Смутительная зудь явно коробила первозданное Евразиево вещество.
      -- Не дури, парень! Не люблю! -- прикрикнул Лось, дивясь иноческому неистовству. -- Смиряй плоть, блудливая башка. Тригонометрию изучай! Химию штудируй!
      -- Пошто супротив естества речешь?! -- возо-пиял Евразии и вдруг преломился надвое в поясном поклоне. -- Прости, брат во строительстве. Не помыслю о греховном, доколе не обрету знаний указуемых.
      Дуют ветры -- влажные, как коровьи языки. В величавых, как вселенная, дифибрерах крошится мир. В первозданной квашне суматошливой целлюлозы, как разрешенное сомнение, зачинается бумажная длинь, и в не охватных немощным глазом просторах возникает оранжевая пунктирь преображения Евразиевой плоти.
      А. Мариенгоф
      ВРАНЬЕ БЕЗ РОМАНА
      (Отрывок из невыходящей книги Аркадия Брехунцова "Октябрь и я")
      Как сейчас помню, была скверная погода. Дождь лил как из ведра. Мы собрались в квартире старого журналиста и пили водку, настоенную на красном перце.
      За окном бухали пушки, татакали пулеметы и раздавались частые ружейные выстрелы. Это был день Великой Октябрьской революции.
      О, я хорошо познал всю прелесть восстаний, огненную красоту штурмов, непередаваемую музыку боев и сладость победы!
      Как сейчас помню, я всей душой стремился на улицу, но, к сожалению, на мне было легкое осеннее пальто, и я боялся простудиться.
      Тогда же я сказал историческую фразу:
      -- В октябре 1917 года я не вышел на улицу для того, чтобы в октябре 1927 года вышли на улицу мои произведения!
      В тот же вечер я сказал свою вторую историческую фразу:
      -- Можно не участвовать в Отечественной войне и написать "Войну и мир". Можно не участвовать в 1917 году в штурме Зимнего дворца и говорить в этом дворце в 1922 году вступительные слова к кинокартинам.
      События разворачивались с головокружительной быстротой.
      Как сейчас помню, Ленинград переживал тревожные дни. Юденич подступал к городу. Утром ко мне ворвался встревоженный и взволнованный мой друг, известный литератор Юрий Абзацев, и сразу ошеломил меня, сообщив, что во всем городе он не достал ни одной бутылки водки. В этот исторический день мы были трезвы. Что делать? Величие гражданской войны не обходится без жертв.
      Тогда же я под свежим впечатлением написал поэму "Алкогольный молебен", которую в 1922 году издал в Таганроге в типографии Совнархоза.
      Дальнейшие события разворачивались с еще более головокружительной быстротой: мы к вечеру нашли водку.
      Сережа Говорков, этот светлый юноша, погибший впоследствии во время гражданской войны (в "Стойле Пегаса" в Москве ему проломили бутылкой голову), достал бутылку водки, и под буханье пушек, татаканье пулеметов и частые ружейные выстрелы мы распили ее во славу русской литературы.
      Светлые, незабываемые минуты!
      Я окунулся в события с головой. В качестве инспектора конотопского унаробраза, куда я переехал из голодного Петрограда, я повел бешеную работу, по 24 часа в сутки бегая по всем учреждениям за получением пайков.
      Кому из участников гражданской войны незнакомы муки творчества тех незабываемых
      дней? Но из всех мук творчества самая незабываемая -- овсяная. Действительно, эта мука, в отличие от крупчатки, не один месяц портила мой желудок.
      Но что делать? Величие эпохи обязывает. Тогда же я написал свою вторую революционную поэму -- "Мимозы в кукурузе", изданную конотопским упродкомом в количестве 85 экземпляров: 80 именных и 5 нумерованных, в продажу не поступивших.
      Эпоха обязывает!
      Я снова окунулся в водоворот событий. Как сейчас помню тяжелые незабываемые дни голода. Для того чтобы пообедать, мне, работавшему уже в качестве редактора захолустинской газеты "Красная вселенная", приходилось затрачивать массу энергии для получения спирта на технические надобности, как например промывка шрифтов и -- горла.
      Здесь я не могу не вспомнить моего талантливого друга, литератора Костю Трепачева, служившего помощником директора рауспирта. Это был необыкновенный человек, сделавший много для русской литературы. Он снабжал спиртом многих литераторов, живших тогда в Захолустинске.
      К сожалению. Костя в 1923 году был арестован за лишний ноль, проставленный им на накладной при получении спирта. Что делать? Эпоха обязывает!
      Между тем события молниеносно разворачивались: я женился на Ксении Петровне Фельди-персовой, очень умной и образованной женщине (окончила высшие кулинарные курсы в Самаре) и переехал в Москву. Как сейчас помню эти незабываемые вечера
      в гуще молодой русской литературы. В кафе поэтов подавали великолепные пирожки с мясом и с капустой. Я тогда же написал свою знаменитую поэму "Баррикады в желудке" и драматическую трилогию "Заговор поваров", к сожалению, до сих пор не изданные.
      Кипучая жизнь Москвы захватила меня без остатка. С гордостью могу сказать, что в грандиозном здании, воздвигаемом советской эпохой, есть немало моих кирпичей.
      В журнале "Красная шпилька" была напечатана моя поэма "Бунт швейных машин", в журнале "Красный трамвайщик" -- роман "В огненном кольце А", в еженедельнике "Красный акушер" -- гинекологическая поэма "Во чреве отца" (последняя переделана мною в пьесу и одновременно в сценарий).
      Не могу не отметить, что я всегда шел в ногу с Октябрем. Например: я участвовал в ВОССТАНИИ литераторов, требовавших повышения гонораров. Я ШТУРМОВАЛ конторы редакций, от которых требовал немедленной уплаты денег за непринятые рукописи. Я с БОЕМ БРАЛ авансы за идеи своих гениальных и потому ненаписанных поэм.
      В прошлом году я побывал за границей. Как сейчас помню мою встречу с Максимом Горьким. Великий писатель земли советской был болен и через своего секретаря любезно сообщил, что принять меня не может.
      Эту незабываемую встречу я запечатлел в своей книге "Я и Горький".
      Оглядываясь на пройденный путь, я с гордостью могу воскликнуть:
      -- Счастлив тот, кто жил в эту величайшую эпоху, не прячась от дыхания Октября, не горя пламенным факелом, озаряющим путь грядущим поколениям!
      Незабываемая эпоха! Светлые, неповторимые дни, которые дали мне массу материала для поэм, романов и особенно для сценариев!
      Об этих первых днях я могу сказать еще одну историческую фразу:
      Поэтом можешь ты не быть, Но сценаристом быть обязан!
      Г. Никифоров
      ЖЕНЩИНА И СОЦИАЛИЗМ ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      Не знаю почему, но я родилась вполне сознательной женщиной. Уже в детстве я прочла "Капитал" Карла Маркса и почувствовала всю фальшь окружающей меня обстановки.
      Моя мать умерла, а отец служил инженером в НКПС. Он был очень красивый жгучий брюнет, ежеминутно дергал себя за нос, ездил в казенном автомобиле и вскоре женился на другой женщине.
      Ее звали Соньчик. Она была очень красивая шатенка и совращала меня в голом виде в буржуазную жизнь.
      Но ее слова не находили в моей душе отклика. Я прекрасно знала, что путь женщины лежит в другую сторону. Я изучала Лассаля и Чехова, и мне было ясно, что мой отец -- бездушный специалист.
      И я начала работать в стенгазете, а потом подала заявление в комсомол, и райком меня утвердил.
      Потом я узнала на практике, что приехал новый комиссар дороги Никита -старый коммунист, со старым партийным стажем -- и обратил на меня внимание.
      Я хотела броситься под поезд, потому что мой отец -- гражданин Покровский -- целовал комсомолку и вообще бабник, но поезд прошел другой стороной и меня подобрал Саша Брякин -- бригадир и беспартийный слесарь, который и расскажет подробности о моем женском пути.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      Правильно! Зовут меня Александром Мокеи-чем Брякиным, и я есть бригадир и беспартийный слесарь и хотя человек простой, рабочий, но мысли у меня идут по правильной дороге, особенно в рассуждении женской линии.
      Когда приехала к нам файка Покровская со своим папашей, то, обсмотрев своими рабочими глазами со всех сторон, сказал я себе: хотя фигура у нее интеллигентная и красоты она неописуемой, но дух от нее идет наш, пролетарский.
      А тут подвертывается товарищ мой -- Никита Шаронов, с которым мы Перекоп брали, и вижу я, что у него вроде как замутнение насчет инжене-ровой дочки.
      Хотел было я не допустить, но увидел собственноручно, как Файка папашу своего -- инженера -- кокнула по башке железным прутиком, -- отмежевалась, значит, и сразу мне в голову ударило, что с такой девкой Никита не пропадет.
      Идеология у нее выдержанная и вообще не подгадит.
      И заявил я Никите, что хотя пролетариату жениться не дозволяется, особенно когда мост не достроен, но в данный текущий момент дело ясное и с моей стороны препятствий не имеется.
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      Итак -- мой женский путь подходит к концу. Я люблю Никиту.
      За окном тихая, теплая погода. Сердце мое то сжимается, то расширяется. Да, я должна быть женщиной, но должна идти рука об руку и нога в ногу только с партийцем.
      Я смотрю в окно и вижу его. Он идет по улице такой задумчивый, с таким старым партийным стажем -- с тысяча восемьсот восемьдесят девятого года.
      И я выскакиваю за ним. Я догоняю и перегоняю его, и он берет меня под руку.
      Природа тиха и тепла. Поют птички. Сердце мое то расширяется, то сжимается.
      -- Никита! -- кричу я, схватив его за руку.-- Я здесь, Никита!!
      Он молчит, но я знаю, что мы идем с ним рядом и будем идти прямо к социализму.
      Лев Никулин ВРЕМЕНА И НРАВЫ
      Приступая к жизнеописанию моего героя, я мог бы рассказать о Панасюке, знаменитом Тарасе Панасюке, потомке запорожских казаков, о ко-торых чернобровые Оксаны и Одарки пели на вечерницах :
      Нехай мене не ховают
      Ни попы, ни дьяки,
      Нехай мене заховают
      Запорожски козаки.
      Однажды ночью Панасюк исчез. Утром взошло щедрое украинское солнце. Англия установила протекторат над алжирским беем, в Полтаве аптекарский ученик Изя Цукерштейн сдал экзамен на аттестат зрелости, в Чикаго биржевой крах превратил в нищих вчерашних миллионеров, современники плодились и размножались. Илья Эрен-бург писал стихи, но Панасюка не было.
      Пепел забвения грозил похоронить память о нем, но, как говорится у Гоголя, -- "отыскался след Тарасов".
      Однажды мой герой и его спутница сидели на приморском бульваре. "Ветер Индии обдувал их разгоряченные лица. Нужно ли говорить, что ее голова лежала на плече моего героя? Они были молоды и говорили об Эрфуртской программе и революции, о Бальзаке и заработной плате портовых грузчиков. Они были молоды и верили в торжество разума и справедливости. Светало. Мой герой поцеловал свою сверстницу в губы, и они расстались.
      С той поры прошло двадцать три года. Во Франции менялись министерства, Испания стала республикой, умер Пуришкевич, сын Изи Цукер-штейна окончил консерваторию. Илья Эренбург перешел на прозу. Как сказал Саади:
      Одних уж нет, а те далече...
      О моя молодость! Где вы, шакалы Афганистана, скорпионы Герата и фаланги Кабула? Где мои сверстники и спутники? Где ты, Вася Капараки, силач II весельчак, бесстрашный разведчик и неутомимый покоритель вдовьих сердец?
      Однажды летом мой герой шел по Петровке. Был один из тех жарких дней, когда парижане пьют оршад и яблочный сидр, американы -- коктейли и внуки московских меценатов и присяжных поверенных -- дедушкин квас.
      Взгляд моего героя упал на вывеску. На полотняном щите замысловатой вязью было написано: "ОСЬ ТАРАС з КИ1ВА". Сам Панасюк стоял за прилавком, и его шевченковские усы грустно свисали над маковыми бубликами и медовыми пряниками. Он не узнал меня. Я прошел мимо. Это была наша последняя встреча.
      Прости, мы не встретимся боле.
      Друг другу руки не пожмем...
      На эстраде бесстыдно пляшут голые таитянки. Париж. Осень. Мы сидим в ночном кафе на бульваре Марешаль. За соседним столиком Тарас Панасюк в компании ротмистра фон Штриппке и корнета Ангурского пьет коньяк. Мой приятель кушает раковый суп, вздыхает и берет за подбородок свою спутницу. Я беру шляпу и ухожу.
      Но не грусти, читатель. Мы еще встретимся. Однажды я расскажу тебе о Шахсей-эд-Мульк-хане, великом современнике Вахсей-ибн-уль-Заде, чья пышная биография, по свидетельству персидского поэта XI века Омер Хайяма,
      Подобна грому в садах Гюлистана, Когда над ними поет соловей. Москва-Мадрид-- Кабул-- Анкара-- Париж
      Н. Огнев ЕЖЕГОДНИК КОСТИ РЯБЦЕВА
      1920 год. Вчера спер из школы тетради и карандаши. Чуть было не засыпался. Сцапала шкрабиха. Кричит: "Вор!" Дура! Мне дневники писать нужно. А она разве понимает!
      1921 год. Пишу дневники. Папенька ругается. Говорит, чтобы я делом занялся. Чудак! Не понимает того, что я через дневники в люди выбьюсь. Писателем стану.
      1923 год. Даже рука заболела -- до того много приходится писать. Зачеты на носу, а у меня времени только и хватает на писание дневников.
      1924 год. Спрашивал у Никпетожа: есть ли бог и хорошо ли я делаю, что пишу дневники? Он сказал, что бога нет, а дневники писать нужно. Из них можно потом полноЬ собрание сочинений сделать.
      1925 год. Хорошо бы купить пишущую машинку. Тогда бы легче писать было и скорее. Пристает ко мне одна дивчина, но я ее отшил красноармейским пайком. Стану я с девчонками возиться, когда мне дневники писать нужно.
      1928 год. Перешел на непрерывную неделю. Никпетож говорит, что к концу пятилетки у меня обязательно будет полное собрание сочинений.
      1930 год. Сегодня ровно десять лет, как я пишу дневники. Никпетож чем-то озабочен. Когда я спросил, он сказал, что нужно пригласить стенографистку.
      1940 год. Моему сыну уже восемь лет. Сегодня он попросил у меня бумагу и карандаш. Когда я спросил, зачем они ему, он ответил, что будет вести дневник. Никпетож обрадовался. Говорит, что мне теперь беспокоиться нечего, раз есть смена.
      1950 год. Сегодня ровно тридцать лет, как я начал вести дневник. Никпетож поздравлял. Сказал, что пока я и мои дети будут писать дневники, старость его обеспечена.
      1970 год. Сегодня пятьдесят лет, как я веду дневники. Пишем все: сыновья, дочери, внуки. Никпетож хвалит и говорит, что теперь можно будет издать полное собрание всех наших полных собраний дневников.
      2020 год. Сегодня исполнилось ровно сто лет, как я пишу дневники. Никпетожу поставили памятник на площади моего имени. Вышел пятьсот двенадцатый том моих дневников. Теперь и умереть можно спокойно. Никпетож говорит: рано. Надо еще писать. Ужас!
      Ю. Олеша
      РАСКАЯНЬЕ
      Директору треста пищевой промышленности, члену общества политкаторжан Бабичеву
      Андрей Петрович!
      Я плачу по утрам в клозете. Можете представить, до чего довела меня зависть.
      Несколько месяцев назад вы подобрали меня у порога пивной. Вы приютили меня в своей прекрасной квартире. На третьем этаже. С балконом. Всякий на моем месте ответил бы вам благодарностью.
      Я возненавидел вас. Я возненавидел вашу спину и нормально работающий кишечник, ваши синие подтяжки и перламутровую пуговицу трикотажных кальсон.
      По вечерам вы работали. Вы изобретали необыкновенную чайную колбасу из телятины. Вы думали о снижении себестоимости обедов в четвертак. Вы не замечали меня.
      Я лежал на вашем роскошном клеенчатом диване и завидовал вам. Я называл вас колбасником и обжорой, барином и чревоугодником. Простите меня. Я беру свои слова обратно. Кто я такой? Деклассированный интеллигент. Обыватель с невыдержанной идеологией. Мелкобуржуазная прослойка.
      Андрей Петрович! Я раскаиваюсь. Я отмежевываюсь от вашего брата. Я постараюсь загладить свою вину. Я больше не буду.
      У меня неплохие литературные способности. Дайте мне место на колбасной фабрике. Я хочу служить пролетариату. Я буду писать рекламные частушки о колбасе и носить образцы ее Соломону Шапиро.
      Это письмо я пишу в пивной. В кружке пива отражается вселенная. На носу буфетчика движется спектральный анализ солнца. В моченом горохе плывут облака.
      Андрей Петрович! Не оставьте меня без внимания. Окажите поддержку раскаявшемуся интеллигенту.
      В ожидании вашего благоприятного ответа, остаюсь уважающий вас
      Николай Кавалеров. P. S. Мой адрес: Здесь, вдове Аничке Прокопович -для меня.
      Б. Пильняк
      КОРНИ КОЛХОЗНОГО СОЛНЦА
      Я -- писатель Пильняк -- в лето от рождества Христова тысяча девятьсот тридцать третье, от революции же-- год шестнадцатый, посетил колхоз.
      В колхозах не были: Достоевский, Толстой, Тургенев, Чехов, Лесков, Гоголь, Пушкин, Шекспир, флобер, Эдгар По.
      Я -- Пильняк -- утверждаю: каждый писатель, коий путешествует по Японии, Америке, Монголии и прочая, и прочая,
      должен иметь чемоданы, на коих должны быть соответствующие наклейки: Токио, Нью-Йорка, Улан-Батора, Шанхая, Чикаго, Голливуда и прочая, прочая.
      В колхозе -- мужчины, женщины, дети. Грамотные, малограмотные, неграмотные. Беспартийные, партийные, комсомольцы, пионеры.
      В колхозе -- лошади, коровы, свиньи, куры и прочая, прочая.
      В колхозе -- тракторы, плуги, бороны, сеялки, жатки, косилки, сортировки, веялки, молотилки, комбайны.
      В колхозе -- птицеводство, полеводство, животноводство, пчеловодство, садоводство, огородничество.
      В колхозе пахнет плотью, урожаем и приплодом. Телятами. Ягнятами. Жеребятами. Ребятами.
      Я -- писатель Пильняк -- уехал из колхоза в лето от рождества Христова тысяча девятьсот тридцать третье, от революции же -- год шестнадцатый. В Москву, в Коломну и прочая, прочая. Я -- Пильняк -- говорю: -- О-кэй!
      П. Романов
      ПРОБЛЕМА ПОЛА
      Когда профессор узнал, что жене известно, что он знает, что у нее семь любовников, он забеспокоился, чтоб она не подумала, что он из-за этого мучается и что ему нужно изложить ей свой взгляд на подобную ситуацию.
      Отодвинув в сторону свой научный труд о половой жизни инфузорий, профессор прошел в спальню жены.
      Жена лежала на кушетке в стыдливой позе, а вдоль стены, в порядке строгой очереди, как на приеме у врача, сидели все семь любовников.
      -- Извиняюсь, -- сказал добродушно профессор, потирая лысину. -- Ради бога, не подумайте, что я думаю, что это предосудительно. С точки зрения законов природы в этом нет ничего дурного. Только мораль рабов требует моногамии. Мы же, передовые, просвещенные интеллигенты, знаем, что любовь есть одна из естественных надобностей, которая...
      Профессор говорил долго и умно, но вдруг ему пришла в голову мысль, что он пришел, в сущности, к занятым людям и мешает им. И он сконфузился и, чтобы не показаться бестактным и назойливым, участливо спросил:
      -- Не тяжела ли тебе такая нагрузка?
      -- Нет, милый, -- целомудренно ответила жена, -- ты же знаешь, что я -женщина и душа у меня цветет.
      Жена была очень целомудренна и не сказала, что у нее есть еще столько же любовников, чтобы он не подумал, что она какая-нибудь развратная.
      -- Ты -- святая женщина, -- сказал профессор растроганно. -- Я, как передовой, просвещенный интеллигент, понимаю уклоны твоей души и осуждаю обывательскую мораль, которая...
      Профессор опять говорил долго и умно, но вдруг ему пришла в голову мысль, что жена не только святая, но и передовая женщина, которая умеет сопрягать интересы своей личности с интересами коллектива.
      И он подошел к жене и, целуя ее в лоб, ласково сказал:
      -- Ну, бог в помощь. Только не переутомляйся, пожалуйста!
      "Старый черт! -- злобно подумала жена. -- Долго ли ты будешь тут вертеться?" -- А вслух сказала: -- Какой ты умный и хороший! Ты действительно передовой, просвещенный интеллигент с широким кругозором.
      Профессор повернулся, чтобы уйти, но вдруг ему пришла в голову мысль, что его уход может быть понят как демонстрация мужа, ревнующего свою жену.
      Чтобы доказать, что он, как передовой интеллигент и просвещенный половой человек, выше обывательской морали, он прошел в конец спальни и уселся на восьмом стуле, в позе человека, ожидающего своей очереди.
      В. Шкловский СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ МОНТАЖ
      Я пишу сидя.
      Для того чтобы сесть, нужно согнуть ноги в
      коленях и наклонить туловище вперед.
      Не каждый, умеющий садиться, умеет
      писать.
      Садятся и на извозчика.
      От Страстной до Арбата извозчик берет рубль.
      Седок сердится.
      Я тоже ворчу.
      Седок нынче пошел не тот.
      Но едем дальше.
      Я очень сентиментален.
      Люблю путешествовать.
      Это потому, что я гениальнее самого себя.
      Я обожаю автомобили.
      Пеший автомобилю не товарищ.
      Лондон славится туманами и автомобилями.
      Кстати о брюках.
      Брюки не должны иметь складок.
      Так же как полотно киноэкрана.
      В кино важен не сценарист, не режиссер,
      не оператор, не актеры и не киномеханик,
      а -- я.
      Вы меня еще спросите, что такое фабула?
      Фабула не сюжет, и сюжет не фабула.
      Сюжет можно наворачивать, разворачивать и поворачивать.
      Кстати, поворачиваю дальше.
      В Мурманске все мужчины ходят в штанах, потому что без штанов очень холодно.
      Чтобы иметь штаны, нужно иметь деньги.
      Деньги выдают кассиры.
      Мой друг Рома Якобсон сказал мне:
      -- Если бы я не был филологом, я был бы кассиром.
      Мы растрачиваем золото времени, накручивая кадры забракованного сценария.
      Лев Толстой сказал мне:
      -- Если бы не было Платона Каратаева, я написал бы о тебе, Витя.
      Толстой ходил босиком.
      Босяки Горького вгрызаются в сюжет.
      Госиздат грызет авторов.
      Лошади кушают овес.
      Волга впадает в Каспийское море.
      Вот и все.
      И. Эренбург
      НЕ ПЕРЕВОДЯ С ФРАНЦУЗСКОГО
      Петька любит Варьку. Варька любит Петьку. Хорошо любить на Севере. Визжат лесопилки. Кругом штабели. Балансы и пропсы. Тютчев и дроля Пастернак. А запаней сколько?
      Когда Варька рассталась с Петькой, она уехала на запань. Хорошо на запани. Древесина. Экспортный. А вицы? Тут не отстанешь. Даже Глашка перевыполнила норму. А ведь у Глашки на запани и дроли нет.
      Музейный работник задыхается: "Разве на запани искусство? Хомуты. Медведки. А фрески где?" Художник грызет огурцы. Запань-- это жизнь! И пишет картину -- похороны на запани.
      Актриса возвращается в гостиницу. Даже на запани она играла плохо. Разве это жизнь? Поплакав, она ложится спать. Тем временем иностранец Иоганн Штрем ходит по городу и, не переводя дыхания, заживо разлагается. Конченый тип. Что ему запань!
      Лелька любит Геньку. Генька не любит Лельку. Генька-- плохой парень. Шкурник и карьерист. Даже на запани не был. А еще комсомолец. Когда Лелька от него ушла, Геньку полюбила Наташка. Они целовались. Потом Наташка сказала: "Уходи!". Генька ушел. Подумаешь! Очень она ему нужна!
      Актрисе нравится ботаник. Ботаник любит собак и яровизацию. Пшеница на запани! Тем временем иностранец Иоганн Штрем, не переводя дыхания, разъезжает по Европе и окончательно разлагается. Туда ему и дорога! Поплакав, актриса едет в колхоз. Она играет Дездемону. Колхозники плачут. До чего умилительно! Актриса тоже плачет. Теперь можно и на запани играть! Петька -- хороший парень. Когда он ликвидировал прорыв, Варька вернулась с запани. Они обнялись и молчали. О чем говорить? О запани? Все ясно. Тут, собственно, следует передохнуть. А Генька? Хорошо бы послать его на запань! Стоит ли? Такого и запань не исправит. И Генька вместо запани едет в Москву.
      В Москве Геньку любит Варька. Генька любит себя. Поплакав, Генька уезжает в Арктику. Но все же!.. А как быть с ботаником?
      Ботаник любит Лельку. Лелька любит Вась-ку. Ботаник вздыхает. Вот тебе и яровизация! С горшком подснежников он идет к Петьке.
      Варька просыпается. Что это? Запань? Ботаник смеется. Запань! Потом бодро присаживается и пьет чай.
      Автор уезжает с запани в Париж и, не переводя дыхания, пишет новый роман.
      Париж -- Запань
      ТЕАТРАЛЬНАЯ БИБЛИОТЕКА B. Вишневский Б О И Эпопея в 15 баталиях
      Баталия 1-я
      На сцене -- поле сражения. Окопы. Блиндажи. Проволочные заграждения. Частая ружейная стрельба. Тявканье пулеметов. Буханье тяжелых орудий. Вой сирен. Свист свистков.
      Ведущий. Дорогие товарищи зрители! Что мы видим? Мы видим поле сражения, окопы и блиндажи и проволочные заграждения. И что мы, дорогие товарищи зрители, слышим? Мы слышим частую ружейную стрельбу, тявканье пулеметов, буханье тяжелых орудий. И еще мы слышим вой сирен и свист свистков. Это идет бой. Нюхайте порох, дорогие братишечки штатские!
      Баталия 8-я
      То же поле сражения. Прожектора. Зловещий рокот пропеллеров. Взрывы бомб, бросаемых бомбовозами. Взрывы бризантных снарядов. Вообще взрывы.
      Ведущий. Бой продолжается, дорогие штатские зрители. Сейчас, как вы слышите, на сцене появились новые смертоносные орудия. Вы слышите зловещий рокот пропеллеров. Взрывы бризантных снарядов и фугасов. И вообще взрывы. Это идет бой.
      Баталия 15-я
      Обстановка та же, что и в первых баталиях. Ведущий. Бой продолжается. Сейчас по ходу пьесы на зрителей будут пущены газы. Надевайте, дорогие товарищи, противогазовые маски. У кого масок нет -- смывайтесь. Полундра!
      Со сцены в зрительный зал ползут газы. Симфония сирен, свистков и взрывов. Занавес в виде дымовой завесы. Примечание. Количество эпизодов может быть увеличено или уменьшено сообразно с пороховыми и пистонными ресурсами театра.
      Ю. Олеша
      ТУДА И ОБРАТНО ПРОЛОГ
      Актриса Офелия Горшкова уезжает за границу. Офелия одета по-дорожному. Явно взволнована. На полу -- фибровые чемоданы. В одном из них -- маленьком -- свиток злодеяний.
      Офелия
      Я уезжаю. За границу. В Париж.
      О Лориган Коти!
      О бальные платья Пакена!
      О Елисейские поля! где можно дышать полной грудью!
      О воздух Европы!
      О милый Чаплин! Я -- актриса!
      Я покажу тебе свиток злодеяний советской
      власти!
      О, я хочу кичиться славой!
      О, я хочу иметь право быть выше всех!
      О, я мечтаю!
      О бальном сапфировом платье!
      О тебе -- о Париж!
      эпилог
      Париж. Ночь. Набережная. Офелия Горшкова в бальном сапфировом платье. Тень Чарли Чап-лина.
      Офелия
      Я уезжаю. Домой. В Москву.
      О мой дорогой Советский Союз!
      О мои дорогие пролетарии!
      О, я хочу к вам!
      Мне страшно! Я задыхаюсь! Я актриса!
      О, кто надел на меня эти сапфировые мелкобуржуазные тряпки?
      О, я хочу умереть на баррикадах! Как Рудин!
      (Падает как подстреленная.)
      О, я умираю!
      О, какое счастье!
      О, накройте меня чем-нибудь красным!
      И. Сельвинский
      МЯУ-МЯУ
      Фюнф Вильгельм-- профессор.
      Суззи-- его дочь.
      Макс-- ассистент Фюнфа.
      Мяу-Мяу-- труп домашней кошки.
      Коты. Кошки. Патефон.
      акт 1
      Спальня профессора фюнфа, приспособленная ввиду кризиса под операционную. На письменном столе лежит только что оперированная Суззи. Рядом -- труп Мяу-Мяу.
      Профессор.
      Все в порядке, майн либер Макс. В черепную коробку любимой дочери Мозг Мяу-Мяу пересажен прочно. Пусть говорят -- я сошел с ума. Клянусь именами Ламарка, Гексли, Ферворна, фореля, Павлова, если... Впрочем -- сделано. (Эс) Наплевать. Только профаны боятся риска. Раз, Два. Три. Четыре. Пять. Суззи, проснись! Детонька! Киска!
      (Суззи открывает глаза.)
      Макс! Уберите свечу от зрачка. Вы слышите? Суззи зовет маму. Детка, Кисенька. Хочешь молочка? Отвечай, майне либхен!
      Суззи (кошачье движение).
      Мяу-мяу!
      акт IV
      Ночь. На крыше электрозавода Мяу-Мяу, коты, кошки. Патефон наигрывает: "О эти черные глаза".
      К о т.
      Какая дивная мартовская ночь!
      Не правда ли? Как ваше имя?
      М я у - М я у.
      Суззи.
      К о т.
      Чюдненько. Чюдно. А ваше отч?..
      М я у - М я у.
      Вине знайт, где я?
      К о т.
      В Советском Союзе.
      М я у - М я у.
      В Совьетском Сойюз! О майн готт!
      К о т.
      Суззи. Без паники. Я порядочный кот. Не рвач. Не летун. Не нахал. Не бабник. Hyp дайне ин зинн *интерессе их хабе! Встреча с вами -- приятный сюрприз. Я хочу, чтобы наши сердца спаялись. Мы будем вместе ловить крыс. Вот так. Понимаете? На большой палец?
      М я у - М я у.
      Я ошень грустиль. На мой беда,
      Их хабе мелькобуржуазный прошлый...
      К о т.
      Я сделаю вас сознательной кошкой.
      Их кюссе ире ханд, мадам!
      (Кошачье ликование.)
      <> ПОЭТЫ
      Анна Ахматова
      МУЖИЧОК С НОГОТОК
      ( Пародия взята из книги
      "Советская литературная пародия" )
      Как забуду! В студеную пору
      Вышла из лесу в сильный мороз.
      Поднимался медлительно в гору
      Упоительный хвороста воз.
      И плавнее летающей птицы
      Лошадь вел под уздцы мужичок.
      Выше локтя на нем рукавицы,
      Полушубок на нем с ноготок.
      Задыхаясь, я крикнула: -- Шутка!
      Ты откуда? Ответь! Я дрожу! -
      И сказал мне спокойно малютка:
      -- Папа рубит, а я подвожу!
      ОКТЯБРИНЫ
      1. В. Казин
      Плывут, звеня весенним звоном, льдины,
      И вторит им души моей трезвон.
      Сегодня утром был я приглашен
      И вечером пойду на октябрины.
      Жизнь без детей для многих очень тяжка
      И страшна, как любовная тоска,
      Но мой любимый дядюшка-портняжка
      Семен Сергеич -- произвел сынка.
      Ах, дядюшка! Какие только штуки,
      Придя ко мне, не вытворяет он!
      То вдруг мои разглаживает брюки,
      То из бутылки тянет самогон.
      Ах, дядюшка! Но вы его поймете
      И не осудите профессии недуг,
      Тем более что очень часто тетя
      Озлясь швыряет в дядюшку утюг.
      Плывут, звеня весенним звоном, льдины,
      И вторит им души моей трезвон.
      Сегодня утром был я приглашен
      И вечером пойду на октябрины.
      2. Н. Асеев
      Прежде
      Крестили:
      Поп -
      Клоп
      Ново
      рожденного