Костя в свои одиннадцать лет не умел говорить, лишь несколько слов мог прогнусавить: «Мама», «дай» и «боби», последнее на его языке означало «больно».
      Старшая дочь тетки Евы, на год старше Нины, сейчас была неизвестно где. До войны поступила в Минский торговый техникум, когда наши отступали, она вместе с техникумом двинулась на восток.
      И муж тетки Евы, родной брат Нининой матери, тоже неизвестно где. Перед самой войной послали его в один из колхозов России за скотом, хотели развести в Болотянке высокопродуктивную породу. Так и остался он где-то за линией фронта, теперь, наверное, воюет.
      На столе в большой миске дымились щи, теткина семейка уже расправлялась с ними. И Костя старался не отстать — таскал ложкой из миски, прихлебывая на всю хату. Нина проглотила ложки две щей и вдруг почувствовала, что ей совсем не хочется есть. Даже сделалось обидно. Подумать только, как вкусно, кислые щи, заправленные шкварками, хлеб на столе, а ей не хочется есть. Если б такую еду дали ей в Минске! Или даже сегодня в пути! И почему же ей не хочется есть? Что-то подташнивает.
      — Чего это ты положила ложку? Или невкусно? — спросила тетка.
      — Что вы, тетя Ева… Вкусно… Но мне что-то нехорошо, — призналась Нина.
      — Это ты устала… И неудивительно, столько за день пройти. Ну, я тебе молока налью, выпей и полезай на печь.
      Но и молоко показалось Нине горьковатым, она отпила немножко и встала из-за стола. Ее повело в сторону, едва удержалась на ногах. Взобралась на печь, легла на разостланные там тряпки. Она не могла понять, хорошо ей теперь или плохо. Хорошо, потому что она в хате, на печке, а не в лесу, на холоде. И все же ей как-то не по себе, что-то дрожит внутри, по-прежнему тошнит и кружится голова. И холодно — никак не согреться. Она набросила на себя кафтан, который висел на жерди, но и под кафтаном ее трясло. Она долго корчилась, куталась, вертелась с боку на бок, пока, наконец, не уснула.
      Проснулась — за окнами темно. В хате горела коптилка, а тетка Ева чем-то гремела возле печи. Вначале Нина подумала, что это все еще вечер, но потом догадалась, что уже утро, и, свесив голову вниз, посмотрела на хату.
      Дети спали все на одной кровати, коптилка стояла на лавке, а тетка Ева мыла картошку, стрелки ходиков показывали пять часов.
      «Это она так рано поднимается?» — подумала Нина и почувствовала себя неловко. Она не могла спать, если уже кто-то трудится, но вставать очень не хотелось, все тело было, как побитое, словно на ней молотили рожь, болели руки, ноги, спина.
      Она зашевелилась на печи, чтоб дать знак тетке, что не спит и, если нужно, готова встать и помочь ей.
      Тетка увидела, что Нина проснулась.
      — Ты чего это? — спросила она. — Еще рано. Спи.
      — Я думала, что еще вечер…
      — Спи, спи, — снова сказала тетка. Она подняла большой чугун, понесла его к печке.
      Нина увидела, что тетка теперь без валенок, в галошах на босую ногу, одна нога перевязана. Нина вспомнила, что у тетки больная нога, еще до войны она лечила ее, даже ездила в город, в больницу, уже лет десять мучается с этой ногой.
      И Нине стало жаль тетку, она подумала, что нужно будет обязательно дать ей кое-что из того, что принесла для обмена. Сахарина… Спичек… Как гостинец.
      Она почувствовала, что ее снова клонит ко сну, и скоро действительно уснула.
      Когда проснулась второй раз — в хате было светло, сквозь замерзшие стекла пробивались солнечные лучи, ясно очерчивая узоры — елки, кустики, пальмовые листья, нарисованные на окне морозом.
      Тетки Евы в хате не было, пятилетняя Олечка сооружала что-то из щепочек на полу и пела. Костик сидел на кровати, чесал нестриженую голову, Веры дома не было.
      Нина слезла с печки. Снова почувствовала, как болит все тело, даже ступать больно, не пошевелить ни ногой, ни рукой. Но лежать нельзя, она ведь не в гости приехала, нужно быстрее менять свой товар и собираться домой, там ждут.
      — А где мама? — спросила она у Олечки.
      — Мама пошла скотину кормить, — ответила Оля и снова запела:
 
А мое сердечко ноет
Да по миленьком болит…
 
      Нина умылась, причесалась сломанным гребешком, лежавшим на подоконнике, посмотрелась в мутное зеркальце на стене. Или это зеркальце было такое, или в самом деле Нина так осунулась: почернела, синяки под глазами.
      Нашла свой мешок, развязала его, вынула пачку сахарина, две коробки спичек. Подумала и вынула еще пачку краски, решила дать это тетке Еве.
      Загремела щеколда в сенях, и тетка вошла в хату, неся охапку дров, бросила их возле печи.
      — Встала? Ну и хорошо, будем завтракать, — сказала она, вытирая руки о юбку.
      — Вот это, тетя, вам, — протянула ей Нина гостинец.
      Тетка еще раз вытерла руки о юбку, взяла пакетики и спички.
      — Вот спасибо, — сказала она. — Спички — это хорошо… А это что? Краска? И краска хорошо… Спасибо. А это? — Тетка вертела пакетик с сахарином. — А-а, сахарин, — догадалась она. — И сахарин хорошо… Только, знаешь, — тетка замялась, — мне он, пожалуй, не нужен. У меня молоко есть. Это у кого маленький ребенок, водичку хорошо подсластить. Сахарин у тебя купят. На, — протянула она Нине обратно пакетик.
      — А может, возьмете, — не очень решительно настаивала Нина. — У меня еще есть.
      — Нет, нет, ты в такую даль шла… Лучше что-нибудь выменяешь.
      Она положила спички и краску на полку, чтоб дети не достали. Подошла было к печке, но в это время что-то прогнусавил Костя.
      — Чего тебе нужно? — ласково отозвалась тетка Ева.
      Мальчик продолжал что-то бормотать, и она подошла к кровати. Наклонилась к Косте и вдруг разразилась бранью:
      — А чтоб тебя разорвало, а горе ты мое, а дурак же ты несчастный! Это ж надо, снова мокрая постель!
      Тетка стала бить мальчика, дергала его за волосы, за уши.
      Костя кричал на всю хату, а тетка Ева все колотила его и причитала:
      — Лучше бы ты в земле гнил, чем сгноил все в хате! Хорошие дети умирают, а этот безмозглый живет! Где только мне взять сил! Ты меня в могилу сведешь!
      Костя орал что есть силы, и только можно было разобрать, как он гнусавил:
      — Боби! Боби!
      — Ему боби! А мне не боби? — кричала тетка. — Слазь, чтоб тебя холера задушила! Слазь! — тянула она мальчика с кровати.
      Костя, в одной рубашонке, босой, стоял на земляном полу и дрожал, а тетка стягивала подстилку, матрац. Проклиная мальчика, потянула все это на печку, чтоб сохло.
      Затем надела на него штанишки, натянула заштопанные на коленях и пятках чулки. Взяла мальчика за руку, подвела к кадке, сполоснула ему лицо, вытерла полотенцем.
      — Иди к столу, чтоб ты не дошел до него, — толкнула Костика в спину.
      Тот все еще всхлипывал, с опаской поглядывал на мать.
      Гремя посудой, тетка Ева поставила на стол миски, положила хлеб.
      — Такое мне горе с ним, Ниночка, — словно оправдываясь, говорила она. — Ведь ни в хате его одного не оставишь, ни на улицу не выпустишь — на улице дети его бьют, дразнят. Только отвернись — так что-нибудь и натворит. То сломает что, то влезет куда-нибудь. За какие грехи такое наказание?.. А где Верка? — спросила она у Оли.
      — Пошла гулять, — ответила Оля, терпеливо ожидая, когда мать подаст завтрак.
      — Гулять… Только и бегает. Горе мне с вами, — сказала тетка уже спокойнее, даже улыбаясь.
      На завтрак тетка подала разваристую картошку, налила в миску кислого молока, поджарила несколько ломтиков сала. О такой еде Нина могла только мечтать, но и сегодня ей что-то не елось. Через силу жевала картошку, пила молоко. А когда тетка протянула ей на вилке кусочек сала и Нина откусила, ее снова затошнило. Закрыв рот ладонью, выбежала во двор.
      Тетка бросилась за ней.
      — Что с тобой? — трясла она Нину за плечи. Подала ей кружку с водой. Нина выпила. У нее вспотели ладони, лоб. — О, господи, вот несчастье, — сочувственно качала головой тетка.
      Нина вытирала ладонями лицо. Ноги у нее дрожали, всю охватила страшная слабость.
      — Это, видимо, от голода… Да и устала вчера, — как сквозь вату в ушах долетали до нее слова тетки. — Ну, иди, иди в хату, а то еще простудишься…
      — Понятия не имею, что со мной такое, — виновато оправдывалась Нина.
      — Ну ничего, ничего, пройдет, — утешала ее тетка.
      Они вернулись в хату.
      — Вы бы, тетя, сказали женщинам на селе, что я принесла менять, — попросила Нина, когда немножко отошло. — Может, пришли б, потому что мне ходить по хатам не хочется.
      — Хорошо, хорошо, я скажу, — кивала головой тетка. — Придут. Магазинов ведь теперь нет, вот пойду сейчас на деревню и скажу. Да и Верка уже, наверное, раззвонила, что ты пришла менять, а ты приляг пока, на тебе лица нет. Ох, дети, дети, — вздохнула она.
      Тетка Ева прибрала в хате, оделась и ушла.
      Нина лежала на печи, Олечка играла, сидя на полу, и все время пела. Нина дивилась, как много песен знает эта пятилетняя девочка, наверное, ходит с Верой на посиделки, а там поют, у девочки хороший слух и хорошая память, и петь любит.
 
А-а в по-оле верба,
Под вербой вода,
Там ходила, там гуляла,
Девка-а молода.
 
      Кончает одну — начинает другую:
 
Ро-осла, ро-осла
Девчи-и-нонька,
Расти-и перестала-а-а,
Жда-ла-а-а, ждала
Миле-енького
И пла-акати ста-ала-а…
 
      И так весь день, поет и поет.
      До чего же хорошая девочка Оленька, ловкая, подвижная, в живых карих глазах озорной огонек, зубки мелкие, как у мышки, даже не верится, что Костик — ее родной брат.
      Нина почувствовала себя лучше. Тетка оставила на столе еду, и Нина слезла с печки, немного поела.
      Ей захотелось побывать в «комнатке» — как называли небольшую пристройку, в которую вела отдельная дверь из сеней. Когда-то, до войны, в «комнатке» стояла кровать, стол. В ней ночевали гости. А иногда и дядька Игнат, муж тетки Евы, закрывался там с книжкой в руках. Тетка не любила, когда он читал, считала, что он зря тратит время. Там учила уроки их старшая дочь; когда Нина приезжала с матерью в прошлый раз, до войны, они тоже спали в «комнатке».
      Стены в ней были оклеены газетами, страницами из журналов. И газеты и журналы были старые, некоторые еще с буквой «ять». Но попадались и более свежие. Нина очень любила читать и, пока они жили там, перечитала все эти газеты, все страницы из журналов. Запомнилось даже одно стихотворение. Тогда она еще не знала, что это спародированный монолог Чацкого, в школе они еще не проходили «Горе от ума».
 
Не образумлюсь, виноват.
И слушаю — не понимаю,
Как будто я попал из рая прямо в ад,
Растерян мыслями, чего-то ожидаю…
Слепец, я в чем искал забвенья от трудов,
Спешил, дрожал — вот передача близко,
Но, кроме воя, скрежета и писка,
Не слышу ничего уж больше двух часов…
 
      Какой-то автор высмеивал плохое качество радиопередач.
      Нина решила сходить в «комнатку», посмотреть, как там теперь.
      В сенях было холодно, пахло кислым, на стенах — решето, какие-то узелочки, мешочки. Дверь в «комнатку» теперь, видимо, открывалась редко, щеколда поржавела, и Нина с трудом открыла ее. И не узнала «комнатку». Окно пыльное, грязное, едва пропускает свет, нет ни кровати, ни стола, все завалено хламом — пустыми бочками, тряпками, стены ободраны.
      Сделалось грустно. Даже сюда, в эту «комнатку», заползла война.
      Нина стала осматривать стены в поисках пришедшего на память стихотворения. Она долго не могла его найти, наконец увидела. Большой кусок страницы был оторван, осталось лишь две строчки:
 
Как будто я попал из рая прямо в ад.
Растерян мыслями…
 
      Наконец вернулась тетка. Сказала, что скоро придут женщины, управятся по хозяйству и придут. Покупатели найдутся.
      Тетка снова принялась за работу. Стала готовить корм свинье, пойло корове. А Нина тем временем обдумывала, сколько же ей просить за свой товар. Кто его знает, сколько можно взять за коробку спичек, за пакетик сахарина? Мамина кофточка, покрывало — тут ясно, дешевле, чем по килограмму сала за каждую вещь, не отдаст.
      И вот пришла первая покупательница — тетка в полушубке, в валенках, в теплом платке. Поздоровалась, села на лавку, с любопытством уставилась на Нину.
      — Так это Ганнина дочка? — спросила не то у тетки Евы, не то у Нины.
      — Ага, Ганнина, — ответила тетка Ева.
      — Ну, как же там мать живет? — спросила тетка у Нины.
      — Мама? Ничего! Так себе, — не знала, что ответить Нина.
      А та вдруг стала вспоминать, как они были молодыми, как гуляли вместе, как им было весело.
      — И не заметила, как состарилась, — вздохнула она. — Эх, молодость, молодость…
      Звякнула в сенях щеколда, послышались шаги, и в хату вошли еще три женщины. И их Нина не знала, хотя лицо одной показалось знакомым.
      Женщины поздоровались и, тоже не раздеваясь, уселись на лавках. И они повели разговор о чем-то далеком, что вовсе не интересовало Нину.
      Наконец тетка Ева подала команду:
      — Так развяжи свой мешок, Нина, покажи бабам, что у тебя есть.
      По тому, как загорелись любопытством глаза женщин, Нина догадалась, что они давно этого ждут.
      Она развязала мешок, стала выкладывать на стол все, что в нем было.
      Женщины живо поднялись с лавок, подошли к столу.
      В это время снова открылась дверь, и в хату вошли сразу пятеро. Четыре женщины и мужчина в коротком потертом полушубке, в шапке-ушанке.
      — Ого! Здесь уже торг идет, все, наверное, расхватали, — с порога заговорила женщина в суконной свитке, в сапогах.
      — Чтоб ты да опоздала, — отозвалась другая, — разве без тебя какой торг обойдется?
      — А и без тебя, вижу, не обошелся, — незлобиво ответила вошедшая.
      — Идите, идите, всем хватит, — успокаивала их тетка Ева, хотя было видно, что женщины шутят.
      Бабы обступили стол. Рассматривали пакетики с сахарином, с краской, коробки спичек. Каждая откладывала себе то, что намеревалась взять.
 
      — Тэкля, бери вот сахарин, у тебя маленький ребенок, пригодится, — советовала тетка Ева женщине в суконной свитке.
      — Если не дорого, то можно будет взять, — ответила Тэкля.
      Мужчина смотрел на стол поверх голов женщин, но ничего не брал, только качал головой, причмокивая.
      — Вот что значит город. Война не война, а там все есть, и спички, и краска, а здесь как не было ничего, так и нет, — сказал он.
      — Вот уж, дядька, позавидовали городу, — рассмеялась Тэкля. — Были вы там хоть раз, видели, как он разбит?
      — Разбит или не разбит, а там все есть, — настаивал мужчина.
      — В городе теперь голод, — не выдержала Нина. Ей сразу не понравился этот дядька, подумать только — говорит, что в городе все есть. Это чтоб выставить Нину богатой, а самому прикинуться бедненьким.
      Две женщины развернули покрывало. Третья прикладывала к себе шелковую блузку.
      — Вот хорошее покрывало, но и попросишь ты, наверное, за него много, — сказала женщина, которая пришла первой.
      — Кило сала, — ответила Нина.
      — Ого, — покачала головой женщина и стала складывать покрывало.
      — Покрывало Стэфка Буракова возьмет, приданое к свадьбе будет, — сказала Тэкля.
      — У нее от приданого и так сундуки ломятся…
      — Куда уж больше, — заговорили женщины.
      — А разве вы не знаете, что добро к добру льнет?
      — Кто много имеет, тому еще больше хочется иметь, — сказала тетка Ева.
      — Вот чужое богатство глаза колет, — вступился за неизвестную Нине Стэфку мужчина.
      — А за кофточку сколько ты хочешь? — неуверенно спросила голубоглазая молодая женщина, которая до этого молчала и вообще не лезла к столу.
      — Тоже кило, — твердо сказала Нина.
      Женщина держала в руках кофточку, по всему было видно — она ей нравилась.
      — Хорошая кофточка, — сказала она. — И кило стоит… Но весна придет — без сала плуга не потянешь… Самим нужно.
      — И кофточку Стэфка возьмет… Вот посмотришь, — снова засмеялась Тэкля.
      — А что это за Стэфка такая? — спросила Нина. Ей было интересно, что это за богачка, которая все может купить.
      — Стэфка? Дочь…
      Не успела тетка Тэкля сказать Нине, кто такая Стэфка Буракова, как дверь в хату открылась, и вошла молодая девушка. В плюшевом жакете, в цветастом платке. По тому, как прикусила тетка Тэкля язык, как сразу замолчали бабы, Нина догадалась, что это и есть та самая Стэфка.
      — Вечер добрый, — сказала, как пропела, она.
      — Добрый вечер, — не очень охотно ответили женщины.
      У девушки было красное от холода лицо, большой мясистый нос, толстые губы.
      «Если эта Стэфка покупает себе приданое, значит, собирается замуж, значит, она невеста», — подумала Нина. Нине всегда казалось, что невеста должна быть обязательно красивой. Ну, а как же иначе? А эта… Нет, не похожа она на невесту, один нос чего стоит…
      — Иди, Стэфка, иди, здесь для тебя кое-что есть, — льстиво обратился к ней мужчина.
      Стэфка подошла к столу. Глаза ее забегали, ощупывая все, что там лежало. Остановилась на кофточке. Огромными красными руками взяла Стэфка кофточку, развернула, приложила к себе. Посмотрела на баб, спросила, переводя глаза с одной на другую:
      — Ну как, идет мне?
      — Тебе, Стэфка, все идет. Что ни возьмешь — все тебе идет, — весело сказала Тэкля.
      — Если есть за что покупать, так неудивительно, что все пойдет, — вставила женщина с голубыми глазами, которая первая смотрела кофточку.
      — Бери, Стэфка, бери, — подбадривал ее мужчина, — не слушай, что они говорят. Это от зависти.
      — Сколько же ты хочешь за кофточку? — спросила Стэфка у Нины.
      Та сказала.
      — Ого, — покачала головой Стэфка. — А это что? — потянулась она к покрывалу.
      Не выпуская из рук кофточки, Стэфка стала разворачивать покрывало.
      — Что ж, как раз на свадебную кровать, — снова сказала Тэкля.
      Стэфка стрельнула глазами в сторону Тэкли. Видимо, хотела понять, искренне та говорит или насмехается.
      В глазах Тэкли была явная насмешка, и лицо Стэфки сделалось злым, колючим.
      — У тебя-то не спрошу, покупать или нет, — сказала она. — А сколько за покрывало? — повернулась она к Нине.
      — Как и за кофточку, — ответила та.
      Стэфка крепко держала в одной руке кофточку, в другой — покрывало. На лбу у нее собрались морщины, под носом выступили капельки пота. Видимо, думала.
      — Полтора кило, — наконец сказала она. — Возьму и покрывало и кофточку.
      Все затихли. Ожидали, что скажет Нина. Но та тоже молчала, думала — отдать или нет. Она теперь понимала, что если эта Стэфка не купит, то другие женщины вряд ли возьмут. Боялась потерять покупателя. Но за полтора килограмма сала было жаль отдавать такие вещи. Решила все же поторговаться.
      — Не отдам, — сказала она. — Давайте два.
      Стэфкины пальцы разжались, она вздохнула.
      — Ну, если Стэфка не возьмет, то мы купим, — сказала вдруг Тэкля. — Манька — кофточку, — кивнула она на женщину с голубыми глазами, а я — покрывало. Была не была! — махнула она рукой.
      Стэфкины пальцы вновь впились в кофточку и покрывало.
      — Очень уж ты быстрая, — набросилась она на Тэклю. — Мы ведь еще не кончили торговаться… Лишь бы перебить… — Так давай за полтора кило, — снова обратилась она к Нине.
      — Что же я вам буду отдавать за полтора, если мне два дают, — ответила Нина.
      Она начинала понимать Тэклину игру. Тэкля ведь и не собиралась покупать покрывало, и Манька кофточку не купит, хотя та ей и нравится; наверное, просто хотят помочь Нине выгоднее продать.
      Стэфка молчала, сопела, но кофточку и покрывало из рук не выпускала.
      — Ох и хорошая кофточка, — подлила масла в огонь Манька.
      — А покрывало… Новехонькое… Это тебе не постилка своей работы, — вздохнула Тэкля.
      — Хорошо, возьму, — неожиданно охрипшим голосом сказала Стэфка.
      Она сложила покрывало и кофточку, запихнула их за пазуху.
      — Сало завтра принесу. Но два кило… Ай-яй-яй, — простонала она.
      Словно боясь, что Нина передумает или бабы отнимут у нее покупку, она потопталась немного возле стола, затем повернулась и быстро вышла. Уходя, сильно хлопнула дверью, выражая этим свое презрение к оставшимся в хате.
      Как только она ушла, женщины засмеялись, заговорили.
      — Так и вцепилась в кофточку, — злобно говорила Манька.
      — А как сопела… — вставила одна из баб.
      — А что я говорила, что говорила? — толкала женщин Тэкля. — Говорила ведь, что Стэфка возьмет!
      — Так вы же сами помогли ей, — сказала Нина.
      — Помогла, потому что видела — ты за полтора кило уже готова была отдать. А скулу ей в бок! Пускай дает два!
      — А кто эта Стэфка? — снова спросила Нина. Она теперь видела, что Стэфку не любят, но за что? Что она плохое сделала людям? Или не любят только за то, что Стэфка богата?
      — Дочка одного гада. Полицая. И замуж за такого же гада выходит, — сказала Тэкля.
      Нина вдруг побледнела. Что же это происходит?.. Что она наделала?.. Мамину кофточку теперь будет носить жена полицая. Покрывало… Ее приданое перешло к невесте полицейского…
      — Почему же вы мне раньше не сказали… — едва проговорила Нина. — Да чтоб я… Где она живет?.. Я побегу… отниму… Я не хочу…
      Нина бросилась искать свой жакет. Ткнулась в один угол, в другой. Нашла, набросила на плечи.
      — Куда ты, глупая! — схватила ее за руку тетка Ева.
      Нина вырывалась, хотела бежать на улицу, но женщины окружили ее.
      — Погоди, что ты делаешь!
      — Вот ненормальная…
      — Одумайся, — заговорили они все разом.
      Тетка Тэкля по-матерински обняла ее за плечи, усадила на лавку.
      — Не горячись, — говорила она. — Кто ж еще купит твою кофточку, если не эта гадина. Честный человек в войну не разбогатеет, а бедному не до нарядов.
      — Но я не хочу… Не хочу, — сквозь слезы говорила Нина.
      — Хочешь ты этого или нет, а придется отдать, — сказала тетка Ева. — Да и не горюй уж очень. Им все равно чужое добро боком выйдет, а ты радуйся, что продала.
      — Да и как ты будешь забирать обратно? — рассуждала Тэкля. — Скажешь Стэфке, что не хочешь отдавать полицаям? Так и из деревни не выйдешь, убьют, и вся недолга.
      Нина понимала, что женщины говорят правду. Она сидела на лавке с наброшенным на плечи жакетом, совершенно опустошенная.
      — Неужели вы здесь не можете сладить с полицаями? — сказала она наконец. — Или у вас партизан нет?
      — Тсс, глупая, — цыкнула на нее Тэкля, глянув на мужчину, который все время с интересом наблюдал за происходившим в хате. — Если ты, собачья кость, кому-нибудь скажешь, что здесь было, так помни… На одном суку с теми гадами болтаться будешь.
      — Тьфу, сгори ты, еще и угрожает, — плюнул мужчина под ноги. — По мне что хотите делайте…
      Он повернулся и вышел, как и Стэфка, громко хлопнув дверью.
      — Еще одна собака.
      — Прихвостень, — зашумели бабы.
      — Что, может, и этот полицай? — спросила Нина.
      — Какого он дьявола полицай… Так, к властям подлизываться любит.
      Нельзя сказать, чтобы женщины совсем успокоили Нину, ей все равно было не по себе, не покидало сознание, что она сделала что-то плохое. Но женщины убедили, что теперь уже нельзя ни в коем случае отнимать вещи, и что в самом деле все, что подороже, могут покупать только гады. Она сидела на лавке и молчала, сложив руки и опустив голову.
      — Давай, девка, кончай свой торг, — сказала тетка Ева. — Говори бабам, сколько хочешь за спички, краску, сахарин.
      — Да, Ниночка, говори.
      — И брось ты горевать — сидит как в воду опущенная, — утешали ее женщины.
      — Ну вот, я взяла две коробочки спичек, пакетик краски и сахарин, — показывала ей Тэкля, держа в руках. — Сколько за это хочешь?
      Нине вдруг стыдно стало что-то просить, назначать цену. Словно она и в самом деле торговка, приехавшая из города. Эти женщины были к ней так добры. После того, что здесь произошло, просто невозможно было торговаться с ними.
      — Сколько дадите, — не глядя ни на свой товар, ни на Тэклю, ответила Нина.
      — Ну, а за это сколько?
      — Сколько дадите…
      Тетка Ева, видя такое состояние Нины, сказала бабам:
      — Вы ей жирами… Понемногу, сколько сможете… Что-нибудь другое ей тяжело будет нести. Лучше жиры.
      — Ну вот, хорошо…
      — Не обидим… Спасибо, — благодарили бабы.
      Вскоре они ушли, и в хате без них стало тихо и пусто, Нина, грустная, сидела на лавке.
      Тетка Ева что-то говорила ей, но Нина не слушала. Поужинала и полезла на печь.
      Старалась отогнать от себя мысли, сомнения, старалась уснуть, и вскоре сон сморил ее.
      Проснулась, когда уже было светло. Пошевелила рукой, ногой — они уже не так болели. И на сердце было спокойнее. Может, и правда ничего плохого она не сделала…
      Оля снова пела свои песни, Вера сидела у стола, читала какую-то книжку, Костя ходил взад-вперед по хате — от кровати к печке и обратно.
      Вошла тетка Ева с белым узелком под мышкой.
      — Ходила вот к Стэфке за твоим салом, — сказала она. — Боялась, чтоб не выкинула какой фокус. Бери, два кило, — положила она узелок на лавку.
      Смеясь, тетка стала рассказывать, как отдавала ей Стэфка сало.
      — Она сказала отцу, что купила кофточку и покрывало за килограмм, — громко говорила тетка. — А еще килограмм — украла… Как вор, вынесла тайком.
      Это развеселило Нину.
      А днем стали приходить бабы, приносить плату за остальное.
      Нина складывала свою выручку в мешок, и он становился все тяжелее и тяжелее.
      «Ничего, донесу», — думала она. Ей уже хотелось поскорее идти домой, решила, что завтра утром пойдет, сказала об этом тетке.
      — А может, еще немного отдохнула б, отъелась бы, — сказала та.
      — Некогда отдыхать, дома у нас, сами знаете, совсем пусто. Я, может, скоро еще раз приду, жить как-то нужно… Может, придем с мамой, когда Миша поправится.
      — Ну, как знаешь, — ответила тетка.
      Остаток дня и весь вечер Нина лежала на печи, смотрела на все, что делалось в хате.
      Олечка играла в куклы — пеленала деревянный чурбачок и все пела. Костя сновал по хате, и Олечка то и дело на него покрикивала:
      — Куда полез, дурак! Не тронь, отойди!
      Вера снова где-то бегала по деревне, а тетка хлопотала по дому.
      Вечером она стала перевязывать свою ногу, и Нина увидела, какая она у нее красная, толстая, вся в болячках.
      — А что, тетя, ее нельзя вылечить? — спросила Нина.
      — Ах, Ниночка, чего только я с ней не делала! Перед войной уже немного лучше стало, доктор в Плуговичах был понимающий, какой-то мази дал, но его немцы убили — он был еврей. А теперь где ты ее лечить будешь, разве у знахарок, но я им не верю.
      Тетка намочила тряпочку в каком-то отваре, обернула ею ногу.
      — Вот траву прикладываю, но помогает слабо.
      Перевязав ногу, она стала укладывать детей. Подвела Костика к тазику, умыла его теплой водой. Мальчик послушно подставлял лицо под мокрую руку матери.
      — Ну вот, и чистенький будешь, и красивенький, — приговаривала тетка. Причесала русые волосы мальчика, поцеловала его.
      Нина с удивлением наблюдала, как ласкала тетка мальчика. Значит, она все-таки любит его, жалеет.
      Дети уснули, а Нина, лежа на печке, смотрела, как тетка пряла лен.
      — До войны во всем покупном ходили, — говорила тетка, — а теперь вот снова — и прясть нужно, и ткать. Вернемся еще и к лучине, наверное… Очень уж трудно стало доставать керосин.
      — И у нас в городе тоже все по-допотопному пошло, — сказала Нина. — Ни трамвая, ни электричества. Кино только для немцев. Школ нет. Это же нашему Вите еще в прошлом году в первый класс нужно было идти…
      Тетка перестала прясть. О чем-то задумалась. Потом сказала:
      — И Верка вон по селу бегает… А ей тоже учиться надо бы.
      Еще не рассвело, когда Нина покидала деревню. Нарочно вышла рано, чтоб больше было светлого дня на дорогу. Мешок за плечами был довольно емкий — килограммов пять, еще тетка дала кусок сала. Нина не хотела брать, отказывалась, потому что тогда выходило что тетке она дала не гостинец, а тоже продала, как и всем. Но тетка насильно положила сало в мешок.
      Когда шла деревней, в домах еще горели огни, из труб вились дымки — светлые на темном небе, мычали в хлевах коровы, скрипели журавли колодцев.
      Светать стало, когда подходила уже к лесу. Он стоял, припушенный инеем, глубоко в снегу, и снег был белый, как крахмал, слегка подсиненный рассветом.
      Дорогу в лесу обступали елки. Их ветви гнулись от огромных белых шапок снега: иногда он осыпался с них белой пылью, а вокруг стояла глубокая тишина.
      Нина настроилась на длинную дорогу, знала, что ей будет трудно, но пока шла довольно легко, даже любовалась окружающим. Но скоро почувствовала, что веревка от мешка врезается в плечи. «Тяжелый, холера», — подумала она про мешок. Но в этом была и радость. Она хорошо наторговала. Сколько Нина помнит, мать никогда столько не приносила, да еще одного сала. Сколько можно будет купить за него картошки!
      Уставать было рано — вся дорога впереди, и Нина удобнее устроила мешок за плечами, подложила под него руки и так прошла еще километра два. И вдруг будто ее ударили, будто что-то свалилось ей на плечи — мешок потяжелел, ноги ослабели.
      «Что же это такое? — думала Нина. — Почему я так быстро устала? Здесь ведь и полпуда нет… Не такой уж это большой груз…»
      Она пошла медленнее, стараясь ровнее дышать, но все равно чувствовала, что слабеет с каждым шагом.
      «Может, это оттого, что переболела у тетки? — думала она. — Мне ведь было очень плохо, даже есть не хотелось. Или хорошо не отдохнула?»
      Она остановилась. Постояла с минутку, но это принесло мало облегчения.
      Нина снова пошла, но уже не видела вокруг себя зимней красоты, видела только дорогу, бесконечную белую дорогу, которую она должна осилить, пройти своими ногами. Эта дорога была теперь ее врагом. Она отнимала силы, приносила страдания, и мешок теперь казался намного тяжелее, чем вначале, тяжелое было все: и собственные плечи, и руки, и одежда.