Он, "падишах вселенной", казался Хозрев-паше околдованным, и вся нечисть, гнездившаяся в душе верховного везира, толкала его скорей преодолеть просторы Анатолии и въехать в Токат.
      Диван обсуждал лишь одно: как бы лучше помочь Моурав-паше свершить задуманное. На Хозрев-пашу как-то никто не обращал внимания: "Не льстись на воробья, когда орел парит в пределах твоих глаз".
      А орел в лице Осман-паши действительно расправил свои крылья. Его советы сверкали, как солнце над зеркальным прудом. А советовал он то, о чем с давних пор мечтал "падишах вселенной", - мечтал, но не смел произнести вслух, чтоб не вызвать тайных насмешек опытных полководцев.
      И вот: "Полумесяц на Исфахан!"
      Из Сераля верховный везир вышел ошеломленный и потрясенный, будто он уже четвертый везир и отброшен куда-то на дальнюю тахту.
      Ночь напролет метался Хозрев-паша на пышном ложе Фатимы. Страшные видения терзали его: вот проклятый Моурав-паша разрывает пасть "льва Ирана"... вот Индия... вот грек из Миссолонги преподносит ему крест, усеянный жемчужинами... вот знамена с изображением барса, потрясающего копьем, как волны морские, окружают дворцы шаха Аббаса... Вот проклятый грузин, прославляя ислам... становится верховным везиром. Хозрев рванулся, ударом кулака распахнул решетчатое окно. Брызги прибоя ворвались в душную оду, взметнув, как паруса, легкие занавеси...
      Похвалив мужа за намерение не отступать от власти, славы и золота, Фатима сказала:
      - Я знаю брата, он - да продлит аллах его веселую жизнь до ста одного года... - сделает Моурав-пашу верховным везиром, а жену его Русудан ханым-везир.
      Почему не о тебе поют песни в Стамбуле? Почему не к тебе, главному сераскеру, спешит милость султана? Что за радость от жизни, если пришелец заслоняет твое имя? И много ли ночей ты посвятишь не нежным сравнениям и усладам, а реву, подобно недорезанному быку?
      Не отвечая на упреки, Хозрев-паша тупо уставился на отнятые им у Эракле золотые кувшины с выгравированными тиграми, свидетелями его жарких встреч с воинственной супругой. На кувшинах вилось в арабских завитушках изречение из корана: "Рай женщины - под пятой ее мужа". Машаллах? В чем истина? Он, первый везир, как последний паук, сам задыхается под пятой своей жены! И вдруг взвизгнул:
      - Фатима! Один кувшин я подарю Моурав-паше!
      Другой прикажу моему виночерпию держать под плащом. Да будет приятен гурджи вкус опьяняющего напитка.
      Вспорхнув к мозаичному шкафчику, Фатима вынула изящный флакончик, но паша его отстранил:
      - Аллах! Разве яд способен убить славу? Шайтан свидетель, славу убивает только позор!..
      Берег Босфора, то бледно-сиреневый, то красно-оранжевый, остался позади. Корабль, сверкая фонариком, прикрепленным на серединной мачте к полосе вызолоченного железа, повернул к берегам Анатолии. Повеяло соленой свежестью, будто в страхе разбегались барашки по воде. На корме, где покачивались на шестах пять крашеных конских хвостов - знак высшей военной власти сераскера, - самодовольно ухмылялся эфенди Абу-Селим. Перед ним паруса, мачты, флаги зеленые - значит, на фрикате сам верховный везир. Да, Абу-Селим давно ждал, когда о нем вспомнит Хозрев-паша, и он вспомнил. На берегу состоялась встреча, тайная беседа, и вот эфенди с отборными прислужниками сопровождает верховного везира. Скорей в Токат! Хозрев-паша спешит к полям не своих побед и к своим желаниям присвоить чужие лавры.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
      "Барсы" томились от вынужденного бездействия. Жизнерадостный Дато терял блеск глаз, а у хладнокровного Ростома судорожно дергались губы. Всего хуже было с горячим Димитрием - он сосредоточенно перебирал четки, которые никогда и в руки не брал. Вздохи Гиви оглашали дом, а Матарс стал оберегать свою шею, обматывая ее то желтыми, то зелеными шалями. Элизбар то и дело бегал к Дареджан, прося настойки из трав от зубов, которые у него со дня рождения не болели, или же хризолитовый порошок, помогающий при дрожании ног, хотя они у него были крепче дуба. Пануш надоедал Автандилу, умоляя его помочь сосчитать звезды. Но Автандил лишь отмахивался, ибо сам не знал, почему усиленно рубит шашкой жерди, проклиная всех чертей на свете - желтых, зеленых, серых.
      Саакадзе приглядывался и своей дружине, и ласковое сочувствие светилось в его не перестающих полыхать глазах. Больше лютого врага опасался Георгий апатии. Разве не она ослабляет волю, уменьшает силу десницы, притупляет бдительность? Вот тут-то враг и спешит к легкой наживе. Припоминалась горская мудрость: "Терпение гору взяло, нетерпение душу взяло".
      В одно из утр Георгий уволок Матарса в "комнату военных разговоров", где на стене чернела шашка Нугзара и отражался щитом Ясе рассеянный свет, и напомнил, что живущий у берега реки всегда знает брод.
      Матарс, сбросив с шеи зеленую шаль, вперил единственный глаз в Георгия, который, растянув белый холст, куском угля стал быстро вычерчивать прямые и замысловатые кривые линии, развивая новый план овладения Багдадом. Матарс весь превратился в слух; как губка влагу, впитывал он смелые слова, предвещающие дерзкие решения.
      Сначала "барсы" в одиночку поглядывали наверх, где скрылся Матарс, потом, собравшись, стали обсуждать, что бы это значило. Элизбар в сердцах вышвырнул лекарство от зубной боли вместе с чашей, а Димитрий, оборвав нить, яростно принялся топтать рассыпавшиеся четки.
      - Довольно терпеть! - вскрикнул Гиви. - Пойду посмотрю, что делает слишком зрячий и наполовину видящий.
      Но, добежав до двери комнаты Саакадзе, храбрец раньше робко постучал, затем приложил ухо к двери и внезапно ее приоткрыл. Обалдев, он некоторое время смотрел на Георгия, голос которого, подобный весеннему грому, раскатывался над белым холстом, изображающим Месопотамию, превращенную ливнями в грязное месиво. Перед Гиви неожиданно возникли теснины древнего Евфрата. И вот уже вниз по течению великой реки, отброшенной горными массами Тавра, устремились к юго-востоку келлеки - огромные плоты с турецким войском, ощетинившимися копьями и мушкетами, над которыми развевались зеленые знамена с полумесяцем.
      Саакадзе, притворившись, что не замечает Гиви, все больше повышал голос:
      - Итак, минуя песочные мели, быстрины и водопады, янычары проникнут на необозримую низменность под оглушающие удары барабанов и раскаты труб. Но разве не выгоднее Моурав-паше, ведущему орты, соблюдать предельную тишину, используя силу внезапности? До города Рамади - нет, не выгодно. Пусть лазутчики, - а они наверняка действуют между Мосулом, Кербелой и Багдадом, в бесплодных степях, - донесут Иса-хану, что анатолийские орты двинулись к Хандии или к Эд-Дивании...
      Гиви кубарем скатился вниз, он задыхался и с трудом выговорил:
      - Скорей! Что вы здесь как дохлые мухи! Там уже Георгий поручил Матарсу Багдад! Плоты на...
      Не дослушав, "барсы" ринулись наверх.
      Но Саакадзе как бы не замечал друзей, а Матарс, словно зачарованный, слушал друга.
      - И пусть Иса-хан торжествует, - гремел Саакадзе. - Ведь между Мосулом и Багдадом пролегают опаленные земли, где встречаются лишь львы и страусы да воинствующие бедуины скитаются со своими стадами, - там не легко пройти к городам, осененным оранжевым знаменем со львом и солнцем. А от Эд-Дивании берега Евфрата покрыты болотами, поросшими тростником, здесь господствуют зловредные лихорадки, и, по расчету Иса-хана, эти враги скосят наступающие орты, увязнет здесь полумесяц, расползется доверенное мне султаном войско, я, исконный враг - нет, не враг, а противник, так любил называть Непобедимого веселый Иса-хан, - противник лучшего шахского полководца Иса-хана, потерплю поражение от его меча. Вот почему - в угоду Иса-хану орты должны перебрасываться на плотах открыто, производя невероятный шум. Но вблизи Рамади, используя ночной мрак, в угоду Моурав-паше янычары и сипахи сходят на берег, а их место на плотах занимают чучела, раскрашенные в цвета одежд всадников и пехотинцев. Из живых на плотах остаются смертники, на каждом трое-четверо фанатиков-добровольцев. Они продолжают движение уже поддельного войска к землям, расположенным между озером Бахр-Неджеф и озером Хор-Абу-Хаджар, введя в заблуждение лазутчиков Иса-хана. Ширина Евфрата достигает четырехсот шагов, и трудно рассмотреть с его берега янычар ли злорадно ухмыляется, или гримаса застыла на деревянном лице истукана. Но "барсы" должны помнить, что и Иса-хан может приготовить ответное угощение. Поэтому не следует доверять ни тишине, ни шуму.
      Георгий воодушевлен, уголь в его руке перелетает с одного края холста на другой, и взор Матарса не отрывается от этой руки, такой неимоверно тяжелой и вместе с тем легкой. Матарс не замечает "барсов", но Георгий уже обращается ко всем:
      - Вот здесь, "барсы", я поворачиваю стрелы, и, повинуясь им, анатолийские орты обходят Багдад с северо-востока и выходят южнее Бакуба на дорогу караванов мертвых.
      - А дальше? Дальше что? - кричит Дато. - Мы не все слышали.
      - Георгий, - недоумевал Пануш, - почему не собрал всех сразу?
      - Э, Пануш, звезды не всегда полезно считать! Звал, но ты не услышал.
      Георгий отбрасывает уголь и заразительно смеется, потом наполняет таз водой из медного кувшина и с наслаждением опускает свои почерневшие пальцы. В глазах Матарса немой вопрос. Он не понял, что Саакадзе победил смертельного врага - апатию.
      "Барсы", восклицая: "Ваша! Ваша нашему Георгию!", плотно обступили его, расспрашивая, что задумал Непобедимый.
      Не желая томить друзей, Георгий таинственно отвечает:
      - Дальше стережет вас на путях победа. Дальше - Кербела, священный город шиитов, а на пути к нему лежит Багдад - обитель мира, который вы должны взять отвагой и мечом. Это окончательно расположит султана Мурада к Моурав-паше и даст в скором будущем возможность избавиться от назойливого честолюбца Хозрев-паши, лишнего на линии Багдад - Исфахан.
      "Барсы" помнят Багдад калифов и полководцев, его высокие зубчатые стены, угловые квадратные башни и примыкающие к внешним укреплениям минареты и мечети, соединенные каменными лесенками, связывающими их в одну труднопреодолимую цитадель. С персидскими тысячами они днем взяли Багдад, а теперь?
      - Теперь обитель мира, - продолжает Георгий, - вы захватите ночью, врасплох. Возглавив передовой отряд, вы подкрадетесь к крепости с севера, используя густые рощи пальм и померанцевых деревьев, окружающих местность, где находится гробница Зубейды, неотразимой жены Харун-ар-Рашида. Завязав битву на северных башнях, вы, "барсы", оттянете на себя основные силы персов. К этому часу анатолийские орты обступят южные стены Багдада, атакуют их и уже внутри города соединятся с вашим передовым отрядом.
      - Да поможет нам анчисхатская божья матерь, - проникновенно сказал Ростом, - осуществить в битве то, что ты, Георгий, сейчас нам начертал!
      - Багдад! - ударяет Георгий простуженного "барса" по плечу, от него Матарс расплывается в улыбке.
      И вдруг, схватив шаль, Матарс начинает размахивать ею, как башлыком, словно уже скачет по обсаженной пальмами улице Дер-эс-Салама - жилища мира, как называют великолепный город сказочного калифа.
      И все "барсы" дружно подхватили песню:
      Чемо гуло! Чемо таво!
      Ангел на плече на правом!
      Слава и камням и травам!
      Той воде, что лечит, слава!
      Чемо таво! Чемо гуло!
      Кто теперь сильней Матарса?
      Немочь горла ветром сдуло!
      Щит над Тигром - солнце "барса"!
      Чемо гуло! Чемо таво!
      Песня, как звезда богата!
      Ждет дружину переправа
      Битва за ключи Багдада!
      Шумно одобрили "барсы" план Саакадзе: использовав пальмовые рощи, захватить Багдад.
      А побежденный враг - апатия, - взмахнул серыми крыльями, с шумом покинул дом воинственных "барсов".
      До сумерек слышались визг и скрежет. Это воины с остервенением точили на оселке клинки, выверяли кинжалы и сушили порох.
      Все, как будто по уговору, забыли о ливнях, продолжающих бичевать Месопотамию. Саакадзе не забыл, но он знал, что больше не будет остывать кровь у "барсов" ибо в этом их неисчерпаемая сила.
      Цепи Северо-Анатолийских гор остались позади. Все расплывалось в зыбком тумане. Может, потому не замечал Керим ни роз в садах Трабзона, ни блеска солнца в хрустально-зеленом море, ни серебристо-серых облаков над темной скалой Митром.
      Нет желаний, кроме одного! Оно всецело овладело Керимом: "Эрзурум! Там Непобедимый! Там все, кто по справедливости первого неба называются "барсами". Там неповторимый ага Папуна! Там мой духовный брат... А ханум?! Кому еще аллах ниспослал столько красивых чувств и благородство души? О всепредрешающий, сократи дорогу, укороти время, ибо сердце мое переполнено нетерпением".
      Но размерен шаг трех верблюдов, привычно покачиваются тюки на горбах кораблей пустыни. Неодобрительно смотрят погонщики на слишком торопящегося купца. Нельзя пытаться изменять то, что предрешено всезнающим.
      Пришел час, и остались позади тридцать тысяч садов и виноградников, а бухта Трабзона стала походить на обломок блюдца. Дорога свернула в ущелье Хоршит-Дереси и пошла вверх к Гюмюисане. Бактрийские верблюды преодолели Вавукский перевал; под ногами покорителей пространства скрипел снег. А Кериму все чудилось, что караван неподвижно стоит на месте. Он снова торопил. Погонщики ругались, кутаясь в башлыки. Нерадостный звон колокольчиков раздавался над Чорохом, словно льдинки срывались с утеса. Темно-зеленой стеной встали хвойные леса, как бы преграждая путь к заснеженным высотам. Опять остановка! Костер. Погонщики закрепляли вьюки.
      Керим нервно дотрагивался до лба, ему почудилось, что он заледенел, оказывается, наоборот - лоб пылает, "Сколько фарсахов осталось до цели его странствия?" Скалы не отвечают, погонщикам Керим не верит. Он проводит ладонью по черной бородке, подстриженной в турецком вкусе, выпрямляет стрелки усов, придающих ему молодцеватый вид; а синие шарвари, зеленая куртка и полосатый тюрбан увеличивают его сходство с капитаном турецкого корабля. Это полезно в пути, хоть и не радует Керима. Он бы хотел походить только на купца и поэтому даже решил в Аискале купить синий тюрбан с красным верхом, но погода портилась, падала снежная крупа, и он отменил привал.
      Снова ругались погонщики и кутались в башлыки. И снова вверх и вниз, вверх и вниз шли, злобно кося глаза и отплевываясь желтой слюной, бактрийские верблюды.
      Что занесло его в суровые горы Анатолии черноморским ветром?
      "Видит пророк - любовь! О всепоглощающий, как сильна твоя власть над сердцем, над мыслями!" - Керим обращает свой взор к небу, но оно отсутствует.
      И снова день без радости, снова ночь без сна! Но нет начала без конца. Караван достиг Илиджинских источников. До Эрзурума остается около часа езды. Огляделся Керим: каменистая дорога делает петлю, над ней высятся древние башни, внизу берега Евфрата соединяет горбатый мост.
      Каменная глушь. Тупик. Какая безнадежность! Круги плывут перед глазами Керима. Какой-то гул! Что это? Не разваливается ли горбатый мост?
      Внезапно налетел ураган, горы, река, лес со свистом закружились в дикой пляске.
      "Ка-а-ара-а-ель!" - завопили погонщики, поспешно укрываясь вместе с верблюдами в глубокой расселине. Неожиданная остановка! Керим в отчаянии подполз к выступу, стараясь предугадать: скоро ли промчится караель. "Эрзурум! Один час до тебя, но как ты неизмеримо далек!"
      Вдруг снизу донесся шум, присущий большим караванам. Миг - и из беловатой мути вынырнул верблюд-вожак с неимоверно длинной, словно дымящейся шеей. Керим протер глаза. Но караван продолжает двигаться к горбатому мосту в каком-то торжественно-печальном безмолвии. Не звенят колокольчики, не слышно ни веселых возгласов, ни сердитых окриков погонщиков, понукающих верблюдов. Рядом с верблюдами и мулами, подобно белым теням, двигаются поводыри.
      - Бисмаплах! - кричит не своим голосом Керим.
      Идет караван мертвых.
      Эхо еще отдается в ущелье, а уже бесшумно ступают верблюды и мулы, навьюченные плохо сколоченными гробами.
      Где встречал он такие мрачные караваны? Да, под Багдадом. Они привычно нарушали там жизнь базаров, отбрасывая на желтые площади свои зловещие тени, разнося по долинам Евфрата верную чуму. То совершали свой последний путь мертвецы-шииты, завещавшие большие деньги на погребение их в священной земле Кербелы и Неджефа, веря, что это приблизит их к порогу рая. Но откуда появился караван мертвых здесь, вблизи турецкой твердыни - Эрзурума?
      - О аллах, чем разгневал я тебя? - шепчет Керим. - Почему посылаешь мне такую страшную встречу?
      Караван мертвых уже прошел горбатый мост. Вот он остановился. Вот проводники стали развязывать веревки. Вот они откинули крышки.
      Вопль ужаса вырвался из груди Керима. Он вскочил, снова упал, хотел позвать на помощь, хотел бежать, но, прижавшись к камню и стуча зубами, лишь хрипло стонал:
      - Ага, мой ага! Ты ли это, мой покровитель?
      Но безмолвно в первом гробу, с мечом на груди, лежит Георгий Саакадзе, во втором - Димитрий, в третьем - Матарс, в четвертом - Дато, в пятом Элизбар, в шестом - Пануш, в седьмом - Автандил, в восьмом - Ростом, в девятом - Гиви, в десятом - Эрасти. Каждый "барс" в гробу, как и Георгий, прижимает к груди меч.
      В смятении Керим восклицает:
      - О ты, открывающий и закрывающий все ворота жизни! Сними с моих глаз черную тучу! Кто сказал - Непобедимый мертв?! Кто сказал - мертвы и "барсы"?!
      Керим силится еще что-то произнести, но... все смешалось, проносится со страшным свистом, и Керим чувствует, как холодеет у него кровь, как красное пламя ослепляет глаза. Всплеснув руками, он ринулся вниз, перескакивая через камни.
      Поводыри мертвого каравана, сбросив капюшоны, обнажают клинки, готовые изрубить Керима, свалившегося на них будто с неба. Керим выхватывает из ножен саблю и устремляется на страшных поводырей. Они раскрывают бескровные рты и трясутся от беззвучного хохота.
      - Видит Хуссейн, я совершу сейчас немыслимое! - кричит Керим. - Кто, кто дерзнул покуситься на жизнь неумирающих?! Измена! О небо, помоги мне!
      Керим заносит саблю и наотмашь рубит поводыря с белыми щеками и водянистыми зрачками. Сабля ударяется о что-то жесткое и жалобно звенит. Поводыри мгновенно отбегают, и только дым стелется над прибрежными бесформенными глыбами. Керим круто поворачивается, он бежит к гробам и... отскакивает. Они становятся прозрачными, сквозь них видна дорога. Керим протягивает руки, и гробы теряют свои очертания, вздрагивают, корежатся, превращаются в глыбы.
      Не помнил Керим, сколько просидел он возле реки, приложив ко лбу холодный кругляк. Когда он поднял глаза, то увидел своих погонщиков, с испугом смотрящих на него. Керим перевел свой блуждающий мутный взор на трех бактрийских верблюдов. "О, будь благословен Мохаммет! На верблюдах закреплены вьюки, они готовы продолжать живой веселый путь в Эрзурум, где... где все, кого люблю и кому готов отдать последнюю молитву".
      Откинув кругляк, Керим силится что-то припомнить, но тщетно. И он не может понять, почему он здесь, в этом мрачном ущелье, наполненном виденьями шайтана. Ледяной мираж!..
      Старший погонщик с дрожью в голосе лепечет:
      - Ага, ты спешил в Эрзурум, а смотришь на камни, словно играешь в али-дженгиз.
      - В Эрзурум! - вскрикивает Керим, берясь за луку седла. - Скорей! - и, взлетев на коня, взмахивает нагайкой. - В Эрзурум!
      Погонщики, проклиная час, когда согласились сопровождать богатого купца, погнали бактрийских верблюдов.
      Не разбирая дороги, скачет Керим. Обрывистые высоты остались слева, потонули в вечерней мгле... Нет! не догнать Керима ни ветру, ни солнцу, ни воде!
      Телохранители следовали несколько поодаль. Русудан и Георгий словно забыли, что они не одни. О, сколько радости доставила эта поездка Русудан! Давно, словно не в этой жизни, они были вот так вдвоем. Они едут конь в конь, не спеша и почти не разговаривая. Как два кольца, спаяны их жизни, и за долгие годы они с одного взгляда стали понимать друг друга, по малейшему движению лица угадывали еще не высказанные мысли. Сейчас им хочется ощущать дыхание друг друга, - именно здесь, где вечная тишина опочила на горах, стоящих стеной. И не хочется нарушать ее ни громким словом, ни стуком копыт. Хочется молчать, едва касаясь друг друга рукой, в мимолетном прикосновении передать то, что нельзя поведать никаким словом - ни нежным, как фиалка, ни резким, как удар бича.
      Воздух пропитан свежестью снега, плотно облепившего отроги гор. Неугомонно шумит прозрачная вода, сбегая с северных высот, расплавляя в своих холодных струях прямые лучи раскаленного добела солнца. И дорога среди черных отрогов будто уходит в небо.
      Угрюмая дорога - не связывающая два начала, а разъединяющая два конца! Камни, отсвечивающие черным стеклом, нависли, как головы слепых чудовищ. Но Русудан и Георгий вспоминают иную дорогу - ту, что пролегала в их юности. Там, над Арагвским ущельем, он впервые поведал ей дерзкие желания; она гордо, как дверцу замка, открыла ему свое сердце. С горы, заросшей лесом, веселым, в своем зеленом наряде, они любовались миром. Все казалось доступным: вот протяни руку - и в ней, как рыба, забьется Арагви, протяни другую - и рассыплется под ней княжеский замок будто сложенный из булавочных головок. Хорошо там, наверху, - ведь когда на горе ветер, небо качается.
      Турецкий хребет раскололся. Перед ними зияет проход Гурджи-Богаз Грузинские ворота. Отсюда дорога круто поворачивает на север, в Олту, напоминая об оставленной родине. Русудан и Георгий остановили коней и вглядываются в пустынное ущелье, вглядываются до боли в глазах. Почему-то Русудан боится повернуть коня, какие-то предчувствия томят ее, но взор, обращенный к Георгию, спокоен и ясен. Сейчас секунды, тающие, как снежинки на солнце, во сто крат ей дороже алмазов на ее арагвской короне. Но, увы, и секунды уходят в вечность, как и алмазы. И Русудан жаждет преодолеть сладкую волну, подкатывающуюся к сердцу, перегнуться через седло, схватить дорогу и сжать ее, - ибо если дорога в плену, то и время остановлено над бездной. Так определено на весах вечности.
      Почему Георгий предложил Русудан совершить эту прогулку?
      - Вот, дорогая, отсюда дорога к рубежам Грузии. Не бойся случайностей. Ты знаешь, наша жизнь принадлежит не нам. Поклянись мне, что все, что случится впредь, ты воспримешь как волю жизни.
      - Не стоило, дорогой, омрачать горькими словами нашу редкую радость. Русудан, жена Георгия Саакадзе, всегда помнит, как должна относиться она к воле жизни... Я воспитаю наших сынов - тех, что останутся... в той правде, которая не гибнет ни в огне, ни в воде, ни на поле битвы, ни на дружеском пиру... Пусть прославленное тобою имя Георгия Саакадзе из Носте никогда не потускнеет от недостойных поступков твоего потомства.
      Склонившись, Георгий молча целует край платья возвышенной Русудан.
      Осторожно касается Георгий поводьев коня Русудан, словно боясь спугнуть призрачную бабочку. Пора возвратиться в суровую действительность, отмеченную движением новых орт к Токату к шумом новых дождей под Багдадом.
      И они снова едут рядом, конь б конь, и снова молчат, преисполненные нежности и неуловимой грусти.
      Впереди вырисовываются минареты Эрзурума, обпитые кровавым закатом, а небо над ними опрокинулось куполом, по синим бокам которого низвергается за изломы гор оранжево-багровый поток.
      Похолодало, Георгий накинул на плечи Русудан свою бурку. Она улыбается ему; под порывом мгновенно налетевшего ветра из-под бархатной шапочки выбились волосы, они все еще отсвечивают черным блеском, и все еще Русудан изумляет своей строгой красотой, отражающей величие ее натуры и глубину души.
      И именно потому, что она в сознании Моурави всегда такая же чарующая, он вспомнил другую, затерянную в горах, замурованную в монастырских стенах, где отцвела ее молодость. Золотая Нино! И невольно, испытывая боль, опять с трепетом думает: "Неужели двоих люблю?"
      Он прикрыл нагайкой глаза и тотчас опустил ее, порывистым движением поправил тесьму на бурке Русудан. Во взоре его отражается столько нежности, что губы Русудан дрогнули и голубоватая жилка забилась на виске.
      Среди природы, не созданной для любви, в мрачном ущелье, лишенном прелести цветов, на пути в неизвестность они вновь ощутили себя в благотворной власти самого таинственного из чувств...
      И вдруг... Керим с силой натянул поводья, конь захрипел:
      - О первопричина всех причин! Что посылает мне аллах, сон или явь?!
      Удивленно смотрит и Саакадзе на странного всадника.
      И внезапно, отзываясь гулким эхом в ущелье, прогремел его голос, так знакомый врагам и друзьям:
      - Керим! Ты ли это или приятное видение? Э-э, Керим!
      Подобно сорвавшемуся с вершины обломку скалы, несется Керим. Он уже не верит реально происходящему. Он...
      Саакадзе подхватывает упавшего к его ногам, трясущегося, словно в лихорадке Керима.
      - Дорогой Керим, очнись, ты среди друзей, - участливо говорит Русудан, проводя ладонью по его лицу.
      - О мои повелитель! Пусть небо продлит твою жизнь до конца света! О возвышенная ханум, да исполнятся твои желания, как желание самого аллаха!.. Мое волнение от великой радости! Да простится мне...
      - Едем! Едем, дорогой! - Георгий обнял и по-отечески поцеловал Керима. - И для меня твое появление неожиданно. Странно, Русудан, мы сейчас говорили о дороге в Картли, - уж не счастливое ли предзнаменование наша встреча с Керимом?
      Но вот и Эрзурум. Террасы спускающихся к равнине домов. Минареты в зеленоватом тумане. Дом с нависшей над улицей крышей.
      - Моурави! Моурави! Госпожа Русудан! Керим! - Эрасти забыл про обиду: Моурави впервые не взял его с собой, как будто ломота в спине у оруженосца подходящий повод для опрометчивых решений! И сейчас он ревел как буйвол Моурави!..
      Госпожа!.. А с ними...
      "Барсы" рванулись к выходу. Хорешани, Дареджан, накидывая на головы покрывала, спешили за ними.
      Керим попадал из одних объятий в другие, он никак еще не мог прийти в себя от поразившего его недавно ужаса, а нахлынувшая радость душила, и нежданно слезы хлынули из его утомленных глаз. Он не стеснялся их: слишком потрясли его и ужасный мираж и радостная явь.
      Уже удалились на ночлег в караван-хане измученные погонщики, а Керим все еще осторожно дотрагивался до лица то одного "барса", то другого и внезапно вскрикнул:
      - "О всемогущий, скольких на спине земли мы почитаем живыми, а они мертвы, и скольких во чреве земли мы почитаем мертвыми, а они живы!.."* Да ниспошлет небо долгие годы любимым мною больше, чем возможно любить! Все, все живы! О аллах, сколь бесконечна твоя милость!
      ______________
      * Эти слова принадлежат Абу-Хасану Харакани, автору "Нурал-Улум" ("Свет наук"), жившему в IV веке.
      Дато, не понимая, почему в таком смятении Керим, обнимал его и успокаивал:
      - Друг, что приключилось с тобой? Кто выбил тебя из седла? Разве возможно представить нас неживыми? Спроси у гор Сурами!
      - У Триалетских вершин! - подхватил Элизбар.
      - У отрогов Упадари! - проронил Ростом.
      - У Ломта-горы! - воскликнул Автандил.
      - У Сапурцлийской долины! - промолвил Эрасти.
      - У Марткобской равнины! - выкрикнул Димитрий.
      - У Марабдинского поля! - добавил Пануш.
      - У Жинвальского моста! - буркнул Матарс.
      - У стен Горис-цихе! - воскликнул Гиви.
      - Не спрашивай лишь у Базалетского озера, - вздохнул Георгий. - Оно немо.
      Внимательно взглянула Русудан на Керима и вновь нежно, по-матерински провела ладонью по его разгоряченному лицу.
      И сразу повеселел Керим, его охватило желание свершить что-то значительное. Одним рывком он притянул к себе тугой вьюк и стал с какой-то нервической торопливостью рвать веревки, зубами распутывать узлы.
      Звонко расхохоталась Хорешани:
      - Ты, вероятно, дорогой, немного успел рассказать по дороге, так не лучше ли, друг, сперва в доме разгрузить мысли и за трапезой обрадовать нас приятными вестями о Картли?
      Но Керим в каком-то самозабвении стал вытаскивать из вьюка мохнатые бурки, бросая их к ногам "барсов".
      - Мой господин! Мой... повелитель! - как-то по-особенному взволнованно обратился он к Саакадзе. - Это... это вам от ополченцев Ничбисского леса...
      - Картлийские бурки! Полтора спокойных дня тебе на отдых!
      А Керим все вытаскивал и вытаскивал: черные, серые, белые. Они ложились как цепи гор, манили в далекую даль, доносили запах родной земли, звали к битвам за счастье, напоминали о долге, подымали ввысь, как крылья орла. Ничбисский лес! Он стал далеким прошлым, но он был и недалеким будущим. Боевой привет от ополченцев, вооруженных сил народа, источника всех источников!
      И Георгий и "барсы" почувствовали несказанную радость. Керим угодил им и сам от этого стал необычайно оживлен. Недаром сказано: иной раз и слиток золота не сделает то, что может сделать кусок войлока, обращенного в плащ витязя. В порыве благодарности "барсы", обнимая, ласково тормошили Керима и никак не могли насмотреться на дар "обязанных перед родиной".
      Потом все было как во сне. Несмотря на запрет женщин (нельзя же беспокоить гостя до утра!), "барсы" еще долго взволнованным шепотом расспрашивали Керима о близких, и он едва успевал отвечать:
      - Что? Да, аллах хранит стариков, здорова и ханум Мзеха, и ага Горгасал!.. Сестра тоже здорова... Дети ее тоже... Что с племянницей? О Мохаммет, она прекрасна, как звезда на синем небе!
      Внезапно Димитрий, схватив Керима, задыхаясь спросил:
      - А мой дед?
      Керим вынул иэ переметной сумки желтые цаги и протянул Димитрию:
      - Видишь, ага, здоров!
      Димитрий, прижимая к себе цаги, крепко расцеловал вестника радости.
      Наконец Ростом вырвал гостя иэ лап "барсов":
      - А ты как, дорогой друг?
      Керим, не в силах скрыть смущения, произнес:
      - Аллах так создал радугу - один цвет переходит в другой. И жизнь так одно чувство сменяется другим: нет только оранжевой полосы и только черной дороги.
      И Керим поведал "барсам" о счастье, ниспосланном ему небом. Дочь Вардиси, племянница Эрасти, оказала ему, Кериму, благосклонность. Ханум Мзеха очень ликовала. Он, Керим, веры не будет менять, ибо пример святого царя Луарсаба глубоко запал ему в душу, но поклялся, что маленькая Вардия будет его единственной женой; и драгоценностей он, Керим, наденет на нее столько, сколько сумеет выдержать ее стройный стан и изысканная красота.