ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Атмейдан — площадь лошадей — сейчас изредка оглашалась лишь рыком львов, томящихся в клетках возле порфирового обелиска, и вновь погружалась в безмолвие. А двадцать месяцев назад бостанджи — стража султана — разбудила здесь тишину бичами, торжественно отмечая начало анатолийского похода. Через ликующую Атмейдан проследовало войско Мурада IV. Гул, фанатичные выкрики, скрип колес, хлопанье ремней сопровождали движение янычар и сипахов, и казалось — нет конца вереницам верблюдов, колоннам коней. Нет конца ортам, свирепым и решительным. И нет конца солнцу и пыли.

Сейчас солнце давно ушло, и мрак плотно окутал весь прямоугольник площади, откуда шла дорога к войнам, и пыль, никем не тревожимая, царствовала на обломках былого величия погибшей Византии.

Внезапно со стороны мечети Ахмедиэ выехали всадники, вздымая ярко пылающие факелы. Через Атмейдан на горячем коне проезжал Хозрев-паша. Мамлюки в белых куртках следовали за своим господином на строго положенном расстоянии, дабы думы верховного везира, упаси аллах, не коснулись уха невольников.

Взглянув на обелиск византийского императора Феодосия, выхваченный из мрака пламенем факелов, Хозрев-паша мысленно воскликнул:

«Кисмет! Тут будет воздвигнут мой обелиск! Да восхитит правоверных, да поразит чужеземцев его порфировый блеск! В „Книгу вечности“ соскользнули только двадцать месяцев, как через Атмейдан за моим конем следовал Моурав-бек. Аллах керим, каждому свое! Победителем возвращаюсь я один и никто больше. Пророк хорошо подсказал мне услать Непобедимого шайтана с его сворой „барсов“ в Эрзурум. Ва-ах, как отдыхать не хотел! Готов клясться был, что торопится взять Багдад и — о аллах! — напасть на Исфахан, где четыре трона у шаха Аббаса, а султану нужен пятый. Шайтан забыл, что не он, а я должен схватить „льва Ирана“ за облезлый хвост. Ва-ах, у Моурав-паши два бунчука, у меня два и еще три, а он намерен у меня вырвать то, без чего я не я. Пусть морской шайтан поможет горному „барсу“ увязнуть в Эрзуруме и тратить время на пустое ожидание: не дерзнет ли сбежавший Абаза-паша вернуться с курдской конницей? Не затевает ли новый заговор? А потом, так обещал я, вернусь и… начнем. Аллах, а что начнем? Во имя аллаха, вот что: как можно реже напоминать султану о храбрости гурджи-паши и его шайтан-беках. Двухбунчужный и так не в меру награжден. Ай, Хозрев, большой кусок глотай, а больших слов не говори. Пусть радуют его в Диарбекире кипарисы — стражи смерти, а меня встречают в Стамбуле платаны — вестники жизни».

Хозрев-паша благосклонно улыбнулся тенистым платанам, в которых тянулись прозрачные, нити наконец взошедшей луны.

Везир погнал коня, ругая себя за неуместную забывчивость, ибо должен был не предвкушать лавры, а тотчас позаботиться о своем сундуке. Прибыв в свой дворец, он прошел в селямлик и приказал никого не оповещать о его возвращении.

Встречу с Фатимой, какие бы услады она ни сулила, Хозрев-паша тоже оттягивал, считая необходимым раньше повидаться с де Сези, ибо неразумно предстать перед султаном, окруженным волкоподобными советниками, не узнав сперва, что думают франки о его, везира, победах над персидским «львом».

Оказалось, думают с досадой, Де Сези зорко следил за боевыми действиями Георгия Саакадзе в Анатолии. Он знал, кому обязан султан усмирением Эрзурума. Маневрирование крупными соединениями конницы в Месопотамии, проведенное грузинским полководцем, привело графа в восторг. Вот кто свою стремительность мог противопоставить тяжелой позиционной войне императора Фердинанда. Любыми средствами надо было добиться отзыва Моурав-паши с азиатской арены. И поэтому французский посол, едва войдя на рассвете в арз-одасы, осыпал Хозрев-пашу упреками:

— О мой бог, на что мне знать о ваших победах на Востоке, когда всесильный кардинал, в согласии с договором о дружбе, нетерпеливо требует начать переброску турецких войск на Запад. И войска должен возглавить Моурав-паша. Это нам выгодно, везир.

— Пусть не одна, а две пчелы ужалят меня в лоб, если я понял причину твоего неудовольствия, посол. Разве мои победы не означают мое возвышение? О чем же ты жалеешь?

— О вашей способности не понимать самое понятное. Война с Габсбургами обогатит вас.

— И тебя, посол!

— Счастливое предсказание! Мне богатство втрое больше нужно, чем вам, везир. Мерзкий иезуит Клод завладел письмом. Именно в этой секретке я обещал Арсане, если она окажется доброй феей и поможет нам обогатиться, все то, что и не думал выполнить.

— Она джады! Я не удостаивал ее разговором…

— Мой бог! Вы все, кроме меня, позолотили ладони за счет Афендули и теперь наивно отмахиваетесь от истины, как от мухи. Но знайте, везир, легкомыслие — мать предательства! С вашей стороны я не потерплю ни того, ни другого.

— О Мухаммед, что говоришь ты, посол? Мать ни при чем!

— Тем лучше, если вы не склонны к флирту с подобными дамами. Однако перейдем к делу. Предпримите попытку еще раз доказать султану, сколь бессмысленно продолжать задерживать войско на подступах к Персии. Победы одержаны, это факт, но где победитель? Да, кстати, я располагаю точными данными, где он, этот герой Анатолии.

— Если говоришь так, посол, то о ком думаешь?

— Пока о вас.

— Сегодня мои глаза восхитятся, увидев султана.

— День чудесных обманов. Вы скажите его величеству и диванным советникам, что Моурав-паша вам не нужен: вы и без него одерживаете блестящие победы… Ну и поход закончите без него. Пусть вызовет сюда двухбунчужного Моурава. Европейские средства ведения войны с Габсбургами себя не оправдывают. Он же самым превосходным образом сможет применить азиатские. В этом, несомненно, польза для Франции и тем самым для Турции.

Хозрев-паша силился убедить де Сези, что не время отзывать войска с линии Диарбекир — Багдад, что завершить войну, не разгромив шаха Аббаса, бессмысленно, ибо стоит перебросить орты на линию Эдирне — Вена, как шах Аббас воспрянет.

Де Сези, вспомнив уроки Серого аббата, предпринял решительную атаку по линии посол — везир. Он пустил в ход все красноречие, подкрепив его убедительными посулами. Он настаивал, устрашал, иронизировал, восхищался, морализировал и повторял: «Ведь так было условлено!» И в решительный момент выдвинул артиллерию:

— Кардинал вручит вам белую лилию, сотканную из бриллиантов! Великолепно! Не так ли? И в придачу — триста тысяч ливров.

— Когда?

— Как только Моурав-паша переменит вредный анатолийский климат на целебный европейский.

— О посол, не искушай мое терпение! Почему не заботишься о здоровье полководца-турка? Или трехбунчужные паши не лучше умеют сражаться?

— Но, мой бог, вы же магометанин! Для чего рисковать драгоценной головой там, где можно ограничиться медной? И потом — вы мой друг. Я не пожалею усилий, чтобы избавить вас от опасного соперника. Для вас, мой везир, полезнее не делиться лаврами… Впрочем, продлим разговор после вашей встречи с султаном.

Еще де Сези не дошел до позолоченной кареты, а Хозрев-паша уже семенил к Фатиме в роскошные оды гарема.

Увы, оказалось, что сегодня султан-ханым, первая жена, праздновала день, когда она впервые увидела Мурада и полюбила его, как луна свет солнца, и в честь этого события пригласила знатных турчанок поплавать вместе в бассейне, полюбоваться друг другом, похвастать одеждами и так кейфовать до захода солнца.

Может ли она, Фатима, опоздать в киоск султан-ханым? Тем более, что жена хекима так умаслила настоем из роз ее тело, что она стала подобна гурии — райской деве, не познавшей еще, что такое поцелуй. А ногти на ногах? Их не отличишь от миндалин! А лицо Фатимы? Не напоминает ли душистый персик? А наряд? Лиловый шелк поверх шальвар и короткая бело-золотая куртка. А драгоценности? Рубиновые подвески, повторяющие огонь… Нет, чувствуя себя Роксоланой, она может опоздать не более чем на пять минут. Обрадованная Фатима засыпала мужа поцелуями и, сбрасывая перед египетским зеркалом полупрозрачную рубашку, потребовала от него столько же. А Хозрев мучился — он о многом должен поговорить с женой — и напомнил мудрые слова, часто ею повторяемые: «На все свое время!» Не слушая, воспламененная Фатима притянула его голову к своей бурно вздымающейся груди. Он едва не задохся. И ничего больше.

Утром, когда пришел де Сези, Фатима еще спала, словно невинный ребенок; теперь, когда посол удалился, она ровно через пять минут, оттолкнув мужа, пронеслась по одам и исчезла за занавеской носилок. Вечером она вновь может прибегнуть к искусству альмей и увлечь Хозрева за собой в надземные выси.

«Что делать?! — Хозрев мучился. — Ва-ах, как предстать перед султаном, не зная, что творится в Серале?» Выручил сам султан, прислав с капу-ага повеление явиться в Сераль верховному везиру после ятсы-намаза.

Тут Хозрев почувствовал, что устал — и после пути, и после спора с де Сези, и после поцелуев Фатимы. Особенно после спора: «Видит шайтан, посол пронюхал о… скажем, об удачах гурджи-паши и требует невозможного». На этой мысли сон свалил везира на атласную подушку, и когда наконец выпустил из своих объятий, оказалось, Фатима еще не вернулась из киоска султан-ханым, а паше надо спешить в Сераль.

Нисходила вечерняя прохлада. Сигнальные огоньки каиков далеко внизу кружились созвездиями по Золотому Рогу. Внезапно на луну набежало зеленоватое облачко. Верховный везир вздрогнул — на миг Стамбул исчез, как мираж. Бешеный лай собак, грызущихся из-за отбросов, вернул Хозрев-пашу к действительности. Он уже подъезжал к воротам Сераля и поспешил додумать конец своей пышной речи. Он скажет так:

"Султан славных султанов, я осмелился известить тебя о победах, которых, как звезды, не пересчитать. Они одержаны мною под светом твоего величия над туполапым «львом Ирана». И вот в мечети Самсуна Мухаммед посоветовал мне пасть к твоим священным стопам и, коснувшись их устами, изложить суть побед, ниспосланных тебе аллахом. О взятии мною в кровавой битве Самсуна — тени аллаха на земле — уже известно. Много мелких городов я не перечисляю, ибо усмирение отложившегося Абаза-паши, поистине, затмило разгром персов Македонцем[15]. Изменник Абаз бежал в Иран, а Эрзурум со всеми его богатствами снова возвращен мною обладателю печати аллаха, султану Мураду Четвертому. Что перед щедростью твоей все золотые руды земной утробы — лишь жалкая горсть песка! И потому прославился я, твой везир, в Сирии подавлением мятежа арабов… Не стоит перечислением больших городов утомлять твой изысканный слух. Смиренно и мимоходом упомяну, что и красноголовых персов приведу в покорность. У меня одна и одна рука, у тебя тысячи. На каждую ладонь буду опускать по городу Ирана. Не отдохнув, я…"

Но больше верховному везиру додумывать не пришлось, берберийский скакун, почтительно фыркнув, остановился перед первыми воротами Сераля.

Уже много месяцев длился анатолийский поход. Не легко было усмирять отложившихся пашей, пленить вождей арабских племен. Но аллах справедлив, и с полей битв приходили лишь радостные вести. Озабочивало другое: пятый трон шаха Аббаса все еще был вне пределов досягаемости. Султан повелел везирам, беглербегам и советникам мыслить лишь о большой войне. Аллах находит своевременным вернуть Османскому государству все то, что некогда, воспользовавшись слабостью сераскеров, посмел отнять персидский шах Исмаил Первый…

Сегодня Диван должен выслушать радостные вести.

В зеленом тюрбане, обернутом белой шалью и украшенном алмазными перьями, султан сочетал любимый цвет пророка и чистоту своих помыслов перед блеском земных ценностей.

Паши-советники, беззвучно ступая, заняли места соответственно чину и положению своему при султане. Везиры и беглербеги падали ниц и кланялись один раз, прикасаясь к парчовому краю одежды султана. А низшие сановники целовали только край его рукава и не падали ниц, на что по церемониалу не имели права.

На подобострастные приветствия Мурад отвечая лишь легким движением век. За эти долгие месяцы анатолийского похода много советов выслушал он о способах ведения войны натиска и мести. Но Осман-паша упорно продолжал хранить молчание, а султану именно хотелось его умного совета: «Иначе, — думал он, — мне не в срок может пригрезиться одалиска, таящая в себе негу голубого Нила. Как не вовремя купил ее кизляр ага!» Поэтому он, султан, точно ища предлога не предаваться излишествам кейфа, милостиво встретил весть о прибытии из Анатолии верховного везира.

Начальник балтаджи приоткрыл дверь.

С ненавистью посмотрел Осман-паша на вошедшего соперника, когда тот по своему положению два раза пал ниц перед султаном, два раза поклонился и поцеловал туфлю. Потерю этого почетного права особенно тяжело переживал бывший верховный везир:

«О Мухаммед! Когда наконец минуют двадцать четыре полнолуния? На двадцать пятое Моурав-паша поможет себе и… мне!»

Едва Хозрев-паша начал издалека, в витиеватых выражениях приближаться к приготовленной речи, как Осман-паша одобрительно закивал головой, радуясь осенившей его мысли: «Я, кажется, сегодня подброшу хвастливому петуху голодную собаку», — и блаженно заулыбался.

Уловив насмешку в дерзком взгляде Осман-паши, верховный везир слегка смешался. Осман поспешил безмятежно, но заметно только для верховного везира, зевнуть. К ужасу своему, Хозрев-паша зевнул во весь рот, неловко прикрыв его ладонью. Паши-советники беспокойно заерзали. Султан брезгливо взглянул на обрюзгшие щеки Хозрева, покрывшиеся ярким румянцем, верховный везир, заметив неудовольствие султана, потерял нить заготовленной речи. Осман-паша подмигнул и будто поспешил на выручку:

— Покровитель и обладатель святого Иерусалима, султан султанов, будь милостив, как пророк… Хозрев-паша утомлен длинным путем. Он не спал и не ел. Похвальное желание его донести поскорей до твоих жемчужных ушей радостные известия о победах достойно подражания. И я, второй везир, сочту за высочайшую награду сказать то возвышенное, что принес к твоим священным стопам первый.

Вынужденный отдать высокий пост верховного везира Хозрев-паше, мужу своей настойчивой сестры Фатимы, султан, питавший уважение к мудрому Осман-паше, сейчас обрадовался, что им нарушен обет молчания.

— Я, тень аллаха на земле, удостаиваю тебя вниманием.

Одновременно везиры и советники, не отрывая взгляда от султана, слегка повернули головы в сторону Осман-паши, голос которого уже шелестел, как шелк:

— О блистательных победах, одержанных Моурав-беком над туполапым «львом Ирана», ты уже извещен, о султан султанов! Но о главном проницательный Хозрев-везир, по совету своего умного советника, решил поведать сам, ибо, уподобясь знаменитому сказочнику Кыз-Ахмеду, он обладает даром волшебного воображения. А слова верховного везира подобны корзине, плывущей по Мраморному морю между высушенной рыбой и бочкой золота.

Султан поощрительно приподнял левую бровь. Румелийский казаскер — глава судей для Европейской Турции — тут же приподнял правую. Осман-паша с воодушевлением продолжал:

— Султан славных султанов! Георгий, сын Саакадзе, — карающий огонь.

В Месопотамии, на поле Керкукском Моурав-паша сразил полководца шаха, Карчегей-хана… Десять тысяч персов перестали ощущать разницу между землей и небом. О приведении в покорность двухбунчужным Самсуна ты, падишах вселенной, уже извещен. Не замедлил Моурав-паша вновь водрузить над мятежным Эрзурумом зеленое знамя с полумесяцем. Своевольный Абаза Эрзурумский бежал к своим покровителям, ханам Персидского Курдистана. В справедливой благодарности тебе, тени аллаха на земле, гурджи-паша склонил к подножию трона османов вождей Сирии, подстрекаемых лазутчиками шаха Аббаса, о чем, восхищая блистательный Стамбул, поют песни янычары. А молодые паши — машаллах! — восхищаются его храбростью и умением умножать победы в честь султана Мурада, «средоточия вселенной» и «убежища мира». Сейчас, наверно, верховный везир отдохнул и, если милостиво разрешишь, лично передаст просьбу Моурав-паши к тебе, падишаху вселенной: позволить ему, рабу султана султанов, подтянуть к Токату свежие конные и пешие орты и там снарядить их для вторжения в Южный Иран. Во имя аллаха Моурав-паша огнем и мечом проложит дорогу своим двум бунчукам…

— Трем! — проговорил султан.

— …трем бунчукам и добудет пятый трон! Он, по словам Хозрев-паши, клянется, что только так завершит войну: Турции — розы Шираза! Ирану — шипы Стамбула!

Чуть приподняв веки, Мурад взглянул на верховного везира — торчала остроконечным клином бородка, беспокойно бегали глаза — и с отвращением подумал: «Шайтан в образе мужа моей небрезгливой сестры готов наброситься на хитроумного Осман-пашу. И набросится». Придав лицу бесстрастное выражение, султан проговорил:

— Выслушанная речь поистине в меду и перце варилась. Продолжай, Осман-паша, крутить ложку. Жизнь твоя неприкосновенна.

Притворно не замечая зависти и испуга пашей-советников, Осман-паша в знак благодарности приложил ладонь ко лбу и сердцу:

— Прибежище справедливости, султан султанов, средоточие победы! Мой взор улавливает блаженный покой на лице Хозрев-паши. Не засахарит ли он слух твоих советников рассказом о яростной схватке Моурав-паши и его гурджи-беков у Гюзельдере с курдской конницей, ринувшейся на выручку Абаза-паше? Мой гонец клялся на коране, что от меча Георгия, сына Саакадзе, кровь текла до стен Каракесе. В знак этой битвы Моурав-паша просит тебя милостиво принять саблю Иогур, отбитую им у курдского хана и привезенную Хозрев-пашой.

Верховный везир перекосился от злобы, но промолчал.

Мурад подал знак, начальник балтаджи внес на зеленом шелке саблю из черного булата с львиными головами на рукоятке. Будто из львиной пасти, выхватил султан из красных ножен великолепный клинок. Золотыми буквами горел на нем персидский стих: «Порази начальника наших притеснителей!» Султан бросил на Хозрев-пашу взгляд, означавший: «Не ты ли?» Но верховный везир напоминал нахохлившегося петуха, и султан беззвучно рассмеялся.

Еще долго бы Осман-паша веселил султана за счет верховного везира, но султан вспомнил, что Хозрев-паша проделал тяжелый путь и заслуживает приятного кейфа. Пожелтевшего от негодования Хозрев-пашу он поблагодарил за привезенные вести, так изысканно изложенные Осман-пашой, и, слегка подняв руку, величественно произнес:

— Я, по величию чудес, совершенных главой пророков, султан славных султанов, повелитель трех великих городов — Константинополя, Адрианополя, Бруссы, равно как и Дамаска — запаха рая, земель — Триполи, всей Аравии, Греции, Сирии и Египта, знаменитого своей приятностью, — говорю: «Один час правосудия важнее семидесяти лет молитвы».

За верное служение мне мечом и словом дарую Моураву Георгию, сыну Саакадзе, третий бунчук, звание мирмирана Караманского вилайета. Наша милость да укрепит в нем желание разорить гнездо лицемерия — Исфахан. И пусть с великим рвением доставит он в Стамбул пятый трон шаха Аббаса.

Едва поголубел Босфор, осторожно снимая с окрестных холмов дымчатое покрывало, как от замка Румели Иссар — каменной печати завоевателя — до дворца Шереф Абад близ Скутари, от площади Сераскера до Силиврийской заставы и от кварталов Галаты до Ливадии пронеслась весть о небывалых победах Моурав-паши, получившего от султана Мурада третий бунчук: