- Потеря светской власти вызывает неудовольствие не только иереев и иерархов, но и священных зданий, - заметил Кирилл Лукарис не без лукавого огонька в глазах. - Великолепие императрицы Ирины осталось, но силы, увы, нет. Вот почему мало двух глаз для патриарха вселенского. Но у него, исполать небу, есть и третий: греческая церковь вновь достигнет могущества во славу отца, сына и святого духа!
      Этот удивительный третий глаз привлек внимание Саакадзе. Он, стараясь умерить тяжесть своих шагов, приблизился к царским вратам. Над ними в кругу солнечных лучей излучал земную энергию огромный глаз. Продолговатый, с золотистым оттенком, он и вправду напоминал глаза Кирилла Лукариса. Здесь был один из важнейших узлов борьбы с османской тиранией за светскую власть. Множество дорог и троп связывают страны. Сейчас надо было твердо держаться извилистого пути, над которым, как путеводная звезда, мерцал третий глаз вселенского патриарха.
      Прошло пять дней, и внезапно прибыл гонец из Урочища рыб: "Все готово. Грузины могут отплыть в Батуми..."
      "Еще одно дело сделано", - с облегчением подумал Саакадзе.
      На прощальной встрече Моурави долго говорил с князьями, стараясь зажечь в их сердцах любовь к родине. А Хорешани советовала Елене дружить только с благородными княгинями и не очень доверять лести аристократов, умеющих сверкать алмазами и окатывать... скажем, дегтем.
      - Хотя, - оборвала свои наставления Хорешани, - князь Шадиман Бараташвили сумеет дать тебе полезные советы, дабы возвысилась длань его над владельцами многих замков.
      Немало повоевали "барсы", пока уговорили Магдану не обижать светлого Эракле и принять ожерелье из золотых звезд.
      Не успели в Мозаичном дворце порадоваться отъезду представителей рода князя Шадимана Бараташвили, как прискакал гонец от Хозрев-паши:
      "Султан славных султанов повелевает Моурав-беку предстать перед ним, "прибежищем справедливости" и "средоточием победы"!".
      "Правда моя, - одобрил себя Саакадзе, - чем дороже заплатишь, тем выгоднее".
      Ничуть не удивила Моурави настороженность диван-беков. Они как бы затаились, скупые на жесты и слова.
      В зале "бесед" Сераля было торжественно и прохладно. Над Мурадом IV красным золотом горела памятная надпись:
      "Один час правосудия важнее семидесяти лет молитвы".
      Саакадзе едва заметно подмигнул Осман-паше, перевел взгляд на верховного везира. Лимонное лицо паши не сглаживалось ни единой мягкой чертой. Напротив, сегодня на нем особенно ярко отражалось низменное чувство безмерной злобы и какого-то нескрываемого злорадства.
      После лицемерных уверений Режап-паши, управителя дел с чужеземными царствами, в том, что мудрости султана нет предела и сам аллах гордится своим ставленником, советники единодушно принялись воспевать и славить Мурада IV, "еще никем не превзойденного".
      Молча, в глубокой почтительности, склонил Саакадзе голову, как бы не смея поднять глаза на "сияние мира". А на самом деле его радовало создавшееся положение, ибо еще раз он, взвесив важный разговор с де Сези, смог заблаговременно подготовить свои мысли к предстоящей сейчас беседе о войне с Габсбургами.
      "Да, да, - как когда-то любил говорить Георгий Десятый, царь Картли... - сейчас произойдет сражение с нечистыми силами... И победит... должен победить первый обязанный перед родиной... Осторожней, Георгий, сосредоточь свою волю, слушай и запоминай".
      Паши продолжали курить фимиам, главный везир все больше терял терпение.
      А султан все больше хмурился: ему придется выполнить то, что так неосторожно обещано Хозреву, шайтану подобному. Билляхи, найдется ли еще другой такой полководец, способный сразиться с шахом Аббасом?! Сурово и холодно взглянув на безмолвного Моурави, султан резко начал свою речь:
      - Моурав-бек, тебя ждет разочарование... Если Айя София не поможет тебе учесть выгоды Турции...
      Стоя почтительно, но с достоинством, Саакадзе молчал.
      - Я, ставленник аллаха, - раздраженно продолжал султан, - решил повернуть свой карающий ятаган раньше на Габсбургов, проклятых гяуров, дерзнувших угрожать Мураду Четвертому крестовым походом! Тебе повелеваю: поверни коня на запад, где неспокоен Дунай и трепещет Вена!
      В "зале бесед" Сераля воцарилось глубокое молчание. Хозрев с плотоядной улыбкой наслаждался спокойствием Саакадзе, ибо не сомневался, что оно мнимое: "Ай-яй, бычья шея... палачу придется туго!" Саакадзе устремил на него свой испепеляющий взор. Хозрев вздрогнул. Нет, он не ошибся, - это был полный презрения и насмешки взор человека, который без битвы не уступит и два локтя военной дороги. Она же для него пролегла на Восток.
      - "Средоточие мира", - проникновенно начал свою речь Саакадзе, - султан славных султанов, непревзойденный в своей доброте, неповторимый умом и сердцем! Я, твой слуга, оставил всех и прибег к твоему покровительству! И мне ли забыть приветливость твою и милости? Я готов обнажить свой меч на всех, осмеливающихся быть твоими врагами!..
      Незаметно султан облегченно вздохнул.
      - Говори, Моурав-бек, дальше.
      - Если в своей неиссякаемой доброте "падишах вселенной" позволит слуге своему высказать скудные мысли...
      - Видит глава пророков, я слушаю тебя, бек Моурав!
      - О раздаватель венцов государям! Пусть и небо услышит мою мольбу и поможет заслужить у "владетеля многих крепостей" на деле звание "Непобедимый". Если ты удостоил осчастливить Стамбул решением... то, видит аллах, идти на железных Габсбургов следует немедля, пока они не воскресили крестоносцев, умерших триста лет назад, и пока не понесся на земли Османа самум из белых плащей с красными крестами.
      У смешливого Измаил-паши дрогнула губа, но он пугливо взглянул на султана, удивленно приподнявшего бровь.
      - Напрасно уважаемый Измаил-паша готов предаться смеху. Лишь из могил могут вызвать Габсбурги крестоносцев! Иных легионов не выставят сейчас ни Вена, ни Рим, ни Испания. Если безумцы и затеяли аллаху не угодное дело, то не менее трех лет потребуется на сбор живых разбойников, ибо напасть на могущественную империю султана славных султанов возможно не иначе, как имея, подобно шаху Аббасу, несметные войска... Как же можно меньше чем в три года собрать и обучить легионы если не воевать, то грабить и разрушать крепкие города Анатолии? Триполи? Сирии? Египта? Всей Аравии? Греции? Крыма?
      - Машаллах! - не вытерпел везир Хозрев. - Что же ты, осторожный Моурав-бек, советуешь?
      - Немедля идти с большим войском на возмутителей покоя государя трех великих городов: Константинополя, Адрианополя и Бруссы, а заодно и на опасных врагов короля франков.
      - О неосторожный Моурав-бек, ты о ком думаешь?
      - О Габсбургах.
      - Удостой меня ответом, Моурав-бек, - как бы не выдержав, раздраженно спросил Осман-паша. - Какое дело "ставленнику аллаха", султану Мураду, повелителю османов, до короля франков?..
      - О пытливый Осман-паша, может, султану славных султанов и нет никакого дела до короля франков, ибо "средоточие вселенной" не нуждается в подданных его короны, но посол де Сези нуждается в турецком войске.
      - О Мухаммед! О Омар!.. Откуда ты, Георгий, сын Саакадзе, знаешь, о чем грезит посол франков?
      - Видит аллах, я не святой и сам бы не догадался, о чем. Но посол франков удостоил меня посещением и полтора часа по базарному счету уговаривал стать под знамя франкского короля, обещая богатство и почести.
      Судорога пробежала по лицу султана, но он старался сохранить величие, хмуро прислушиваясь к возмущенным голосам пашей. И вдруг, наливаясь кровью, взглянул на позеленевшего Хозрев-пашу:
      - Скажи, о верховный везир, ты знал о коварном замысле посла?
      - Видит аллах, султан славных султанов, не знал, иначе бы довел до твоего изумрудного уха. Но если не все послы, то многие из них должны быть в чужих странах хитры, как обезьяны, и увертливы, как змеи. Может, дальновидный де Сези испытывал Моурав-бека в верности тебе? Ведь ты, щедрый повелитель, доверишь ему если не все войско, то больше половины.
      - Устами верховного везира говорит истина. Кто проник в мысли чужеземца? Не захочет ли он, да сохранит его Айя-София от подобного... не захочет ли он сговориться с...
      - Не договаривай, угодливый румелийский казаскер! Ради своего любимого сына не договаривай! Ибо я не ручаюсь за характер моего меча, привыкшего только кровью смывать оскорбление!
      Гул голосов прокатался по "залу бесед" Сераля. Паши возмутились:
      - Как смеешь ты, угождая шайтану, - хрипло прохрипел старый фанатик, Мухаммед-паша, - перед лицом султана угрожать советнику высокого Дивана?
      - Не только я, никто не смеет! Тем более опасно засаривать жемчужные уши султана славных султанов ложью и грязнить клеветой того, кто удостоен прославить своим мечом полководца Санджак-и-шериф, знамя пророка.
      - Что "средоточие вселенной" дает, то может и отнять, - медленно проговорил Режап-паша. - Каждое дело надо взвешивать на весах пользы Турции.
      - Аллах свидетель, еще не такие споры посылает ханым-раздумье, когда решается важное дело, - примирительно проговорил Гасан-паша, капитан моря. Лучше скажи, какой угрозой запугать гяуров, мечтающих о крестоносцах?
      - Угрозой воскресить Махмеда Второго, завоевателя Византии.
      Смешливый Измаил-паша невольно, вопреки строгим правилам, улыбнулся. Не могли сдержать улыбки и другие диван-беки... Даже султан кивком головы одобрил остроумие Моурав-бека, тонко напомнившего о том, как берут цитадели. А Вена перед Константинополем - точно солома перед ураганом.
      - Знай, Моурав-бек, мое доверие к тебе не иссякнет!.. Я уже дал... согласие, и ты раньше поведешь янычар на Габсбургов. Испив аби-хаят из источника победы, ты станешь бессмертным в памяти потомков Османа! Аллах всемогущий да преобразует мои орты в вестников смерти! Полумесяц на Вену!
      - Слушаю и повинуюсь! - Саакадзе приложил ладонь ко лбу, устам и сердцу и низко поклонился. - Когда повелишь выступать, о султан славных султанов?
      - Скоро... Но помни, Моурав, ты после победы над Габсбургами, железными собаками, залаявшими не к месту, должен, не отдыхая ни дня, не раздумывая ни часа, обрушиться на иранские крепости... Шестьсот мечетей Стамбула будут направлять твой меч! Во славу истинного закона - исламизма - обопрись на бога!
      - Слушаю и повинуюсь, тем более что обрушиться на их крепости не придется.
      - Аллах экбер! - вскрикнул Режап-паша. - Как так?!
      - Презренный "лев Ирана" к этому сроку, не отдыхая ни дня, не раздумывая ни часа, сам добежит до стен Константинополя. Тут-то и подбить ему лапы.
      - Говори, что ты знаешь! - нетерпеливо приказал Мурад, воинственно наклоняя вперед, как рога, два алмазных пера тюрбана.
      - Обязан говорить открыто, ибо на войне все следует предвидеть. Если высокий служитель знаменитых городов Мекки и Медины, мест священных, позволит своему слуге высказать скудные мысли...
      - Аллах могучий, мудрый дает тебе откровение. Говори все!
      - Я знаю Исфахан, как свою руку! Не раз шах Аббас вел разговор при мне с опытными полководцами о способах ведения войны. Не раз прислушивался и к моим советам - и... никогда не проигрывал. Могу и сейчас предсказать, что случится. Лазутчиков у шаха по всей земле больше, чем блох у шакала. Недооценивать силы врага - значит выявлять свое бессилие в политике и в воинском деле. Шах Аббас, рассчитывая на габсбургский капкан, уже, наверно, снаряжает войско вторжения. Узнав о выступлении янычар из Стамбула, он немедля отдаст приказ Караджугай-хану, веселому удачнику Иса-хану, всегда пьяному, но отчаянному Эреб-хану и зловещему и беспощадному Юсуф-хану двинуть тысячи тысяч на великую империю османов. И, предавая все огню и мечу, как поступали в Гурджистане, персы будут прорываться к стенам Константинополя, ибо давно "лев Ирана" задумал поразить суннитов и овладеть троном Османа, да хлынет кровь нечестивца на его же шею! Вот тут могучее войско султана славных султанов и обрушит на красноголовых свое смертоносное оружие. И я клянусь своим мечом перебить у стен Константинополя лапы непрошеному гостю! Лишь бы верховный везир Хозрев-паша не запоздал с присылкой ко мне скоростного гонца...
      Важные паши-советники словно онемели. Кровью и порохом запахло в "зале бесед" Сераля. Уже чудились бунчуки, скинутые с башен Стамбула, персидский лев, замахнувшийся мечом на Айя-Софию, и оранжевое исфаханское солнце, расплавляющее Золотой Рог.
      "Что было невероятного в словах Саакадзе? Именно так и поступит шах Ирана, извечный враг Турции". Внешне сдержанный, Саакадзе украдкой наблюдал за султаном. Пальцы Мурада сводила не конвульсия, а ненависть, - он, очевидно, мысленно душил Сефевида, готовый повернуть империю, как дельфина, на Восток, поставить под зеленое знамя с полумесяцем не только турок, но и арабов, и египтян, и татар, и лазиков, дабы живой заслон оборонял священную цитадель "тени аллаха на земле".
      Московские послы тоже убеждали его, потомка Османа и Фатиха, заключить союз с царем Михаилом, чтобы сжать Габсбургов в полукольцо. Как шербет, наполняли их речи сосуд его сердца. Поддавшись уговорам, он, Мурад, устремил свой взор в сторону Вены, и что же?! Казаки реки Дона не дремали - они совершили дерзкий набег на берега Турции. Не повторится ли и теперь это злодеяние?! Только не казаки на этот раз, а кизилбаши используют слепоту султана. "Билляхи! Пусть волны моря останутся зияющими, войско их будет потоплено! Так пожелал пророк".
      Осман-паша беззвучно шевелил губами, будто произносил молитву, - на самом деле он хвалил себя. Верховный везир не скупился на свирепые взгляды, стараясь пронзить ими грузинского полководца, но посинел сам, как мертвец. Испуганные паши, - уж слишком явно нависла угроза, - не поддержали Хозрев-пашу, предпочитая лучше созерцать, как он барахтается в помоях, выплеснутых самим же. Режап-паша одним глазом ласково глядел в сторону везира, другим - в сторону Моурав-бека.
      Паши содрогались: не ввели ли они, - защити, о Мухаммед! - султана в заблуждение?! О, как недальновиден Хозрев.
      Не в силах скрыть возмущение, Хозрев мысленно пообещал: "О шайтан! Сын гиены! Ты унизил меня перед султаном! Тебя ждет не один, а два палача!" Переводя яростный взгляд на диван-беков, Хозрев тоже мысленно пообещал: "О трусливые лисицы! Вы своими хвостами сметете с волны судьбы то богатство, которое обещал мне посол франков. Ай-яй, я уже вижу, как оно проплывает мимо меня". Взмахнув руками, словно хотел удержать призрачный сундук под золотым парусом, не в силах преодолеть страх перед возможной потерей богатства, он уже вслух воскликнул:
      - Поистине, Моурав-бек знает персов, - неизвестно, кто кого учил хитрости!.. Клянусь Меккой, не забыть османам, как персидский сардар Саакадзе заманил турецкого эфенди не в одну, в две ловушки, и еще все то, что было потом.
      - Похвально, верховный везир, что у тебя крепкая память. И знай, если придется, повторю подобное, "и еще все то", ибо на войне хорошо всякое средство, приносящее вред противнику... Не одни послы, как тут уверял Хозрев-везир, но и полководцы должны быть увертливы и хитры, и еще во сто крат больше. Послу доверены выгоды страны, полководцу - жизни! Но помни, без жизни нет страны!
      - Аллах не осудит тебя, Моурав-бек, за причиненные Турции неприятности, ибо в этом ты, Непобедимый, прав. Я не возьму у тебя в залог ни сына, ни жены, ни друга, как это сделал шах Аббас, свирепый и коварный в политике и на войне, но ты пока не мусульманин и потому в греческой церкви в присутствии муфти - главного муллы - и десяти диван-беков поклянешься на священной книге, что одержишь мне победы в три раза ослепительнее, чем шаху Аббасу. Во имя аллаха всевышнего, во имя Мухаммеда, величайшего из пророков!
      - Я принесу тебе клятву, лучший из лучших, султан славных султанов, какую пожелаешь и где повелишь! Но если бы и не клялся, верь, справедливый, я не успокоюсь, пока не превращу "льва Ирана" в собаку печали и из львиного логова не сделаю конуру.
      Одобрительный гул голосов наполнил "зал бесед" Сераля. Даже Режап-паша взглянул с уважением на пылающего гневом и ненавистью Георгия Саакадзе.
      - Иди, Моурав-бек, и готовься к войне! Каждый турок, верный своему закону, да возьмет оружие и явится к священному знамени, близ мечети султана Ахмеда! Полумесяц на Исфахан! Выступишь на... "льва Ирана!"
      Хозрев зашатался, синие молнии, как сабли, засверкали перед его глазами.
      - О султан, оставь поспешность, ибо аллах еще не подсказал тебе, кого из правоверных назначить водителем свирепых и преданных аллаху орт.
      Пропустив мимо ушей намек своего везира, султан повелел:
      - Во имя аллаха благого и милосердного! Назначаю Непобедимого, Георгия, сына Саакадзе, Моурав-бека сераскером и определяю выступление из Стамбула отборных орт на четвертое зильхиджее тысяча пятого года хиджры.
      Паши-советники склонились перед волей султана Мурада IV.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
      На полках черного дерева - пышные тюрбаны, отражающие в своих смарагдах и рубинах отблески раннего утра. Восток заалел, а Хозрев, забыв, что он высокий везир, все еще пребывающий в пышной "оде сна и услад", хрипел, как пойманный шайтаном карлик. Он готов был впиться своими желтыми крепкими зубами в горло незримого властелина, который острием когтя разрушает воздвигнутый им, Хозревом, казалось, незыблемый, золотой чертог.
      - Машаллах! - почти стонал Хозрев. - Если мне не по вкусу копыта шайтана, почему так долго я терплю их тень?! Если один - это он преграждает путь другому - это я, то третий - это султан - пусть повторит слова корана: "На шею неверных наложим мы бремя цепей!"
      Фатима, облокотясь на подушку и обвивая руку черной прядью, как браслетом, насмешливо кривила губы:
      - Мои глаза, что путники в пустыне: они видят не везира, спокойно возлежащего на шелке, а мираж власти.
      - А что лежащий шелк перед парусом, раздуваемым яростью?! Верховный везир - это я - позади ангелов, стерегущих Стамбул. - Везир предпочел не упоминать шайтана. - Первый сераскер - это Моурав-бек - впереди войска, завоевывающего султану ценности. О всевидящий, открывающий и закрывающий, когда надо, двери удачи! Почему допустил ты, чтобы время прислуживало Моурав-беку?
      - О посылающий радость и огорчение! - Фатима порывисто приподнялась, обнажая янтарную грудь. - Разве нельзя поставить коня неправоверного сераскера за хвостом коня правоверного везира?
      Парчовые туфли Хозрева напоминали лодки с высоко загнутыми носами; он задвинул их, словно в бухточку, под диван и прильнул к янтарю, вслушиваясь в коварные советы. Фатима трепала его мясистые уши, будто принимала их за сачки, которые сохранят силу ее повелительных слов.
      "Переставить коней!"
      Так пожелала она, принцесса Фатима, сестра Мурада IV, всесильного султана.
      Прошли три базарных дня, и Диван загудел: "Аллаху неугодно, чтобы гяур возглавлял войско правоверных!"
      Еще не остыли возмущенные советники, а султану уже донесли их непокорные речи. Но Мурад IV думал о пятом троне шаха Аббаса, он оставался глух и нем.
      Вновь Фатима надела свое лучшее платье: на белом атласе извивались красные зигзаги, словно кровавая молния пролетела по пышному одеянию Фатимы. Войдя величаво в "оду встреч" султана, она поспешила придать лицу страдальческое выражение. О, она умеет возвышенно и страстно молить своего царственного брата! О, пусть аллах подскажет Мураду IV склонить ухо к доводам верховного везира, - в них преданность и мудрость.
      Султан так смотрел на слишком назойливую сестру, как смотрят на венецианское стекло, через которое видно все насквозь. Он уже приготовил ехидный вопрос, с какого благословенного дня помудрел ее быку подобный везир? - но под боковой дверью заколыхался ковер и вошел муфти.
      Благопристойно накинув чадру, Фатима мгновенно исчезла. Султан догадался: сговор! О прислужники ада, когда шайтан наконец утащит вас в подобающее вам жилище?! Но, не желая казаться беспомощным, сурово нахмурился и откинул голову.
      Склонив голову ровно настолько, насколько полагалось, муфти начал туманно:
      - Аллах не дарует прощения тем неверным, которые старались других совратить с пути божьего и которые так и умерли в своем неверии. - И, перейдя от изречений корана к утверждению, что неверным нельзя доверять, они двулики, проницательно посмотрел на султана. - О султан султанов, вспомни, Мухаммед сказал: "Бросьте в ад всякого неверного, очерствевшего!"
      Султан продолжал думать о пятом троне шаха Аббаса.
      Муфти прищурился и вкрадчиво понизил голос:
      - Пусть во славу аллаха вздымает меч на врагов султана славных султанов, но не опасно ли ставить Моурав-бека во главе янычар? Не опасно ли доверять ему души правоверных?
      Потом муфти таинственно сообщил, что Саакадзе, посетив Фанар, более трех часов беседовал с патриархом и что именно после этой беседы Кирилл Лукарис устроил тайную встречу Моурав-бека с каймакам-пашой Режапом. Кто знает, о чем просил властный полководец Режап-пашу. Лучше не подвергать опасности отборные орты янычар, ярых защитников империи османов. И почему послы, о аллах, так настойчиво отрицают дружбу Русии с Ираном? Почему слишком усердно клянутся, что союз у них с шахом Аббасом лишь торговый? Кто не знает: где торгуют, там обманывают.
      Султан мысленно восторгался пятым троном шаха Аббаса.
      Муфти умолк, спокойно перебирая четки.
      Вдруг султан изогнул бровь, как саблю, и резко спросил: виделся ли Моурав-бек с послами московского царя?
      Не подготовленный к такому вопросу, глава духовенства смутился и, во славу аллаха, ответил уклончиво:
      - Трудно следить за тем, кто хочет что-либо скрыть.
      Султан изогнул другую бровь, гнев заполыхал в его глазах:
      - Видит главный пророк, о муфти, от тебя, как от всемогущего, песчинка не скроется! Даже то, что еще только рождается в мыслях! Почему набрасываешь тень на преданного мне Непобедимого? Или его ненависть к шаху Аббасу не служит мне порукой?
      - Будь мне, творец всего дышащего, свидетелем: нет во мне недоверия к великому полководцу. Но могут янычары перевернуть котлы... они не привыкли подчиняться гяурам. И Мухаммед требует закрывать двери доверия перед неправоверными. О султан славных султанов, разве что изменится, если впереди поедет один из везиров?
      Мурад слушал муфти, а видел все тот же пятый трон шаха Аббаса. Ненависть подкрадывалась к его сердцу.
      Благоуханный дым фимиама все больше окутывал "оду встреч". Муфти как бы продолжал плести шелковую паутину вокруг Моурави:
      - О избранник аллаха всемогущего, всевидящего, подумай о Моурав-беке, который может принять за ложь истину и очутиться в безвыходном положении. Заметив на лице султана печать неудовольствия, поспешно добавил: - Падишах вселенной, не подсказал ли тебе все унижающий и все возвышающий Мухаммед поставить верховного везира Хозрев-пашу, тень твоего имени, во главе орт похода? Мудрость советует не забывать, что Непобедимый хорошо знает тех, кто дал ему это высокое звание...
      Ничуть не удивился Саакадзе, получив повеление султана явиться в Сераль. Почтительно стоя перед троном, он догадывался, о чем поведет разговор Мурад IV. Заметив на лице султана нечто похожее на смущение, Моурави решил приготовиться к самому худшему.
      - Скажи, о Моурав-бек, какой совет дал тебе Кирилл Лукарис?
      Ни одна жилка не дрогнула на лице Георгия Саакадзе:
      - Патриарх благословил те орты, которые я поведу против кровожадного шаха Аббаса...
      - Имеет ли силу благословение того, кто дважды был низвергнут с патриаршего престола?
      - Мухаммед много страдал, потому и сильна вера в него. А низвергнут патриарх был по проискам де Сези за сочувствие борющимся против Габсбургов, замысливших покорить все царство и даже великую Турцию.
      Султан с удовольствием слушал Георгия Саакадзе: "Не тайно шептался он с патриархом, если открыто говорит об этом. Аллах, аллах, сколько злобы внедрил ты в сердца тех, кто тобою создан!" И внезапно опустил брови, как сабли в ножны.
      - Пусть будет мне свидетелем вселенная, Моурав-бек, ничто не изменит моего обещания. После победы над "львом Ирана" дам тебе янычар, дам пушки и мушкеты. И начальствовать над поставленными под твое знамя ортами будут, как ты пожелал, не паши и беки, а твои "барсы". Ты сам поведешь одолженное тебе турецкое войско в твое царство. Да будет над тобою молитва Айя Софии!
      Кавказский хребет - естественный рубеж, к нему стремилась Турция, но султан об этом умолчал.
      Саакадзе, став на одно колено, приложил руку к губам, лбу, сердцу и низко поклонился султану:
      - Пусть меч мой выпадет из онемевшей десницы, если я не сдержу слово и не добуду тебе с помощью аллаха пятый трон шаха Аббаса. Все мои мысли, все желания у твоих золотых ног.
      Грузия - магнит, притягивающий султанат. Но Георгий Саакадзе об этом умолчал.
      - Видит аллах, я верю тебе. Но ты не со всеми вилайетами знаком. Птица не пролетит, караван не пройдет - пустынны дороги Анатолии. Тебе нужен спутник... Пусть янычары видят, что с ними знатный паша.
      - О султан славных султанов, разве на мне не будет одеяние двухбунчужного паши? Или я плохо изучил нравы своевольных янычар? Или мною плохо усвоена благородная речь османов? И не я ли в долгие месяцы ожидания обдумывал план похода, учитывая положение земли и воды?
      - Все это так... - Мурад готов был смутиться, но вспомнил, что он султан. - Вот... если бы ты принял ислам... Нет, нет, Моурав-бек, я не принуждаю тебя, не беру сына в залог или жену друга... Но... Диван и муфти выразили опасение - не выкажет ли тебе войско непослушание, раз ты христианин? А знаешь, как опасно для войны, если янычары перевернут котлы?
      - Еще не создано такое войско, которое осмелилось бы не подчиниться моей воле на поле битвы... - и вдруг осекся, припомнив Базалетское озеро. О "прибежище справедливости", кому повелишь ты пойти со мной?
      - Видит полумесяц, по знатности он в первом созвездии и не омрачит твое путешествие. Я повелеваю мужу моей сестры, Хозрев-паше...
      Слова стучали, как град о щит. Саакадзе их не слышал. Какой-то ледяной ветер пошевелил его волосы. В памяти всплыло, как шах Аббас тоже в последний час заявил, что возглавит персидское войско не он, Георгий Саакадзе, как было обещано, а Карчи-хан. Что-то похожее на ятаган, прикрепленный к древку копья, пронеслось перед затуманенными глазами Моурави: "Неужели конец?.. Тогда сына потерял... а теперь?.." Напряжением воли Саакадзе вернул себя к действительности: "Разве впереди не обещано мне возвращение в Картли?.. Надо верить, иначе... что иначе?!"
      - "Средоточие вселенной", ты мудрый, подобно пророку, прозорливый, как всевышний, тебе открыто небом, что лучше для твоего блестящего солнца-царства! Я во всем буду покоряться Хозрев-паше.
      - Нет! Нет, Моурав-бек! - испуг мелькнул в глазах султана. - Ни в чем! Сохрани аллах, ни в чем! Не должен его слушать! Он только для виду... для... успокоения османов. Пусть кичливо едет впереди, но мысленно разрешаю считать его тенью хвоста твоего коня... Знай, я повелеваю тебе выступить на поле битв двухбунчужным пашой.
      Султан подал знак, и тотчас, словно из стены, выступили Дальмендар-ага, держа на подставке красный тюрбан Мурада IV, сверкающий огромным алмазом, и Селикдар-ага, приподняв султанский ятаган, чарующий бело-синими ножнами. Они важно стали по обе стороны трона.
      Появился чауш-баши - верховный церемониймейстер. Отдав низкий поклон, он повторил знак султана. Забили барабаны.
      Едва касаясь ковра, смиренно вошли два янычарских капитана в шлемах, покрытых белой кисеей, обшитых вокруг золотым галуном. Оба капитана по чину были в желтых сапогах и подпоясаны золотыми шарфами. Отдав низкий поклон султану, они повторили знак чауш-баши.
      Два чауша в красных кафтанах и в шапках с черными перьями внесли бунчуки. На высоких древках колыхались конские хвосты, выкрашенные красной краскою, увенчанные головкой из тонких волосяных веревок, которые ниспадали на хвосты, мешая белый цвет с черным, а над головкой высилась медная позолоченная маковка. Низкий поклон, и чауши остановились как вкопанные.
      Мурад IV повелительно указал на бунчуки:
      - Моурав-бек, вот два моих бунчука! Я их получил от аллаха - и во имя аллаха препоручаю тебе! Верховный везир по званию имеет их пять, но твои два - тень бунчуков аллаха на земле! Пронеси их до башен Исфахана, и пусть их тень падет на пятый трон шаха Аббаса! Ты разум и сердце войска! Ни в чем не выражай послушание...
      Султан сделал энергичный жест рукой. Тотчас все придворные скрылись. Исчезли, как видение, и войсковые бунчуки.
      - ...Хозрев-паша! Золото, которым блещет он, не более, чем отражение медного котла в дождевой луже. Он создан творить нечестивости, но я, "средоточие победы", сказал ему: "Во имя закона Мухаммеда, не препятствуй ни в чем тому, кто устремит к славе два моих бунчука. Аллах милосерд, посылай ко мне гонцов на чайках, конях и верблюдах. Каждая победа приблизит тебя к третьему бунчуку. Да сопутствует тебе память: султан - могущество! Вечная слава! Счастье и благополучие! Власть! Здравие! И бесконечные дни! Да погибнет шах Аббас! Аллах с теми, кто творит справедливость! Я запасусь терпением, а ты - желанием побеждать!
      Нередко черные тучи обволакивали душу Георгия. И теперь, несмотря на витиеватые речи султана, чудилось ему: эти тучи превратили день в ночь, из которой нет исхода ни по одной тропе войны и мира.
      Но с присущей ему волей он заставил свое лицо выражать одно лишь спокойствие. Шаги были так же тверды и равномерны, а рука по-прежнему не спеша теребила волнистый ус.
      Он старался как можно мягче объявить "барсам" волю султана, вернее волю злобствующих пашей и мулл. К его удивлению, "барсы" не проявили особого гнева, только Димитрий побагровел и выругался:
      - Яд везира на его же язык! Пусть хоть на полторы агаджи тащится впереди, мы умышленно отстанем. Пусть собачий петух кичится полумесяцем на зеленом шелке, - судьбу сражений решит "барс, потрясающий копьем".
      - О-о, Димитрий, молодец! - подхватил Дато. - Подкинем игральные кости так, чтобы у Хозрева заныли его собственные! Пропустим вперед его пять бунчуков и "священные" знамена - пусть за везиром шуршит шелк, за нами будет бряцать оружие.