Анна Арнольдовна Антоновская
      Великий Моурави
      Роман-эпопея в шести книгах
      Книга шестая
      Город мелодичных колокольчиков
      Содержание
      Город мелодичных
      колокольчиков
      Часть девятая
      Часть десятая
      Словарь-комментарий
      ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ
      Светлой памяти
      моей дочери
      С.К.Черной
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      МАТЬ МИРА
      Дробя желто-красные копья над еще дремотным Босфором, всходило солнце. Тревожно кричали чайки. Воздушные сады и причудливые растения терялись в розоватой дымке, сползающей с холмов. Еще поворот, и словно из воды выплыла мраморная мечеть, за ней бирюзовая, и уже отчетливо в голубом стекле залива отразился Стамбул.
      Корабль подходил к Константинополю. Будущее представлялось грузинам зыбким, как эта розоватая дымка. Уж не достигли ли они последней черты жизни? Там, далеко позади, простиралось прошлое, насыщенное огнем, потрясениями. Как назойливый призрак, преследовало воспоминание о Базалети, о поражении, нанесенном им не мечом царя Теймураза, а неумолимым роком. Ростом сравнил его с беззубым черепом, который, беззвучно смеясь, отнял у них Даутбека, "неповторимого барса". Родная земля исчезла за гранью черной воды. Картлийцы переступили загадочный рубеж Босфора.
      - "Мать мира!" Так, кажется, назвали певцы Константинополь? - спросил Моурави у задумавшегося Дато.
      - Как бы не обернулась для нас эта "мать" мачехой.
      Невольно "барсы" отшатнулись от борта. На побледневшем лице Русудан отразилась боль сердца. Судорожным движением она положила руку на плечо Автандила, как бы стремясь защитить его от невидимой опасности. Удивленно взглянув на мать, он гордо расправил плечи, улыбка мелькнула в уголках его губ. Сила молодости, безудержная сила, исходившая от него, передалась Русудан. И она уже спокойно перевела взор на теплые волны, плещущиеся у берега.
      - Каждая дорога имеет два конца: будничный и праздничный. Будем думать о последнем - праздничном... - Взор его упал на высоты Эюба, где белели руины дворца ослепленного Велисария. - Византийская империя! Сюда по одной из двух дорог пришел отрицатель буден.
      - Ты, Георгий, вспомнил вовремя Шота из Рустави. Да сопутствует нам его любовь к Родине!
      - Да сопутствует! - вскрикнул Автандил. - Не он ли оставил Грузии любовь! Дружбу! Щедрость!
      - Оставил? - нежданно сказала Хорешани. - А я думала, эти возвышенные чувства он спрятал в своем опаленном сердце.
      - Не совсем так, дорогая, он не забыл, что обе дороги достойно увенчивает один стяг: нерукотворный, и на нем начертано:
      Что ты спрятал, то пропало.
      Что ты отдал, то твое!
      Бессмертие ума он оставил нам в дар, блистающий звездами небосвод.
      Дато, преклонив колено, поцеловал край ленты Русудан.
      И стало так тихо, как бывает, когда ночь уже ушла, а день еще не проснулся.
      Золотой Рог пробуждался медленно. Еще изредка мелькали то тут, то там белые бурнусы и желтые плащи. Слышался стук копыт, перебранка на трапах. Под наблюдением Эрасти тридцать слуг-грузин выгружали уже оседланных коней. Старший оруженосец заботливо пересчитывал хурджини, складывая их в пирамиду.
      Картлийцы медленно сошли на турецкую землю. Димитрий замедлил шаги и безотчетно стал следить, как смуглые янычары высыпали из мешков груды деревянных гвоздей, вздымая едкую пыль, и как торопливо их разбирали корабельные конопатчики. Между большими судами сновали гальяны и ялики, обдавая бухту то отвратным запахом лежалой рыбы, то нежным запахом перевозимых роз.
      Внезапно из-за леса мачт показалась великолепная султанская катарга и пальбой пушек разогнала будничную суету. Вспыхивали огни, окутывая амбразуры пороховыми облачками. Десятки тяжелых весел одновременно взлетали вверх и тотчас ложились на воду, давая кораблю легкий и стремительный ход. Развевалось зеленое знамя с полумесяцем, напоминая о могуществе султана, "падишаха вселенной".
      На берегу, где белели столбики для корабельных канатов, раздались предостерегающие выкрики "Ха-а-ба-ар-рда!" и пронесся дружный свист плетей. Балтаджи, расталкивая пеструю толпу, устремилась к картлийцам.
      По-видимому, желая остаться незамеченным, Клод Жермен, высокий худощавый иезуит, напоминавший шпагу, готовую в любой миг нанести меткий удар, - конечно, в спину, - не отводил взгляда от Саакадзе, и что-то хищное было в его пергаментном лице: все, все должно служить целям ордена Иисуса! И уже созревал план, как он доложит посланнику Франции, графу де Сези, о Непобедимом, который не случайно в предгрозовые дни получил от султана ферман на въезд в Стамбул.
      Взгляд Папуна, скользнув по странной фигуре иезуита, остановился на приятном, умном лице сухощавого турка, едва переступившего рубеж средних лет.
      - Что этот стамбулец с искрящимися четками, - шепнул Папуна Ростому, рассматривает нас, словно канатоходцев. Неужели по виду определил наш характер?
      Ростом посмотрел на заулыбавшегося турка и тихо ответил:
      - Красная феска с черной кистью на его башке - знак ученого, а таких больше всего следует опасаться. И четки прыгают в его пальцах, как раскаленные угольки.
      - Я тоже сразу заметил, что он слишком любопытен, - отозвался Элизбар. - Может, следит за нами?
      Толпа заволновалась, кое-кто пытался прорваться вперед. Щелкнула плеть.
      Осадив скакуна, меченосец султана приложил руку ко лбу и сердцу и передал Георгию Саакадзе султанский ярлык. Приложил и Моурави руку ко лбу и сердцу. Оставаясь холодным, он, блеснув знанием языка османов, почтительно зачитал милостивое повеление падишаха, не сомневаясь, что об этом тотчас будет передано Мураду, властелину империи. И еще знал он, что здесь, как и в Иране, не только люди, но и камни имеют жало. Лесть в Стамбуле была так же необходима, как воздух, притворство оценивалось наравне с золотом. И только кровь не стоила ничего.
      В витиеватых выражениях в ярлыке указывалось, что Моурав-беку и всем прибывшим с ним отведен Мозаичный дворец вблизи площади Баязида. "Да будет небо Стамбула грузинам надежным шлемом от непогод, а "сундук щедрот" "падишаха вселенной" не имеет дна".
      Меченосец подал знак, и к Саакадзе подвели аргамака в большом наряде, лучшего в султанской конюшне.
      "Жизнь в замкнутом круге", - подумал Георгий, припомнив квадратный двор в Давлет-ханэ, а над ним жгучее исфаханское небо. Тогда он, молодой свитский азнаур, властной рукой покорил коня эмира. Сейчас ему предстояло обуздать судьбу и направить по дороге возмездия.
      И, словно силясь отогнать воспоминания, Саакадзе вскинул руку и без стремян вскочил на горячившегося аргамака, вызвав восторженные возгласы османов, не знающих переходов между восхищением и ненавистью.
      Старый Омар, верный слуга Хорешани, вел под уздцы Джамбаза. Осторожно перебирая ногами, словно не доверяя чужой земле, конь удивленно косил глазом на Саакадзе и вдруг заржал, забил копытами, дернулся вправо, влево и сердито мотнул головой, что могло означать: "Как! С такой легкостью вскочить на незнакомого ветреного скакуна и даже не послать ему, Джамбазу, приветствие?!" Эрасти сочувственно вздохнул. Но предаваться огорчению было некогда.
      Показался кызлар-агаси, начальник евнухов-негров. На плоском лице его, похожем на стертый кусок угля, блестели белки глаз, большие мясистые уши слегка оттопырились, ловя слова, как сачки - бабочек. Роскошь красного одеяния, отороченного мехом, и золотистые переливы мягкой обуви еще больше подчеркивали свирепость его облика, а ослепительно белый колпак напоминал, что он страж целомудрия и постоянства.
      Кызлар-агаси властно дотронулся до перстня. Восемь балтаджи в розовых головных уборах, стянутых медными обручами, привычно ловко опустили позолоченные носилки. Откинулся изумрудный полог, вышли две стройные турчанки в дымчатых чадрах и преподнесли подарок султанши: яшмаки - дорогие покрывала для женщин. Русудан обменялась с Хорешани понимающим взглядом и первая набросила на голову яшмак. Сквозь серебристую сетку ей показалось, что все окружающее ее в этом незнакомом мире заколебалось в изменчивой игре светотени.
      Процессия безмолвно двигалась к площади Баязида, где пол-орты янычар, олицетворяя могущество султана, дали залп из двухсот пятидесяти мушкетов. Какие-то голубоватые птицы с шумом поднялись с платанов и взвились ввысь.
      От неожиданности кони вздыбились. Джамбаз пронзительно заржал и тряхнуп головой; со звоном упал серебряный абасси, сорвавшийся с мониста, украсившего шею коня в Исфахане. Омар торопливо поднял монету и завернул в платок, решив прибить ее на пороге опочивальни Саакадзе, дабы счастье сопутствовало ему на новых, неведомых путях.
      Четыре трона, осыпанные драгоценными камнями, были отбиты у персов. Но султан Мурад мечтал о пятом, на котором восседал шах Аббас. Тревога не оставляла султана даже в Серале, мешая познавать сладость бытия. Одалиски, в глазах которых затаилась синь Адриатики, грозы Черкесии и зной Египта, не в силах были развеять мрачные мысли, обуревавшие Мурада. В мраморной бане наложницы погружали султана в душистую мыльную пену, давившую его, как глыба; он кряхтел и наказывал красавиц плетьми.
      Еще четверть века назад Турция являлась самым воинственным государством, подчинившим себе все страны Черного моря. Франки и иранцы, арабы и венецианцы, поляки и австрийцы испытывали невольный трепет перед империей османов. Но - эйвах!.. - топор времени стал незримо подрубать столп, увенчанный полумесяцем. Еще устойчив шариат и все порожденное им. Система, полученная в наследство от сельджуков, доведенная первыми султанами до предельной четкости, и сейчас продолжает служить Мураду IV. Что могла противопоставить дряхлая Византия энергии турок-османов? Громыхание золотого щита с мнимо могучим двуглавым орлом? Но этот орел перелетел на башни крепости царя Московии и оттуда грозит черным клювом. Русские казаки дерзки. Основной враг - в самом сердце Турции, он неуловим и страшен, изо дня в день он подтачивает подножие трона "падишаха вселенной". Благополучие Турции в завоеваниях. Новые земли нужны империи, как свежее мясо - тигру. Но сытый тигр - плохой воин. Завоеватель-паша ленив, он тешится новыми женами, блаженствует в сладкой полудреме и облагает непосильным налогом бесправных крестьян, которые бегут в города, где нет работы, где царят нужда и голод, земли же остаются незасеянными. Нужны новые пространства со всем их богатством, городами и деревнями, людьми и скотом, реками и морями! Султан справедлив! Завоеванные земли он делит на три части: военные лены (мелкие тимары, крупные - зеаметы), коронные земли (хассы) и церковные (вакуфы). И тимариоты (владельцы тимаров), и займы (владельцы зеаметов), составляющие феодальную конницу (сипахи), и советники Дивана, и судьи, и муллы - все участвуют в дележе добычи. Все - кроме крестьян. Каждый из власть имущих получает свою часть, соответствующую заслугам.
      У быка не бывает заслуг, его удел терпеливо тащить свое ярмо на полях засева. И землепашцы приравнены к быку, - так возжелали паши. Терпя поражения на полях битв, они стремятся наверстать упущенное на полях нив. Земельные угодья - источник их обогащения. Владетели поднимают боевое оружие против крестьянства и, накапливая ценности, пробиваются к власти. Но "спящего медведя не буди, бесстрашного мужа не серди", - на угнетение и разорение турецкие крестьяне отвечают яростными восстаниями. Не забыть пашам мстителя Кара Языджи, предводителя повстанцев Анатолии*. Как самум, пронеслись тысячи восставших, возмущенных тем, что их уподобили скоту. Покатились головы пашей и беков по раскаленной анатолийской земле. К повстанцам примкнули разорившиеся сипахи, недовольные засилием пашей-помещиков, отторгнувших от них, сипахов, крестьянские души. Запылали владения. Жемчужную пену водоемов замутили кровавые брызги. Новый правящий слой поднял свой щит с изречениями корана и султанским вензелем. Словно о прибрежную скалу, разбились об этот щит волны восстаний. В море крови захлебнулись тысячи жертв. Ярмо вновь пригнуло сеятелей к земле, укрощенные сипахи в горести воскликнули: "Heт бога, кроме бога, и Мухаммед пророк его!" Землевладельческая знать восторжествовала. Но, позолотив полумесяц, она забыла о войсковом знамени. Упадок военного могущества османов продолжался. Чем изменить ход корабля, несущегося на мель? Решительным поворотом руля, спасительной войной!
      ______________
      * Восстание крестьян в Анатолии в 1599-1602 годах.
      Внутренний строй империи бесплоден. Ее сила в мече. Надо ополчаться на Запад, помня об Иране. Но шах Аббас могуч. Сефевид не хочет расставаться с пятым троном, он рычит, как лев. Кавказский хребет - естественный рубеж. К северным отрогам этих гор уже вплотную подошло Московское царство. Надо спешить! Сунниты, населяющие высоты Кавказа, ждут турок. О, как легко можно оттуда бросить янычар, подкрепленных татарской конницей Крыма, на богатые равнины Дона! Спешит и шах Аббас. Оттеснив турок с земель, прилегающих к его владениям, он рвется к горам Кавказа. Турция было усилила натиск на Каспий, надеясь легко овладеть царствами Грузии. Эйвах! Успех достигнут лишь в Месхети. Там Сафар-паша. Но не слишком ли самовластен он? Ахалцихскую мечеть он назвал второй Айя-Софией. К тому же он не оказал достаточной помощи Моурав-беку на берегах Базалетского озера, и тем самым меч царя Теймураза, враждебного Турции, перекрыл ей дорогу в Персидский Азербайджан. Западная Грузия - Гурия, Имерети, Самегрело - будто и признает волю Турции, но всеми силами - о аллах! - сохраняет свои устои. Грузия, подобно волшебному огню из "Тысячи и одной ночи", то мелькнет перед глазами, то сгинет в тягучей смоле.
      Черное море - все еще "турецкое озеро". Но на Западе нарастает новая тревога: развеваются пурпурные плащи немецких рыцарей, орд коварных Габсбургов, расцвеченных по краям белыми доломанами польских панов, по наказу своего короля ни на шаг - о шайтан! - не отступающих от немцев. Они втайне надеются завладеть Стамбулом, проложить дорогу новым разбойникам-крестоносцам в Иерусалим и Багдад. Надо спешить!
      Есть ли сложнее узоры арабесок, чем дела "падишаха вселенной"?! Он лихорадочно ищет выход из азиатского лабиринта. В Айя-Софии он возносит молитву за молитвой к куполу, повторяющему небо. Молитвы услышаны. Нет бога, кроме бога, и Мухаммед пророк его! В Стамбул прибывает Саакадзе-оглу Георгий! Пусть придворные паши окажут Непобедимому почести. Блеск империи османов должен быть ярче, чем блеск звезды над Босфором. Он, Мурад, подымает выше этих звезд Санджак-и-шериф. Пусть слепо выполнит верховный везир Хозрев-паша все задуманное султаном. Черное море будет искриться, как драгоценный камень, в турецких берегах! В этом поможет ему, "падишаху вселенной", меч Георгия Саакадзе.
      "Ворота Турции широко открыты для Великого Моурави!"
      В Мозаичном дворце суматоха, обычная для путников, располагающихся во множестве од, назначение которых им еще не совсем ясно. Тут вдоль стен тянутся зеленые низкие диваны, там ряды черных столиков с перламутровой инкрустацией, на которых прыгают металлические птички, рядом из пасти белой рыбы почему-то бьет фонтан, здесь причудливые ковры, образующие цветники с присущим им благоуханием, тут обезьянка в красных шароварчиках гоняет серебряное колесо. Все рассчитано на восхищение прибывших. Но они не восхищаются.
      Слуги-грузины торопятся. Хурджини, перенесенные в боковой переход, уже наполовину распакованы. Эрасти озабоченно осматривает шашки, кинжалы, распределяя их по десяткам. Дареджан следит, как слуги-грузины достают глиняные кувшины работы горийских амкаров, любимую утварь, самотканые шали, сохранившие запах садов, повисших над Курой, - там, в далеком Тбилиси.
      В "зале приветствий", разделенном мавританской аркой, установлено большое кресло. В его линиях и резьбе отзвук строгих гор Картли и колонн храмов далекой Индии. Над креслом Эрасти прибит щит с изображением барса, потрясающего копьем.
      Решили число слуг не увеличивать, чтобы не оказалось среди них чужих, у которых можно угрозой выведать тайну. Какую? Там, где Моурави, всегда найдется тайна. Потому в квартале Фанар подыскали восемь пожилых гречанок, которые каждый месяц будут являться на пять дней для стирки, уборки и чистки риса. Всю остальную работу Дареджан поручила десяти комнатным слугам. Это грузины, уже в возрасте, и их жены, оставившие детей в Носте и самоотверженно последовавшие за Русудан. Горячо спорили два повара, пока наконец Дареджан согласилась взять им в помощь двух парней для чистки котлов и фаянса.
      Ностевец, назначенный садовником, долго вздыхал: "Госпожа Русудан любит розы, госпожа Хорешани - разные цветы. А Моурави любит, чтобы птицы летали по саду. А Дареджан требует чистоту и порядок. Как одному поспеть? И то правда, людей больше взять неоткуда. Вот Эрасти тоже на Дареджан сердится: "Много, говорит, у меня забрала". А как много, если восемь баранов каждый день режем? А индюшек? кур? каплунов? А еще лобио, гозинаков сколько варим? Пилав, сладкое тесто и другую еду? Наша госпожа любит, чтобы все много ели. И батоно Папуна для слуг вина не жалеет. А по воскресеньям вместе в комнате для еды собираемся. Азнаур Димитрий счет ведет. Если кто из слуг запоздает, кричит: "Полтора часа тебя ждать должны? Ишачий хвост!" Только напрасно сердитым притворяется: все знают его доброту. Э-э... жаль, Даутбек не с нами!"
      Эрасти возложил на оставшихся у него пятнадцать грузин остальные обязанности, повторяя в малых размерах распорядок Носте, где было более ста слуг. Затем отобрал пять самых крепких, назначив их оруженосцами, - они же смотрители оружия и сопровождающие на охоте. Пять конюхов не только скакунами должны заниматься, а еще и покупать корм, чистить конюшню, двор и, для пышности, сопровождать "барсов" в их парадных выездах. Один знаменосец, - он же должен подковывать коней и следить за седлами. Два дружинника выделены для охраны стены. Впрочем, когда они спят, их сменяют Иорам и Бежан. Долго колебался Эрасти, кого утвердить смотрителем ворот, который обязан знать, кому отворять, а кого до прихода Эрасти или Папуна держать за воротами. Это большая наука. Ведь и враги и друзья равно любопытны. Следует остерегаться всех: одних - чтобы не слишком радовались, других - чтоб не слишком огорчались. Одинаково опасно.
      Опустив голову, Русудан слушала своего непоколебимого Георгия. Еще не успели приехать, а уже надо осторожно о ком-то узнать, перед кем-то склоняться, одного не допускать, других приблизить.
      - Дорогая, - успокаивал Саакадзе, - таков закон жизни. Ни один охотник сразу не пойдет на зверя. Необходимо для удачи раньше изучить его характер, привычки. Мы здесь как в лесу. Вдруг буду любезен с пашою, не любимым султаном, или, наоборот, холоден с его любимцем. Все надо делать в угоду "падишаху вселенной", ибо от него зависит наше возвращение в Картли. Но если я спрошу одного пашу о другом, тот сразу насторожится. Подкупать немедля тоже неразумно, раньше следует узнать - кого первого.
      - Я, мой Георгий, все поняла, кроме одного: почему не поручишь некоторые дела Дато или Ростому? Тоже умеют ловко проникать в любую душу. Или, может, жен пашей мне посетить?
      - Разве осмелился бы, моя прекрасная Русудан, беспокоить тебя пустяками? В более крупном должна помочь мне... патриарха вселенского посетишь.
      - Уж не шутишь ли, мой Георгий?!
      - Нет! Еще никогда так серьезно не нуждался в твоей помощи. Не тревожься, раньше пойдет Ростом и попросит патриарха Кирилла Лукариса благословить тебя, Хорешани и Дареджан. Передашь дары. В остальном учить тебя не приходится.
      Ночь казалась Русудан нескончаемой, назойливой. Блики решетчатого фонаря падали на холодные плиты и зловеще свивались в цепи. И подушки были жаркие, рассеивающие дрему. Нетерпеливо прислушивалась Русудан к шорохам и, едва порозовел небосклон, стала торопить женщин.
      Потягиваясь спросонок, Хорешани силилась сдержать зевоту. Прозрачная рубашка сползла с округлого плеча на пополневшую грудь, а кожа по-прежнему отливала розовым бархатом.
      - О, о, еще ведь рано, - поморщилась она, - отправимся после обедни.
      - Выедем сейчас, дорогая, что-то душно в комнатах, - тормошила Русудан подругу. - Еще не видели Стамбула.
      Надев фередже - серо-матовые плащи, Русудан, Хорешани и Дареджан, в сопровождении только Омара, одетого в турецкое платье, - ибо нужна тайна, осматривали Стамбул, издали похожий на великолепный сад, окруженный легкими минаретами, киосками и стройным лесом мачт, а вблизи равнодушно и жестоко открывавший изнанку жизни, сопредельной кошмару. Деспотия, доведенная до крайней грани, породила два Стамбула, ни в чем не совпадающие, две рядом проложенные дороги: одна - черная, изобилующая зловонными отбросами, другая - белая, покрытая благоуханными лепестками.
      Они обогнули платаны. Сквозь завесы листвы виднелись зубчатые стены, на них стояла стража, и, опираясь на копья, вглядывалась в даль, где высился Скутари, древний Хризополис. Там, где полоска воды смыкалась с небосклоном, зеленели берега Азии. На оконечности мыса пленяли глаз своей воздушной легкостью султанские беседки, окруженные зарослями вечнозеленого лавра. Здесь было удивительно тихо, будто какая-то неведомая сила сковывала голоса людей и превращала певчих птиц в немых. Стоял зимний день, но казалась прохладной лишь синева, теплый воздух, как колышущаяся кисея, обволакивал улицы, порой вымощенные, но чаще узкие, грязные и извилистые. Босоногий мальчишка в замусоленной феске предлагал чашу воды из родника, самого чистого, вытекающего из-под мечети, где правоверные обмывают ноги, перед тем как войти под священные своды. Совсем рядом надрывно скулила голодная собака. Открылось окно чердака, и хлынули помои; собака завизжала и, прихрамывая, ринулась под ворота, окруженные высокими кольями, на которых торчали куски отравленного мяса, предназначенного для хищных птиц.
      Площадь гипподрома, столь славная в эпоху византийских императоров, была пустынна. Лишь высился обелиск, перевезенный из Египта одним из восточных властелинов. Русудан внимательно рассматривала множество иероглифических знаков, коими испещрен обелиск, зиждящийся на огромном куске паросского мрамора, украшенного с четырех сторон превосходными барельефами. "Памятник чужого мира", - подумала Русудан. А сколько страстей бушевало вокруг него, знакомых пришельцам из самых различных стран. Страсти угасли, а мрамор продолжает стоять - холодный, бесстрастный, отражая на своих полированных боках жгучие блики солнца и серебряные нити луны. Русудан отошла от обелиска и застыла в изумлении: огромные бронзовые змеи, поблескивая рубиновыми глазами, господствовали над площадью. Не олицетворяют ли эти почти живые змеи душу Сераля, полного неясных шорохов и каверзных дел?
      Пока Хорешани и Дареджан осматривали гипподром, Русудан задумчиво опустилась на обломок мрамора. Не богатства ли Ананурского замка вспоминала она? Или, может, орлов, парящих над сапфировой Арагви? Или жизнь в Исфахане, подобную кипящему в котле золоту? Нет, Русудан из рода князей Эристави Арагвских вспоминала Носте, прозелень в щелях каменной башни, тропу, ведущую к крутому обрыву, где ютилась древняя церковка, а над ней чернели в воздухе оголенные ветви высохших деревьев, которые почитались священными и внушали трепет. Оттуда любила смотреть она на караваны облаков, цепляющихся за выступы замка и уплывающих за горы, слегка подернутые сиреневой дымкой.
      Думала еще и о странной судьбе: "Вот скоро Георгий начнет завоевывать победу... Для кого? Для врагов нашей родины. Но почему, почему не для Картли?! Почему так слепы цари и князья? Разве такие полководцы не родятся в сто лет раз? А церковь?" - Русудан хмуро сдвинула брови, она не смирялась с двуличием, а ей, по просьбе Георгия, предстояло объяснить константинопольскому патриарху, Кириллу Лукарису, почему временно он, Моурави, не смеет открыто проявить свою преданность церкови Христа. Но лишь осмотрится в чужом царстве, придет просить молитвой укрепить десницу полководца, дабы сокрушил он гонителей святой церкови, воплотившей в себе совесть Иерусалима.
      Подошла Хорешани, осторожно дотронулась до плеча Русудан и напомнила, что пора в патриархию. Грустно направились они в квартал Фанар. Вот и греческая церковь. Медленно поднялись по каменным ступенькам, из трещин которых робко выглядывал мох. Под главным сводом больше всего поразили их стоящие в ряд над царскими вратами деревянные фигуры святых, у ног которых вился арабский орнамент.
      Окруженный двадцатью иерархами, в ослепительно-белом облачении и митре, опираясь на посох, стоял возле трона "вселенский отец святейший", патриарх Кирилл Лукарис. Золотым крестом он благословил склонившихся перед ним женщин из семьи Великого Моурави.
      Потом, преклонив колено в исповедальне, Русудан долго доказывала патриарху, как выгодно греческой церкови помочь Георгию Саакадзе возвеличить единоверное грузинское царство...
      Не тайна, что папа римский лелеет мысль окатоличить Грузию. Одобряет такое и султан, ибо цель его разобщить Грузию. И шах Аббас не против католиков, ибо цель его подавить стремление Русии взять под свою сильную руку Иверский удел богоматери.
      Патриарх, заметно восхищенный умом и тактом Русудан, охотно наставлял ее. Как бы ни было сложно хождение по запутанному лабиринту турецкого полумесяца, в Стамбуле иным способом нельзя приблизиться к желанной цели и на один локоть.
      После легкой трапезы в малой палате Русудан велела Омару внести хурджинчик, наполненный монетами, и ларец с драгоценными украшениями для божьей матери. Русудан просила принять даяния для нужд храма и не оставлять Моурави без пастырского благословения и мудрых советов.
      Патриарх, растроганный не только щедростью Георгия Саакадзе, сколько волнением Русудан, твердо обещал ей, что в Картлийском царстве католикос встретит Великого Моурави с почетом.
      Витая лесенка вела к кафедре проповедника, увенчанной беломраморным голубем. Здесь Кирилл Лукарис счел возможным перейти к делам Стамбула.
      Внимательно слушала Русудан, стараясь запомнить имена везиров и пашей; одних необходимо задабривать подарками, вниманием, а других избегать или держать в полном неведении, не поднимая и краешек полога над планами Георгия Саакадзе...
      Внезапно патриарх опустил руку на голубя, как бы взывая к небу; в голосе его слышался гнев:
      - Дочь моя, передай Моурави: особенно следует опасаться двух недостойных доброго слова. Первый из них Хозрев-паша, женатый на Фатиме, сестре султана. Везир этот - злобный завистник и стяжатель чужих богатств. А также избегай коварную Фатиму, - опасайся раздразнить змею.
      И да сохранит Христос воина Моурави от де Сези, - это второй недостойный. Посол франкского короля, он прислан не иначе как сатаной. Двуликий и изворотливый де Сези не брезгает никакими средствами для своего обогащения. Не пощадят они оба и брата для достижения своих черных целей. Эти служители ада за золото способствуют еретикам Габсбургам, неправедным цесарям, поработить истинно христианские страны. Со мною у везира и посла великая вражда, ибо я помогаю борющимся с нечестивыми Габсбургами. Моурави у де Сези и Хозрева на примете, ибо Габсбургам выгодна сейчас война с шахом Аббасом.
      - Святой отец, не разумно ли опасаться и других чужеземных послов? В Исфахане многие стремились расположить к себе Георгия Саакадзе.
      - Нет, достойная дочь святой церкови, другие послы не опасны, ибо нет им дела до Великого Моурави. Иная забота у них, она и меня отягощает. Поэтому я поддерживаю в Константинополе дружеские отношения с послами Англии, Голландии, Венеции, а по воле божьей и ко благу единомыслящих, обмениваюсь тайными и явными посланиями с королем Севера - шведским Густав-Адольфом и с королем Трансильвании и земель Венгрии - Бетлен Габором. Здесь сходятся не одни корабли государств мира, а и все нити политических интриг, концы их я крепко держу в своей деснице... Но... - прервал свою речь Лукарис, - дочь моя, понятен ли тебе смысл слов моих?
      - Слушаю тебя, святитель, и безмерно восхищаюсь! Ты, патриарх вселенский, не ограничил себя церковными делами, ибо людям нужна не только святая молитва, не только хлеб насущный, но и торжество над врагами.
      Кирилл Лукарис внимательно посмотрел на Русудан. "Как грозно сдвинулись брови, и тени легли на суровое чело. Не много в ней от голубя милосердия, больше от орлицы мести..."
      - Еще передай Георгию Саакадзе, что крепче иных дружб моя дружба с Московией - и по кресту она, и по делам царства. Я в частой переписке с ясносолнечной Русью. Да проникнется и Великий Моурави верой в доброжелательство единоверной державы. Ищущий да обрящет! Все единоверные да прибудут под сень благословенного царства, ибо нет сейчас мужа достойнее и мудрее патриарха всея Русии Филарета, как нет государства, растущего силой и землей так успешно, как государство Московское... - Помолчав, патриарх добавил: - Если совет мой станет необходим, пусть бесстрашно прибегнет ко мне Георгий Саакадзе. Помогу. Но разумен Моурави: поймет, что временно ему нет пользы явно посещать Урочище рыб за Силиврийской заставой. Пусть пришлет к старцам соратников из "Дружины барсов"... - Лукарис засмеялся, и лицо его стало круглыми добрым. - Не удивляйся, дочь моя: хотя ваши двери крепко закрыты для посторонних, но я ведь не чужой? А кто хочет узнать, тому замысловатые запоры не препятствие. Если вести доходят через моря и пустыни, через горы и леса, то длина улицы и осторожных не спасет. Но не тревожься, дщерь доблестного князя Нугзара Эристави, лишь самое хорошее о Доме Георгия Саакадзе поведала княжна Магдана на исповеди епископу.
      - О святитель, ведь исповедальня священна и оглашать...
      - ...тайну исповеди не подлежит? Ты это хотела сказать, дочь моя? И не ошиблась: ни одна душа не должна проникнуть в святая святых... Но есть обход... - Лукарис прищурился.
      Русудан не могла понять, шутит он или хитрит.
      - Священник исповедует прихожан, - продолжал патриарх, вновь опустив руку на голубя и этим как бы подчеркивая свою связь с небом, - я исповедую священника и, не разглашая исповедь, действую на благо божьего или мирского дела. Мы, последователи истинной веры, чисты в своих помыслах. А вот... да не снизойдет покой на вероисказителей католиков! Это они превратили исповедальню в копилку выгодных тайн. Они держат в руках своих королей и рыцарей, благородных жен, владетельниц сердец знатных любовников.