Цезарь был главой всех возможных иерархий римского государства. Он также был первым правителем Рима, чье лицо стали изображать на монетах, что для многих римских граждан было очень непривычно. Осталось только сказать, что патрицианский род Юлиев, по принятой легенде, получил свое название от Юла, сына Энея, почему Цезарь считал себя прямым потомком богов. В 45 году до н. э. он построил в Риме храм своей «праматери» – Венере Прародительницы, от которого сегодня осталось три колонны. Однако беспрецедентная по своим полномочиям диктатура Цезаря продержалась несколько недель – 15 марта 44 года до н. э. он был убит на заседании Сената большой группой заговорщиков, среди которых был его друг Брут.

Римляне панически боялись установления новой диктатуры, а тем более новой монархии. Цезарю предлагали в завершение всех своих регалий назваться царем, подобно главам эллинистических монархий Востока – b??????? по-гречески или rex по-латински, но он все-таки отказался, в то время как его собственным латинским именем Caesar стали переводить эти понятия на другие языки: именно отсюда возникли немецкое слово «kaiser», русское слово «кесарь» и само слово «царь». При этом специфический режим Цезаря породил в политологии специальный термин «цезаризм», означающий такую государственно-правовую систему, в которой формально сохраняются все признаки республики, но реально власть принадлежит одному человеку, безраздельно господствующему над всем обществом. Авантюрный «цезаризм» часто противопоставляется консервативному «легитимизму», то есть системе династической монархии, признанной другими монаршими династиями.

7. Полнота времени

После убийства Цезаря в 44 году до н. э. консулом был избран давний сподвижник Цезаря Марк Антоний, завладевший всем его архивом и государственной казной, но ему пришлось поделиться властью с другим верным цезарианцем, полководцем Эмилием Лепидом, который со своим войском вошел в город. Но в это время был еще третий претендент на наследие Цезаря – его внучатый племянник Гай Октавиан Фурин (его мать была дочерью сестры Цезаря), который по завещанию убитого диктатора усыновлялся им и наследовал все его имущество. Огромную поддержку Октавиану оказал знаменитый оратор и мыслитель Марк Туллий Цицерон, имеющий опыт консульства в 63 году до н. э. и выступавший в Сенате в его защиту. Именно Цицерон больше всех вел пропаганду против Антония, и именно он способствовал предоставлению Антонию провинции Галлия, ставшей для него таким же плацдармом для восхождения к власти, как и для Цезаря. Между тем все трое цезарианцев прекрасно понимали, что на определенном этапе им лучше координировать свои действия через голову Сената, поэтому в 43 году Антоний, Лепид и Октавиан заключают между собой договор (так называемый второй триумвират), а сам Октавиан силовыми угрозами выбивает у Сената статус консула. Новые триумвиры решили править империей пять лет, а начать свое правление с составления проскрипционных списков против своих врагов и подозреваемых. Тяжелым условием для Октавиана было требование Антония включить в этот список Цицерона, но он согласился, и великий римский интеллектуал был убит 7 декабря 43 года до н. э.

Отношения Октавиана и Марка Антония были закреплены женитьбой последнего на сестре Октавиана – Октавии Младшей, но даже это не остановило Антония строить планы против своего нового родственника, с которым он не раз воевал за интересы Рима. В 40 году до н. э. между двумя правителями Рима был заключен беспрецедентный договор о разделе империи на две сферы влияния: Октавиан получал Запад, Антоний – Восток. На их фоне забываемый всеми Эмилий Лепид в 36 году до н. э. совершил нечто, подобное установлению единоличной власти на Сицилии, что было расценено Октавианом как мятеж и Лепид был лишен всех постов, кроме «великого понтифика», полученного еще от Антония и неотъемлемого до конца жизни. Между тем, проводя много времени в столице Египта Александрии, Антоний весьма сблизился с царицей Клеопатрой VII, ради которой даже развелся с сестрой Октавиана. Тогда Октавиан приказал вскрыть и огласить завещание Антония, хранившееся у весталок, по которому все земли Римской империи делились между детьми Клеопатры. После этого Сенат, и так давно недовольный излишне проегипетской политикой Антония, объявил ему войну, и у Октавиана были развязаны руки. В 31 году до н. э. молниеносная война между Октавианом и Антонием завершилась полным поражением последнего, который в итоге покончил жизнь самоубийством. В Александрии Октавиан приказал убить сына Антония, а также сына Клеопатры от Цезаря, мотивировав свое решение словами: «Нехорошо многоцезарство».

По возвращении из Египта Октавиан устроил триумф и приказал закрыть ворота Януса, которые с тех пор не открывались еще многие годы. 13 января 27 года до н. э. Октавиан отказался от чрезвычайных полномочий и провозгласил восстановление республики — основную декларативную цель всех римских диктаторов, но только сохранил за собой командование 75 легионами и «скромный» титул императора, воспринимавшийся тогда без лишнего пафоса. Интересно обратить внимание на то, что в политике Октавиана прослеживалось одно явное противоречие: с одной стороны, будучи открытым наследником Цезаря, он лишь откровенно усиливал цезаристские тенденции, но, с другой стороны, он ни в коем случае не хотел выглядеть новым диктатором и только и делал, что «восстанавливал республику». Кончилось это восстановление законного республиканского порядка тем, что он создал такую систему, которую многие наблюдатели прямо называют монархией и никак иначе.

При этом в академической историографии эту систему часто называют «принципат» – от экстраординарной магистратуры «принцепса Сената», которая была самым главным признаком верховной власти в Риме начиная с Октавиана. Можно сказать, что Октавиан возвысил экстраординарные магистратуры «принцепса Сената» и «народного трибуна» над ординарными, объединив их в своем лице, и теперь «первый среди равных» сенаторов значил больше, чем оба консула, власть которых быстро уходила в тень. Оформление властных полномочий Октавиана отличалось от Цезаря примерно в той же степени, что Цезаря от Суллы. Если Сулла был просто диктатором с бессрочными полномочиями, то Цезарь пошел по пути оформления диктатуры признаками ординарных магистратов, консула и проконсула. В отличие же от Цезаря, Октавиан вообще отказался от диктатуры, само понятие которой давно дискредитировало себя, но пошел путем определенного «суммирования» магистратур, что казалось сохранением всех признаков республики.

Из каких составляющих складывался статус Октавиана?

Перечислим их по пунктам. 1) Экстраординарная магистратура «принцепса Сената», использующая свои возможности по максимуму и в качестве основы, на которую наслаивались другие составляющие. 2) Экстраординарная магистратура «народного трибуна», которая отныне называется просто трибунской властью (potestas tribunnica), потому что патриций не мог быть народным трибуном. Это звание дает право накладывать вето (интерцессию) на решение любого магистрата и делает ее носителя неприкосновенным. 3) Еще с 29 года до н. э. должность цензора, позволяющая непосредственно влиять на состав Сената. 4) С 19 года до н. э. власть проконсула, дающая право командовать над большинством легионов. 5) Сама власть консула, которая теперь сохранялась скорее для соблюдения формального статуса. 6) С момента смерти Эмилия Лепида в 12 году до н. э. должность великого понтифика. 7) Звание «отца отечества» (Pater Patriae), бывшее еще у Цезаря и превращающее любого убийцу того, кто обладает этим званием, в «отцеубийцу» с точки зрения римского права того времени. Вместе с этим Октавиан ввел слово Imperator в статус личного имени, заменив им имя Гай. Также он имени Октавиан предпочитал имя Юлий, дабы указывать на свое преемство от «божественного» рода Цезаря, хоть и полученного при усыновлении, а не по крови. Однако теперь само имя Цезарь имело большее значение, чем родовое Юлий, и поэтому подставлялось вместо него. Наконец, император обретает еще одно звание – Август (Augustus), то есть «возвеличенный» или «увеличивающий», которое отныне становится главным императорским титулом и его самым известным званием. Так Гай Октавиан Фурин становится императором Юлием Цезарем Августом. Его полное наименование к моменту смерти – «Император, сын Божественного Цезаря, Август, Великий Понтифик, Консул тринадцать раз, Император двадцать один раз, наделен властью народного трибуна 37 раз, Отец Отечества». Кроме того, Август повлиял на историю европейского календаря – так же как месяц Quintilis в 44 году до н. э. был во имя Юлия Цезаря переименован в Julius, так и месяц Sextilis в 8 году до н. э. был в честь Октавиана Августа переименован в Augustus.

У Октавиана Августа получилось сделать то, что не получилось у Юлия Цезаря – установить долгосрочную абсолютную власть, сохраняющую формальные признаки республиканской законности и умереть своей смертью, качественно реформировав республику. Отныне эту новую систему «принципата» будут именовать уже не столько Республикой, сколько Империей, так что римская история очень удобно делится на две большие части – до Августа Республика, после Августа Империя. В новой системе и Сенат, и магистратуры, и комиции продолжают существовать, но вся полнота реальной исполнительной власти (Imperium) переходит к принцепсу и его бюрократическому аппарату под названием «консистория». Из этого следует, что на протяжении всего имперского периода римской истории всегда была теоретическая возможность законным путем реставрировать республиканские порядки, но само управление столь громоздким и неоднородным государством требовало сильной центральной власти, которая в ту эпоху понималась как власть монархическая.

Эпоха Октавиана Августа для всей римской истории была переломной не только в политическом смысле, но и в культурном, поскольку нужно отдать должное императору – он всерьез думал не только о своей власти, но и о том, что он оставит Риму после своей смерти. Поэтому вокруг Августа сформировался неформальный круг активных интеллектуалов, приложивших огромные усилия для развития римской идеологической историософии, для развития римского мифа.

Среди этого круга особо нужно отметить имя политика Марка Веспасиана Агриппы (163—12 гг. до н. э.), построившего в честь победы Октавиана над Антонием здание Пантеона и составившего большую подробную карту Римской империи, высеченную в мраморе по приказу Августа, а также имя всадника Гая Цильния Мецената (70—8 гг. до н. э.), чье имя стало нарицательным благодаря его существенному материальному покровительству ведущим художникам и поэтам того времени. Более того, вполне возможно, что если бы не было политических установок Августа и экономических благодеяний Мецената, то мы бы не имели возможности оценить их творчество. Однако этот взрыв литературы и искусств при Августе был во многом предуготовлен творчеством убитого по проскрипционным спискам Цицерона, значение которого во всей римской культуре трудно переоценить. Главная заслуга Цицерона заключалась в полноценной рецепции греческого культурного опыта, без которой римская культура оставалась бы на весьма «провинциальном» уровне. Цицерон увидел в греческой культуре те универсальные смыслы и достижения, которые были необходимы Римской империи и придали римской правовой культуре философское содержание, и в этом смысле он понял то, что в свое время не понял Катон Старший. При этом Цицерон вовсе не эллинизировал римскую культуру за счет утраты ею своей собственной идентичности, а, наоборот, заложил основы такого латинского литературного языка, который впоследствии был признан классическим. Поэтому ведущие поэты эпохи Августа продолжили его дело и подняли римскую литературу на уровень, вполне сопоставимый с греческим. Речь идет о таких именах, как уже знакомый нам Публий Вергилий Марон (70–19 гг. до н. э.), автор национального эпоса римлян «Энеида», Квинт Гораций Флакк (65 г. до н. э. – 8 г. н. э.), автор теории стиха и стиля «Ars Poetica», Публий Овидий Назон (43 г. до н. э. – 17 г. н. э.), автор поэмы «Метаморфозы», фактически отразившей все основное содержание римской языческой мифологии наравне с гомеровскими эпосами. Сам Вергилий, конечно, ориентировался на Гомера, поскольку должен был создать римлянам свою «Илиаду» и «Одиссею» в одной поэме, и отличие вергилиевского эпоса от гомеровского очень точно характеризует отличие римской политической культуры от греческой. Как и ахеец Одиссей после разрушения Трои, так и троянец Эней много лет скитался по морям в поисках своего дома, но в то же время между ними есть фундаментальная разница. История Одиссея – это история личных перипетий и глубоких психологических переживаний частного человека, впервые отраженных Гомером в мировой литературе. Разумеется, как и все древние легенды, эта история имеет определенные религиозно-философские смыслы, но ее значение состоит в открытии мира человеческой личности, мечтающей вернуться в свой частный дом, к своей семье. В отличие от Одиссея, Эней не был частным лицом и не просто искал свой дом, он был наследником Троянского царства и должен был основать на новой земле Новую Трою. Таким образом, если психология грека – это психология частного лица, живущего в своем маленьком полисе, то психология римлянина – это психология гражданина, живущего жизнью своего государства, размеры которого все время только увеличиваются.

Для того чтобы понять, каким образом Римская республика на рубеже тысячелетий превратилась в монархию, необходимо знать ее историю I века до н. э. С христианской точки зрения эта эпоха имела очень важное историософское значение, потому что она завершилась рождением Иисуса Христа. Как мы знаем из послания апостола Павла, Бог послал Своего Сына, когда пришла «полнота времени» (Гал. 4: 4): «Когда все дозрели до веры, а грехи достигли такой вершины, что во всех вещах люди стали искать лекарство от смерти», как сказал латинский философ-платоник Марий Викторин (IV в.), принявший христианство. Из этого следует, что именно в эпоху Августа мир находился в таком состоянии, когда воплощение Божественного Сына стало наиболее своевременным, а также то, что для христиан история Римской империи, господствующей к этому времени над Иудеей, должна быть не безразлична.

Все последующие императоры Рима до Константина наследовали систему Августа, и их реформы трудно сопоставить с его преобразованиями, потому что это были реформы внутри системы, созданной Августом. Многие императоры и политики стремились хотя бы на уровне деклараций соответствовать Августу, ставшему для них идеалом и признанным богом. И хотя для того, чтобы стать императором, не было никакой необходимости иметь какие-то родственные связи с предыдущим держателем империума, поскольку государство de jure оставалось республикой, многие хотели узаконить свое пребывание у власти династическим преемством, которое можно было достичь, став формальным сыном существующего императора.

Вместе с этим, поскольку республиканские механизмы практически ушли в прошлое, появился еще один очень верный способ достичь власть, а именно – с помощью армии, а точнее, так называемой преторианской гвардии. Преторий – это территория проживания главнокомандующего в военном лагере, а также любое административное здание в городе. Преторианская гвардия – это учрежденная Августом личная охрана императора, состоящая из девяти когорт по тысячи человек в каждой когорте, то есть узаконенная форма преданности армейских частей своему главнокомандующему, которые теперь служили не столько Империи, сколько императору. Нетрудно было догадаться, что подобная элитная структура очень скоро превратится в самостоятельного субъекта политических процессов, что не столько император будет выбирать себе преторианскую гвардию, сколько сама гвардия будет выбирать себе императора, что мы и наблюдаем во всех государственных переворотах до эпохи Константина.

Вереницу римских императоров после Августа открывает полководец Тиберий, его зять и единственный наследник по завещанию, которого он усыновил с именем Тиберий Юлий Цезарь. Вряд ли нужно добавлять, что после прихода к власти он стал еще и Августом. Тиберий еще больше усилил монархические тенденции, отобрав у комиций избирательные и судебные функции в пользу Сената и наделив постановления Сената и эдикты императора силой закона, а также отказался от практики краткосрочного проконсульства в провинциях, после чего Империя все больше походила на покоренные Римом монархии эллинистического Востока. Христиане помнят, что именно при его власти над Римом в Иудее жил и был распят Иисус Христос (Лк. 3: 1). Хотя сам Тиберий дожил до преклонных лет и заболел настолько, что все уже приняли его за мертвого, он все равно умер не своей смертью, потому что один из его наследников по имени Макрон, увидев, как император неожиданно открыл глаза, набросился на него и задушил ворохом одежды. Жизнь человека, обладающего могущественной и при этом бессрочной властью, всегда в опасности. Из всех императоров, правящих от Августа до Константина, восемнадцать умерли не своей смертью в результате внутриполитических заговоров и восстаний. Был убит преемник Тиберия Калигула, убит преемник Калигулы Клавдий, покончил собой преемник Клавдия Нерон, и хотя в каждом конкретном случае можно найти особые причины этих убийств, необходимо понимать, что речь шла о власти над гигантской территорией от Гибралтара до Черного моря, по отношению к которой Средиземное море, как иногда шутят, представлялось «внутренним озером». Пределы римской экспансии были достигнуты в период императора Траяна (правил в 98—117 гг.), к этому моменту в Империю входили такие европейские территории, как Италия, Испания, Галлия (Франция), Британия (Англия), часть Южной Германии, Балканы и Греция, азиатские территории – Малая Азия, Сирия, Палестина, часть Аравии и, наконец, вся береговая зона Северной Африки, включая Египет. Преемник Траяна, император Адриан (правил в 117–138 гг.) построил на севере Британии крепостную стену, обозначающую северную границу Империи. После этого римлянам больше приходилось думать о защите государства от вездесущих варваров, чем о новых завоевательных походах.

К концу III века управление Империей из единого центра при существующем техническом уровне развития стало все более затруднительным, и тогда император Диоклетиан в 293 году разделил ее на четыре большие части-префектуры со своим правителем в каждой из них. При этом, он полностью ликвидировал все признаки республики, в связи с чем основанный им образ правления назван историками «доминат» в противоположность «принципату». Казалось, в истории Римской империи наступает принципиально новая эпоха, сравнимая с реформами Августа. И эта новая эпоха действительно наступила, поскольку в начале IV века Империя изменила не только форму, но и сам смысл своего существования. Однако это обновление произошло не столько благодаря, сколько вопреки политике Диоклетиана, издавшего в 303 году эдикт о массовом уничтожении христиан. Правда, эта попытка уничтожить Церковь за последние три века со времен Христа и его апостолов была далеко не первой.

Часть 2

Языческий хаос Античности

8. Мир без Лица

До преобразований императора Константина в IV веке Римская империя была языческим государством. Для любого школьника это так же хорошо известно, как и то, что до преобразований князя Владимира в конце X века Киевская Русь была языческой. Однако само понятие «язычества» включает в себя так много различных традиций и культов, что без погружения в богословские проблемы дать этому понятию более-менее внятное определение практически невозможно. Дело в том, что язычество никогда не существовала как единая религия, этим словом называется целый мир самых разных религиозных учений, которые имеют свои собственные названия и самоназвания, и отнюдь не солидарны друг с другом по очень многим принципиальным положениям.

С христианской точки зрения такое состояние язычества вполне закономерно, потому что все языческие культы представляют собой глубоко искаженные пародии на ту единую веру в Бога, которая еще сохранялась у людей первых поколений после Потопа и разрушения Вавилонской башни, но которую они полностью забыли и заменили ее более понятными им, примитивными фантазиями, предпочтя «служить твари вместо Творца» (Рим. 1: 25). На религиозные фантазии людей влияли все возможные объективные и субъективные факторы, и чем больше люди распространялись по миру, чем больше различий между ними было в социальном, этническом, географическом и тому подобном отношении, тем более разнообразными становились их религиозные культы. Единственное исключение с начала II тысячелетия до н. э. составлял еврейский народ, живущий в Палестине и исповедующий веру Ветхого Завета, поскольку Господь избрал этот народ среди других с точки зрения Церкви. При этом языческие тенденции периодически проникали в жизнь ветхозаветных евреев, достаточно вспомнить эксцессы с поклонением золотому тельцу или медному змею, а пророки и подвижники ветхозаветной веры активно боролись с этими тенденциями. После того как большая часть иудеев не признали в Иисусе Христе своего Мессию и воплощенного Бога, то в самом иудаизме, с христианской точки зрения, языческие тенденции еще больше усилились, и поэтому если сами иудеи считают, что они наследуют веру дохристианских предков, то с позиции христианства они, наоборот, исказили веру праотцов и пророков и открыли для себя путь в язычество.

Таким образом, все противоречия христианства с другими религиями сводятся к конфликту с язычеством, с той степенью язычества, которая есть в этих религиях. В религиоведческом лексиконе для обозначения той общей мировоззренческой установки, которая связывает религию Ветхого и Нового Завета существует популярный термин «авраамизм» от имени праотца Авраама, потому что именно с ним Господь заключает свой Завет, отличающий эту религию от всех остальных, то есть от язычества. Поскольку с точки зрения Церкви Бог Ветхого Завета и Бог Нового Завета – это один и тот же Бог-Троица, то Церковь никогда не признает, что какие-либо иные религии более «авраамичны», чем само христианство. Впрочем, для этого нужно обозначить основные различия между авраамическим (библейским) и языческим подходом.

Как мы уже заметили, единого язычества никогда не существовало, но существует много язычеств, с которыми пришлось непосредственно столкнуться всем первым апостолам, когда они отправились исполнять последний завет Христа – пойти и научить все народы мира, крестя их во имя Отца, и Сына, и Святого Духа (Мф. 28: 19). Миссионерский императив Христа не был чем-то неожиданным для его учеников, поскольку он со всей очевидностью логически вытекал из того универсального мировоззрения, которое принес Христос, и самого смысла его прихода, обращенного ко всем и каждому. Словом «язычество» первые миссионеры обобщенно назвали религии всех народов мира, иначе говоря, «религию народов», как говорили христиане, думающие на еврейском, греческом или латинском языках. В древнееврейском языке другие народы означаются словом «гои», в греческом языке – этнос, в латинском языке – gentilis, а также pagans. В славянском языке племена и народы назывались «языками», потому что их главное отличие между собой заключается в том, что они говорят на разных языках, отсюда и возникло русское слово «язычество». Однако сами «религии народов» были настолько разнообразны, что первым апологетам Церкви невольно пришлось изучать и классифицировать их по разным критериям, благодаря чему значительную часть информации о многих исчезнувших культах и учениях того времени мы знаем именно из христианской литературы. Вместе с тем языческой была религия самих греков и римлян, и она уже не могла для них называться религией «других народов», да и само это понятие было слишком расплывчато.

Поэтому если можно дать наиболее точное определение язычества, то оно будет адекватно звучать только в рамках церковного сознания: язычество – это любая нехристианская религия, то есть язычество начинается там, где христианство заканчивается.

Для самой же Церкви гораздо удобнее было пользоваться другим термином – «ересь» (???????), изначально означающим любое «учение», «мнение», «выбор», но поскольку все религиозно-философские учения по отношению к Церкви были нехристианскими, то само это слово в церковном лексиконе стало означать любое неправильное, неправославное учение. В этом смысле понятия язычества и ереси до определенного момента совпадали, но появление большого количества «ересей» по очень специальным вопросам внутри христианства не позволило их отождествлять.

Очень часто при первом приближении к определению язычества говорят о его политеизме, то есть многобожии, что на первый взгляд совершенно правильно, потому что большинство языческих культов действительно признают существование множества богов, а не одного, что для тех из языческих авторов, которые хотят осмыслить количество и качество этих богов, всегда было большой головной болью, поскольку никаких точных критериев по этому вопросу нет. Более того, если в христианстве понятие Бога достаточно внятно, то онтологический статус богов языческих религий всегда вызывал серьезные вопросы. В принципе, бог языческого пантеона – это некое существо, обладающее огромной властью и силой в отношении какой-либо конкретной сферы, но эта власть и сила заканчиваются там, где начинаются сферы других богов. Отсюда возникают неизбежные вопросы. Откуда эти боги возникают? Как эти боги друг с другом связаны? Сколько может быть этих богов и почему именно столько, а не больше и не меньше? Какие у этих богов отношения и если они конфликтуют и даже могут свергать друг друга, то где предел их могущества и какова их этика? И т. д. и т. п. Поскольку все эти боги в первую очередь были воплощением всех возможных явлений природного, социального и личного бытия человека, как, например, «бог солнца» и «бог земли», «бог богатства» и «бог справедливости», «бог любви» и «бог вражды» и т. д., то их количество было бесконечно, и далеко не каждый специалист по Древней Индии, Египту или Греции может с ходу перечислить всех богов из их мифологии и даже запомнить их имена, а тем более их родственные связи и личные отношения. Идея «богини луны» порождала идею «богини восходящей луны» и «богини подземной луны», а самой богине требовался бог-муж и бог-любовник, которые в свою очередь тоже раздваивались и растраивались, и предела этому размножению богов по специальным сферам никогда не было. К этому нужно прибавить, что сами мифы противоречили друг другу по содержанию и предлагали ему разную интерпретацию, так что если многобожие могло найти для своей системы самого адекватного верховного бога, то это был бог Хаоса. Как только иные языческие философы пытались более-менее точно систематизировать этот хаос и выстроить четкую иерархию богов со своей четкой родословной и специализацией, то это всегда носило очевидно искусственный характер. Если сто богов сокращается до десяти, то возникает вопрос почему бы не продолжить это сокращение дальше и не прийти к одному богу, который бы ни в ком больше не нуждался?

Именно эту тенденцию к монотеизации можно наблюдать во всех развитых языческих религиях на этапе их внутренней философской саморефлексии, и иногда эта тенденция заканчивалась созданием языческого монотеизма. Поэтому некоторые философы-неоплатоники в борьбе с наступающим христианством начали признавать, что их греческие боги – это лишь проявления божественной инстанции более высокого порядка, и выстраивать этих богов по ранжиру. Конечно, политеизм является одним из признаков язычества в сравнении с библейским монотеизмом, но это не сущностный признак, а лишь наиболее заметный для всех людей.

Если же говорить о сущностном отличии язычества и авраамической религиозности, то оно касается не количества богов, а онтологического качества самой божественной природы и его связи с опытным миром. В связи с этим первичный взгляд на язычество отмечает в нем значительный натурализм и даже материализм в сравнении с более духовной религиозностью Библии: язычники общаются с видимыми богами, которых «можно потрогать», а христиане с невидимым Богом, в которого можно только верить и к которому никак нельзя прикоснуться.

В этом рассуждении есть своя правда: действительно, язычники никогда не признались бы в том, что они только верят в своих богов, они видели этих богов во всех материальных предметах, а также в их идольских изображениях и были уверены, что это именно боги, и только в авраамическом мировоззрении признание в том, что ты веришь в Бога, потому что еще не имел опыта реального общения с ним, воспринимается вполне достойно.

Однако это различение язычества и христианства столь же поверхностно, как и их различение в качестве политеизма и монотеизма. И так же как в случае с прецедентом языческого монотеизма ключевую роль здесь играли философы, которые, пытаясь осмыслить и систематизировать языческую картину мира своих народов, неизбежно различали в природе материальный и надматериальный уровни, а также в самом мироздании в целом различали уровень природный (естественный) и надприродный (сверхъестественный). Например, человеческая душа с точки зрения многих религий, включая христианство, нематериальна, но она при этом остается частью природы, поскольку понятие природы не тождественно понятию материи и в самой природе есть материальное начало и надматериальное. При этом то духовное начало, которое является причиной порождения всей природы, как материальной, так и нематериальной, само по себе должно быть сверхприродным, то есть быть за пределами любых ограничений и любого опыта. По отношению к миру природы, включая ее материальный уровень, это духовное начало выступает как главный управитель, который может оказываться на всех «подчиненных» уровнях в качестве проявлений и воплощений. Как мы уже заметили, некоторые философы-неоплатоники именно так пытались объяснить существование языческих богов – как проявление (эманации) первичного сверхбога, который находится за пределами всякого опыта.

Таким образом возникло различение сверхопытного, потустороннего этому миру уровня бытия («рансцендентного) и опытного, посюстороннего этому миру уровня бытия (имманентного). Это различение гораздо точнее описывает религиозную картину мира, чем ее разделение на духовный и материальный планы. Пытаясь определить это различие, философ Андроник Родосский в I веке до н. э., издатель первого собрания сочинений Аристотеля, собирательно назвал восемь его книг, посвященных сверхфизической реальности и идущих после «Физики», – метафизикой, и этот термин был очень удобным для обозначения соответствующей реальности на многие века. В XVII веке, когда многие философы стали отрицать существование метафизической реальности, они заменили этот термин на термин «онтология», означающий науку о любом бытие вообще.

В итоге необходимо констатировать тот факт, что интеллектуализация язычества, осуществляемая некоторыми античными философами, неизбежно корректировала языческую картину мира в направлении монотеизма и метафизики, с одной стороны, разрушая примитивные народные представления о богах и духах, а с другой стороны, придавая язычеству существенный интеллектуальный потенциал, с которым христианству еще предстояла серьезная борьба. Более того, если мы откроем историю полемики христиан и язычников первых веков, то мы увидим, что, как правило, это полемика еще не самых опытных в интеллектуальных баталиях, начинающих христианских богословов и философов-неоплатоников, упрекающих христианство в… многобожии и материализме. В многобожии – потому что если платонический бог, называемый «Единое», неделим и существует в единственном числе, то христианство проповедует Бога-Троицу. В материализме – потому что если платоническое «Единое» существует трансцендентно и никогда не может воплощаться на материальном уровне, то христианский Бог-Троица посылает свое Второе Лицо, Бога-Сына, в мир в качестве живого человека, который рождается от смертной женщины и живет среди людей. Если философ Плотин (204–270), фактически систематизировавший всю неоплатоническую философию, говорил, что «ему стыдно, что у него есть тело», и проповедовал неизбежное развоплощение после смерти, то христианство утверждало воскресение человека в теле и необходимость евхаристии – причащения Кровью и Плотью Спасителя. Следующее после неоплатонизма направление в античной религиозно-философской мысли первых веков, активно сопротивляющееся христианству, а именно гностицизм, не только утверждало оппозицию духовного и материального, но даже признавало материю злом, от которого нужно избавиться. Стоит ли говорить, что и для неоплатонизма, и для гностицизма, а также для таких учений поздней Античности, как стоицизм и эпикурейство, презрительно относящихся к «материальному воплощению», отношение к убийству человека было совсем не столь страшным преступлением, как в христианстве, а самоубийство считалось вполне приемлемым выходом из ситуации отчаяния. На этом фоне христиане проповедовали людям необходимость жить в своем материальном теле, несмотря ни на какие страдания, и категорически осуждали убийства и самоубийства.

Соответственно, признание Единого Бога и примата духовного над материальным не является существенным признаком христианства в сравнении с язычеством, и, более того, в некоторых языческих учениях акцент на монотеизме и идеализме ставится гораздо больше, чем в христианстве. Да, в христианской религии онтологическое качество самой божественной природы и его связи с опытным миром принципиально отличается от язычества, но оно не сводится к различению опытного и сверхопытного уровней, на котором так настаивали неоплатоники.

Первое и основополагающее отличие христианства от языческих учений заключается в признании им Бога в качестве абсолютной Личности, а не какого-то безличного «божественного начала», каким предстает высшая духовная инстанция во всех случаях языческого монотеизма, к которым можно отнести, например, античный неоплатонизм или индийскую адвайта-веданту, а также весьма близкие к ним иудейскую каббалу и исламский суфизм. Понятие Личности – центральное для всей христианской теологии и слишком сложное, чтобы определить его в двух словах. Прежде всего можно сказать, что личность – это всегда не «что», а «кто», и поэтому полноценное познание личности невозможно как некоей отвлеченной или посторонней реальности, подобно любому объекту в материальном мире, любую личность можно реально познать только через личное общение, в режиме «я – ты», а не в режиме «я – оно», и при этом это познание никогда не достигнет своего предела, потому что мир личности бесконечен. Среди основных свойств личности основополагающее значение имеют ее разумность и свобода, позволяющие ей осознанно действовать в окружающем мире, не впадая в состояние полного произвола в силу ее разумности или полной зависимости в силу ее свободы.

Отсюда возникают такие фундаментальные свойства личности, как способность к взаимодействию с другими личностями, то есть общение, а также способность к творчеству, то есть к сознательному созданию новой реальности из уже доступной. Если говорить о внешних признаках личности, отличающих ее от безличных предметов и от других личностей, то это ее Имя и ее Лик, которые есть у каждого человека и благодаря которым мы можем с ним общаться. Всеми этими свойствами проявляет себя в человеческом мире Бог, а также сами люди, потому что, с точки зрения Библии, «человек создан по образу и подобию Божию» (Быт. 1: 26), где понятие образа как раз означает личность человека[1]. Из этого следует, что каждый человек является сознательным и свободным образом Бога, призванным не только к служению Господу, но и к общению и сотворчеству с ним и со всеми людьми, которое само по себе, если оно служит благим целям и использует благие средства, уже составляет это служение. Из этого также следует, что земная жизнь каждого человека всегда имеет смысл и является принципиальной онтологической ценностью, хотя, конечно, не абсолютной, потому что абсолютным может быть только Бог. Отсюда также следует фундаментальное для всей христианской теологии различение личности и природы. Любая личность всегда состоит из определенной природы и никогда не может существовать вне природы, но при этом не природа обладает личностью, а личность обладает природой. Поскольку после грехопадения Адама и Евы, с точки зрения христианства, человеческая природа, а также и вся наблюдаемая природа были повреждены, то задача человеческой личности состоит в том, чтобы путем своих личностных, интеллектуально-нравственных усилий, а не каких-то внешних магических средств преодолеть эту поврежденность и достигнуть обожения, то есть стать «причастником Божественного естества» (2 Петр. 1: 4). Однако не только достигнуть этой цели, но даже двигаться в ее сторону совершенно невозможно без встречной помощи самого Господа, который общается с человеком в свободном взаимодействии (синергии) своей и человеческой воли. Свобода человека позволяет ему открыться Господу и идти ему навстречу, а также отвернуться от него, и сам Господь периодически «останавливает свою свободу» перед свободой человека, чтобы дать ему возможность самостоятельно совершать выбор между разными решениями, как нейтральными в этическом смысле, так и соотнесенными с добром и злом. Если бы человек не был свободен, то его предпочтение добра злу не имело бы никакой этической ценности, это было бы механическое действие заведенного робота, а также его бессмысленно было бы судить Господу, как бессмысленно судить неразумных животных.

В философской терминологии признание онтологической ценности личности называется «персонализмом» (от латинского слова person). Однако языческое сознание далеко не сразу смогло воспринять смысл этого понятия, потому что латинское person – это «маска» в буквальном или переносном смысле. Правда, в римском праве категория «person» означает социальное положение человека в государстве, что принципиально отличается от таких категорий, как caput – человек как единица обложения и homo – человек как экземпляр вида человека. Поэтому христианским богословам очень важно было подчеркнуть, что для них личность (person) – это не просто социальное, правовое или театральное понятие, а ценность, обладающая онтологическим значением, что она существует до того, как возникает само общество и само мироздание, потому что Личностью является сам Бог. О том, как эта проблема была решена, мы вспомним в дальнейшем, но можем сразу сказать, что император Константин имел к этому решению непосредственное отношение, выступая не только как политик, но и как богослов и философ.

Сейчас важно отметить то, что именно персонализм христианского вероучения существенно отличал его от всего мирового язычества, причем в такой степени, что в самой античной философии не нашлось таких понятий, которые могли бы с полной адекватностью описать это отличие. Многие язычники интуитивно понимали, что отличие их мировоззрения от христианского не заканчивается на различении количества богов или отношении к материальному миру, потому что в противном случае христианство можно было представить лишь как очередную версию язычества, но их картина мира была настолько имперсоналистской (безличностной), что понять и признать существование Бога-Личности им было не очень легко.

В связи с этим вполне можно спросить: а неужели язычники не знали о том, что они личности, и представляли своих богов не как личностей? Так в том-то вся проблема, что для того, чтобы признать существование личности на уровне концептуального осмысления, необходим такой понятийный аппарат, который бы это позволял, а у древних римлян person означал не совсем то, что христиане понимают под личностью, а точнее даже, совсем не то. И это действительно было связано с самодовлеющей безличностью их религиозной мифологии.

Если можно найти какой-то общий знаменатель всех языческих учений, это не что иное, как имперсонализм как в представлении о богах, так и о людях. Дело в том, что языческие боги – это не личности, потому что они не обладают настоящей свободой воли, это определенные космические функции, участвующие в общем процессе циклического развития и угасания природных стихий, и насколько бы могущественными они ни были, их власть ограничена их функциональным предназначением. Например, бог морских вод Нептун может быть сколько угодно сильным, хитрым и заносчивым по отношению к другим богам, но он только бог морских вод, и его существование полностью вписано в общеприродные циклы, на которых основана вся языческая историософия – от «золотого века» к «железному» и обратно. Поэтому для того, чтобы у таких богов-функций получить что-то нужное для себя, к ним нужно обращаться не с молитвой, а с заклинанием – произнесением определенных сакральных формул, которые вызывают у них неизбежную энергийную реакцию, подобно гипнотическому внушению. Молитва — это обращение личности к личности, которое может получить непредсказуемый ответ или не получить его вовсе, а заклинание — это введение необходимого кода в определенную программу, работающую по заранее заведенному алгоритму. Когда мы говорим о том, что языческие боги возникли как определенные «персонификации» тех или иных природных, социальных или психологических явлений, то здесь речь идет о «персонах» скорее как о масках, чем как о личностях. Язычники надевали на эти явления разнообразные «маски», чтобы легче с ними взаимодействовать, поскольку общаться с себе подобными легче, чем общаться с деревьями или камнями. При этом, разумеется, эти маски все больше наделялись личностными свойствами, поскольку сами люди были личностями и они переносили на безличные явления свои собственные качества. Когда же языческие философы, по преимуществу платоники, стали сводить своих богов к одному единому божеству, то его безличностность стала для них принципиально важным условием.

В истории религиозной философии мы часто можем встретить тезис о том, что поскольку античная философия эволюционировала в сторону монотеизма и трансценденции, то она тем самым подготовила почву для христианства и сама чуть ли не вплотную подошла к христианскому мировоззрению.

В этом тезисе есть определенный смысл, потому что античная философия в целом действительно внесла основной вклад и преодоление примитивного суеверия необразованных масс, в «расколдование мира» античной мифологии, как сказал бы немецкий социолог Макс Вебер. Достаточно сказать, что сам Платон резко негативно оценивал содержательную сторону греческой мифологической поэзии, и в частности самого Гомера, за ее лживость, противоречивость и аморальность, а самих поэтов, как пробуждающих худшую сторону души и губящих ее разумное начало, он бы изгнал из своей утопии («Государство», 605b). Таким образом, так же как римское право сыграло основную роль в преодолении тирании и анархии, так и греческая философия, помимо иных своих достоинств, сыграла основную роль в разоблачении античного язычества. Однако если мы внимательно посмотрим на претензии греческих философов к языческим богам, то увидим, что для них они «слишком человечны», как сказал бы Ницше, слишком антропоморфны и поэтому не могут быть настоящими богами, поскольку, с их точки зрения, абсолютность божественного начала должна противоречить любым свойствам, которые можно обнаружить у человека, – не только такие, как ненависть, жестокость или презрение, но также такие, как любовь, милосердие или сострадание. Неоплатоникам было стыдно, что у них есть тело, но если развить этот тезис, то можно сказать, что им было стыдно, что они остаются людьми. В этом плане они бы солидаризировались с точкой зрения того же Ницше, «что человек есть нечто, что следует преодолеть». Основная причина этой античеловеческой установки античного неоплатонизма, а также и иных религиозно-философских учений того времени заключалась в отождествлении негативных свойств человеческого бытия с самим человеческим бытием.

С христианской точки зрения зло в мире возникало в результате свободного человеческого волеизъявления, как следствие человеческого греха, но это зло можно исправить.

С точки зрения языческой философии зло возникало в результате безличного онтологического процесса, в котором все люди были лишь пассивной жертвой, и преодолеть его можно было только переставая быть человеком, то есть развоплотившись. Поэтому бог языческого монотеизма, будучи абсолютно единым и абсолютно трансцендентным, был вместе с тем и абсолютно безличным, а все существующее бытие было лишь его проявлением (манифестацией) с соответствующими градациями на более высокие и более низкие уровни, вплоть до самого низменного уровня грубой материи. Если во всех языческих религиях можно найти какой-то общий знаменатель, кроме имперсонализма, то это идея мира как продолжения безличной божественной природы, пусть даже очень низкого качества. В такой картине мира, которую лучше всего назвать манифестационизмом, или пантеизмом, нет представления о частной, автономной, индивидуальной реальности, здесь все является пассивной частью божественно-космической природы, от любых «телодвижений» которой автоматически зависит судьба всех элементов этого «тела». Поэтому также в такой картине мира нет и не может быть никакой свободы, если только не в качестве глупой и трагической иллюзии. При этом очень важно подчеркнуть, что само проявление Единого божественного начала во всех языческих доктринах объясняется некоей необходимостью его внутренней природы, и в этом смысле само это божественное начало совершенно несвободно и порождает такую же несвободную реальность, где нет места свободному существу.

Справедливости ради надо сказать, что два философских учения Античности все-таки проявили определенную интуицию индивидуального и, что самое интересное, эти учения находились в наиболее остром конфликте с языческой религиозностью. Во-первых, это теория атомизма, полагающая, что мир состоит из неделимых частиц (атомов), которые философ Эпикур наделил свободой. Во-вторых, это несравнимо более влиятельная философия Аристотеля, который ввел понятие «ипостаси», весьма пригодившееся христианской теологии для формулирования своего учения о личности, о чем мы, как было обещано, еще вспомним.

9. Мир без Творца

Если языческий имперсонализм был логически связан с идеей мира как продолжения природы безличного божественного начала, то в христианском мировоззрении это было невозможно, потому что абсолютный Бог-Личность Библии не проявляет мир из своей природы, а творит его из ничего (ex nihilo). Христианское учение о творении мира «из ничего», называемое креационизмом, непосредственно связано с представлением о Боге как абсолютной Личности.

Если бы мир был проявлением и продолжением Божественной природы, то живущие в нем люди, будучи органической частью этой природы с самого начала своего существования, а не восприняв ее в результате свободного совершенствования, были бы несвободны и поэтому бессмысленны, и тогда невозможно было бы объяснить возникновение зла, если только не приписывать зло самому Богу, как это делают некоторые нехристианские учения, например определенная разновидность гностицизма. Кроме того, если это проявление продиктовано внутренней необходимостью божественной природы, то это уже природа не абсолютного Бога, а ограниченного божка, каковым являются все языческие боги. Бог ничего не делает по необходимости, иначе он не Бог. Одновременно с этим, когда мы говорим, что Бог сотворил мир «из ничего», сама эта формула остается лишь удобной фигурой речи, потому что до творения мира не было и не могло быть параллельно с Богом какой-то природы, из которой он мог бы что-то сотворить, потому что такая природа ограничивала бы его существование и тогда он также не был бы Богом. Иными словами, нет того нечто, «из чего» Бог мог сотворить мир, и поэтому сотворение мира было результатом его абсолютно свободного волеизъявления: «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет» (Быт. 1: 3). Здесь также важно отметить, что поскольку с христианской точки зрения Бог сотворил мир не из своей природы и не из какой-то параллельно существующей природы, то мы не можем сказать, что он сотворил мир как нечто внешнее по отношению к себе, подобно тому как мать рожает ребенка или художник рисует картину. Сотворяя мир, Бог творит саму природу, из которой состоит этот мир, которая, по определению, абсолютно несовершенна по сравнению с абсолютно совершенной природой Бога. Как очень точно сказал по этому поводу Отец Церкви св. Иоанн Дамаскин (VIII в.), все сотворенное отстоит от Бога не местом, но природой. Поэтому бессмысленно искать Бога как некий материальный предмет в пространстве, поскольку он вне материи, вне пространства и вне времени: он их Творец. Можно сказать, что сотворение мира было не проявление Божественной природы, а проявлением Божественной свободы.

Отсюда возникает принципиальное для библейской религиозности понимание источника истинного знания о Боге. Для всех языческих религий истинное знание об истинном божественном мире коренится в той информации, которая безличное божественное начало сохраняет о себе в самой природе и в культуре соответствующего языческого народа, и только особо избранные или особо посвященные люди, жрецы и прорицатели, могут «расшифровать» эту информацию. Такой тип получения знания называется традицией (некоторые языческие авторы пишут это слово с большой буквы – Традицией), то есть трансляцией знания от одного поколения к другому, от одного посвященного к другому посвящаемому. Поскольку мир является продолжением безличного божественного начала, то в самом мире уже есть информация об этом начале, из чего следует логичный вывод, что чем какая-либо информация древнее, тем она подлиннее, а значит, истиннее. Соответственно, вся языческие религии соревнуются в том, какая из традиций древнее, то есть ближе к источнику бытия.

В авраамическом контексте источником бытия является Бог-Личность, сотворивший само это бытие «из ничего», и поэтому искать истинное знание об этом источнике в прошлом времени – это то же самое, что искать самого Бога в пространстве: Бог вне пространства и вне времени, и мы не можем сказать, что вот «здесь» Бога нет, а «там» он есть или что «вчера» он был, а «сегодня» его нет. Если Бог вне времени и пространства и творит само это время и пространство, то человек может получить истинное знание о нем только от него самого, а также о той информации о нем, которую оставили те люди, которые действительно имели с ним общение. Только к «традиции» эта информация никакого отношения не имеет, потому что срок давности этой информации ничего к ней не прибавляет, скорее наоборот, можно даже заподозрить, что кто-то эту информацию исказил.

Поэтому такой тип получения знания называется Откровением, какое мы можем наблюдать в Библии, когда Бог непосредственно обращается к людям сквозь все границы тварного бытия. Следовательно, если христианская картина мира основана на идеях Бога-Личности, его Творения и его Откровения, то языческая картина мира основана на идеях безличного божественного начала, проявления им этого мира и оставления им традиции знания о самом себе в этом проявленном мире.

В связи с этим очень интересно сравнить христианскую космогонию с тремя ведущими учениями античной философии – Платона, Аристотеля и неоплатонизма. С точки зрения Платона (427–347), источником бытия является мир вечных и неизменных божественных идей (эйдосов), которые мыслит бог-демиург (творец-ремесленник), но при этом он находится в подчиненном положении по отношению к ним, а наравне с ним существует мир вечной хаотической материи. Демиург воспринимает эти идеи как первообразы (парадигмы) и по их подобию творит все существующие вещи из этой хаотичной материи, выступая здесь в роли оформителя уже существующего мира и посредника между миром идей и миром материи. Таким образом, бог-демиург Платона, как явствует из самого его названия – это бог-творец, но только это не абсолютный Бог, а очень ограниченный и не свободный в своем творчестве. С точки зрения Аристотеля (384–322), радикально пересмотревшего философию своего учителя, бытие представляет собой иерархию форм, своеобразных аналогов платоновских эйдосов, возглавляемых первичной и вечной формой форм, называемой богом-перводвигателем. Как и у Платона, параллельно с этим богом-перводвигателем существует материя как некая вечная потенциальность, по отношению к которой бог-перводвигатель также выступает оформителем, приводя ее потенции в «актуальное» состояние с помощью форм, то есть буквально оформляя материю. Для этого этому богу-перводвигателю требуется некая целевая причина, причем совершенно необходимая, а не произвольная. Соответственно, бог-перводвигатель Аристотеля тоже бог-творец и тоже ограниченный в своем творчестве, как и бог-демиург Аристотеля, хотя, в отличие от платоновского бога-демиурга, он является абсолютной формой форм, не только распределителем, но и источником своих идей-первообразов.

Неоплатоники в значительной степени объединили платонизм и аристотелизм, и их божественное Единое абсолютно не потому, что это форма форм, венчающий иерархию форм, а потому что оно находится за пределами всех иерархий, благодаря чему многие считают абсолютное Единое неоплатонизма метафизическим аналогом абсолютного Бога в христианстве, но это грубая ошибка, потому что при всей своей трансцендентности и неограниченности Единое неоплатоников подчиняется внутренней необходимости и порождает в порядке истечений (эманаций) все существующее бытие вплоть до материи. Следовательно, в отличие от ограниченного платоновского бога-демиурга и «абсолютного» аристотелевского бога-перводвигателя, Единое неоплатоников еще более «абсолютно», но не так, как абсолютен христианский Бог-Личность, потому что оно не является Творцом мира, а лишь его безличным божественным началом. Конечно, философия Платона и философия Аристотеля были кардинальным прорывом человеческого духа сквозь тоталитарный натурализм ранней греческой философии с ее представлениями о том, что все в этом мире произошло из воды (Фалес), воздуха (Анаксимен), огня (Гераклит), земли (Ксенофан) и т. д. и обречено вернуться в эту первостихию. Но в конечном счете в их философии на место одного натурализма пришел другой, поскольку их духовная реальность была частью общей мировой природы с ее жесткими законами необходимости и неизбежности и поэтому она не могла объяснить феномен человеческой Свободы, без которой любая мораль становится относительной. Можно сказать, что тоталитаризм безличной материи подменялся здесь тоталитаризмом безличного духа и поэтому человеческая личность так и не получала своего онтологического обоснования.

10. Философия катастрофы

Неоплатонизм был последним словом античной философии и доминирующим направлением в языческой интеллектуальной культуре Римской империи III–V веков, оказавшим христианству существенное сопротивление, но при этом предоставившим ему чрезвычайно развитый понятийный аппарат, необходимый для изложения христианских догматов.

Менее разработанными в философском плане, но весьма популярными в эту эпоху среди образованных язычников были уже упомянутые религиозные школы эпикуреизма, стоицизма и гностицизма. В отличие от созерцательного неоплатонизма всем этим направлениям было свойственно катастрофическое видение мирового процесса, что будущие историки будут объяснять социально-психологической атмосферой веков «упадка и разложения Римской империи».

На самом деле все эти религиозно-философские направления имели довольно глубокие корни на протяжении всей античной истории, но другой вопрос, что именно в это время они стали своего рода интеллектуальной модой.

Эпикуреизм происходит от своего основателя, греческого философа Эпикура (341–271 до н. э.), который в 306 году до н. э. организовал свою школу в одном афинском саду, после чего она получила характерное название Сад. Эпикур был сторонником атомистической онтологии, наделившим атомы свободным движением, чем он отличался от других атомистов. Поскольку все существо человека состоит из атомов, то с их распадом наступает его абсолютная смерть, что не должно волновать человека, а должно научить его любить жизнь, какая она есть и наслаждаться каждым мгновением, хотя и не без меры, потому что неумеренность в удовольствиях может принести к страданиям не меньшим, чем отсутствие удовольствия. Эпикуреец должен пребывать в состоянии атараксии (невозмутимости), а полноценное наслаждение он может получить только в изучении природы. Самый известный из эпикурейцев умер еще в I веке до н. э., это ученый Тит Лукреций Кар (95–55 до н. э.), автор поэмы «О природе вещей». В первые века эпикурейская философия больше не развивается как теория, но ее установки находят своих приверженцев, как нетрудно догадаться, из числа жизнелюбивой аристократии.

Значительно более популярной и развитой во всех отношениях была во многом противоположная эпикурейству философская школа стоицизма, основанная в 300 году до н. э. греком Зеноном Китионским (334–262 до н. э.) в одной афинской галереи, иначе называемой портиком (греч. ????), где Зенон впервые выступил с философской речью, почему сама школа получила название Портик (Стоя). С точки зрения стоицизма основу мироздания составлял вечно активный Огонь-Логос, ассоциируемый с Зевсом, который приводит в движение пассивную материю своими искрами-логосами, также именуемыми «сперматическими логосами». В стоической концепции весь мир существует в режиме циклического усиления и ослабления этого мирового Огня-Логоса, поэтому данная фаза истории означает не более чем промежуток между одной и другой вспышкой этого космического Огня, в которой погибнут все живые существа, представляющие собой не более чем эти самые искры-логосы. Как и эпикурейцы, стоики призывали жить согласно с природой, но только их видение мира было не таким «либеральным» и радостным, как у эпикурейцев, а весьма «тоталитарным» и трагическим. Счастье и наслаждение в этом мире, со стоической точки зрения, в принципе недостижимо, но зато можно прийти в более-менее уравновешенное состояние безразличия и апатии (бесчувствия), которое может быть наиболее адекватно наблюдаемому миру. В отличие от эпикурейцев, стоиков волновали социально-политические вопросы, но исключительно в плане организации наиболее оптимального порядка для жизни, «полиса разумных существ», иначе называемого «космополисом». Если философ достигает состояния апатии и при этом может познавать окружающий мир, различая в нем истину и ложь, добро и зло, то это единственное реальное счастье, которое можно достичь в этом тревожном мире. Поскольку же все люди – это «сперматические логосы», которые вышли из мирового Огня-Логоса и в него вернутся, то над жизнью человека довлеет абсолютный рок и все в этом мире предопределено. Важно отметить, что стоики II–I веков до н. э. (Панэтий, Посидоний) пытались влиять на политическую жизнь и даже выдвинули идею исторической миссии Рима, по которой постоянно расширяющаяся Империя призвана была вернуть весь мир к первозданному «золотому веку», известному по языческой мифологии и утопии Платона, и эта идея повлияла на таких столпов римской политической мысли, как Полибий и Цицерон. Тот факт, что эта идея явно противоречила изначальной трагической стоической онтологии, говорит лишь о том, что, как и во всех подобных философских направлениях, в стоицизме были разные тенденции, – сколько бы люди ни отворачивались от проблем этого мира в эпикурейской атараксии или стоической апатии, они все равно хотели его изменить. В I–III века стоицизм обретает новое дыхание на римской почве и становится одним из главных врагов христианства. К римским стоикам относятся такие имена, как Сенека, Гиерокл, Музоний Руф, Эпиктет и, наконец, сам император Рима – Марк Аврелий Антонин (правил в 161–180 гг.), который именно в силу своего стоицизма оказался страшным гонителем христианства.

Самым агрессивным конкурентом христианства среди интеллектуалов было учение гностицизма, представленное в таком большом количестве различных вариаций, что изложить это учение в двух словах практически невозможно.

Гностицизм возник во II веке как совокупность различных религиозных сект, находящихся как в оппозиции примитивным народным культам, так и в оппозиции элитарному неоплатонизму и наступающему христианству. Если обобщить учения гностических сект, то из них можно вывести следующие положения: во-первых, существующий мир лежит во зле, потому что он создан злым богом-демиургом, скрывающим от людей истинное светлое бытие (плерома), с которым он по разным причинам находится в конфликте; во-вторых, истинное светлое бытие, скорее всего, представлено другим, истинным богом, который пытается проникнуть в этот мир и совершить в нем онтологическую революцию против злого демиурга либо сам по себе, либо с помощью людей, мистически связанных с ним каким-либо образом; в-третьих, спастись из этого мира можно только с помощью мистического знания о лучшем мире, которое скрывает злой демиург и которое можно получить разными магическими способами, но поскольку на это способны только избранные, то в гностическом космосе существует очень жестокая иерархия незнающих и знающих людей, то есть гностиков, достойных спасения.

К этому нужно добавить, что все гностические системы для объяснения логических и моральных противоречий своего учения все время усложняли свою картину мира, вводя новые уровни и новых богов, создавая фактически новую мифологию, включающую в себя элементы самых разных религий.

Если прямой противоположностью эпикуреизма был стоицизм, то прямой противоположностью гностицизма был неоплатонизм, так что даже главный неоплатоник Плотин написал против гностиков целый трактат, с некоторыми положениями которого вполне мог бы согласиться любой христианский богослов. У неоплатонизма и христианства была одна общая деталь: оба учения признавали зло онтологически несуществующим, поскольку бытие и благо изначально тождественны, в то время как гностики само бытие наделяли качеством зла. Однако поскольку бытие неоплатоников от начала и до конца является проявлением божественного сверхбытия Единого, то объяснить феномен зла они практически не могли: если зло онтологически существует, то Единое не благо, а «обманывает» нас, подобно злому демиургу, но если Единое благо, то как тогда объяснить феномены зла в мире, где все является его продолжением? В христианстве этот вопрос решатся очень просто: Бог всемогущ и всеблаг, и сотворенный им мир благ, что отмечает сам Господь в процессе создания этого мира: – «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош»(Быт. 1: 3–4), но поскольку созданные Богом личности, то есть ангелы и люди, обладали свободой воли, то они могли отвернуться от Божественного бытия-блага и выбрать небытие-зло, что и произошло в падении главного ангела и в грехопадении Адама и Евы. Неоплатонизм отрицал существование личности и свободы воли и поэтому не мог объяснить возникновение зла.

В противоположность неоплатонизму гностицизм объяснял существование зла как порождение злого демиурга. Тем самым оба учения, при всей противоположности между ними, отрицали человеческий фактор в возникновении зла и снимали с человека ответственность за зло. При этом нельзя сказать, что христианство и неоплатонизм до конца солидарны друг с другом в своем неприятии гностицизма, потому что в одном вопросе христиане и гностики находили большее понимание друг с другом, чем с неоплатониками, а именно – в вопросе о необходимости участвовать в динамике Божественного бытия, а не пассивно созерцать его. Только если гностики понимали это участие как совершение чисто внешних магических действий, то для христиан это участие предполагало личностное совершенство, нравственное и интеллектуальное, которое не может быть достигнуто формально-магическими процедурами. Точно так же христианство было солидарно с эпикуреизмом в том, что в мире есть свобода и нет тотальной предопределенности, о которой учили стоики, но вместе с этим христианство было солидарно со стоицизмом в том, что люди должны с терпением переживать свои страдания и не ставить целью своей жизни сплошное наслаждения, о которых учили эпикурейцы.

Таким образом, с каждым своим противником за души и умы людей христианство всегда имело нечто общее, что всегда учитывалось в миссионерской полемике с представителями каждой религии. Но если и гностики, и стоики, и эпикурейцы ничего полезного не могли привнести в опыт Церкви, то неоплатоники обладали одним очень важным «оружием», а именно – хорошо разработанным философски аппаратом, без использования которого христианство в принципе не могло донести свои позиции в пространстве греко-римской интеллектуальной культуры.

11. Александрийский прорыв

В сравнении со всеми другими направлениями поздней античной мысли неоплатонизм был наиболее отвлеченным и рафинированным, и можно прямо сказать, что история метафизики поздней Античности – это по преимуществу история неоплатонизма. Однако если мы внимательнее посмотрим на развитие неоплатонических и других идей языческой философии того времени, то мы увидим в них примечательную инверсию – если с самого начала неоплатонизм выступает как сугубо спекулятивная метафизическая философия, которой нет дела до презренного материального мира с его религиями, государствами и народами, то под конец он выступает как конкретное религиозное учение со всеми атрибутами настоящего культа, призванное спасти греко-римскую языческую культуру от побеждающего христианства.

Объясняется эта инверсия очень просто – реакцией на само христианство. Вначале языческие мыслители относились к христианству свысока, полагая его весьма странным культом какого-то еврейского пророка, проповедовавшего совершенно максималистскую и нежизнеспособную этику, оправдывающую страдания при жизни и обещающую телесное воскресение в своем Царстве. Как высоколобые и высокомерные римские интеллектуалы, нагруженные веками античной философии, риторики и поэзии, парящие в поднебесье абсолютов и эйдосов, могли согласиться с тем, что какой-то еврейский человек, убитый самой позорной смертью в далекой захолустной Иудее по требованию своих же единоплеменников, может стать для них хоть каким-то авторитетом, а не то что «альфой и омегой» их бытия?

Поэтому первичная реакция на христианство со стороны философских кругов Римской империи была связана с критикой самой фигуры Христа как обычного человека, не мудреца и не политика, о котором слишком много возомнили его приверженцы и который, «конечно», не стоит серьезного внимания со стороны тех, кто читает Платона и Аристотеля.

Что касается метафизики христианства, то она была практически неизвестна и абсолютно непонятна, а что касается ее этики, то она противоречит всем основным ценностям античного человека, с точки зрения интеллектуальной элиты первых веков. Полноценный гражданин Римской империи должен был быть добротным семьянином, продолжателем своего рода, выносливым воином и образцом для будущих поколений таких же семьянинов и воинов, поэтому его основные ценности – здоровье, сила и красота, а также богатство, успех и престиж. Для христианства все эти ценности представлялись преходящими и вторичными, если о них вообще можно было говорить серьезно как о ценностях, в то время как люди больные, слабые, уродливые, нищие, безуспешные и маргинальные вызывали не только сочувствие, но даже благоговение, если они шли за Христом на смерть и распространяли христианство по всему миру. Но при этом, несмотря на «очевидную» для многих античных интеллектуалов «несостоятельность» христианства, оно все время только распространялось, о нем все больше говорили, жены и дети богатых и властных сановников приходили в Церковь, а самое главное – появились такие философы, которые почему-то отвергали светил греческой мысли и признавали этого еврейского пророка, распятого во времена Тиберия, самим Богом.

Если не углубляться в доктринальные положения христианства, о которых мы уже поговорили и будем дальше говорить, а вспомнить только чисто внешнюю, «техническую» сторону христианского движения в I – начале IV века, то можно заметить, что у него, при всей кажущейся неотмирности и аморфности были существенные преимущества перед любым религиозно-философским учением, начиная с самого неоплатонизма.

Во-первых, христианство не было философией в смысле постоянно развивающейся концептуальной теории, христианство было, религией, основанной на вере в абсолютного Бога и факт Боговоплощения, произошедшего в конкретное время в конкретной стране, а поскольку вера в Бога сама по себе не нуждается в подробной теоретической проработке и не может автоматически разрушиться из-за каких-либо аргументов, то бороться с ней несравнимо сложнее, чем с какой-либо теорией.

Во-вторых, у христиан было то, что не было ни у кого, у них была – Церковь, то есть достаточно дисциплинированная иерархическая организация, основанная самим Богом Иисусом Христом на возможности причащаться его Крови и Плоти, что позволяет христианам сохранять и увеличивать организованное единство вопреки любым внутренним и внешним угрозам.

В-третьих, у христиан были свои авторитетные тексты, имеющие всеобщеобязательное значение, и в первую очередь Библия – Священное Писание, состоящая из множества книг Ветхого Завета и Нового Завета, окончательно собранных в единый канон в IV веке. До того, как какие-либо тексты Священного Писания входили в его состав, они обладали статусом Священного Предания, то есть наиболее авторитетных для Церкви текстов, написанных наиболее авторитетными для Церкви людьми. Впоследствии Священное Предание – это совокупность писаний всех Отцов Церкви, то есть самых признанных христианских авторов, чье учение повлияло на официальное церковное богословие. Священное Писание и Священное Предание составляют единое учение Церкви, и чтобы христианину пояснить для себя смысл любых слов в Писании, ему необходимо учесть ту интерпретацию, которая изложена в Предании, если она там есть, а не придумывать собственные версии с нуля. Эта схема позволила христианам систематизировать свое мировоззрение и избегать влияния нехристианских и преходящих учений со стороны.

В-четвертых, содержание христианской картины мира было настолько подробно изложено в Библии и у Отцов Церкви, что с ним не могла сравниться ни одна религия и философия поздней Античности. Достаточно вспомнить, что одно только Пятикнижие Моисеево представляет собой глобальный рассказ об истории мира с момента его сотворения, а если прочесть всю Библию, этот рассказ будет продолжаться до апостольских времен, даже после распятия и воскресения Христа. Никакая «Илиада» и «Энеида» не могла сравниться с таким объемом, и если христианин еще не знал, как можно точнее описать картину мироздания на языке современной философии, то он уже знал саму историю мироздания от начала и до его времен.

В этом контексте нельзя не отметить такой существенный признак христианского мировоззрения, как историзм, непосредственно связанный и с его персонализмом, и с его креационизмом. Сотворяя мир, Бог творит само время, и мы можем отсчитывать его ход, представляя мировой процесс как единую линию от начала до конца. Как мы уже заметили, в язычестве мировой процесс движется циклически, и не только люди, но сами боги остаются пассивными жертвами этого циклического процесса, поэтому языческому мировосприятию не так свойственно чувство линейного необратимого времени, как оно свойственно христианству. Христианство не знает никаких «космических циклов истории», никаких «золотых» и «железных веков», оно видит историю мира как свободное взаимодействие свободных воль Бога и людей, которое называется Промыслом, и его ни в коем случае не надо путать с языческим предопределением.

Все эти внешние свойства христианского сообщества в I – начале IV века колоссально усиливали его в качественном и количественном отношении, и очень скоро языческим интеллектуалам пришлось несколько поубавить свою спесь и задуматься над «симметричным» ответом христианству. Основным прорывом христианской мысли в пространстве греко-римской интеллектуальной культуры, который невозможно было не заметить образованному человеку III–IV веков, была значительная христианизация Александрийской платонической школы, породив такое переходное явление, как «христианский платонизм» или «христианский неоплатонизм».

Однако относительно победоносный блицкриг Александрии со стороны христиан был возможен потому, что там уже была подготовлена определенная почва не кем-нибудь, а именно иудейской диаспорой, давно и в большом количестве поселившейся в столице Египта и создавшей там прецедент уникального иудео-эллинистического синтеза, весьма благоприятного для принятия христианства. Вообще, еврейский фактор в становлении христианства первых поколений часто вытесняется из описания этого процесса, потому что первым противником христианства оказался сам иудаизм, то есть религия того народа, который в первую очередь должен был бы принять Христа, и поэтому отношения христианства и иудаизма I века часто рассматриваются исключительно в свете их известного конфликта. Но необходимо помнить, что поскольку Христос проповедовал среди иудейского народа, и все апостолы были иудеями по рождению, и все содержание Нового Завета наследовало Ветхий Завет и отсылало к нему, то первая «целевая группа» христианства, говоря социологическим языком, была представлена именно иудейскими общинами, внутри которых к этому времени шла жесткая полемика между двумя движениями – зелотами и эллинистами. Зелоты это ревнители национально-религиозных иудейских традиций, активно сопротивляющиеся любому иностранному влиянию, в первую очередь греческому и римскому, которые готовы были идти до конца в свержении римской власти, пришедшей в Палестину с Помпеем в 63 году до н. э. До того момента, пока не пришел Иисус Христос и зелоты не могли слышать о нем, христианская историософия вполне солидарна с ними, подобно тому как христиане отмечают память восстания еврейских патриотов Маккавеев против Селевкидской оккупации в 165 году до н. э. (14 августа по н.с.), о которой нам известно из трех Маккавейских книг Ветхого Завета. Также мы помним, что среди двенадцати апостолов Христа был Симон по прозвищу Зилот (греч. Кананит), мученически погибший во время миссии в Северо-Восточном Причерноморье. Если он был участником зелотского движения иудеев, то такое его прозвище тем более оправданно с точки зрения Церкви, потому что, пойдя за Христом, он сделал то, что должны были сделать все иудеи, правильно понимающие религию своих отцов. Как последовательные антиязычники, зелоты могли вызывать только уважение у первых христиан, но проблема в том, что, как это очень часто бывает, ревность многих из них в большей степени касалась национальной идентичности и независимости своего народа, чем религиозной истины, и поэтому те зелоты, которые не приняли Христа, на деле были гораздо агрессивнее расположены к Церкви, чем умеренные коллаборационисты, готовые сотрудничать с римскими властями. Между тем, несмотря на очевидный и принципиальный конфликт христианства и иудаизма, который уже с I века начал предпринимать меры против распространения Церкви, общие ветхозаветные основы были еще очень дороги для многих христиан еврейского происхождения, и они сохраняли многие элементы национальной традиции, почему такие общины I века принято называть иудеохристианскими. И нельзя сказать, что Церковь с первых же шагов игнорировала синагогальные традиции, если они прямо не противоречили ее мировоззрению. Например, корпус текстов Ветхого Завета был окончательно подтвержден только в 90 году на иудейском синедрионе в городе Ямнии (Галилея), и христианская Церковь признала этот корпус, и мы сегодня видим его в Библии, где более 75 % текста занимает Ветхий Завет. Согласие Церкви по этому вопросу вовсе не означает, что иудейские общины оставались для христиан авторитетными в чем-либо, просто эти тексты уже имели значение для самой Церкви, – все они в той или иной степени были прологом к Новому Завету и в каких-то деталях использовались в богослужебных текстах

Эллинисты в строгом смысле слова – это даже не движение, а просто общая совокупность всех иудеев, которые поддались обаянию античной культуры и в большей или меньшей степени стали приверженцами каких-либо идей, ценностей и традиций этой культуры. Естественно, этому влиянию больше поддались иудеи, живущие в диаспоре, в крупных городах Империи и почувствовавших преимущества этой жизни. Так как эти люди постепенно удалялись от традиций Ветхого Завета, то они всегда испытывали риск принять языческую религию или философию, и поэтому особой симпатии со стороны первых христиан они не вызывали, но у них был одно преимущество – они были относительно открыты новым идеям и не страдали зелотским национализмом, и поэтому эллинизированные иудеи принимали христианство психологически проще, чем зелотствующие.

Одновременно с этим, благодаря возникшему иудео-эллинистическому синтезу, происходил встречный процесс открытия и восприятия ветхозаветной еврейской традиции со стороны греческих и римских язычников, и если они уже принимали какие-либо постулаты ветхозаветного мировоззрения, то принять христианство им было проще, чем тем язычникам, которые открывали его с нуля. Действительно, принятие Христа для любого язычника предполагало принятие всего библейского мировоззрения, и поэтому христианским миссионерам приходилось объяснять язычникам гораздо больше, чем иудеям. Например, для того, чтобы признать Христа Мессией, Искупителем, Спасителем и самим Богом, нужно сначала иметь представление о том, что такое библейский Бог, что такое Мессия, Искупление и Спасение и зачем они нужны. Поэтому открытие Христа для любого язычника означало открытие всей библейской парадигмы, от самой идеи Бога-Личности и творения мира «из ничего», которых не знало ни одно языческое учение.

Учитывая все возможные трудности распространения христианской Церкви по странам Средиземноморья в I веке, начиная от временн^'ых интервалов путешествия по морю и по суши в те времена и заканчивая агрессивным сопротивлением христианам изнутри иудейского народа и извне, нет ничего удивительного в том, что открытие Христа со стороны греко-римской интеллектуальной элиты произошло далеко не сразу, а не то что принятие христианства. В первой половине I века христианство в основном распространялось среди иудейских общин и воспринималось со стороны как очередное направление внутри иудейской религии, и поэтому не стоит удивляться тому, что в греческой и латинской литературе того времени мы практически не встречаем ни одного упоминания о Христе и христианах, и только потом, когда христиане выделились из иудейской общины и людей нееврейского происхождения среди них стало значительно больше, они стали заметны как фактор римского общества. Если же взять интеллектуальный аспект христианской миссии, то ключевую роль здесь сыграла Александрия.

В столице птолемеевского Египта Александрии уже в III веке до н. э. образовалась крупнейшая иудейская диаспора, настолько эллинизированная, что уже забывающая язык предков, и поэтому в ее среде возникла идея перевода Торы (Пятикнижия Моисеева), а впоследствии и других текстов ветхозаветного корпуса, на греческий язык. По другой версии, эта идея исходила от самого царя Птолемея II Филадельфа (правил в 285–146 гг. до н. э.), основателя Александрийской библиотеки, решившего пополнить ее священным писанием иудеев на языке своего государства. Для осуществления этой ответственной задачи, по преданию, параллельно работали семьдесят два ученых раввина, поэтому уже в 271 году до н. э. в Александрии появилось Пятикнижие Моисеево на греческом языке, называемое «Перевод семидесяти толковников», или Септуагинта, что дало серьезный импульс для развития библейско-эллинистического культурного взаимодействия задолго до возникновения христианства.

Во II веке до н. э. эллинизированный иудей Аристобул Александрийский, упомянутый в Библии учитель Птолемея XI (2 Мак. 1: 10), выдвинул идею, что вся греческая философия – это лишь переработанный плагиат Торы, где все философские смыслы уже были изложены аллегорическим языком. Самый известный представитель эллинизированного иудаизма, философ Филон Александрийский (I в. до н. э. – I в), современник Христа, был уж не столь презрителен к греческой философии и попытался с ее помощью осмыслить саму Тору. Именно впервые в истории предложил ассоциировать библейского Бога Иегову с абсолютными категориями платонизма – Благом, Единым, Монадой, а также отождествил Божественное Слово со стоической категорией Логоса, благодаря чему греки называли Бога-Сына термином Логос. Вспомним первые слова Евангелия от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Кстати, именно Филон первый высказал тезис о том, что философия должна быть «служанкой теологии». Поэтому трудно себе представить более благодатную почву для развития христианской теологии, чем александрийские интеллектуальные круги, для которых и Библия, и греческая философия были одинаково внятны.

Уже в 120 году в Александрии христианин Пантен из Сицилии основывает двухуровневую христианскую катехизическую школу по образцу иудейских: Бет-Соферим (огласительную) и Бет-Мидрашим (разъяснительную), с которой начинается традиция александрийского христианского богословия. Существенным признаком этого богословия была особая любовь к мистическому аспекту христианской религиозности и поэтико-аллегорическое толкование Библии, корни которого мы можем наблюдать еще у Аристобула с его постулатом о том, что в Библии все философские смыслы уже высказаны, но только на языке аллегорий. Ученик Пантена и его преемник во главе этой школы, Климент Александрийский (150–216), совершил первую попытку написать развернутый христианский катехизис с непритязательным названием «Строматы» («Лоскутный ковер»), где впервые было изложено христианское богословие на языке греческой философии, правда, с определенными издержками, какие могли быть свойственны этому первому опыту. Можно сказать, что Климент сделал для христианства то, что Филон сделал для иудаизма, и Александрия была здесь связующим центром.

Ученик и преемник самого Климента по имени Ориген (185–254) сделал следующий шаг и написал первое в истории Церкви систематическое изложение основ христианского догматического богословия с уже более притязательным названием «О началах», вполне в жанре античной философии. Что весьма важно, Ориген учился также у платоника Аммония Саккаса, другим учеником которого был сам Плотин, основатель неоплатонизма, и в этом смысле находился в эпицентре греческой философской традиции. Однако издержки оригеновского опыта были еще более серьезными, так что уже при жизни у него начались большие проблемы с Церковью: сначала его обличал епископ Димитрий Александрийский, а в 231 году Александрийский Собор лишил его сана. Между тем прецедент оригеновского синтеза был настолько внушительным, что на много поколений вперед даже самые безупречные богословы, признанные Отцами Церкви, считали его своим учителем, пока V Вселенский Собор в 553 году не осудил целый ряд идей Оригена, так что ссылаться на него стало уже не принято. Все эти идеи – это следы языческой религиозной философии, в первую очередь платонической, а именно: идея предсуществования душ, идея множественности сотворенных миров, идущих друг за другом во времени, идея всеспасения (апокатастасиса) и др. Идея апокатастасиса была явным отголоском платонизма: если источник Бытия благ и все Бытие рано или поздно вернется к этому источнику, то все неизбежно обретет благое состояние. Проецируя эту модель на христианство, мы получаем идею всеспасения, которая очевидно снижает уровень моральных требований к людям и несколько обессмысливает идею Страшного Суда. Таким образом, оригенизм явил собой прецедент, характерного для Александрии, христианско-платонического синтеза, и в дальнейшем церковным богословам придется преодолевать не только языческие учения, достаточно очевидные для любого христианина, но и подобные оригенизму синтезы, которые могут быть не сразу заметны невнимательному исследователю. В то же время Ориген провел настолько большую работу в освоении античного философского языка для изложения христианского мировоззрения, что его плодами Церковь не могла не воспользоваться, так что немало богословских определений восходит именно к Оригену.

Примечания

1

Сравните тезис митрополита Филарета (Вахромеева), председателя Синодальной Библейско-богословской комиссии Русской Православной Церкви: «Человек изначально сотворен по образу Божию, который следует отождествить с его личностью, т. е. с ипостасным образом его бытия». Цит. по: Филарет (Вахромеев), митр. Минский и Слуцкий. Православное богословие в новом веке // Церковь и время. 2002. № 4 (21). С.22. По этой теме также можно рекомендовать следующие исследования: Лосский В.Н. Богословское понятие человеческой личности // Боговидение. М.:АСТ, 2003; Малков П.Ю. Ипостась: личность или индивидуум? // По образу Слова. М.:ПСТГУ, 2007.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.