Визирь Хасем наклонился и взял новую, начищенную до блеска лампу, которая теперь стояла возле ложа калифа Омана и служила только для освещения опочивальни. Маленький толстячок уже крепко спал, ровно, как ребенок, дыша. Хасем ласково пригладил растрепавшиеся волосы своего повелителя, поднялся и в тревоге подошел к окну. Далеко внизу, в гавани, покачивались на волнах корабли. Высоко в небе висела яркая золотистая луна.
      Визирь прижался лбом к резным ставням. Миновало немало солнцеворотов с того дня, как на принцессу было наложено заклятие. Хасем со страхом вспоминал о том, какое горе тогда испытал калиф, осознав все, что потерял. Визирь знал, что с того дня Оман мечтает только об одном: чтобы Джафир вернулся и во дворце все стало, как прежде. Вдруг Хасему мучительно захотелось, чтобы это случилось, хотя он и многое имел против присутствия джинна. Хотя он и полюбил глупого толстяка Омана всем сердцем, визирь отлично понимал, что на самом деле всю жизнь играет роль тюремщика Омана. Хасем устал от жизни, от долгой службы султану. Пусть джинн вернется, пусть одарит Омана властью, которая сделает его не только счастливым, но и свободным!
      Когда Хасем наконец отошел от окна, за которым сияла золотая луна, в его глазах сверкали слезы.
      - Деа, - послышался шепот. - Деа!
      В это самое время в далеком Каль-Тероне принц Деа очнулся от тревожного сна, в который погрузился тогда, когда Симонид вел свой рассказ посреди душных, благоухающих пряными ароматами садов. Потом Деа снова привиделись эти сады в темноте, и ему снова явилось пугающее призрачное видение - его утерянный друг Таль. Дрожа, юноша всматривался во тьму, с ужасом и печалью думая то об отце, то о Тале, то о своей грядущей судьбе властителя империи. По полу опочивальни принца крался безумный серебристый лунный свет. Легкий ветерок доносил шелест листвы.
      А потом вновь послышался шепот.
      - Деа. Деа.
      Если прежде юноша подумал, что голос - это остаток тревожного сна, то теперь понял, что тут кроется нечто большее. Он поднялся с ложа, на цыпочках вышел на террасу, боясь, что в любое мгновение могут явиться Хранители-Таргоны. Но вскоре, как если бы его сон продолжался, Деа уже вновь поднимался по белесым ступеням витой лестницы, а потом пробирался сквозь густые заросли, сквозь пологи листвы. Очень скоро он уже стоял посреди клумб и лабиринтов живых изгородей, рощиц и гротов, слышал журчание ручейка. Ароматы садов окутывали его со всех сторон... и перед ним вновь предстал призрак погибшего друга.
      - Ты настоящий, Таль? - выдохнул, едва шевеля губами от страха, Деа.
      - Друг мой, - последовал ответ, - конечно же, я настоящий.
      - Но я... я вижу сквозь тебя.
      - Друг мой, от этого я не менее настоящий.
      Деа, дрожа, упал на колени на травянистом газоне, закрыл лицо руками. Если бы он еще спал, то теперь бы непременно проснулся. Он желал только одного: чтобы этим страданиям пришел конец.
      Но если это было сон, то он только начался.
      Почему Деа отнял руки от лица - этого он и сам не понял. Он запомнил только одно: видение воздействовало не только на его зрение, но и на сознание. Призрак протянул к нему руку и поманил за собой.
      Он звал, приглашал к игре.
      Глава 27
      СУМАСШЕДШИЙ
      - Поймал!
      - Бей ее, скорей!
      - Ух, и здоровенная, скотина!
      - Бей, тебе говорят!
      - Вырывается, дрянь!
      - Да бей же, чтоб тебя!
      - Трусы! Не так надо...
      - Заткнись, урод!
      - Трусы! За хвост хватать надо, за хвост!
      - Чего ты там мелешь, урод?
      - За хвост подвесить и рубануть как следует...
      Загнанная в угол крыса визжала и визжала. Раджал зажал ладонями уши. В результате ругательства, топот сапог и скрежет стального лезвия, скребущего по камню, стали слышны приглушенно, но крыса завизжала громче - стало ясно, что ее таки ухватили за хвост и теперь она болтается в воздухе.
      "Вжик!" - со свистом рассек воздух ятаган, и Раджал, втянув голову в плечи, отполз подальше от двери - сквозь прутья зарешеченного окошечка в его темницу полетели ошметки крысиных кишок.
      - Ха-ха-ха!
      - Это тебе! Угощайся!
      - Свеженькая!
      - Вкусненькое угощеньице! Кушай на здоровье!
      Перепившиеся стражники держались за животы - так их разбирал хохот, а пленник, что томился в темнице напротив Раджала, дико вопил, ругал их на чем свет стоит и, вцепившись в прутья решетки, свирепо раскачивал их, и прутья ржаво позванивали.
      Наверное, ждал, что кишки попадут к нему.
      - Назад, отребье!
      Стражник размахнулся горящим факелом. Снова грянул взрыв грубого, пьяного хохота, после чего стражники удалились, весело шлепая по лужам вонючей воды вдоль коридора. На мгновение наступила тишина, она как бы соединилась с непроницаемым мраком. А потом Раджал снова расслышал приглушенные стоны, рыдания и всевозможные шорохи, наполнявшие подземелье, - вечные, как струившаяся по стенам зловонная слизь. Разбросанные по полу крысиные внутренности зловеще поблескивали, освещенные луной, свет которой пробивался сквозь прутья другого зарешеченного окошечка - в стене, под самым потолком. Наверное, крыса была здоровенная.
      Раджал зябко поежился, набрал пригоршню соломы, забросал ею дымящиеся, еще горячие кишки, сел и обхватил себя руками. Долго ли он уже здесь? Голова у него кружилась от выкуренного джарвела, а желудок, переполненный слишком жирной и чересчур обильной куатанийской едой, болел и громко урчал. Однако теперь пиршество у калифа отошло в далекое прошлое, и для Раджала словно бы перестало существовать все на свете, кроме этого жуткого подземелья, этой темноты и мерзкого зловония.
      Безумец, томившийся в темнице напротив, испустил вопль. Он кричал и звал стражников, умолял их вернуться и поймать другую крысу - на этот раз настоящую. Как знать - может быть, он имел в виду себя? Молодому человеку, посаженному в темницу рядом с таким бесноватым узником, оставалось только радоваться, что он сидит отдельно, а не вместе с этим жутким типом. Но Раджал уже начал догадываться, почему так дико и заунывно кричит узник. Сам-то он пока протомился в подземелье полночи, не дольше, а уже готов был колотить кулаками по прутьям дверной решетки в отчаянной, бессильной ярости.
      Но Раджал не стал этого делать. Он сжался еще сильнее, подтянул колени к подбородку, закрыл лицо ладонями, заткнул большими пальцами уши. Дышать он старался ртом, и при этом - неглубоко, чтобы хоть немного отвлечься от мерзких запахов, окружавших его.
      Наконец он задремал, а чуть позже уснул крепко, и ему даже приснился сон.
      СОН РАДЖАЛА
      Я стою на палубе корабля, на носу, и смотрю вперед. Корабль бороздит глубокое, сине-зеленое море. Этот корабль называется "Катаэйн", но только его паруса белее и палуба выдраена чище, чем когда бы то ни было. Странно нигде не видно ни капитана Порло, ни матросов. Во сне я осознаю это, но мой взгляд прикован к простертому передо мной морю, к легкой ряби на его поверхности. Неужели я один-одинешенек на корабле? Похоже, так и есть, но почему-то эта мысль меня совершенно не пугает.
      Затем я замечаю фигуру, вырезанную на носу корабля. Она дерзко парит над вздымающейся пучиной моря. С болью в сердце я вспоминаю о том, с какой любовью, с каким вожделением Джем, бывало, смотрел на эту деревянную красавицу и какую печаль у него вызывало ее раскрашенное лицо, негнущаяся шея, пышный бюст, жесткие контуры платья. Она вся потрескалась, облупилась. Но во сне эта "барышня Ката" видится мне новенькой. Более того: ее щеки и глаза словно бы наполнены жизнью, а вместо деревянного платья на ней развевается настоящее, из легкой, воздушной ткани.
      Да, фигура девушки на носу парусника живая, и я понимаю, что она что-то говорит, но шум волн и свист ветра в парусах заглушают ее слова. С глубокой тоской я сожалею о том, что я - не Джем, что я не испытываю жгучего желания перегнуться через фальшборт, как перегнулся бы он, чтобы дотянуться до губ деревянной красавицы. Я только вздыхаю и смотрю вперед. Плывет и плывет вперед парусник под названием "Катаэйн", пересекая синие просторы неба и моря. Только небо да море кругом, и нет на горизонте земли.
      Небо вдруг темнеет, и я слышу дальние раскаты грома. Приближается буря. И еще кое-что слышится мне. До меня доносится голос деревянной красавицы: "Он не твой, он мой. Он не твой, он мой". Это песня, насмешливая песня. Я знаю, что потом буду вспоминать эту песню и краснеть, как от стыда. А здесь и сейчас - во сне - я ничего не понимаю, ни смысла песни, ни того, к кому она обращена.
      Потом я оборачиваюсь, потому что чувствую, что кто-то стоит у меня за спиной. В сгущающейся тьме я скольжу по палубе - скольжу, будто тяжелый камень, который кто-то упрямо тянет по неподатливой плоскости. Передо мной румпель, а возле него, отвернувшись от меня, стоит некто, до боли знакомый.
      Конечно же, это Джем. Я трогаю его за плечо. Он оборачивается, но, к своему изумлению, я вижу, что у этого человека другое лицо, не лицо Джема. Это Ката, и лицо у нее бесстрастное, застывшее, как у куклы, и она говорит механически, равнодушно: "Он не твой, он мой".
      В смятении и страхе я пячусь назад.
      И вот я снова стою на носу парусника. Но с деревянной женщиной что-то случилось. Она больше не поет. Она снова стала неподвижной, неживой, но тут я замечаю кое-что еще. Теперь я становлюсь смелым, как Джем, наклоняюсь вниз, перегибаюсь через леер, хватаюсь за бушприт... Небо совсем почернело, воздух пропах вонью. Я слышу противный скрежет - как будто теперь кто-то тащит вперед весь корабль, но не по воде, а по шершавому камню. Я вытягиваю руку и касаюсь деревянного лица.
      Именно этого я и боялся!
      "Джем! - кричу я. - Джем!"
      - Тс-с-с! Тихо!
      - Джем?
      - Тс-с-с!
      Небо за решеткой под потолком порозовело - занималась заря. В полумраке Раджал не без труда разглядел сидевшего перед ним на корточках человека в грязных, пыльных лохмотьях.
      - Но ты - не Джем!
      - Тихо, говорят же тебе!
      Раджал умолк. С изумлением рассматривал он неожиданного гостя. Мальчишка, его ровесник, а может, и помладше. В курчавых черных волосах незнакомца запуталась паутина, к подбородку прилип клочок слежавшейся пыли.
      Еще мгновение Раджал плохо понимал, что это происходит наяву. Он прошептал:
      - А где Джем?
      - Ой нет, только не надо вот этого! Неужели ты тоже такой?
      - Что значит - "такой"?
      Негромко, но вполне решительно мальчишка хлопнул Раджала по щеке.
      - Эй! Ты что?
      - Тс-с-с, не вопи! Ты же не чокнутый, а?
      - Н-наверное, чокнутый, - ошарашенно прошептал Раджал. - Ты откуда взялся?
      Но очень скоро он узнал ответ. Раджал обвел взглядом темницу. Дверь была крепко заперта, прутья решетки - на месте, но на полу рядом с Раджалом лежала тяжелая плита, припорошенная песком. Плита явно была вынута из стены. Через отверстие такого размера вполне мог протиснуться худенький парнишка из соседней темницы.
      На миг Раджал совсем забыл о своем сне. Теперь ему припомнился скрежет - звук, который издает камень, трущийся о другой камень...
      - Старик Лакани мне показал, - пояснил гость Раджала. - Мы стали искать другие такие камни. Он сказал - ну, наверное, это так и есть, - что если этот камень качается, то могут быть и другие такие же. Стоило попробовать, верно? Мне пока больше таких камней найти не удалось, но хотя бы этот есть. Я что сказать хочу: лучше один способ для побега, чем ни одного.
      Раджал скептически отозвался:
      - Какой же это побег, если так можно всего-навсего попасть в соседнюю темницу?
      - Это же только начало! И знаешь что? Я так думаю, старик Лакани, наверное, знает, где еще есть расшатанные камни, да только мне не говорит. Что скажешь?
      От камня откололся уголок. Незнакомец сжал его в руке, придирчиво взвесил, запасливо спрятал под солому и принялся рассказывать Раджалу про старика Лакани, который просидел в подземелье не один солнцеворот и уже успел забыть о внешнем мире.
      Раджалу этот странный, непрерывно заговорщицки шепчущий мальчишка уже успел порядком надоесть.
      - Кто он такой, этот старик Лакани?
      Словно бы в ответ на этот вопрос послышался жалобный вой из темницы по другую сторону коридора.
      - Он же ненормальный! - вырвалось у Раджала.
      - Само собой, он чокнутый. Он был в моей темнице. То есть я - в его темнице. Поначалу все ничего было, а потом он вдруг кинулся ко мне и стал меня душить!
      - За что?
      - А я знаю, за что? Наверное, за кого-то другого меня принял. Мне повезло, в общем: его уволокли и швырнули в одиночку - туда, напротив твоей темницы. Ну вот. И теперь он только воет, да вопит, да бред всякий несет.
      - Это я слышал.
      - Знаешь, жрать охота - страсть просто. А ты голодный? - Мальчишка пошарил в карманах и извлек корку хлеба. Разломав ее, он протянул кусок Раджалу, а другой кусок, побольше, запихал в рот и принялся жадно жевать. А ты не унанг, поди? - жуя, поинтересовался он.
      - Я... я эджландец, - соврал Раджал.
      - А они вроде белокожие.
      - Большинство. Но не все.
      Раджал с сомнением смотрел на хлебную корку. Похоже, она была заплесневелая.
      - Не хочешь - не надо, - обиженно проговорил незнакомец и отобрал у Раджала хлеб. - Другие найдутся, кто спасибо скажет.
      - Старик Лакани?
      - Да ну его, Лакани этого. Это я про себя. Тут не попируешь, это я тебе точно говорю.
      Раджал удивился.
      - А ты что-то знаешь про пиршество?
      - Ну, стражники потешались, как раз перед тем, как за тобой пошли. Это ведь старая шутка: тебя приоденут, накормят, а потом и объявят - так, мол, и так, пожалуйте в подземелье, милости просим. Со стариком Лакани как раз такая петрушка приключилась - так он говорит. Но только ты сильно не переживай - ты тут так долго не просидишь, как он.
      Раджал вопросительно глянул на всезнающего мальчишку.
      - Ты тут только ночку проканителишься. Одну ночку. Думаю, они не захотят, чтобы ты, так сказать, протух.
      - О чем ты говоришь?
      Незнакомец сунул руку под солому, вытащил обломок камня, лениво подбросил, поймал, встал, заходил по темнице.
      - Такой малый, как ты... Ты ведь важная шишка, верно?
      - Важная шишка?
      - Ну да. Не то что старик Лакани.
      Раджал поежился. Пусть он и не до конца понимал, к чему клонит этот странный предрассветный гость, все равно ему стало не по себе.
      - Ну а сам-то ты? Ты ведь просто мальчишка.
      Незнакомец ухмыльнулся.
      - Да ну?
      - Ты о чем?
      - Какая разница? Все равно подохну.
      - Ну... все мы когда-нибудь подохнем, - философски заметил Раджал и поднялся с пола. Некоторое время они с мальчишкой смотрели друг на друга.
      Незнакомец по-прежнему сжимал в руке камень.
      - Кокнут меня, понимаешь? Мне крышка.
      Он застыл на месте, понурился и ответил на вопрос, который прочел в глазах Раджала:
      - Сегодня. На рыночной площади.
      Тут Раджал наконец вспомнил.
      - Ты убил Всадника!
      Амеда - а это, конечно же, была Амеда, дочь Эвитама - пустилась в возражения и подняла руку с зажатым в ней камнем. Раджал попятился к стене.
      - Про... прости, - извинилась Амеда. - Но это не я, не я, понимаешь? Ну а вот ты - ты сделал то, в чем тебя обвиняют?
      Раджал счел за лучшее отрицательно покачать головой.
      - Ну, вот! Конечно, нет! Ты ни в чем не виновен, и я тоже. Да если на то пошло, и старик Лакани, поди, ни в чем не виновен! Все мы одинаковые, верно же? Просто у некоторых из нас дела похуже, вот и все.
      - Откуда ты знаешь?
      Но на этот вопрос Амеда ничего не ответила.
      Раджал опустил глаза, уставился на свои руки. За ночь его тюрбан размотался, сполз на лоб. Он и не подумал поправить его. Зачем? Дрожа, он думал о странном госте и той судьбе, которая вскоре ожидала его самого.
      - Ты не сказал мне, как тебя зовут, - печально проговорил Раджал.
      - Ну да, - усмехнулась Амеда. - И не скажу, пожалуй.
      - Не скажешь? - Раджал опустился на колени, не спуская глаз с собственных рук.
      Амеда, глядя на него сверху вниз, сказала:
      - Ты знаешь, что они хотят сделать со мной, - и этого хватит. Так, наверное, поймешь, что я должна сделать с тобой.
      Тут бы Раджалу поднять голову, но он не успел. Кулак с зажатым в нем камнем резко опустился на его макушку, и Раджал без чувств рухнул на кучу гнилой соломы.
      Амеда проворно размотала тюрбан Раджала, пока ткань не успела пропитаться кровью. Затем столь же проворно обменялась одеждой со своей жертвой. Обнаружив на груди у бесчувственного юноши кожаный мешочек, девочка с любопытством заглянула туда, увидела лиловый камень и, решив, что он, наверное, ценный, прихватила и мешочек с Кристаллом Короса. Затем она пропихнула неподвижное тело Раджала сквозь дыру в стене в соседнюю темницу, с трудом сдвинула с места тяжелый камень и водворила его на место.
      Тяжело дыша, Амеда улеглась на солому. Ее замысел был дерзок и мог не принести желаемого результата. Но это было единственное, что она могла сделать.
      Раджал стал Амедой. А Амеда стала Раджалом.
      Глава 28
      СТРАЖА! СТРАЖА!
      В какой стороне лежал Священный Город? Амеда, сидя в темнице, этого точно не знала, но, заслышав за стенами дворца; звон колоколов, сзывавший народ к Поклонению, простерлась ниц на грязной соломе и стало страстно бормотать молитвы, от которых так легко отказывалась еще совсем недавно. Сама Амеда не могла бы сказать, кому молится - то ли богу пламени, как другие, то ли духу своего покойного отца.
      Теперь ей казалось, что прорицатель зачастую рядом с ней, что он призрачно пребывает где-то совсем близко. Уже не раз, томясь в подземелье, Амеда решала, что слышит голос отца. Он словно шептал ей что-то, и слова доносились вроде бы из осклизлых стен темницы. Но что это были за слова этого девочка не понимала. Порой, когда старик Лакани принимался что-то бессвязно бормотать, Амеда гадала: уж не устами ли бесноватого старика глаголет ее мудрый отец? "Как это странно, - думала девочка, - как странно, что отец, который при жизни всегда казался ей таким далеким, теперь, после смерти, стал таким близким, таким настоящим!"
      К Амеде уже приходили даже мысли о том, что скоро она воссоединится с отцом - и притом безо всякой помощи со стороны палача. За то время, что она успела провести в подземелье, девочка узнала о том, что многие узники умирают в темницах. Одни становились жертвами жестоких болезней, споры которых витали в промозглом и затхлом воздухе, других губили загноившиеся переломы рук, ног и черепа - с такой жестокостью их избивали пьяные стражники. В первую же ночь в подземелье Амеда в ужасе наблюдала за тем, как тюремщики, шатаясь и сквернословя, волокли по грязному коридору чей-то труп. Затем она услышала громкий всплеск - тюремщики швырнули труп в сточную канаву. Амеда еле сумела сдержать слезы. Не то чтобы ей было так жалко, что какой-то незнакомый ей человек умер. Ей было жаль, что сама она не может умереть вот так и провести палача и всех, кто придет развлечься и поглазеть на казнь на рыночную площадь!
      Эти мгновения были самыми страшными для Амеды. Потом она больше не поддавалась отчаянию. Пока ей везло, и казалось, что это происходит благодаря тому, что ею незримо руководит отец. Может быть, так оно и было. Ведь Амеда молилась о возможности побега - и вдруг такая возможность появилась!
      Только бы все получилось!
      Закончив молитвы, девочка тихо села на соломе и склонила голову. Всего за несколько дней она сильно изменилась. Теперь Амеда чуть ли не с удивлением представляла себя такой, какой была совсем недавно - девчонкой на побегушках в караван-сарае, которая мечтала напиться хмельного сока за компанию с Фаха Эджо. В день смерти отца Амеда стала - и эта мысль доставляла ей несказанное удовольствие - мужчиной. Но как же она сожалела о том последнем, что натворила, поведя себя, как повел бы только мальчишка-слюнтяй! Со стыдом она вспоминала о лампе и молилась о том, чтобы отец простил ее за этот глупый поступок.
      Из соседней темницы послышался приглушенный стон.
      Амеда скривилась. Ну что ж - эджландец хотя бы остался жив.
      Стон послышался вновь, и девочка постаралась о нем не думать. Думать ей нужно было только о своем деле, о своем испытании, а не об эджландце если этот малый и вправду был эджландцем.
      И все же Амеда не могла перестать думать о нем. Не так уж они были непохожи - рост и цвет кожи у них были почти одинаковыми. Но примут ли стражники и в самом деле этого юношу за нее, отведут ли его на казнь на рыночную площадь? Конечно, Амеда не могла на это не надеяться, но несмотря на то, что к такому поступку ее побудило отчаяние, злой девочкой она никогда не была, и потому совесть мучала ее. Она твердила себе: эджландец трус. Трус или дурак. Неужели не мог догадаться, что ему грозит опасность, неужели не сообразил, что надо защищаться? Амеда пробежалась пальцами по гладкому шелку одежд, которые сняла с эджландца. Ей стало противно. Кем же он был, этот красавчик? С содроганием Амеда вспомнила о слухах, об историях, которые порой рассказывали постояльцы караван-сарая. Неужто в большом городе Куатани и вправду процветали такие пороки? А может быть, и не стоило жалеть о том, что эджландец завтра будет казнен.
      Но тут к Амеде пришла вот какая мысль: "Между прочим, сейчас я и есть мальчишка-красавчик, предназначенный для плотских забав".
      А потом у нее не осталось времени на раздумья. Вдруг в замке заскрежетал ключ, и Амеда в страхе очнулась от забытья.
      Стражники оказались около нее в мгновение ока.
      - Ну, пошли, красавчик!
      - Нет! Не трогайте меня!
      - А, да он еще драться вздумал!
      - А ну, тихо, не брыкайся, маленький попрошайка!
      - Ой! Хватит!
      - Будь ты проклят!
      - Попался!
      - Хе-хе! Ну, что, может, надавать ему по заднице, чтобы больше не брыкался?
      - Да нет, его надо целехоньким доставить. По морде бить не велели. Губки его зачем-то сильно нужны - только вот зачем, в толк не возьму.
      - Не понимаешь, да? - Грубый хохот. - Ну а как насчет того, чтобы под дых ему наподдать?
      - Он иноземец - его надо с уважением обихаживать - так мне сказали. Стражники туго обвили запястья Амеды цепью. - Ну, пошли, малый, тебе повезло. Там, куда ты отправишься, тебя ждет много всяких радостей - но поначалу будет маленько больно!
      Стражники, оглушительно хохоча, повели пленника по коридору. Почему Амеда так яростно вырывалась - она и сама не понимала. Ею словно владел какой-то инстинкт. На несколько мгновений она даже забыла о том, что ее замысел удался - ведь он удался! Она жадно вдохнула глоток свежего воздуха и заморгала, выйдя на яркий свет из подземелья. При мысли о том, что ждет ее впереди, Амедой овладевал страх, но она думала так: уж лучше что угодно, чем снова оказаться в темнице.
      Дворец с Благоуханными Ступенями, как многие богатые дома, был разделен на несколько отдельных зон, и прислуге, работавшей в одной зоне, категорически воспрещалось входить в другие. Рабы, трудившиеся на кухне, никогда не появились бы в покоях, где вершились государственные дела. Евнухи, присматривавшие за женщинами в гареме, жили в своем, отдельном мирке, совсем не похожем на тот, где обитали конюшие. Тюремщики относились совсем к иной касте, нежели те стражники, разодетые в золотые парчовые одежды, что служили в верхних покоях дворца.
      Подножие следующей лестницы служило границей, где тюремщики должны были передать узника своим напарникам из верхних покоев. Еще несколько мгновений назад дворцовые стражники ожидали тюремщиков здесь, но были вынуждены удалиться из-за потасовки у дворцовых ворот.
      К тому, что случилось затем, тюремщики оказались не готовы.
      ПЕРВЫЙ ТЮРЕМЩИК (сердито топнув ногой): - Да куда они подевались?
      ВТОРОЙ (ухмыльнувшись): - Хе-хе! Разве не знают, что калиф изнывает от страсти? Лакомый кусочек рано поутру, что скажешь, а?
      ПЕРВЫЙ: - Не калиф.
      ВТОРОЙ: - Чего - "не калиф"?
      ПЕРВЫЙ: - Не калифу он надобен, а пламенноволосому.
      ВТОРОЙ (шмыгнув носом): - Пламенноволосому... кому?
      ПЕРВЫЙ: Ну, говорили же нам, забыл, что ли? Пламенноволосому эджландцу.
      ВТОРОЙ: Он что же - сынок огненного бога?
      ПЕРВЫЙ: - Перестань богохульствовать!
      ВТОРОЙ (громче шмыгнув носом): - Кто бы говорил! Хе-хе, да ты на ногах едва стоишь - столько хмельного сока дерябнул! Грязный старый пьянчуга.
      ПЕРВЫЙ: - Кого ты тут грязным пьянчугой обозвал?
      ВТОРОЙ: - Да тебя! Кто ж ты есть, как не грязный старый пьянчуга? Шариф Фес сказал, что меня бы уже давно перевели в золотую стражу - да-да, в золотую стражу, если бы я с тобой не якшался.
      ПЕРВЫЙ: - Тьфу на тебя! Без меня тебе цена - дерьмо! И дерьмо бы ты убирал.
      ВТОРОЙ (утирая нос рукавом): - Ну и что? Я бы его один убирал, без тебя!
      АМЕДА стоит между двумя переругивающимися стражниками. Цепи на ее запястьях пристегнуты к рукам каждого из них. Взгляд девочки отчаянно мечется. Она в страхе смотрит вперед и сравнивает тот коридор, где они стоят - узкий проход, стены которого сложены из глыб песчаника, - с блеском мрамора и мозаики там, где начинается собственно дворец. Побег кажется Амеде невозможным. И тут происходит чудо, о котором она столь страстно молилась. Амеда вздрагивает. Вспыхивает лилово-черный свет. Сияние распространяется сквозь одежду девочки. В первое мгновение тюремщики этого не замечают.
      ВТОРОЙ ТЮРЕМЩИК (после паузы): - Не бывает у людей пламенных волос!
      ПЕРВЫЙ: - Говорят же тебе: он эджландец.
      ВТОРОЙ: - А у эджландцев, что же, бывает? Может, у их и синие волосы бывают, хе-хе?
      ПЕРВЫЙ (не слушая его): - Ох! Я бы сейчас еще маленько хмельного сока хлебнул.
      ВТОРОЙ (неожиданно испугавшись): - Терон меня забери!
      ПЕРВЫЙ: - Заткнись! Хватит богохульствовать, кому говорят!
      ВТОРОЙ: - Да ты глянь, глянь!..
      ПЕРВЫЙ: - Что за... А-а-а!
      Тюремщики горбятся, зажмуриваются от ослепительного сияния. Лишь мгновение длится волшебство, но этого мгновения достаточно. Звенья цепей, сковывающих Амеду, гнутся и ломаются. Она стремглав взлетает вверх по лестнице, едва успев уклониться от стражников в одеждах из золотой парчи, которые, вернувшись на свой пост, видят, как мечутся по коридору внизу полуослепшие тюремщики.
      - За ним, скорей!
      - Не уйдет!
      - Быстрее! Туда!
      - Туда!
      - Нет, туда!
      - Вернись, тупица!
      - Он пропал!
      - Пропал! Но не мог же он вот так взять и пропасть!
      - Вон он!
      Магические чары, видимо, сохранялись еще какое-то время, и сияние еще несколько долгих мгновений окутывало ее после того, как пали оковы. Потом она будет вспоминать эти мгновения как безумное бегство и погоню - коридор за коридором, покои за покоями преодолевала Амеда, спасаясь от преследователей. Золото, самоцветы, бархат и шелк мелькали, пролетая мимо в ушах девочки звенели крики, она слышала клацанье доспехов, тяжелый топот стражников, стражников, бесчисленных стражников, которые гнались и гнались за ней.
      Амеда повернула за угол.
      Посмотрела вперед. Лестница.
      Налево. Окна.
      Направо. Дверь.
      Туда.
      Амеда скользнула за дверь, проворно прикрыла ее за собой. В комнате никого не оказалось. Тяжело дыша, девочка подперла дверь плечом. Из замочной скважины торчал ключ. Только Амеда успела повернуть его, как из коридора донеслись звяканье металла и топот.
      - Проклятие! Проклятие!
      - Куда теперь?
      - К окнам!
      - Нет, вверх по лестнице!
      - Я займусь дверью!
      - Эта дверь заперта!
      - Заперта? Почему это?
      - Мы же на женской половине! - Дверная ручка затряслась. - Намертво закрыто, видишь? Ну, вперед, а то мы его точно потеряем!
      Сапоги протопали мимо двери, и их грохот вскоре утих вдали. Амеда без сил опустилась на колени. Она вдруг ощутила страшное изнеможение. Такой усталой она себя еще никогда в жизни не чувствовала. Она догадывалась, что спастись ей помогло волшебство, чудо. А теперь оно вроде бы исчезло.
      Но Амеда ошибалась.
      Чудеса только начинались.
      Глава 29
      ДЕВУШКА, СОТКАННАЯ ИЗ ТУМАНА
      - Ката... Ката...
      Голос был тихим, а вода - теплой. Кто-то поливал Кату теплой водой из золотого кувшина. Ката, блаженно прикрыв глаза, нежилась в ванне. Ей представлялись зеленые пещерки в листве и солнце, лучи которого пробиваются сквозь опущенные ветви. Неужели она снова дома? Она едва ощущала прикосновения чьих-то мягких пальцев. А потом чьи-то еще руки, более сильные, но нежные, стали гладить ее кожу, расчесывать волосы.
      Ката устремила вверх мечтательный взор.
      - Джем... Джем.
      Но в ответ послышалось хихиканье.
      Ката рывком села. Услышала шорохи, писк. Несколько мгновений она не могла понять, где находится, что происходит. Она часто заморгала, огляделась по сторонам. Из узенького оконца у нее над головой, с высоты, на ее лицо падал горячий солнечный луч. Всю ночь она пролежала на мягкой груде старого тряпья в кладовой у матери-Маданы. Ката смутно помнила руки, которые осторожно и бережно опустили ее на это "ложе", и скрежет поворачиваемого в замочной скважине ключа. Теперь дверь, ведущая в кладовую, была открыта нараспашку, а рядом с Катой стояли, глупо хихикая, две девушки. Можно было не ломать голову и не гадать, что случилось. Девушки не устояли перед искушением, выкрали ключ, пробрались в кладовую и вот теперь снова принялись докучать новенькой своими ласками.
      Ката бросила взгляд в сторону открытой двери. Улыбнулась девушкам, поманила их к себе.
      - Сатима? Сефита?
      Девушки, улыбаясь, попятились.
      - Миленькая Сефита. Миленькая, хорошенькая Сатима.
      Ката потянулась к девушкам, делая вид, что хочет обнять их. Девушки наклонились. Ката нежно обвила руками их шеи. Лица девушек озарились идиотскими блаженными улыбочками. Ката же испытывала блаженство совсем иного рода. Хорошенько стукнув подопечных матери-Маданы лбами друг о дружку, она довольно усмехнулась.
      Девушки без чувств повалились на груду тряпья.
      Ката порывисто вскочила и бросилась к двери, но сразу выходить не стала - прислушалась. Из соседней комнаты доносились звуки спокойного сонного дыхания - там мирно спали другие Сефиты и Сатимы. Затем Ката расслышала два голоса. Эти люди переговаривались куда более осмысленно, нежели девицы, которых Ката справедливо считала умственно отсталыми. Один из этих голосов Ката узнала сразу - он принадлежал матери-Мадане. Другой, мужской, тоже показался ей знакомым. Затем послышался грубый хохот. Потом бульканье воды в кальяне.